Армия Наполеона

Глава XII Et Nos Cesare Duce[744]

Была ли армия Наполеона французской? Вопрос представляется просто абсурдным, но он вовсе не так несуразен, как может показаться на первый взгляд. Действительно, в предыдущих главах мы говорили о французской составляющей императорской армии, которая была для нее стержневой. Но рассказ о Великой Армии был бы немыслим без описания другой ее части – а именно, нефранцузского элемента. Значимость его менялась со временем, как в смысле чисто количественном, так и в качественном. Тому, насколько важную роль играли солдаты и офицеры нефранцузского происхождения в рядах наполеоновской армии и какую эволюцию претерпели за период существования Первой Империи иностранные контингенты и полки, – и посвящена эта глава.

Прежде всего мы остановимся на том, сколько всего нефранцузов сражалось в рядах наполеоновских войск. Для этого сначала необходимо отметить, что присутствие нефранцузского элемента в рядах императорской армии проявлялось в трех основных формах, а именно:

1) не французы, но подданные французской империи, призванные на общих основаниях под знамена и служащие в рядах «французских» полков. Это были жители так называемых «новых департаментов» – территорий современных Бельгии, Голландии (с 1810 г.), Пьемонта, центральной Италии, немецких земель левого берега Рейна;

2) Солдаты иностранных полков на службе Французской империи. Эти части формировались по различным принципам, о чем мы будем говорить позже, но главным для них было то, что они занимали в рядах Великой Армии особый статус и формировались из нефранцузов – поляков, швейцарцев, немцев, португальцев, испанцев и т. д.;

3) Контингенты союзников Французской империи. Этот раздел был самым многочисленным и очень неоднородным по своему составу, о чем будет также идти речь.

Уже одно перечисление форм, в которых иностранцы служили наполеоновскому государству, наводит на мысль, что их роль в армии империи была далеко не второстепенной. Однако обращение к цифрам дает поистине неожиданные результаты.

Рассмотрим прежде всего представителей «новых департаментов». Согласно подсчетам Ж. Удайля, которые вполне подтверждаются и результатами нашего исследования, их количество варьировалось от 16,6 % в эпоху Консульства до 25,6 % к концу существования Империи. В общей сложности численность солдат этой категории, служивших Франции, можно ориентировочно определить в 400 000 человек.

Что касается иностранных полков, то количество служивших в них за время Империи можно приблизительно оценить как 200 000 человек.

Самым сложным является подсчет численности союзных иностранных контингентов, сражавшихся в рядах наполеоновской армии. Полковник Карль в статье, посвященной союзным войскам, в «Словаре Наполеона», приводит цифру 718 000 человек[745]. Эту же цифру без проверки приводит Жильбер Бодинье в монументальной «Военной истории Франции»[746] Однако данное число солдат союзных контингентов явно занижено. Дело в том, что Карль для своих расчетов суммирует лишь численность контингентов, выставленных союзными государствами для той или иной кампании (да и то подчас используя неполные данные). Если для ряда временных союзников подобная система подсчета вполне закономерна, например, военные усилия Пруссии в пользу Наполеона строго равнялись количеству контингента, выставленного для похода на Россию, то для таких государств, как герцогство Варшавское или Итальянское королевство, этот метод неприменим. Военные силы этих государств были полностью задействованы для общей борьбы, война прошла по их территории, так что даже гарнизонные и резервные формирования так или иначе влияли на ход войны, и их нельзя сбрасывать со счетов. Поэтому, если мы будем для Польши или Италии считать их вклад лишь по контингентам, выставленным для того или иного похода, для сравнения с военным усилием Франции нам пришлось бы считать лишь французские войска, выставленные для похода за пределы Франции, что могло бы внести полную путаницу и привести к ложным оценкам. Гораздо корректнее будет в случае государств, полностью отдавших свои ресурсы Наполеоновской империи, считать количество всех мобилизованных, сравнивая с общим количеством мобилизованных французов.

Именно поэтому вместо 84 800 человек, которыми Карль определяет военные усилия Польши, и 121 000 – Италии, мы считаем соответственно 207 500 и 217 432 человека[747]. Данные цифры взяты из сравнительно недавних исследований историков перечисленных стран и, без сомнения, куда точнее отражают реальность, чем цифры, приведенные в «Словаре Наполеона».

Неприемлем также подсчет Карля в отношении Испании. Он считает, что военное усилие Испании в пользу Наполеона определяется лишь как 15 000 человек, т. е. численностью отряда Ла Романа, посланного испанским королем в качестве вспомогательного корпуса в Великую Армию в 1807 г. Однако из испанцев было составлено несколько полков в армии короля Жозефа (не путать с полком Жозефа Наполеона – иностранной части на французской службе). Эти полки, собственно говоря, официально и составляли испанскую королевскую армию, а испанцы, воевавшие на противоположной стороне, хотя их и было подавляющее большинство, рассматривались как мятежники.

В общем же, если внести ряд корректив в подсчет Карля, численность иностранных контингентов, прошедших через горнило войн империи, можно оценить цифрой 1 млн человек.

Таким образом, общий вклад нефранцузов в наполеоновских войсках был следующим:

1) солдаты нефранцузского происхождения в рядах французских полков – 400 000 человек,

2) солдаты иностранных полков на службе Франции – 200 000 человек,

3) солдаты иностранных контингентов – 1 000 000 человек.

Итого около 1 600 000 человек нефранцузского происхождения сражались под знаменами Императора Наполеона. Если же мы вернемся к главе II, то увидим, что за это же время через французскую армию прошло 1 800 000 жителей «старых департаментов» или, проще говоря, французов. В общей сложности мы получаем окончательное число солдат, так или иначе служивших Наполеону за время его правления: 3 400 000 человек, из которых 1 600 000, или 47 %, были нефранцузами.

Примерно полмиллиона из них были немцами, 450 тысяч итальянцами[748], более 200 тысяч поляками. Остальные 350 тысяч представляли практически все страны Европы, не исключая даже Англию и Россию (некоторое количество русских и англичан служило в иностранных полках). Совершенно очевидно, что прилагательное «французская» по отношению к такой армии может быть применено лишь с большой долей условности. Тем не менее подобное определение употреблялось нами в предыдущих главах.

Дело в том, что присутствие иностранных контингентов в армии Империи за время ее истории было очень неравномерным. В первые годы правления Наполеона в армии был сравнительно невысокий процент нефранцузов, а именно 16,6 % ее численности, как уже указывалось, составляли выходцы из новых департаментов, кроме этого существовало небольшое количество иностранных частей на службе Франции. В кампании 1805 г. на стороне императорских войск сражаются первые союзные контингенты – итальянские войска, голландские части, баварцы… Однако роль этих контингентов в боевых действиях была незначительной, французский элемент доминировал здесь абсолютно, и не будет большой неточностью называть Великую Армию 1805 г. и даже 1806–1807 гг. – французской. Но очень скоро ситуация кардинально меняется, и армия становится все более и более интернациональной за счет прилива в ее ряды сотен тысяч иностранных солдат. Этот процесс эволюции наполеоновских войск, как мы и указывали, и является темой данной главы.

