Аптека Пеля

Глава 9

Капли еще пузырились в лужах, но ливень незаметно рассеялся, превратился в дождичек, а вскоре и вовсе иссяк. Дышалось легко. Промытые воздух, деревья, улицы приобрели первозданную свежесть. И Санина голова была удивительно ясной, будто и ее промыли.

Не разбирая дороги, срезая углы, сквозь стены, ограды, людей он шагал к дому, и надежда робким цветком прорастала в его сердце — Артюхин ему поможет, нужно только его найти.

Он поднялся по пустынной лестнице, но не спешил войти, сел на ступеньку, не представляя, что ждет его за дверями — Лушин сундук или кровать из Икеи.

Возвращение было всегда внезапным, как чих. Чихнешь в двадцатом веке, а «Будь здоров!» в двадцать первом скажут. Привычный Питер всегда заставал врасплох. Вот и теперь вокруг уже не было той оглушающей тишины. Воздух чуть вибрировал, наполняясь неясными звуками, будто Саня сидел под водой, а на берегу стучали в барабаны и гремели цепями.

«Я слышу, — равнодушно заметил он, — скоро начну об углы биться и совсем пропишусь в другом Питере». — И такая вдруг накатила усталость, что вот здесь лечь и умереть, разом покончив с проклятым мороком. Он закрыл глаза и приготовился умирать, но тут дверь лязгнула петлями и из квартиры выкатилась Луша, в руке покачивалось металлическое ведро.

— Ляксандр… Эй, Ляксандр? — она склонилась над парнем, обдав его бодрящим запахом карболки — как тут не воскреснуть!

Санек открыл глаз, второй и тихо спросил:

— Где я?

— Как где? Дома, — удивилась баба, опустила ведро и присела рядом. — Ты чего? Пьяный? — предположила настороженно, по-звериному, обнюхивая, и тут же заулыбалась. Она оказалось так близко, что Саня разглядел крошечные ямочки на смуглых щеках, смягчавшие грубое лицо, предавая ему трогательное очарование. — Не… трезвошный.

Луша поднялась, деловито отряхнула юбку.

— Я тут у тебя хозяйничаю. Пол помыла. Помои вон выношу. — Она показала ему ведро забитое упаковками от бичпакетов и давно протухшими останками куры гриль. — Мух развел, разве так можно. Совсем холеры не боишься.

— Какой холеры? — не понял Саня, поднимаясь и поеживаясь в сыром тулупе.

— Ясно какой, холера она и есть холера. От которой мрут, вона, как мухи. — И она махнула рукой разгоняя круживших повсюду насекомых, которых Саня до того и не замечал. — Зузжат, поганые птицы!

— Луша, — выдавил он жалобно, — какой теперь год?

— У вас не знаю, а у нас восьмой, август месяц, пятое число. Мне сегодня тридцать три года исполнилось. Именины у меня. Гостей назвала, а меня к вам закинуло. Вот думаю, что зря время то терять. Мы теперя вроде вместе живем, — тут она лукаво сощурилась и повела плечом. — Вишь, я нарядная, как с картинки.

И действительно баба приоделась: в ушах серьги с камнями синими, волосы тугой ракушкой на затылке, кофта с кружевом, юбка — атлас. А ноги в кожаных ботиночках — носы бордовые из-под подола выглядывают. Огонь-баба. Хоть сейчас на ярмарку невест.

— Так мы в твоем или моем Питере? — поинтересовался Саня, по-прежнему не понимая где он. И опомнившись, вяло промычал: «Поздравляю…»

— Я в твоем, а ты — не знаю, — озадачила его Луша и поплыла с помойным ведром вниз по лестнице, раскачиваясь, как лодочка на воде. Санек проводил именинницу долгим пустым взглядом, не способного ни на что мужчины.

Выдергивая из дурмана, дверь за его спиной скрипнула и, гонимая сквознячком, поползла, с каждой секундой уменьшая шанс на спасение. Помирать на лестнице среди мух и фантомов Сане совсем не хотелось, и он рванул к ней, успев проскочить пока портал в другой город не захлопнулся окончательно.

Пустым коридором добежал до кухни, к счастью та оказалась знакомой, почти родной, без дровяных плит и дымоходов — с микроволновкой и холодильником. Вон и таз в углу, на полу подсохшая тряпка.

