Аргентинец поневоле

Глава 19

Иногда, несмотря на все старания слуги и пассажиров, наружу улетают и теряются в траве самые ценные вещи. К примеру, жилетные часы. Позолоченные или серебряные.

На второй день, вечером, когда мы остановились на каком-то зачуханном ранчо, один гаучо, настолько бедный, что у него в доме не из мебели на земляном полу был лишь только лошадиный череп, когда узнал, что у нашего путешественника, почтенного доктора по абортам, где-то в пампе выпали из кармана часы, и тот страшно огорчен, целый день потом скакал по округе от одного ранчо к другому и ко всем встречавшимся ему людям обращался с одним и тем же наивным вопросом: не попадались ли кому случайно на глаза часы в траве.

Самое удивительное, что часы он эти все-таки нашел, хотя это было настолько же маловероятно, как и обнаружить пресловутую иголку в не менее одиозном стоге сена. Видно, фортуна все же особо благоволит к людям, чистым душой. Рассеянный пассажир тем временем уже махнул рукой на свою пропажу и почти совсем забыл о ней.

Мы были уже довольно далеко от того места, где обнаружили пропажу часов, и гаучо скакал целых два дня, чтобы догнать нас. Когда же растроганный до глубины души путешественник попытался предложить этому бедняку денежное вознаграждение, тот, не произнеся в ответ ни слова, тут же резко развернулся и умчался обратно в пампу… Вот такая красивая и трогательная история.

Хотя, зная непростые отношение аргентинцев к часам, это будет подобно тому, что наш алкаш найдет спутниковую систему позиционирования, ценой в десять тысяч долларов. То есть совершенно не нужную ему вещь, за которую его собутыльники не дадут ему и ста рублей. Так что можно в данном конкретном случае проявить величие русского духа и вернуть вещь хозяину, не взяв вознаграждение. Вот если бы потерялась бутылка водки…

Раз уж начал о гаучо, то скажу о них еще пару слов. Гаучо — какой-то недоделанный полуфабрикат кочевника. С одной стороны природа говорит одно: в степях полно полудомашних животных, численности которых позавидуют стада бизонов в прериях и этим надо успешно пользоваться. Против природы не попрешь.

С другой стороны — испанцы те еще скотоводы, максимум они могут пасти баранов на плоскогорьях. Индейцы вообще даже рядом не стояли. Краснокожие вообще раньше не видели домашних животных кроме собаки, да ламы в горах. Все здешние индейцы были бродячими охотниками, жестокими кровожадными людьми, а многие еще и людоедами. Заготовка еще та…

И что мы имеем? За двести, двести пятьдесят лет настоящим кочевником ты не станешь. Не перестроишься. И спросить как надо не у кого…

Вот и имеем мы то, что имеем. Ни для кого ни является секретом, что эти человеческие существа двойственны: по своим инстинктам приближаются к дикарям, но по религии и языку они близки к цивилизованному обществу. Сами они пахнут скотом, их сердца зверски, их обычаи злы…

Аргентинский гаучо не имеет себе подобного в целом свете: его нельзя сравнить ни с монголом, ни с казахом, ни с калмыком, ни с арабом, ни с цыганом, ни с индейцами американских пустынь. Он не похож ни на кого из них, он варится исключительно в своей кастрюле, то есть — он сам по себе.

Природа — его первая наставница, он родился среди наиболее диких ее явлений, вырастает в борьбе с нею и от нее же получает образование. Необъятность, дикость и суровость его родных саванн — вот впечатления, которые с детства закаляют его дух.

Одинокий, предоставленный самому себе, отторгнутый, так сказать, от общения с жизнью цивилизованных людей, постоянно в борьбе со стихиями и опасностями, он мужает сердцем, в нем зарождается гордость по мере того, как он торжествует над препятствиями, попадающимися ему на каждом шагу.

Его мысли становятся смутными, его кругозор суживается, вместо того, чтобы расширяться. Природа проявляет в нем свои неизменные и вечные законы; свобода и независимость — эти могучие инстинкты человечества, делаются непременными условиями жизни гаучо.

Лошадь доканчивает дело природы: материальный элемент оказывает свое моральное действие. Родясь, как говорят, на лошади, гаучо забывает необъятность пустынь, так как перелетает их вихрем на своем коне. Конь одновременно и его друг, и его жалкий раб. Сидя на нем он не боится ни природы, ни людей. На нем он предстает воплощением грации и изящества, которые не свойственны ни американскому индейцу, ни европейскому всаднику.