Прежде всего необходимо ответить на вопрос, как эти многонациональные контингенты ассимилировались в едином воинском организме. Не стала ли армия Наполеона неким подобием полчищ Ксеркса (в изображении древнегреческих источников, конечно), где многочисленные разноплеменные толпы опасливо шли в бой, повинуясь ударам бичей надсмотрщиков.

Для начала рассмотрим, как служили те иностранцы, которые непосредственно были зачислены в части императорской армии (как уже отмечалось, таковых было около 400 тысяч).

Действительно, с 1811 г. «французские» полки стали представлять собой довольно необычное зрелище. Здесь наряду с французами служили бельгийцы, немцы, итальянцы, голландцы. Не составляли исключения и гвардейские части. Вот что вспоминает барон Бургуэн в 1812 г., молодой офицер 5-го тиральерского полка, о своей части: «Во французских полках был обычай: для того чтобы скрасить монотонность долгих маршей, петь все песни, которые помнили солдаты и офицеры. Каждый край привносил что-то свое. Спетое один-два раза запоминали все… В нашей части песни Лангедока, Прованса и Пикардии соседствовали с песнями Парижа, Пьемонта и всех других областей империи – ибо в 5-м тиральерском, как и в других полках императорской армии, служили «французы» из Генуи и Амстердама, Майнца и Эрфурта, здесь пели на всех языках и на всех наречиях…»[749].

Чтобы оценить, как проходили службу эти столь разные люди, мы провели анализ архивных источников, рассмотрев послужные списки более 1200 солдат нефранцузского происхождения. Одним из самых важных показателей отношения солдат к службе является процент дезертирства. Элитные части, закаленные в боях, о которых речь пойдет в следующей главе, имели лишь ничтожный процент дезертиров (см. гл. XIII), в наихудших же полках этот процент был особенно значительным. Таким образом, степень распространенности дезертирства в том или ином воинском коллективе служит хорошим показателем его качества.

Другим параметром, по которому можно судить о заслугах той или иной части, является процент боевых потерь – прежде всего пропорция убитых на полях сражений. Как вполне понятно, чем больше убитых, тем более отважно сражались солдаты. Правда, в отношении последнего параметра в нашем случае нужно быть все же весьма осторожным – ведь солдаты разных наций сражались в строю одних и тех же полков, а следовательно, возможность уклониться от столкновения с врагом, при условии что остальные шли вперед, была ограниченной. Тем не менее данным параметром также не следует пренебрегать.

Согласно нашим подсчетам на основе анализа около 1200 солдат нефранцузского происхождения[750] были получены следующие результаты.

Процент дезертиров и боевых потерь в зависимости от национальной принадлежности солдат[751]

Как мы видим из этих не допускающих двусмысленности цифр, процент дезертиров мало различался в зависимости от национальной принадлежности. Исключение составили кавалеристы-немцы, в рядах которых констатировали несколько большую пропорцию дезертиров, чем среди их французских и итальянских коллег. Однако возможно, это связано просто с недостаточностью выборки. Наоборот, среди пехотинцев немецкого происхождения процент дезертиров даже ниже, чем среди французов. В общем же на примере итальянцев хорошо видно, что количество дезертиров среди солдат иностранного происхождения было, конечно, выше, чем среди французов, но отличалось все же весьма незначительно.

Что же касается боевых потерь, они также оказались практически одинаковыми. Выброс в большую сторону – 5,4 % павших в бою пехотинцев немецкого происхождения – объясняется не каким-то особым героизмом немцев, а скорее все же относится к области случайных смещений. В общем же видно, что немецкие и итальянские новобранцы, зачисленные на службу во французские полки, сражались так же достойно, как их товарищи, родившиеся в Бургундии или Шампани.

Интересно отметить, что при этом процент уроженцев «новых департаментов», получивших нашивки капрала, а тем более сержанта, был гораздо менее значительным, чем среди тех, кто родился на территории «старой Франции».

Процент получивших звание капрала или сержанта в зависимости от национальной принадлежности

В данном случае разница очевидна и не может быть объяснена случайными причинами. Видно, что количество солдат, получивших повышение по службе, было среди немцев и итальянцев в два-три раза меньше, чем среди французов. Однако эта разница объясняется не дискриминацией в отношении «национальных меньшинств». Просто-напросто для того, чтобы стать унтер-офицером, требовалось уметь читать и писать, по-французски конечно! Последнее далеко не всегда было очевидно для парня, родившего под Саарбрюкеном или Турином. За исключением этой «детали» мы не обнаружили серьезных различий в количественных характеристиках поведения солдат различных национальностей в рядах французских полков.

Наполеоновская армия обладала столь мощным моральным потенциалом, что даже те, кто без особого желания попадал в ее ряды, в скором времени увлекались общим порывом. Как известно, после присоединения Голландии к Франции в 1810 г. бывшие голландские полки были переформированы и влиты в армию Французской империи под новыми номерами, сохранив при этом практически полностью гомогенный национальный состав. Однако, несмотря на это, их морально-боевые качества были высокими.

Офицер 33-го легкого полка (бывшего 1-го егерского и 1-го батальона 6-го голландского линейного) Эвертс вспоминая о начале русской кампании, писал: «…дух полка не мог быть лучше, у всех видно было желание схватиться с неприятелем и отличиться в бою, тем более, что старые французские полки внимательно наблюдали за нами»[752]. Несмотря на то, что на параде в Минске маршал Даву наказал 33-й легкий полк за мародерство, приказав ему дефилировать с ружьями, повернутыми прикладами вверх (по тем временам – знак позора), часть не пала духом и покрыла себя славой в боях во время отступления.

В общем же можно сказать, что мотивации солдат иностранного происхождения, служивших под трехцветными знаменами, не были столь сильными, как у их французских собратьев, тем не менее они достаточно хорошо интегрировались в ряды императорской армии и храбро сражались в течение всего периода Наполеоновских войн.

Далеко не столь очевидно обстояло дело с иностранными контингентами. Их дебют в рядах армии империи был не блестящим – и в этом сходятся практически все источники.

Первой кампанией, где войска вассальных государств присутствовали в значительном числе, был поход 1806–1807 гг. Отныне рука об руку с французами должны были сражаться немцы Рейнской Конфедерации (баварцы, вюртембержцы, гессенцы и т. д.), поляки, итальянцы, голландцы… Завоевание прусской Силезии осуществлялось практически одними немецкими войсками, значительный процент составляли союзные части и в корпусе маршала Лефевра, которому была поручена осада Данцига.

Почти все документы отмечают низкий моральный дух, слабую воинскую подготовку и небрежное несение службы союзных частей. Вот что писал Жером Бонапарт из Силезии: «Посты (союзников) не спрашивают пароля, часовые не осматривают проходящих… Они лежат в кордегардии и не делают ни малейшего движения при появлении иностранных офицеров… Солдаты группами по четыре-пять человек уходят ночью из расположения части и, вооружившись пистолетами, грабят несчастных жителей деревень, которых они еще вдобавок и бьют. Я приказал офицерам делать ночные переклички, но они ответили, что, несмотря на эту меру, они не могут пресечь беспорядки»[753].