Саня крутанул барашек, — струя ударила в раковину, обдав голый живот мелкими брызгами — хорошо! Парень жадно глотал воду, давился, фыркал, хотелось налиться до краев. Напился. Бросил на стол паспорт, чтобы не замочить и снова припал к живительной влаге, теперь уже головой под ледяную струю, отряхнулся, как пес, скинул бекешу и стал плескать из горсти на грудь, живот, спину. Вместе с водой понемногу возвращалась жизнь, и он уже радостно похрюкивал от холода, но приятного, бодрящего. Мокрый вроде после заплыва, дошел до своей комнаты, с ноги открыл двери, чувствуя приятную боль в пальцах от столкновения с материальным миром и, как был, повалился на икеевскую лежанку, сунув под подушку, обретенный в неравной схватке с полицейской машиной орластый трофей.

Отдохнуть без затей, как все нормальные граждане, имевшие по Конституции это право, было сейчас единственным его желанием. В предвкушении он гортанно зевнул, повернулся на бочок, но на пороге возникла Луша.

Вместо ведра в руке ее под прозрачным колпаком белела сладкая горка торта, другая сжимала пакет с чем-то продолговатым, похожим на бутылку.

— Глянь, чо принесла! Будем праздновать. Зря, что ли наряжалась. — Луша положила на стол провизию. — А ты чо такой мокрый? — Она шагнула в сторону кровати. Санек дернул одеяло и прикрылся, садясь на постель. — Да не бойся. Вона какой пугливый, будто бабы не нюхал, — хохотнула, возвращаясь к столу. — Смотрю, чашек у тебя нету. Из чего пить будем? — озабоченно осмотревшись, заключила она, вышла, но вскоре вернулась с пирамидкой пластиковых стаканов и блином тарелок в упаковке. — Надо же чего удумали. Легкие, не потекуть? — Ожидая ответа, она обернулась к Саньку, Тот только головой мотну. Стаканчики и тарелки покупал сам, но так и не воспользовался. А теперь, значит, пригодились.

— Давай подымайся. Выпьем за мое здравие, а то не успеем, Я у вас тута с самого утра. Умаялась, плясавши. — Она раскрыла торт, разъединив со щелчком части прозрачной упаковки так ловко, как Сашку никогда не удавалось, осторожно облизала пальцы, испачканные в сливках, и одобрительно качнула головой. Похоже, поломойка обжилась в привычном Питере. Оборотистая бабенка, такая нигде не пропадет, подумал Саня, стягивая джинсы с перекладины вешалки. Пока Луша отвернулась, он рывком натянул штаны и мигом замкнул молнию уже под ее взглядом. Баба только хмыкнула, скривилась, мол, чего мы там не видели, тоже мне клад драгоценный и протянула бутылку Сане — открывай.

— Откуда все? — поинтересовался, хмуро поглядывая на непрошеную гостью.

— Знамо дело из лабаза. Ихний меринжир дал. Там у них ярманка выходного дня. Конкурс вроде называется. Я частушки пела лучше всех. Хотел деньгами, я провизией взяла. Мне ваши деньги зачем. Куды мне с ними. Да я в них и не понимаю ничего. Давай, открывай уж. — За разговором Луша ловко нарезала торт и, разложив по тарелкам, придвинула к краю стола стаканчики, кивнула парню:

— Ну, чо замер? — Санька сорвал фольгу, размотал проволоку и дернул пробку. Не удержал и та стрельнула в потолок. Теплое шампанское вырвалось, окатив именинницу. Баба округлила глаза, охнула и захохотала оглушительно звонко, стряхивая с носа сладкие, липкие капли. Кофта намокла, она оттянула ее пальцами, продолжая игриво командовать: «Наливай, кулёма»!

Санек разлил шипучее по стаканчикам, незаметно для себя подчинившись напористой Луше. А она сверкала на него лиловеющим глазом, дурным и призывным. Саня зачем-то взял стакан, хотя и не пил никогда шампанского. Да вообще ничего с градусами. От пива и то нос воротил. Но тут, словно под гипнозом, опрокинул в себя приторный лимонад и протяжно отрыгнул пузырьки. Ну и дрянь, скривился он, а в животе уже разливалось ласкающее, тепло и голова стала чуть кружиться. Он даже подумал, что вот сейчас снова его забросит в проклятый Питер, но нет. Он по-прежнему сидел на привычной койке и, глупо улыбаясь, подставлял свой пластиковый стаканчик, под очередную порцию сладковатой дури. Ему нравилось это состояние расслабленности и покоя, будто его качало на теплых волнах южного моря, на котором он никогда не был. Шальная баба мягко толкнула его в грудь, он повалился покорно, все еще с блаженной улыбочкой, несомненно, идиотской и даже пошлой, глумящейся над всем чистым и светлым. Все что случилось после, Саня не помнил, словно ему отбили мозги.