Патриархальная жизнь, которую гаучо ведет или по необходимости, или из-за пристрастия к ней, дополняет его физическое и моральное воспитание. Эта жизнь делает его сильным, ловким, смелым, она дает ему то равнодушие к виду крови, которое так влияет на его нрав.

Эта жизнь и это воспитание и дают гаучо понятие о своем превосходстве над жителями городов, которые, совершенно естественно, независимо от его воли, внушают ему глубокое презрение.

Любой горожанин плохо сидит на лошади, он не способен обойтись без посторонней помощи в пампе и в пустыне, еще более не способен достать себе те вещи, в которых чувствует непреодолимую нужду, наконец, житель города не умеет остановить быка неизменным лассо гаучо, ему противно погрузить свой нож по самую рукоятку в горло животного и он не может видеть без дрожи своей руки, обагренной кровью.

За все это гаучо и презирает цивилизованных жителей; презирает он и законы, так как они выходят из городов, а вольный и горячий сын пампы не нуждается в посторонней помощи, имея свою лошадь, лассо и пустыни, где он может жить, не боясь никого.

Вот эта-то раса, или этот класс людей, и образует, собственно говоря, аргентинский народ, подобно урагану проносятся полудикие гаучо вблизи городов и поселений. Словно вихрь разрушения.

И при этом все аспекты жизни крайне примитивны до ужаса. Никаких кибиток и юрт гаучо не имеют. Не додумались. Мужчины бродят по степи за стадами, благо зимы здесь нет и спят прямо на голой земле, завернувшись в плащ. В сезон дождей они могут прихватить с собой какой-нибудь кожаный полог, который нацепят на куст или кактус. Вот и все жилище. Тогда женщины или дети должны жить в стационарной хижине. И гаучо далеко не может кочевать, чтобы не покидать надолго свою семью.

Но что это за хижина! В Аргентине «ранчо» именуют небольшие саманные мазанки, унылые и гадкие, сильно смахивающие на маленькие курятники, крытые соломой или камышом.

Учитывая, что пыльные бури ураганной силы в степи не редкость, а ветрозащитных лесополос тут нет, то частенько эти крыши развевает по ветру.

Оттого очень часто стены таких домишек на целый метр уходят в землю. Их обитатели слышали, конечно, кое-что о том, что в городах многие люди пользуются разной мебелью, но сами привыкли во всех случаях жизни обходиться маленькими скамеечками и гамаками. Чаще же всего столы и стулья у них заменяют черепа лошадей и быков.

На всем лежит печать скудости. Свои нехитрые трапезы жены гаучо готовят на очаге, выложенном из глины, потому что камни в пампе — большая редкость. Этому очагу не требуется никакого дымохода, его роль с успехом выполняют отверстия в стенах.

Дыра побольше, начинающаяся от пола, — это вход, дыры поменьше и начинающиеся повыше — что-то вроде окон. Я говорю «вроде», потому что ни стекол, ни рам эти окна не имеют, разве что какой-нибудь «умник» приспособит промасленный лист бумаги вместо стекла, но такое здесь редко увидишь, подобные вещи в пампе расцениваются как глупое и ненужное излишество. Убогие жилища для бедных людей…

Аргентинские гаучо, как правило, метисы и чрезвычайно гордятся своим происхождением от пришельцев из далекой Испании, несмотря на то, что их затерявшиеся в глубине веков европейские предки, некогда полюбившие прекрасных индеанок, не оставили своим южноамериканским потомкам ничего, часто даже собственного имени.

Кроме несколько гипертрофированного чувства собственного достоинства, гаучо унаследовали от своих испанских предков, пожалуй, еще одно свойство человеческой натуры, — необыкновенное, неукротимое свободолюбие. Эти два качества, соприкоснувшись друг с другом, создали в условиях крайней бедности характер независимый и вспыльчивый. Понторезы здесь еще те.

Я имею в виду, конечно, так сказать, типические черты гаучо, свойственные одному человеку в большей степени, другому — в меньшей. Но, так или иначе, а все гаучо — очень гордые люди, именуют и себя и друг друга исключительно «кабальеро», сами очень вежливы и невежливости по отношению к себе не выносят и не прощают. Пришьют сразу!

