Аптека Пеля

Глава 17

Зима была на исходе. Февраль чавкал под колесами, шнырял полуночным разбойником по серым улицам, а нагнав припозднившегося храбреца, жёг его до костей ледяным ветром с Невы.

Артюхин забежал в подъезд. Двери гулко хлопнули. Он немного постоял, присматриваясь к своим облепленным грязью сапогам и, не спеша, двинулся вверх по лестнице, оставляя за собой черный след.

Большой палец, с синеватым ногтем на мгновение замер над латунным звонком и тут же вдавил мерцающую в полумраке кнопку. Раздался треск, и тени за лестничным окном взметнулись. Чьи они были, осталось загадкой. Впрочем, разгадывать ее никто не собирался.

«Ааа! Папка пришел!» — послышались из-за двери детские голоса. Через мгновение она распахнулась, и Артюхин шагнул в пропахшее подгоревшей стряпней и затаенной ненавистью темное коммунальное логово.

Ребятишки, их было трое, радостно кружили вокруг незнакомого дядьки, ничуть не смущаясь тем, что это совсем не «папка», а когда тот нагнулся за выпавшей из рук барашковой шапкой, самый шустрый повис на шее.

Фыркая и мотая головой, Артюхин с мальчишкой на закорках, поковылял в кухню, обозначенную в темном коридоре полоской желтоватого света.

С визгом и улюлюканьем компания распахнула двери и, точно возле глухой стены остановилась, затихла. Артюхин осторожно снял с плеч мальчонку, аккуратно поставил рядом с собой. Тот сразу оттянул полу его бекеши и спрятал лицо. Остальные двое — мальчик и девочка топтались тут же в нерешительности. Все смотрели на женщину.

Та стояла посреди жаркой кухни возле увесистого табурета, на котором тускло поблескивал медный таз.

Из-за широкой спины не было видно, что в нем.

Артюхин коротко кашлянул, пытаясь обозначить свое присутствие, но женщина не обернулась, продолжая возиться с лоханью.

— А ну, Венька, Генька, скидавай порты! — громко скомандовала она, опуская тяжелый таз на пол. — Сикайте!

Пацанчики, ничуть не смущаясь постороннего, привычно спустили штаны и две упругие струи зажурчали, растворяясь в мутной воде.

Как человек образованный Артюхин читал про римских фуллонов, стирающих одежду мочой. Но вот так, чтобы в начале двадцатого века на коммунальной кухне… Он еще раз кашлянул. И тут один из ребят, дернул женщину за подол, указав на застывшего возле дверей гостя.

— Мамка глухая. Ты, дядька, кричи ей громче, — предупредил он, заправляя рубаху в порты.

Женщина повернулась к Артюхину. По грубо струганному раскрасневшемуся лицу катились крупные капли пота. Она смахнула их рукой и уставилась на гостя.

— Мне бы Лушу… — невнятно пролепетал Артюхин, пытаясь припомнить черты давнишней знакомой. Она или нет. В памяти остался образ цветущей бабы с гривой смоляных волос, упругой грудью и… он точно помнил, та не была глухой. Хотя с их последней, впрочем и единственной встречи, прошло лет десять. За это время можно не только оглохнуть, но и ослепнуть от всех тех ужасов, что приключились в империи. — Вы Луша? Луша? — прокричал он.

— Фекла.

— А Луша где?

— Нету у нас таких.

— Вы давно здесь живете?

— С прошлого Рождества заехали. С семнадцатого, значит, года. У нас все законно и ордер у мужа имеется. Он на работе. В чрезвычайной комиссии работает. А вам что надо, товарищ?

— Александра Чепухина тоже нет?

— Нет таких. Вы по какому вопросу интересуетесь? — металлическим голосом, как бывает у тугоухих спросила она, вытирая руки о фартук.

— Да так, родственников ищу. Жили они тут до революции, — зачем-то соврал Артюхин, ощущая лицом, жар от раскаленной плиты. Тело его под бекешей сделалось влажным. — Извините, что побеспокоил.

— Ничего. Мальчишки, проводите дядю.

Артюхин вышел. Ночь навалилась темным безжалостным зверем. Где-то вдалеке постреливали. Нестерпимо хотелось жрать, и такая была тоска в животе, что и сапоги бы сварил, да похлебал горячего бульончика.

Записка с адресом, что всучил ему когда-то молодой приятель, давно затерялась. Где искать Евлампию, как бишь ее… нет не вспомнить, он не знал. В память остался только Луша в доме Пеля. Где квартировал теперь Александр, да и в каком веке уточнить было негде.