16 ноября 1806 г. потрясенный поведением баварцев Жером доносил императору: «Сир, после того, как мы обстреливали крепость Глогау в течение трех дней… я решил пойти на штурм. В тот момент, когда это должно было произойти, генерал Деруа (баварский) доложил мне, что, хорошенько подумав, он пришел к выводу, что не может полностью рассчитывать на свои войска для подобного отчаянного дела, что не приученные к решительным атакам, они могут подвести в ответственный момент, и им не хватит отваги и энергии, которые обеспечивают успех»[754].

Лефевр докладывал также из под Данцига: «Немцы склонны к дезертирству, их необходимо кормить лучше, чем французских солдат, чтобы помешать им разбежаться по окрестным деревням… Они хороши лишь только для того, чтобы пожирать продовольствие, и мало годны для штурма… Саксонцы сражаются хорошо, зато не хотят заниматься осадными работами, что же касается баденцев, то они вообще никуда не годятся, ни в работу, ни в огонь… Нужно, Сир, чтобы Вы освободили меня от всех этих людей»[755].

Но на все жалобы Император невозмутимо отвечал: «Вы слишком строги к союзникам, и особенно к полякам и баденцам. Они, конечно, не привыкли к огню, но это пройдет, поверьте мне. Разве мы были в 92 году такими же храбрыми, как сейчас, после пятнадцати лет войн? Вы, как старый солдат, будьте снисходительны к молодым начинающим солдатам, у которых пока еще нет вашего хладнокровия под огнем»[756].

Наполеон оказался прав. Действительно, прошло немного времени, и союзные контингенты в контакте с французскими полками мало-помалу приобрели твердость и выдержку, подтянули дисциплину.

В октябре 1808 г. контингент Рейнской конфедерации, высланный для поддержки французских войск на Пиренеях, вступил в Испанию. Из немцев и голландцев была сформирована так называемая «немецкая» дивизия Леваля в составе 3 бригад:

Из 4-го, 7-го и 9-го линейных полков герцогства Варшавского была сформирована польская дивизия под командованием генерала Валанса. Позже на Пиренеи будут направлены итальянские, неаполитанские, вестфальские полки. Всего здесь будут сражаться около 70 тысяч солдат иностранных контингентов (не считая иностранных полков, о роли которых мы будем говорить отдельно).

Уже в первых сражениях Испанской кампании немецкие и польские части зарекомендовали себя совершенно иначе, чем в кампанию 1807 г.

17 марта 1809 г. дивизия Леваля, двигаясь в авангарде 1-го корпуса Виктора, подошла к плато Меса-де-Ибор, неприступной позиции, занятой испанским отрядом, численностью около 6 тысяч человек. В рядах немецкой дивизии было налицо не более 3 тысяч человек, однако маршал Виктор приказал атаковать. Неприятель «…построился за речкой Ибор на отвесных кручах высотой 300–400 туазов[757], – докладывал маршал королю Жозефу. – Противник защищал эту позицию со всем возможным упорством, однако должен был уступить доблести немецких войск… Перевал был усилен укреплениями, вооруженными артиллерией, нужно было дать новый бой, чтобы овладеть им. Этот бой был тяжелым и кровавым. После двух часов отчаянной схватки укрепления и семь неприятельских пушек были взяты дивизией Леваля… Везде дивизия Леваля проявила храбрость и отвагу, которой я могу воздать лишь похвалу. Ее офицеры и солдаты доказали, что они достойные союзники Франции»[758].

В тот миг, когда полк Нассау выходил из деревни Меса-де-Ибор, он был встречен ураганным огнем испанской артиллерии, однако «полковник Фон Крузе развернул свои батальонные колонны со спокойствием и уверенностью, которые не могли бы быть большими на учебном плацу, все фланговые вышли на линию развертывания, а фельдфебель Остерман из 1-го батальона выровнял их с такой тщательностью, что генерал Шефер даже упрекнул полковника за чрезмерную “педантичность” его унтер-офицера…»[759].

Немецкие части покрыли себя славой и в битве при Меделлене, где четыре каре дивизии Леваля вынуждены были отбить атаку огромных масс испанской кавалерии. Стойкость, проявленная союзниками Империи, была такова, что во французских войсках полк Нассау прозвали «живой крепостью».

Прощаясь с немецкой дивизией, перешедшей в 4-й корпус генерала Себастиани, маршал Виктор написал генералу Левалю: «Ваша дивизия вызвала мое самое глубокое расположение… под Меса-де-Ибор, Меделленом, Меридой и Трухильо и во всех других случаях, она проявила достоинства, которые трудно переоценить»[760].

11 августа 1809 г. 4-й корпус генерала Себастиани должен был атаковать испанскую армию генерала Венегаса, закрепившуюся на холмах, увенчанных старинным городком и замком Альмонасид. Себастиани приказал польской дивизии штурмовать крутой холм в лоб, а немецким войскам Леваля совершить обходной маневр.

«Этот приказ, – докладывал командир корпуса королю Испании Жозефу, – был исполнен с восхитительной точностью. Холм, который защищали 10 тысяч испанцев и 7 орудий, был взят польской дивизией в штыки под ураганным огнем врага. Атака правого крыла была не менее стремительна. Генералы Леваль и Шефер (Нассау), шедшие впереди своих войск, смели все, что противостояло их напору»[761].

В этой отчаянной битве особенно отличились польские полки и прежде всего 7-й пехотный герцогства Варшавского. Построившись в каре, он отразил все отчаянные контратаки испанцев. В упорной борьбе полк потерял 20 офицеров убитыми и ранеными. Геройской смертью пал на поле боя и его командир – полковник Соболевский. Всего же польские части оставили на поле боя под Альмонасидом 1035 человек[762].

Как видно из этих рапортов, отныне союзные немецкие и польские полки рассматривались французскими генералами как части, достойные уважения и даже восхищения.

Особенно высокую репутацию заслужили польские полки. Дивизия из войск герцогства Варшавского отличится в битве при Оканье, в боях в горах Сьерра-Морена. Ее подразделения будут доблестно сражаться под Малагой, Торосом, Марбеллой и Эстепоной. 15 и 16 октября 1810 г. отряд 4-го пехотного полка герцогства Варшавского численностью в 400 человек под командой майора Брониша и капитана Млокошевича отбил атаку трехтысячного англо-испанского десанта на форт Фуэнгирола. Доблесть поляков дала возможность французскому командованию подтянуть резервы и наголову разгромить врага, причем сам начальник английской экспедиции генерал Блейни попал в плен.

Приведенный в занятый 4-м полком форт пленный английский генерал увидел польских солдат, впечатление от которых он записал в своем дневнике: «…меня окружила толпа офицеров и солдат, внешний вид которых вызывал ужас – у них у всех были длинные усы, лица, почерневшие от пороха, мундиры были разорваны и забрызганы кровью – все это наполняло их облик какой-то непередаваемой свирепостью»[763].