Тут стоит заметить, что в данном случае под вежливостью понимается не совсем, конечно, то же самое, что в Европе, но главное, что стоит усвоить, на всякий случай, — никогда не стоит с гаучо вести себя хотя бы в чем-то вызывающе. С ними стоит быть тише воды и ниже травы…

Самый распоследний оборванец, если он гаучо, обращается к другому не иначе, как «ваша милость», запросто вставляет в свою речь разные изысканные по форме словесные обороты, невзирая на недостаток, а то и вовсе отсутствие образования. Короче, все корчат из себя «благородных донов». Парадокс, но это так.

Те из европейцев, кто вздумает относиться к этим людям «по одежке», совершат огромную ошибку. Если вы тоже придерживаетесь этого ошибочного правила при знакомстве с новыми людьми, то рискуете, как минимум, услышать какую-нибудь грубость в свой адрес, к которой гаучо переходят от своей «рафинированной вежливости» так же легко и не раздумывая, как дают шпоры своим лошадям. Грань очень тонка…

А если уж гаучо, разгневавшись, перешел с вами на язык проклятий, то, учтите, тут и до удара ножом недалеко. Надеюсь, чувство меры не откажет вам в подобной ситуации, если вы, не дай Бог, в ней случайно окажетесь, то помните: остановиться никогда не поздно, и гаучо вполне может оценить ваше великодушие и готовность прощать.

С детства ездящие верхом, гаучо — искусные и неутомимые наездники. Конечно, они сидят в седле не как казаки, куда там, но в этом компоненте они все же равны таким признанным всеми мастерами верховой езды Западного полушария, как ковбои, вестмены и индейцы Северной Америки. Гаучо чаще всего можно найти в двух местах — или дома, или в седле, причем мальчика в седле можно искать лет так, примерно, с двух.

А в более старшем возрасте девочки, выросшие на ранчо, очень часто не уступают своим сверстникам в умении держаться на лошади. Женщины пампы скачут так же залихватски, как и их мужья, сидя в седле на мужской манер.

Нередко можно видеть, как семейная пара садится на одну лошадь вместе, но спинами друг к другу, лицо женщины при этом обращено назад, а сама она держится на лошади без всяких специальных для этого приспособлений. И вот в таком странном, на взгляд европейца, тандеме эти двое умудряются еще и мчаться галопом.

Кое в чем гаучо заслуживают порицания. Например, они весьма жестоко обращаются со своими лошадьми. Словно настоящие фашисты!

Гаучо ничего не стоит водрузить седло на израненную, больную спину лошади, да еще после этого резко дать ей шпоры. Лошадь надолго запоминает эту боль, и она просто безумеет, когда видит гаучо с лассо в руках. Даже еще не осознав, чем именно для нее чревата эта крутящаяся веревка, ясно понимает по угрожающей позе человека, что добра от него не жди.

Если в результате яростного сопротивления животного гаучо в конце концов задушит петлей веревки лошадь, он не только ее не пожалеет, но даже из-за того, что его собственные усилия пропали даром, нисколько не огорчится. Табуны в пампе не считаны, и он совершенно равнодушно начнет отлов другой лошади, оставив загубленную на съедение стервятникам. И если вам уже приходилось слышать о том, что пампа просто усеяна лошадиными скелетами, поверьте, это никакое не преувеличение — так оно и есть.

Удивительно, но с коровами и быками дело обстоит точно так же. То есть гаучо так жестоки к животным, что это даже удивительно для скотоводов. Никакого симбиоза тут не получается. Известно, что у корейцев, больших любителей собачатины, существуют поверье, что если щенка забить заживо, то мясо такой «отбивной» будет гораздо вкуснее. Примерно так же поступают и гурманы-гаучо.

Как бы парадоксально это ни звучало, они убеждены, что мясо коров бывает гораздо вкуснее, если непосредственно перед забоем те бывают разгоряченными, и поэтому гоняют их вкруговую по загороженному корралю. При этом так и хлещут животных кнутами. Коровы чувствуют, что их ожидает, и ревут от страха. Когда коровы станут уже, что называется, в мыле, гаучо накидывают им на шеи лассо.