Спрятав лицо в воротник, Артюхин стоял на ветру, не понимая как жить дальше.

Даже в дурдоме, где он пусть не сладко, но спокойно существовал последний десяток лет никто не мог додуматься, что безбожная власть своим революционным декретом украдет у народа не только две недели, но и Рождество у православных экспроприирует. Очутиться в страшной сказке, где после 31 января сразу наступает 14 февраля он никак не ожидал. Однако, еще утром, когда его выперли из скорбного дома на первом же столбе прочел: «Первый день после 31 января сего года считать не 1-м февраля, а 14 февраля, второй день — считать 15-м и т. д.».

Напрасно он ожидал снисхождения к своей болезни, надеялся оставят его хоть за печкой перезимовать в привычном месте. Медревсовет, состоящий из главного врача, комиссара с наганом и усатой женщины в пенсне по фамилии Тюль, посчитал Артюхина неопасным и даже полезным на уборке города субъектом. Как он ни мотал головой, ни прыгал, ни трясся выкрикивая непонятные лозунги вроде «Долой клопов и самозванцев! Вся власть котам!» его выставили за ворота. Если бы не взбунтовавшийся и застреленный накануне за отказ убирать улицы царь всея Руси Иван Грозный, у которого Артюхин одолжил бекешу и барашковую шапку, то и выйти-то на мороз было не в чем.

Завтра — ему следовало явиться в казармы Московского полка на Выборгской стороне с лопатой для отбытия трудовой повинности. Иначе расстрел. Где взять лопату не уточнили. Вот только как дожить до этого завтра, да не окоченеть бывший градоначальник не представлял.

Звук мотора нагнал его бредущего по пустынной улице, фары вспыхнули и погасли, на миг ослепив обернувшегося Артюхина. Следом раздались выстрелы, взрыв и по брусчатки застучали сапоги.

«В подворотню!» — раскатисто ухнуло и покатило по пустынной улице.

На противоположной стороне замелькали тени. Из-под арки несколько раз пальнули по бежавшим следом. Артюхин прижался к стене и замере. Но предательски белая бекеша, как бельмо на глазу: всем видна и не скинешь. «Хватай этого!» — взревело над ухом и в подбородок бывшего градоначальника Санкт-Петербурга уперся холодный ствол маузера.

Его доставили в собственную канцелярию. Чего-чего, а такого поворота бывший генерал-губернатор предположить не мог. А ведь именно сюда ему было нужно до зарезу! Здесь в потайном сейфе хранилось сокровище Пеля — спасительный газ. Сколько раз он думал о нем. С замиранием сердца вспоминал то утро под Армавиром. Кровавый, страшный восход, стужу и точно выстрел приказ: «Беги!» Если тайник пуст, то есть надежда — забрал он его тогда, забрал… а если тайник до сих пор хранит заветный газ, то уж тут без вариантов — будет жить. Вдохнет, а там куда бы ни забросило…

Давненько он не бывал в этих стенах: тусклые стекла, зашарканный пол, на столах беспорядок. Теперь в его приемной располагалась Чрезвычайная Комиссия, а кабинет обживал какой-то революционный начальник больше походивший на приходского дьячка, с бородкой клинышком и болезненной краской на впалых щеках.

Он вышел из кабинета и, зло сощурившись, глянул на Артюхина.

Двух молодчиков косматых и насмешливых завели в приемную. Опухшая губа одного из них сочилась кровь. Он сплюнул под ноги кровавый сгусток и наглой ухмылкой ответил на острый взгляд бородатого комиссара. «Деда в мой кабинет, — ткнул тот пальцем в Артюхина, — и позовитедежурного. Этих двоих вниз. Сам разберусь», — сказал резко, точно бритвой полоснул и вышел из приемной.

Артюхин беспокойным взглядом проводил комиссара. Он чувствовал во всем теле необыкновенную дрожь, какое-то непонятное предчувствие спасения. Уже воображая как уйдет от своей смерти, лишь бы его пустили в кабинет. А там и до сейфа рукой подать.

— Воняйлов, кто там у нас свободен, пусть к нам зайдет, — распорядился сидевший за столом мрачный мужик с изрезанным глубокими морщинами лицом. Медленным тяжелым взглядом он оценил, утонувшего в бекеше Артюхина. — Фамилия?

— Артюхин. Петр Михайлович, — пролепетал тот и совсем некстати кисло улыбнулся.