В то время, когда на Пиренейском полуострове вовсю запылала затяжная и кровопролитная война, в апреле 1809 г. австрийские войска вторглись на территорию Баварии. Начиналась новая грандиозная кампания в центре континента. На этот раз на всех фронтах союзные контингенты не просто принимали участие в совместной борьбе, а играли порой решающую роль. На главном театре военных действий в Германии к началу кампании у Наполеона было около 220 тысяч солдат, из которых почти 98 тысяч выставили союзные немецкие державы: Бавария, Саксония, Вюртемберг, Баден, Берг, Гессен… В Италии австрийский натиск сдерживала 55-тысячная армия Евгения Богарне. В ее рядах было около 15 тысяч солдат итальянского королевства. Наконец в Польше против превосходящих сил Габсбургской монархии мужественно сражались 14 тысяч поляков и саксонцев. Если учитывать, что в Далмации занимали оборону около 14 тысяч солдат французских полков, то общие силы императорской армии к началу кампании 1809 г. составляли примерно 300–303 тысячи человек, из которых 127 тысяч были солдатами союзных контингентов. Необходимо также учесть, что среди оставшихся 176 тысяч около 20 % солдат были выходцами из новых департаментов, наконец, несколько тысяч человек были солдатами иностранных полков на службе Франции. Ориентировочно можно считать, что примерно 165 тысяч солдат из 300-тысячной армии Наполеона 1809 г., т. е. 55 %, были нефранцузами.

В самом начале кампании, 20 апреля 1809 г., после первого успеха в бою под Танном Император обрушился на австрийцев под Абенсбергом. Здесь под его командованием действовали фактически одни немецкие полки. Перед сражением полководец собрал вокруг себя офицеров баварской армии и обратился к ним с пылким воззванием: «Баварцы! Я пришел к Вам не как император Франции, а как защитник вашей страны и Рейнской конфедерации. Сегодня Вы сражаетесь с австрийцами один на один. Ни одного французского солдата нет в первых рядах, они находятся в резервах, о которых врагу ничего не известно. Я надеюсь на вашу храбрость. Я уже расширил пределы Вашего отечества, но я вижу теперь, что сделал недостаточно. Я сделаю Вас столь великими, что Вы уже не будете нуждаться в моей защите, чтобы сражаться с Австрией. Уже двести лет солдаты под баварскими знаменами поддерживают Францию и героически бьются с австрийцами. Мы пойдем на Вену и накажем Австрию за все то зло, которое она хотела принести Вашему отечеству. Они хотели разделить Вашу нацию и записать Вас в австрийские полки! Баварцы, Вы в последний раз сражаетесь с Вашим врагом! Атакуйте его в штыки и сокрушите его!»[764].

После баварцев Наполеон обратился также к вюртембержцам, напомнив им об их славе под знаменами Фридриха Великого. Солдаты Рейнской конфедерации оправдали доверие императора. В битве под Абенсбергом австрийцы были разбиты, дорога на Вену открыта. В знак признания заслуг баварских солдат в победе при Абенсберге и сразу последовавшей за ней победе при Ландсхуте Наполеон утвердил на 21 апреля в качестве пароля и отзыва по армии слова «Bravoure – Bavière» (Отвага – Бавария).

Эти первые успехи положили начало стремительной победоносной кампании, где немцы, итальянцы, поляки рука об руку с французскими солдатами будут на всем ее протяжении проявлять мужество, стойкость и отвагу. Баденцы, о которых с таким пренебрежением писал Лефевр в 1807 г., отныне дрались как львы. Под командованием юного графа Хохберга, сына маркграфа Баденского, бригадира баденской пехоты приняла участие в одном из самых кровавых боев кампании 1809-го – бое при Эберсберге.

3 мая авангарды корпуса Массена, двигаясь на Вену, подошли к бурной реке Траун, через которую был переброшен длинный деревянный мост, ведущий на правый берег в город Эберсберг. Здесь закрепился австрийский корпус генерала Гиллера. Массена решил предпринять лобовую атаку. Французам удалось прорваться через мост, но австрийские полки отчаянно контратаковали, и в городе началась дикая бойня. Бой шел за каждую улицу, за каждый дом пылающего Эберсберга. В этот момент под сильным огнем австрийцев к мосту подходили баденские части. Они могли приблизиться к переправе так, чтобы, используя естественные укрытия, избежать ненужных потерь. Но юный граф приказал идти по открытому месту, засыпаемому снарядами австрийских пушек, потому что он «не хотел, чтобы баденская пехота, в то время как она первый раз шла на врага в этой кампании, использовала укрытие. Это могло бы вызвать подозрение в недостатке доблести и помешало бы ей быть немного обстрелянной перед решающей схваткой»[765]. Около 16 часов баденский егерский батальон, шедший в авангарде, ворвался в Эберсберг, превратившийся в огромное пожарище. В этот момент австрийцам удалось отбросить 26-й легкий полк. Еще немного, и он мог быть полностью уничтожен, однако отчаянная атака немецких союзников решила дело. «Вы спасли мою жизнь и честь!» – воскликнул французский полковник, обращаясь к доблестным баденским егерям.

Всего лишь через несколько дней, 17 мая 1809 г., настал черед отличиться вюртембержцам. Это было под Линцем, где небольшой вюртембергский отряд (5500 пехоты, 200 кавалеристов и 6 орудий) при достаточно символической поддержке саксонских частей разбил значительно превосходящий по численности австрийский корпус под командованием Коловрата-Краковского – 18 000 пехоты, 1400 кавалеристов при 50 орудиях.

В блистательной конной атаке шеволежерский полк принца Людвига ворвался на австрийскую батарею и захватил 6 орудий. Стремительные действия вюртембержцев поддержали саксонские гусары и шеволежеры, которые помогли своим товарищам по оружию закрепить достигнутый успех.

Во время этой атаки произошел курьезный случай. Дело в том, что вахмистр Вайс из полка принца Людвига служил до 1805 г. в австрийской армии и перенес немало несправедливых наказаний от одного из полковых офицеров. После заключения Пресбургского мира территория, откуда был родом Вайс, отошла к Вюртембергу, и он стал служить в полку шеволежеров принца Людвига. Во время блистательной атаки вюртембергских шеволежеров Вайс увидел в рядах неприятельской пехоты офицера, в котором он узнал своего обидчика. Австрияк, некто Винциан, успел уже дослужиться до высокого чина и командовал полком Манфредини. Вахмистр бросился на отделившегося на какое-то время от своих полковника и сумел взять его в плен. За этот подвиг вахмистр Вайс был произведен в офицеры[766].

21–22 мая 1809 г. в знаменитой битве при Эсслинге снова блистательно зарекомендовали себя немецкие союзники, на этот раз гессенцы, поддержанные уже упомянутой нами баденской бригадой. На долю этих войск выпала задача оборонять деревню Асперн от многократно превосходящих по численности австрийцев.

Вот как описывает знаменитый историк кампании 1809 г. и ее активный участник генерал Пеле эту героическую оборону: «Массена, то на коне, то пеший со шпагой в руке, ободрял всех пламенным взглядом. Он водил солдат в атаку и руководил обороной. Вокруг него падали убитые и раненые адъютанты, но пули словно щадили “любимого дитя победы”. Во главе неустрашимых 26-го и 18-го полков, доблестных гессенцев и баденцев… маршал не прекращал сражаться с окружавшими его австрийцами. Французы превзошли здесь самих себя, а иностранные части старались сравняться с ними в отваге» [767].