С утра он обнаружил себя абсолютно голым, но что немного успокоило, в собственной постели. Бабы рядом не было. Он попытался прислушаться — квартира не подавала признаков жизни, только со двора проникала в комнату ритмичная музыка работающего мотора. Санек сунул руку под подушку — паспорт на имя Александра Невзоровича Чепухина лежал на месте. Тепленький. Парень достал его, погладил и раскрыл. Да, так и есть, его физиономия, не придерешься. Выпученные глаза смотрят убедительно и даже нагло.

Вот только, башка гудела и в желудке болталась какая-то муть, готовая в любую минуту излиться наружу. Теперь, пойди, разберись с похмелья или от другой напасти.

«Чертова ведьм!» — разозлился Санек.

Наученный внезапными метаморфозами, он оглядел постель, комнату, но трусы исчезли. А других не было. Весь его скудный гардероб остался в украденном рюкзаке. Наконец он нашел их, — скомканные и влажные, боксеры валялись под кроватью, надеть не решился — противно. Бросил тут же на пол, скользнул в джинсы, натянул футболку, зашнуровал кроссовки. Прошелся по комнате, вспоминая вчерашний вечер, но сфокусироваться, на том, что было после шампанского, не получалось. На столе немым укором стоял недоеденный торт, два стаканчика, тарелки. По всему выходило, что ему не пригрезилось, то, что могло случиться или случилось, тут с ним и наглой бабой. Неужели у них с Лушей… Санек поморщился, будто лимоном закусил, схватился за голову, сжал с силой, пытаясь выдавить воспоминания, но память не отдала ни капли. «Да и фиг с ним. Было и было. У Лампушки бомбист, а у меня «бомба»! — сардонически ухмылка перекосила рот. — Жаль ничего не помню». Пора было сваливать.

Собирался недолго.

Телефон давно сдох, зарядка пропала вместе с рюкзаком. Санек повертел в руках ненужный девайс, сунул его в задний карман. Паспорт — в другой.

Еще раз окинул взглядом ненавистную хату, и мысленно пожелал себе, никогда сюда больше не возвращаться. Но прежде, чем уйти, заглянул в кухню. Окатил лицо холодной водой, подобрал с полу замызганную бекешу и уже направился к выходу, но тут спохватился и вернулся.

Прикинувшись цветной солью для ванны, катализатор все так же стоял на полочке между мыльницей и зубной пастой. В склянке оставалось совсем немного на дне. «Ничего, нам и этого хватит. Артюхин тебя расшифрует», — прошипел Санек с ликующим злорадством и сунул в передний карман остатки таинственных крупинок, подозревая именно эту зеленоватую субстанцию во всех своих бедах.

Веселые птички, не ведающие страха, и те не залетали под кроны вековых язов лютеранского кладбища. Там за ажурной решеткой на пустынном и заброшенном погосте покоились петербуржцы с прусскими фамилиями и именами. Ходили сюда странные люди, желавшие напитаться атмосферой готического хоррора, ловцы цветмета и небрезгливые сограждане без определенного места жительства, бесстрашно нырявшие в склеп на ночевку.

Шатаясь меж могил, Санек удивлялся: какая нечеловеческая сила вывернула гранитные кресты и повалила на землю мраморные монументы под тонну весом! Не иначе сам Люцифер устраивал здесь ночные мессы. Все-таки у них на Смоленском было и живее, и веселее, даром, что кладбище.

Цель его визита была благородна — вернуть николаевскую бекешу владельцу, но где того искать — задача для опытных ловцов приведений. Он помнил, что дед Артюхин обитал где-то здесь. Но не станешь ведь заглядывать в каждый могильный пролом и аукать. Классические и готические домики склепов сплошь были заколочены или заварены железными листами. По крайней мере, ни одного свободно открытого он еще не встретил. По узким, мощеным мышиным камнем дорожкам, Санек обошел большую часть кладбища, но так и не встретил ни одного человека. Возможно, дед Артюхин, как истинный вампир, скрывался от солнца и от людей в самых темных и сырых закоулках, там, где надгробные плиты, обелиски и кресты лет двести, как затянуло ползучим мхом, а белые ангелы, почернев от горя, не желали глаз поднять на страшный человечий мир.