Задыхающиеся животные издают жуткие хрипы и мычание. В потухающих глазах явственно читаются слова: «Сволочи вы, вот что…»

Но бессердечные пастухи хладнокровно продолжают свою живодерскую акцию: поставив коров на колени, начинают отрезать у них, еще живых, куски мяса, естественно, прямо с кожей.

Мычание коров переходит на какие-то запредельные частоты звуков. Это становится невыносимо слушать. Короче, обыкновенный фашизм, во всей своей красе. Все присутствующие, словно жрецы кровожадных культов, вытаскивают свои ножи из-за пояса, ожидая момента, когда и им будет позволено отрезать кусок от тела измученной коровы. При виде такой картины мороз по коже продирает…

Затем, гаучо, нацепив сочащиеся горячей кровью куски мяса на деревянные палочки или прямо на лезвия своих ножей, начинают жарить их над огнем. Кровь, капает на огонь, шипит, и в этом шипении слышится слабый отзвук предсмертных хрипов животных. От огня поднимается легкий дымок со специфическим запахом, но у гаучо он не вызывает никаких неприятных эмоций и не мешает им тут же отправлять это мясо к себе в рот.

Откусят прожарившийся кусочек от большого куска и снова суют его в огонь, нахваливая вкус этого «асадо кон куэро» [мясо с кожей], большого деликатеса, по их понятиям. Вот какие это люди — зубастые, злобные, с каменными сердцами.

Добавлю, что и в степи гаучо не сильно усердствуют, пустив свое скотоводство на самотек. Лошади организуются в табуны, быки и коровы в стада и так самостоятельно отбиваются от хищников. Стада перемещаются по пампе как хотят и куда хотят. Максимум гаучо оставляют их на попечение своих собак.

Когда путешествуешь через пампу, едва ли час пройдет без того, чтобы не встретить здесь стадо. Считается, что в среднем на каждом квадратном километре пампы пасутся двадцать тысяч овец, триста, а в самые благоприятные по погодным условиям годы, когда не бывает засухи, до восьмисот голов крупного рогатого скота.

Сами гаучо занимается лишь клеймением животных. Тоже дикий обычай, когда в животину тычут раскаленной железякой, прижигая ей шкуру для образования символичных шрамов. Частная собственность здесь свята, так что завидев в степи любое стадо, каждый отбирает только своих животных.

Сами владельцы поместий, чьи стада и пасут гаучо, трудятся еще меньше. Как правило эстансьеро дает пастухам указания относительно лишь своих намерений продать или, наоборот, купить партию животных, причем, как правило, незадолго до проведения больших ярмарок в «саладеро». Этим словом, образованным от испанского глагола «салар» — «солить», обозначается большое строение, являющееся одновременно бойней и местом, где засаливают шкуры убитых животных и перерабатывают их мясо и жир.

Одно из самых знаменитых саладеро находится в местечке под названием Фрай-Буэнос, где производится лучшие мясные продукты.

Жизнь однообразная, суровая, монотонная, отдаленность от школ и прочих очагов цивилизации, невозможность при таком образе жизни получить хотя бы элементарное образование, постоянное общение с полудикими животными, конечно, сказываются, на психологии и поведении гаучо. Тонкие материи ему непонятны и недоступны.

И это одна из причин того, что в Аргентине постоянно происходят то революции, то мятежи, а если и не происходят, то все равно идет какое-нибудь брожение, зреют заговоры, за которыми непременно следуют новые катаклизмы в жизни общества.

Исходный же импульс этого брожения, если глубоко разобраться, — горячность и постоянная готовность гаучо при малейшем намеке на то, что его честь как-то задета, выхватить из-за пояса свой кинжал. И чем чаще это происходит, тем, естественно, быстрее и шире, вплоть до высших слоев общества, распространяется всякого рода нетерпимость к чужому мнению или действию.

Вот и получается, что каждая очередная перетряска в правительстве, — не что иное, как вполне логичное завершение цепочки событий, начавшейся с угрожающего размахивания ножом или пистолетом по любому поводу и вовсе без оного, хотя внешне пастух из пампы и государственный чиновник или армейский офицер вроде бы ничем между собой не связаны.

Вот каков гаучо! Вот в чем фокус!

Долго ли, коротко ли продолжалось наше путешествие, только на пятый день с того момента, как мы выехали из Палермо, забравшись в такие дебри из которых можно и не выбраться, наш дилижанс достиг поместья Рохаса. Станция конечная, мне пора на выход…