Пылающий Асперн переходил из рук в руки. Когда в деревню в очередной раз ворвались австрийцы, несколько стрелков гессенского Лейб-полка оказались отрезанными от своих. Командование над этой группой принял простой горнист по фамилии Вальц. Гессенцы забаррикадировались в каменном доме и мужественно отражали яростные атаки врага. Когда австрийцам все же удалось выломать двери и ворваться внутрь, Вальц, уже раненый, перевел оставшихся в живых товарищей на второй этаж. Горстке храбрецов удалось продержаться там до тех пор, пока австрийцы не были в очередной раз выбиты из Асперна.

В то время, пока пехота Рейнской конфедерации храбро защищала Асперн, немецкая кавалерия вместе с французской без устали ходила в атаки, чтобы прикрыть слабый центр наполеоновской армии. В этих атаках также отличились гессенцы (шеволежеры) и баденцы (легкие драгуны).

Признавая огромные заслуги союзных полков, Император посетил 29 мая гессенские части на острове Лобау, и двадцать два креста были лично вручены им отважным немецким солдатам. Был награжден и уже известный нам горнист Вальц, и его товарищи, оставшиеся в живых.

Впрочем, было бы, без сомнения, неверно утверждать, что с 1809 г. немецкие и другие союзные части стали неразрывной составляющей единой императорской армии, и их боевые качества равнялись таковым у французских полков. Если баденцы, гессенцы и вюртембержцы повсюду вели себя безупречно, ни в чем не уступая своим французским товарищам по оружию, то были и другие, если и отличившиеся, то скорее в отрицательном смысле. Прежде всего это относится к молодой вестфальской армии.

Как известно, Вестфальское королевство было создано на северо-западе Германии по условиям Тильзитского мира из земель, отторгнутых из Пруссии, а также из ликвидированного Брауншвейга и Гессен-Касселя. Королем вновь созданного государства стал самый молодой из братьев Наполеона – Жером. По настоянию императора на этих землях были проведены самые радикальные либеральные реформы. Его целью было превращение Вестфалии в некое «государство образец» со стройной административной системой, эффективным судопроизводством и передовой экономикой, за счет этого он хотел покорить сердца немцев «моральным завоеванием», одновременно дав пример для других германских земель.

По целому ряду обстоятельств эксперимент с Вестфальским королевством дал лишь весьма посредственные результаты. Виной тому – сложный комплекс причин, среди которых самой бесспорной была неспособность юного Жерома управлять вверенным ему государством.

Что же касается армии, то, хотя ее формирование началось буквально с первых месяцев существования королевства, процесс этот шел, мягко говоря, очень непросто. Дело в том, что сила традиций в создаваемой армии начисто отсутствовала, ее пришлось набирать из самых разнородных элементов. Особенно были слабы командные кадры, состоявшие из смеси бывших прусских, гессен-кассельских и ганноверских офицеров, в ряды которых были влиты также выходцы из французской армии, часто далеко не самые лучшие.

Трудно шел и процесс конскрипции, враждебно воспринятой населением. Наконец молодой, любящий удовольствия король думал прежде всего о внешнем облике войск, а не об их боеготовности. Несмотря на все наставления царственного брата, Жером тратил деньги на чрезмерно роскошную униформу гвардии и на дорогостоящий кирасирский полк, хотя Наполеон и предупредил его, что создание тяжелой кавалерии будет непосильным бременем для маленького королевства. На войну король отправился в сопровождении огромной пышной свиты, комично диссонирующей с размерами и возможностями его королевства. «Во время нашего вступления (в Лейпциг), – рассказывал один из вестфальских офицеров, – я в первый раз получил представление о том, какое огромное количество лошадей, карет, пеших слуг и прочего бесполезного багажа король вез за собой. Я слышал, что, кроме камергеров и других придворных бездельников, были взяты с собой в поход даже комедианты и танцоры!»[768]

А вот что написал Жерому Император: «Профессия солдата – это не профессия придворного. Я был едва в ваших годах, когда завоевал всю Италию и разбил австрийские армии… Но вокруг меня не было льстецов, не было дипломатического корпуса, который бы я таскал за собой. Я не говорил повсюду, что я брат императора, короля и т. д., а занимался тем, что бил врага… Вы же избалованный молодой человек, хотя и наделенный многими врожденными качествами. Боюсь, что от вас не дождаться ничего хорошего…»[769].

В результате вестфальские войска, прямо скажем, не блистали на поле брани. Сам король докладывал о поведении полков его армии в бою с «черным» брауншвейгским легионом под Эльперном в августе 1809 г.: «Едва только колонна (пехоты) оказалась в зоне огня брауншвейгских егерей, засевших за заборами, ее уже невозможно было ни двинуть вперед, ни развернуть в линию. Командирам стоило большого труда не дать солдатам побросать оружие и сдаться в плен… Мой 6-й линейный полк и второй батальон 1-го были столь запуганы огнем врага, что генералу Ревбелю не удалось занять деревню Эльперн, хотя он три раза становился во главе этих частей и три раза вел их в огонь. Этот достойный командир, отчаявшись в том, что происходит, повел за собой бергский пехотный полк и полк Вестфальских кирасир, с которыми он взял штурмом деревню. Последние полки действовали с особым отличием, ибо они находились среди двух полков, не желающих идти вперед. Все, что удалось сделать генералу Ревбелю в отношении 6-го линейного и второго батальона 1-го полка, – это не дать им разбежаться… Единственное, что как-то прощает поведение 1-го и 6-го полков, то, что никто из солдат, их составляющих, не был в огне, а половина даже ни разу не стреляла из ружья»[770].

Не слишком блестящими в ходе кампании 1809 г. были также действия Саксонской пехоты. Армия короля Фридриха Августа саксонского, ставшего с 1806 г. верным союзником Наполеона, сохранила многие архаичные черты войск XVIII века, начиная от системы комплектования и тактики, вплоть до старомодной униформы, напоминавшей времена Фридриха Великого. Если в кавалерии это в значительной степени компенсировалось прекрасным конским составом и хорошей профессиональной выучкой всадников, то саксонской пехоте восполнить эти недостатки было нечем, и она проявила себя в этой войне как весьма посредственная.

Маршал Бернадот доносил 6 мая 1809 г. начальнику генерального штаба Бертье: «Каждый день я чувствую с еще большей ясностью, насколько важно, чтобы саксонская армия была подкреплена более испытанными войсками, которые могли бы стимулировать ее боевой дух. Это мне кажется необходимым, особенно если вверенный мне корпус должен будет маневрировать изолированно на фланге Великой Армии»[771]. А 28 мая он писал: «Саксонцы, я повторяю, не способны действовать самостоятельно, и я не могу рассчитывать ни на одного из их генералов для отдельной операции…»[772].

Впрочем, мы должны подходить осторожно к данному источнику, хотя он и относится, безусловно, к рассматриваемому периоду и исходит из самых первых рук. Дело в том, что автор этих писем был слишком заинтересованным лицом и, как известно, мало стеснявшимся, когда дело касалось его личных выгод. Изображая саксонцев в жалком свете, Бернадот имел шанс получить солидные подкрепления и тем самым повысить свой престиж полководца, чего он всегда и добивался. С другой стороны, в случае какой-либо неудачи ловкий гасконец заранее имел алиби – низкое качество вверенных ему войск. Кстати, в рапорте непосредственно императору об уже известном нам бое под Линцем Бернадот доносил, что «…саксонская пехота атаковала врага с яростным напором»[773].