Вообще-то, ходить не по дорожкам на старых кладбищах опасно, бывали случаи, что люди ломали руки-ноги, угодив в такую дыру-ловушку над прогнившим склепом или осыпавшейся могилой. Даже на его памяти вытаскивали, скорую вызывали энтузиастам-исследователям. Потому Сашок не спешил углубляться в густо-зеленые кладбищенские дебри, а присел на скамейку, положил рядом бекешу и принялся размышлять, — нет, не над бренностью бытия. Тема его тревожила телесного свойства — как раздобыть денег, чтобы пожрать и где провести предстоящую ночь. Даже если он найдет его превосходительство, то разделить с ним кров вряд ли захочет. Ночевать на кладбище это еще тот готический хоррор. Нафиг!

Оставался единственный вариант: возвратиться на привычное кладбище, упасть в ножки Матрице, вдруг возьмет обратно, тогда и в хостел можно определиться. А там видно будет…

С этой мыслью Саня подхватил бекешу, и хотел было подняться, но тут за спиной раздалось деликатное покашливание. Невесомая, как осенний листок рука, упала на плечо, нет он ее не почувствовал, — увидел длинные тонкие пальцы боковым зрением и обернулся.

Его превосходительство был при параде: все тот же изумрудный майорский китель с одним погоном, обгрызанные джинсы, правда, обувь приобрела маскулинность и вместо пластиковых шлепок с цветком, артюхинские ноги уютно устроились в бархатистых клетчатых тапках. Вроде дед выбежал из склепа по-домашнему, и тотчас планировал вернуться обратно.

— Ваше превосходительство, Петр Михайлович! — искренне обрадовался Саня и чуть не полез целоваться, но вовремя спохватившись, укоротил себя, вспомнив про единственный, будто напитанный кровью, подозрительный зуб в артюхинской пасти. Кто его знает, чем промышляет его знакомец по ночам, выбрав такое странное место прописки. — Я вот вам принес бекешу, — Саня кивнул на нечистую шкуру, когда-то цвета топленых сливок, а теперь остро нуждавшуюся в химчистке. Артюхин окинул взглядом бесценную вещь, верой и правдой служившую ему больше ста лет, не проданную ни за какую валюту и тут же, присев на скамейку рядом с Саней, равнодушно сдвинул ее на край.

— Ну, что, Александр, — прошептал он, вздрагивая от нетерпения, и протянул к нему длинные пальцы. — Я знаю, знаю… вы ее принесли. Давайте же скорее, — старик нервно ерзал и клонил голову на бок, точно паралитик. Того гляди снова смоется.

— Не волнуйтесь так, Петр Михайлович, а то снова пропадете. — Совершенно случайно Санек раскрыл тайну артюхинских перемещений.

— Да-да, — подтвердил дед, судорожно кивая. — Я и сам заметил, как только разнервничаюсь, раскипячусь свыше меры, — испаряюсь, точно вода из чайника. Вода, вода… — повторил старик, приложив к виску указательный палец. — Я долго думал об этом. Тут не последнее место отводится ей…

Саня даже не старался вникать во все эти мутные теории и гипотезы, ему нужен был результат, так, чтобы остаться раз и навсегда в Питере. А вот в каком… он пока и сам не решил. Вернее все еще думал прихватить с собой Лампушку, если, конечно, она захочет… Никак не шла из его белобрысой головы прелестная барышня Серёдкина.

Привстав, Санек вытащил из кармана пузырек и, протягивая Артюхину, поинтересовался:

— А ваш-то где? Ну, тот докторский?

— Не знаю, не знаю, юноша, обронил, потерял… — скороговоркой ответил тот, вцепившись в склянку, как клещ в грибника. Он вертел ее в пальцах, рассматривал на просвет и даже понюхал, не снимая пробки. Простодушный Санек предложил его превосходительству открыть пузырек и попробовать на зуб, но дед Артюхин будто его не слышал, увлеченный мыслями, бродившими в его растревоженной голове. Парню хотелось задать деду уйму вопросов о чужой жизни, за которой он теперь так активно подглядывал. Хотелось разобраться и с холерой, и с бомбистами, и с крестными ходами… Но помешало солнце. Точно цирковой прожектор оно пронзило плотную крону над их головами, ударив в лицо деда внезапным слепящим потоком. Артюхин мгновенно побелел, потом сделался прозрачным и исчез, оставив после себя холмик одежды и одинокие домашние тапки под скамейкой.