С отвращением и скукой разглядывая задержанного, чекист уточнил его год рождения, род занятий и место проживания. Арютхин ничего не скрыл: ни того, что генерал-губернатор, ни того, что утром выписан из скорбного дома и тут же предъявил бумажку, выданную ему на руки для удостоверения личности тройкой Медревсовета.

Прочитав записку, чекист припечатал ее ладонью к столу и тяжело поднявшись, закурил папиросу. Комната наполнилась горьким дымом крепкого турецкого табака. Его запах напомнил Артюхину прежнюю жизнь, когда в этой приемной он встречал императора Николая Александровича, заехавшего проведать градоначальника. Государь пользовал табак турецкий особый и любил это дело до одури. Видно разжились комиссары где-то царским табачком. Экс-губернатор прикрыл глаза, стараясь вдохнуть в себя побольше сладостных воспоминаний. Но тут его резко пихнули в плечо, заставив встать. Конвойный завел в кабинет, где за столом уже сидела хрупкая коротко стриженная женщина с нежными глазами, видно впорхнувшая туда пока Артюхинвитал в эмпиреях.

— Я комиссар Чрезвычайной Комиссии Серёдкина. — певуче представилась она.

— Как-как?

— Серёдкина. Евлампия Серёдкина.

— Невероятно!

— Не понимаю…

И тут Артюхин с живобьющимся сердцем поведал ей все, все что знал от Санька о его возлюбленной барышне Серёдкиной — товарище по партии социалистов-революционеров, о профессоре Пёле, его невероятном изобретении и даже про Лушу вспомнил. Вот этот последний аргумент перевесил тот, что сейчас лежал у нее на столе в виде официального документа из дома призрения душевнобольных, заверенного тройкой уполномоченных.

В какой-то момент, глядя на горящие глаза Евлампии, Артюхин почувствовал себя никчемным, бесполезным, старым, безнадежно жалким — в общем пустая душа, а может и вовсе нет ее. Что ждет его в схлопнувшемся пространстве — туман метафизики, тоскливое, нищее прозябание в обветшалом склепе…

— Возможно вас расстреляют. И даже скорей всего так и будет. Но у вас есть шанс на спасение. Вот там, — кивнул Артюхин, — тайник. А в нем газ Пёля, вдохнув его, вы спасете себе жизнь. Так как сделал это я. Хотя… хотя и я не поверил. Но когда в затылок дышит смерть, скепсис лопается, как мыльный пузырь. Разрешите?

Не дожидаясь ответа, он обогнул стол и, оказавшись возле массивного, скорее похожего на резной трон кресла градоначальника, быстро нажал на голову одной из химер, украшавших спинку. Раздался щелчок и из-под сидения в сторону выдвинулся небольшой ящик.

— Вот. — Крохотный пузырек, залитый сургучом и напоминавший клык хищника, лег перед Евлампией. — Разрешите мне забрать остальное? — снова запуская пальцы в ящик, он многозначительно глянул на комиссаршу. Евлампия кивнула. — Надо же на что-то жить. Хоть и немного мне осталось. Но физиология, сударыня. Против нее не попрешь. Да-с, — оправдывался Артюхин, рассовывая по карманам, золотые червонцы и драгоценности. — До двенадцати еще есть время, — взглянув на кабинетные часы, отметил он, — а что дальше одному Богу известно. Сколько там отмерено… Меня расстреляют пятого февраля. Вот только эта дата в нынешнем году упразднена декретом. Такой вот парадокс. А это сокровище я оставляю вам. Пожалуй, мне оно ни к чему… зачем мне жизнь, если в ней нет смысла. И помните, в восемнадцатом вас… но это шанс изменить судьбу. Да-с. Только предупреждаю. Куда закинет — вопрос. Так я пойду?

— Постойте. Алекс жив?

— Не знаю, сударыня. Не знаю… Хотелось бы верить, что жив, здоров и вы встретитесь в Петербурге. Его Петербурге.

Евлампия быстро чиркнула что-то на бумажке и протянула Артюхину:

— Это документ и пропуск. Вас проводят. Конвойный!

Тихий снег сыпал с предрассветных питерских небес, застилая грязь неприбранных улицы белоснежными простынями. Артюхин прошел мимо пустынного Александровского сквера с черными пушечными стволами тополей, свернул на Вознесенский, такой же безлюдный. В этот ранний час оглушительно безмолвный Питер казался фантомом. Призраком без прошлого и будущего. Наступило первое февраля 1918 — время зеро.