Тем не менее приведенные выше документы не совсем лишены оснований. В ходе битвы при Ваграме саксонский корпус два раза охватывала паника. Император, бывший свидетелем бегства саксонской пехоты днем 6 июля 1809 г., пришел в ярость и в резкой форме сделал выговор Бернадоту… Впрочем, этот эпизод стал уже общим местом, и о нем упоминают практически все французские военные историки, хотя бы как-то затрагивающие в своих работах австрийскую кампанию, обычно заканчивая описание данного происшествия сентенциями о том, что армия 1809 г. уже стала не та, и все это прежде всего из-за низкого качества союзных контингентов.

Действительно, саксонцы, прямо скажем, не увенчали себя лаврами в великой битве при Ваграме, и приказ Бернадота по корпусу, данный 7 июля в Леопольдау, где он превозносил отвагу своего корпуса, вызвал дополнительный взрыв гнева Наполеона. Действительно маршал написал настоящий панегирик саксонцам: «Несмотря на огромные потери от огня вражеской артиллерии, Ваши колонны стояли, словно отлитые из бронзы…»[774]. В конечном итоге Бернадот лишился командования и был отослан из армии «для лечения на водах».

Однако, прежде чем сваливать все просчеты на союзных солдат, необходимо уточнить те обстоятельства, при которых саксонский корпус охватила паника.

Вечером 5 июля, после того, как в ночь с 4-го на 5-е число армия форсировала Дунай и в течение дня развернулась на Мархфельдской равнине, Император приказал атаковать австрийцев, ожидавших его наступления на сильнейших позициях. Французские и союзные войска были измотаны ночным форсированием реки, тяжелым маршем и боем 5 июля. К тому же они не полностью собрались у подножья неприятельских позиций. Напротив, австрийцы в полном сборе и в полной готовности стояли на высотах за Руссбахским ручьем. В этой ситуации атаковать их слабейшими по численности силами, в то время как на следующее утро, подтянув все полки, можно было сделать это превосходящим числом, было явно неразумно. Однако император принял подобное решение. Почему? Приказы в этот вечер отдавались в устной форме, и мы не можем точно восстановить не только их мотивы, но и даже форму, тем не менее, исходя из имеющейся информации, можно предположить, что Наполеон считал, что стоит лишь предпринять последний натиск, чтобы превратить отступление врага в бегство.

Трудно сказать, насколько подобный вывод напрашивался из результатов боя 5 июля, но с высоты наших сегодняшних знаний мы можем уверенно сказать, что подобная оценка ситуации не соответствовала истине. Французские дивизии атаковали недостаточно скоординировано, и, хотя на первых порах потеснили австрийцев, в скором времени были отбиты с большими потерями.

Интересно, что главная атака саксонского корпуса началась уже после того, как французские части, оставив груды трупов на плато, откатились обратно за ручей Руссбах. Несколько раньше основных сил саксонского контингента в дело вступила франко-саксонская дивизия Дюпа, действовавшая в стыке 9-го корпуса Бернадота и 2-го корпуса Удино. В то время как в сгущающихся сумерках австрийские части с жаром контратаковали дивизию, с тыла на помощь ей подходили войска «Итальянской армии» Макдональда. Однако в почти наступившей темноте французы, увидев белые мундиры саксонцев, приняли их за врага и открыли ураганный огонь в тыл батальона Метцша. Совпав по времени с контратакой австрийских войск, эта ошибка вызвала панику в рядах дивизии Дюпа, и она побежала назад… или, еще точнее, в разные стороны.

Что же касается атаки главных сил саксонцев, то она происходила практически впотьмах. И здесь во время штурма деревни Ваграма, мало того, что саксонцам пришлось столкнуться с превосходящими силами врага, путаница, вызванная неподготовленностью наступления и темнотой, привела к тому, что дивизия Хартицша стала обстреливать и штурмовать деревню, уже занятую своими же войсками! Результат предугадать не трудно – в страшной неразберихе саксонская пехота отхлынула на исходные позиции.

Необходимо отметить, что в ходе этого странного боя примерно девять тысяч саксонцев сражались против чуть ли не двойного числа австрийцев, что паника возникла не столько из-за плохих боевых качеств немецких солдат, а вследствие путаницы, возникшей в темноте. Наконец, нужно добавить, что некоторые французские отряды, например дивизия Ламарка, отступали не в лучшем порядке.

Саксонцы, потерявшие в ходе вечернего сражения около трети солдат, имели к утру генерального сражения едва ли более шести тысяч пехотинцев в строю. Важно также, что эти люди понесли не только материальные потери, но и были морально подавлены неудачным боем. Поэтому, когда на утро им снова нужно было идти в атаку на превосходящего по численности неприятеля, они не выдержали. Мощная контратака австрийских войск обратила саксонские полки в паническое бегство. К счастью для пехотинцев, саксонская кавалерия никоим образом не была надломлена в ходе боя 5 июля. Напротив, ее атаки во время дневного наступления были просто великолепными. Это дало возможность успешно использовать имевшиеся под рукой саксонские конные части и спасти пехоту от полного истребления.

Князь Юзеф Понятовский (1763–1813). Понятовский изображен в мундире генерала армии герцогства Варшавского

Общие потери саксонцев за два дня боев были исключительно тяжелыми: 603 человека убитыми, 2777 ранеными и 1358 пропавшими без вести, т. е. 4238 человек из девяти тысяч.

Приведенные факты, как кажется, доказывают, что если в битве при Ваграме саксонская пехота и не стояла «как отлитая из бронзы», но все же ее неудача объясняется скорее просчетами высшего командования, а не ее собственной слабостью. Кстати, в день 6 июля далеко не только саксонские полки поддались страху. Австрийцам удалось обратить в бегство часть дивизии Карра Сен-Сира и часть дивизии Буде.

Факт паники саксонской пехоты говорит прежде всего о том, что противник стал куда более серьезным, чем в кампании 1805–1806 годов, и победа над ним доставалась дорогой ценой.

Война 1809 г. стала памятной не только для немецких союзников. В этот же год впервые прошла самостоятельное боевое крещение молодая армия герцогства Варшавского, ставшего оплотом Наполеоновской империи на востоке Европы. Польские солдаты рассматривали войну с Австрией как справедливую борьбу, как защиту отечества от вновь пытавшихся поработить его врагов. С началом боевых действий князь Юзеф Понятовский обратился к своим войскам с пылким воззванием: «Государство, которое мы ничем не затронули; соседи, империю которых когда-то спасли наши предки, ворвались на нашу территорию и смотрят на нас, как на орду без отчества и правительства. Враг желает оторвать нас от дела нашего великого освободителя и говорит, что воюет только с императором Наполеоном… Слабость недостойна поляков! Пожертвуем всем, чтобы защитить нашу Отчизну и нашу честь… Подымайтесь же… помогайте нашей армии защищать родные очаги! С верой в Бога и в помощь Великого Наполеона будем биться за Отечество… закроем нашими телами то, что для человека дороже всего, – его независимость и его права!»[775]

И польские солдаты откликнулись на этот призыв. Они дрались с беззаветной отвагой. Маленькая армия князя Понятовского героически вступила в борьбу с превосходящим по численности войском австрийцев. 19 апреля 1809 г. недалеко от Варшавы у местечка Рашин князь Понятовский с 15-тысячным корпусом (13,5 тыс. поляков и 1,5 тыс. саксонцев) встретил атаку 30-тысячной австрийской армии. Битва под Рашиным вошла в легенду, ибо поляки здесь сражались, как герои. В самый критический момент боя, когда австрийцы опрокинули центр польских войск неподалёку от деревни Фаленты, князь Юзеф спрыгнул с коня и, взяв в руки солдатское ружьё, повёл пехоту в отчаянную контратаку, сражаясь с неприятелем на штыках, как самый отважный гренадер.