Санек, уже привыкший к чуду артюхинских перемещений, ничуть не смущаясь, разгреб тряпичную кучку, в надежде отыскать склянку с порошком. Перетряхнул и штаны, и китель, заглянул в карманы, пошарил под скамейкой и вокруг, долго смотрел в пустые тапки, тряс их, но ничего так и не вытряс. Озадаченный он поднялся и пошел к выходу, поминутно оглядываясь на скамейку, где только что они мирно беседовали с питерским градоначальником. Но тот не спешил возвращаться ни в тряпье, ни в бекешу. Никуда не денется, вернется, успокоил сам себя Саня. Теперь-то он точно знал, где искать Артюхина.

Путь к Смоленскому православному, где ему предстояло унизительное представление — с матерным дивертисментом на глазах у всей честной похоронной артели был недолгим. За мостом, свернув направо, он прошел еще метров сто и оказался перед каменной аркой кладбища, через которую прямо на него тащили белоснежный катафалк две нарядные лошади, точь-в-точь вчерашний «цирк на колесах». Пропуская похоронный экипаж, он уважительно прижался к стене, внутренне недоумевая, откуда здесь это сооружение. Не иначе киношники что-то мутят из прошлой жизни.

Санек был уверен, — сразу за аркой налево привычная мастерская. Сейчас он упадет в ноги Матрице, авось тот сжалится и примет назад, а может и авансом одарит. С ним иногда случались приступы неслыханной щедрости, особенно по воскресеньям после утренней службы. Когда звонили колокола на душе у бригадира становилось то ли светло, то ли муторно, и он старался хоть чем-то приблизить себя к царствию небесному, всякий раз, осознавая себя последней сволочью и хапугой. И тогда он бухался прямо во дворе на колени, истово крестился, а после лез в карман, щедро одаривая каждого работника, кто в тот момент околачивался в мастерской.

Ничего не подозревая, Санек вышел из арки и уже развернулся в сторону их баблорубной конторы, как тут же остолбенел, потому, что не было никакой гранитной мастерской. Вернее была, но — чужая. Вместо джипа Матрицы на площадке перед деревянным амбаром стояла подвода: два каурых тяжеловоза, опустив морды в грязные мешки, прикрученные к оглоблям, мерно жевали овес.

Никакой тошноты, головокружения или прострела в висок, а на амбаре аршинными буквами:

«Последний приют.

Ферапонт Приютин и сыновья.

Гранитная мастерская»

Санек ошарашено глядел, как эти самые сыновья в стоптанных сапогах и косоворотках, вместо фирменных рабочих комбинезонов, тянули с телеги по сходням деревянный ящик, помогая себе таким отборным матом, что мраморный ангел присевший, неподалеку на надгробный камень купца Перепёлкина, прикрыл от стыда лицо ладонью.

Сделав фейспалм, опустился на кусок гранита и Саня. Теперь он явно осязал задом разогретый на солнцепеке гранит, слышал колокольный звон, мат и чавкающую из торбы овес лошадь. Нельзя сказать, что парень был готов к такому повороту, но по всему выходило, что теперь он полноценный человек в любом Питере вроде Луши — и нашим и вашим.

Вот только пока никто из сыновей не обратил на него никакого внимания, будто здесь и не было постороннего.

Ящик медленно полз по деревянному настилу, но вдруг накренился, готовый сорваться с заданного маршрута. Санек вскочил с места и подставил плечо, чтобы груз не рухнул. Сыновья кряхтели, ругались и продолжали тянуть на лямках ящик, не замечая пришедшего им на помощь парня.