Несмотря на всю безумную отвагу, князю пришлось отступить и сдать Варшаву, чтобы не потерять своё маленькое войско. 23 апреля австрийцы вступили в польскую столицу, и, казалось, Польша снова погибла.

Но никто не ожидал того, что сделал в эти дни князь Понятовский; его поистине умелые и отважные действия превосходят любое воображение. Он не только не опустил руки, но с ещё большей решимостью вступил в борьбу. Пользуясь тем, что австрийцы вынуждены были держать в Варшаве значительные силы, князь решил оборонять правый берег Вислы.

Австрийцы попытались форсировать реку, чтобы разгромить маленькую польскую армию, но Понятовский перешёл в стремительное контрнаступление, и 3 мая в бою у Гуры уничтожил и взял в плен австрийский авангард…

Эти бои, так же как и героическая оборона Торна, упорные схватки под Сандомиром и отчаянный штурм Замостья, поистине вошли в легенду.

Под стенами Замостья польские солдаты должны были штурмовать по лестницам мощную крепость, защищаемую тремя тысячами австрийцев. Когда авангард первой колонны поляков подступил к стене бастиона, гренадеры заколебались. Перед ними была десятиметровая отвесная стена, неповрежденная артиллерией. Первый из гренадеров, которого капитан Дэн послал лезть на лестницу, отказался выполнить приказ… и был тотчас убит на месте решительным командиром. Остальные ринулись вперед столь напористо, что австрийцы не выдержали и бежали. Польские солдаты ворвались в крепость. 500 австрийцев было убито или ранено, оставшиеся 2500 взяты в плен.

Однако поляки не ограничивались отважным поведением на поле брани. Князь Понятовский активно набирал новые войска, поднимал на борьбу уроженцев польских земель, еще находившихся под властью Австрии. В результате к концу кампании 1809 г. общая численность польской армии (учитывая солдат в госпиталях, гарнизоны, а также три полка, сражавшиеся в Испании) составляла 62 135 человек![776]

Победа Наполеона в кампании 1809 г. была бы просто немыслима без поддержки союзных войск, которые, как видно из приведенных примеров, сражались, в общем, достойно, а что касается поляков, то просто героически. Иностранные контингенты все более интегрировались в рядах наполеоновских войск. Император интуитивно нащупал разумный метод привлечения союзников к общей борьбе. С одной стороны, для солдат ряда государств австрийцы выступали явно в роли агрессора, что и подчеркивалось в обращениях к войскам. Баварцы, саксонцы, итальянцы, не говоря уже о поляках, защищали свою собственную территорию, и это в большей или меньшей степени давало им побудительную мотивацию к борьбе. С другой стороны, все иностранные контингенты действовали фактически в рядах единой военной машины[777].

Обычные в коалиционных армиях противоречия между командованием войск различных государств, которое каждое служит интересам политики своего правительства, часто совершенно противоположным, здесь начисто отсутствовали. Наполеон был безоговорочным вождем этой пестрой мозаики европейских полков. Он отдавал приказы саксонским, баварским, итальянским, вюртембергским и прочим войскам, не спрашивая, что об этом подумают министры в Дрездене, Мюнхене, Милане или Штутгарте, выказывал благодарность и порицал, награждал солдат и офицеров французскими и итальянскими орденами. При этом безоговорочном лидерстве французское командование большей частью соблюдало по отношению к союзникам безупречный такт и корректность. Все это приводило к тому, что войска разных европейских стран взаимно притирались друг к другу, привыкали сражаться вместе, все больше рассматривая как своего верховного начальника не своего монарха, а императора Наполеона, а себя – как воинов великой империи.

Как уже отмечалось, победа в кампании 1809 г. и последовавшие за ней заключение Шенбрунского мира и бракосочетание Наполеона с австрийской Эрцгерцогиней Марией-Луизой весной 1810 г. явились факторами, способствовавшими повороту политики императора и все более тесному сплочению европейских держав и постепенному созданию единой Империи Европы, что, разумеется, не могло не находить отражения и в военном строительстве.

Надо отметить, что политика Наполеона неоднозначно воспринималась гражданским обществом стран, входивших в орбиту французского владычества. Произвольные аннексии Империи, поглощение ею Голландского королевства в июле 1810 г., захват Римской области в мае 1809 г., присоединение ганзейских городов и Ольденбурга весьма беспокоили еще формально независимых монархов. Крайне отрицательно были встречены буржуазией и народными массами мероприятия Наполеона по усилению континентальной блокады, приводившему к застою торговли и разрухе во многих отраслях хозяйства, повышению цен на кофе, сахар, индиго и другие «колониальные» товары. Однако, наряду с этими отрицательными моментами, наполеоновское владычество принесло в Германию и Италию гражданское равенство, рациональную администрацию, модернизацию экономики.

«Нужно, чтобы ваш народ был счастлив, – писал Наполеон своему брату Жерому, – это важно не только для вашей и моей славы, но и для всей европейской системы. Не слушайте тех, кто говорит вам, что ваш народ привык к рабству и поэтому будет неблагодарен за дарованную свободу. В вестфальском королевстве люди более просвещенные, чем хотят вас убедить, и ваш трон будет лишь тогда действительно надежным, если он будет опираться на доверие и любовь населения. Народы Германии жаждут, чтобы те, кто не родился дворянином, но наделен способностями и талантами, обладал теми же правами и теми же возможностями получить высокие посты, чтобы все остатки крепостного права… были полностью уничтожены… И если уж сказать все, что я думаю, до конца, я надеюсь больше на эти преобразования для укрепления вашей монархии, чем на самые большие военные победы. Нужно, чтобы ваш народ пользовался свободой и равенством, до этого неизвестными в Германии… Этот способ править будет для вас более надежной защитой, чем рубеж Эльбы, чем крепости, и даже более, чем покровительство Франции»[778].

Нельзя также забывать, что, оценивая отношение иностранных контингентов к их присутствию в рядах императорской армии, совершенно невозможно делать это с вульгарно экономических позиций. Если для какого-нибудь любекского бюргера или миланского фабриканта перебои в снабжении сырьем текстильной мануфактуры и повышение цен на кофе могли составить всю суть и трагедию жизни, то для молодого немецкого или итальянского офицера эти вопросы имели самое большее третьестепенное значение.

Карло Цаги в своем монументальном исследовании «Италия – от Цизальпийской республики до Королевства» очень хорошо обрисовал мотивы, заставлявшие солдат и офицеров с энтузиазмом сражаться в войсках Наполеона. Эти же мотивы, конечно, с поправкой на местную специфику, действовали и на немецких, и на голландских, и на польских солдат.