Как только груз коснулся земли и приютинские отпрыски, отирая потные лица рукавами облегченно выдохнули, Санек ловко вскарабкался на ящик и заорал во всю дурь: «Зенит — чемпион!» Вот только мужики и ухом не повели, продолжая меж собой крыть по матушке какую-то генеральшу Тюрихину и кусок каррарского мрамора, из которого папаше Приютину предстояло вырубить скорбный шедевр. В то, что сыновья болеют за Спартак и потому его игнорят, Санек мало верил. А значит, он по-прежнему человек-невидимка и может жрать с прилавка, что угодно и даже… Тут Саня аж задохнулся от возбуждения. Да-Да! Он сможет дать в морду бомбисту в дырявых ботинках. Пусть только тот попадется ему на глаза! От такой перспективы сделалось радостно, словно барышня Серёдкина поцеловала его в небритую щеку. Санек крякнул от удовольствия и поскреб подбородок, таинственно улыбаясь своим дурным мыслям.

Знакомое кладбище оказалось невероятно солнечным и приветливым. Возможно оттого, что деревья еще не вымахали до небес и свет покрывал почти все пространство, усыпанное скромными ухоженными могилками с деревянными крестами в изголовье. Попадались и монументальные: он опознал пару величественных склепов, в привычном Питере давно обветшалых и загаженных. Ноги несли его на место, откуда все началось. Любопытство вперемешку с волнением гнало к злосчастной могиле.

В церкви служили раннюю литургию, нищие, ожидая окончания, вяло переговаривались. Они мало чем отличались от тех оборванцев, что попрошайничали накануне в Галерной гавани. Санек ничуть не удивился, встретив за церковью вчерашнего слепого инвалида — и о чудо! — на двух ногах. Подпирая спиной стену, тот жадно глотал вонючий дым козьей ножки, скрученной из какой-то столичной газеты. Глаза его уже не были закатаны под веки, а вполне осмысленно разглядывали таящую при каждой затяжке самокрутку. Рядом на земле валялась похожая на кеглю деревянная нога. Санек в привычном Питере насмотрелся на всяких, потому и тут не удивился, теперь его занимало совсем другое.

Метрах в ста от стены, где-то слева… Он точно помнил огромный ясень над могилой. Только тот, скорее всего еще и не вырос.

В посеребренных раковинах под голубыми и желтыми цветиками, петербуржцы покоились достойно и тихо. Саня побродил между рядами, удивляясь, чистоте и простору — хорони еще и хорони, места навалом. А вот через сто лет уже негде, а если и есть где, то только за немалые доллары и поверх старых костей.

Разговаривать на кладбище не принято, если только по делу, а так стой и скорби молча. Ну, или рыдай в голос. Так обычно бывает, когда хоронят, а уж когда закопали, да пришли на девятый — сороковой день или через год, то уже только всхлипывают. Это он подметил быстро. Потому так неожиданно вздернули взгляд от очередной эпитафии вопли и завывания, оказавшейся неподалеку дамы. Странно, что он ее не заметил. Лимонное платье на стройной фигуре не пропустишь даже в солнечный день. В отчаянье женщина мелко била себя кулачками в грудь, отчего причудливо уложенные перья на ее шляпе, очертаниями напоминавшие йоркширского терьера, расположившегося на макушке хозяйки, подрагивали и волновались. Под широкими траурными полями шляпы было не ясно молода она или в летах. Осторожно ступая, Санек-невидимка, приблизился к безутешной и заглянул под поля… но вместо заплаканных глаз там зияли черные дыры!

Он отшатнулся.

Женщина подняла голову, и темные проемы на ее пергаментном лице вдруг ожили, зашевелились. Перебирая лапками, отряхивая крылышки, из глазниц выползали горбатые мухи. Их становилось все больше и больше… темным фонтаном они били из дыр, разлетаясь по сторонам жужжащими брызгами.

Нестерпимый запах гниющей плоти повис в воздухе.

Дама медленно растянула бесцветные губы, вроде болезненный спазм скривил отвратительный рот — это была улыбка смерти. Единственный рубиновый зуб в ее пасти сверкнул и тут же погас. Она опустила голову, скрыв под широкополой шляпой то, что и лицом не назвать, невысоко приподнялась над землей, развернулась в воздухе и поплыла над крестами вглубь кладбища, оставляя за собой черный шлейф могильных мух.

Ушибленный внезапным ужасом Санек, цветом физиономии стал похож на фарфоровую заготовку. Кровь отлила от головы, и не спешила возвращаться.

«Так вот ты какая, смертушка», — жужжало в мозгу.

Он медленно перевел взгляд на надгробье, у которого та только что голосила. На кресте белели знакомые буквы «Евлампия Серёдкина».

Второй даты по-прежнему не было.