«Порыв, который вовлек столько молодых людей в наполеоновскую армию и сковал их верностью, редко встречающейся в истории, – писал Цаги, – объясняется многими причинами морального, социального и психологического порядка. С одной стороны, военная карьера рассматривалась как кратчайший путь для восхождения к вершинам социальной иерархии, а для простого солдата – в частности, как средство политического и гражданского самоутверждения. С другой стороны, это увлекательность приключений и восторженное чувство силы, которую давало присутствие в наполеоновском войске, проходившем победоносным маршем по Европе, сокрушая троны и алтари, повергая в прах старую Европу и создавая новую на иных основах… Эта уверенность солдат в том, что они сражались за правое дело, против социальной несправедливости феодального общества, это и культ императора, доблестного и справедливого воителя, вознаграждавшего все заслуги… Это гордость солдат и офицеров за то, что они принимают участие в великих делах, составивших целую эпоху в истории, и за то, что они сражались под знаменами Наполеона Великого. Наконец, это просто увлечение войной ради войны, которая рассматривалась многими из них, как необычайное приключение в далеких краях… Наконец, у наиболее образованных – это чувство того, что они трудятся ради новой Европы… и то, что они готовят лучшее будущее для своих детей»[779].

Вспоминая здесь итальянских солдат, нельзя не отметить, что годы, прошедшие между австрийской кампанией 1809 г. и войной 1812 г., были временем, когда армия итальянского королевства стала мощной боевой силой в рядах императорского войска. В продолжавшейся борьбе на Пиренеях итальянские солдаты все органичнее врастали в единый воинский организм, становясь закаленным в сражениях бойцами. К этому времени они прошли поистине огромный путь со времени начала создания армии итальянского королевства. Рассказывают, что, когда итальянские контингенты, только что собранные, были употреблены в бою, они бросились врассыпную при первом же выстреле вражеской пушки. Командовавший ими французский генерал попытался остановить бегущих. На мгновение остановленный начальником улепетывающий солдат с возмущением воскликнул, указывая в сторону неприятеля: «Но, сеньор генерал, там же пушка!»

Прошло всего лишь несколько лет. Итальянские полки прошли суровую школу войн, и маршал Сюше с восторгом и удивлением будет рассказывать другой эпизод, связанный с итальянскими солдатами, произошедший у него на глазах в 1811 г. во время штурма знаменитой твердыни Испании – крепости Таррагона.

«Этот решающий момент был отмечен отважным поступком, который достоин быть упомянутым среди великих подвигов, вошедших в историю, – вспоминал маршал. – Во время взятия форта Оливо (за несколько дней до штурма самой крепости) капрал гренадеров 6-го итальянского пехотного полка Бьянчини захватил в плен прямо у подножия крепостной стены несколько испанских солдат и сам привел пленных к главнокомандующему. Тот, восхищенный отвагой гренадера, спросил, какую награду он хочет получить? – “Честь первым пойти на штурм Таррагоны”, – ответил Бьянчини. Командующий, признаться, подумал, что это были лишь красивые слова, но это были слова истинного высокого героизма. 28 июня, перед началом штурма, храбрец, ставший уже к тому времени сержантом, вдруг в полной парадной форме появился перед главнокомандующим. Он отсалютовал генералу и заявил, что пришел получить обещанную награду. Действительно, бесстрашный сержант пошел первым на штурм крепости. У подножия бреши он получил рану, но продолжал с хладнокровной отвагой лезть вперед, увлекая за собой товарищей. Поднимаясь наверх, он был ранен еще два раза, но не остановился, пока не погиб смертью героя, получив пулю в грудь»[780].

Вообще, итальянские солдаты под командой Сюше сражались с редкой храбростью. Маршал писал о боях под Таррагоной: «Дивизии Ариспа и Абера[781], Фрера[782] и Паломбини[783] выказали преданность, постоянство и восхитительную отвагу. Польские и итальянские войска ничем более не отличались от французских»[784].

Впрочем, когда мы говорили «итальянские войска», мы имеем в виду войска итальянского королевства. Неаполитанские части представляли собой своеобразную картину. В отличие от вестфальской армии или армии Итальянского королевства, создаваемых с «чистого листа» и не имевших своих военных традиций, неаполитанская армия таковые имела… к несчастью. Войска бывшего неаполитанского королевства Бурбонов считались в конце XVIII – начале XIX века чуть ли не худшими в Европе, престиж военной службы здесь был на самом низком уровне, а само королевство, управляемое ничтожным безвольным королем и развратной уродливой королевой, представляло собой сосредоточение всех возможных злоупотреблений и пороков. Армия набиралась в Неаполе из подонков общества, а часто и просто из уголовников.

На основе такого «базиса» создать что-либо достойное было очень непросто. Все источники единодушны – неаполитанские войска, по крайней мере в первых кампаниях, где они участвовали, являли собой безобразную картину, тем более что в полки и при Жозефе Бонапарте и при Мюрате продолжали записывать всякий сброд.

«…Эти солдаты были набраны во всех тюрьмах королевства, ибо именно там ранее неаполитанский король пополнял свои войска. Потому они были наделены всеми пороками опустившихся людей, судьба которых – всю жизнь сидеть за решеткой…»[785] – писал генерал Бигарре, которому пришлось вести из Неаполя «подкрепления» войскам, сражавшимся в Испании. Он рассказывал также: «неаполитанские солдаты столь порочны, что в ночное время я вынужден был оставлять свет во всех казармах и требовал, чтобы капралы, вооружившись плетками, время от времени обходили помещения, чтобы не дать старым солдатам утолить свои грязные желания на молодых новобранцах, только что включенных в полк»[786].

«Король Жозеф хотел бы обойтись без того, чтобы делать солдат из этих подонков, – продолжает Бигарре, – но число их столь велико в королевстве, и их безденежье столь опасно для государства, что не нашли никакого другого способа, чтобы от них отделаться. Только с помощью суровой дисциплины мне удалось укротить эти дурные головы, но что бы не предпринималось для искоренения у них привычки к воровству – ничего не помогало. В Мантуе, где они находились некоторое время, не проходило и дня, чтобы у французских новобранцев не было украдено часов или денег»[787].

Генерал Гриуа, которому также пришлось иметь дело с неаполитанцами, почти слово в слово повторяет ту же характеристику, рассказывая о том, как ему пришлось подавлять бунт среди галерников, которых он вел на пополнение неаполитанских полков: «Наиболее буйные из них… подняли мятеж, они хотели, погасив свет, наброситься на охрану, перебить ее и убежать. Но охранники вовремя вышли из помещения и заняли оборону. Тогда, видя, что их план не удался, они, используя темноту, набросились на своих же, чтобы отнять у них вещи и деньги, а некоторые, чтобы утолить свою похоть на самых юных, так как это принято в их краю…»[788].

Все французские генералы, которым пришлось командовать неаполитанцами, в один голос жаловались своему командованию. В результате, узнав о том, что очередной маршевый батальон неаполитанских войск, направленный в Испанию, состоит все из того же сброда, Наполеон пришел в ярость. 6 августа 1810 г. он отдал категорический приказ остановить его и провести инспекцию «с пристрастием». «Я вовсе не желаю наводнять Каталонию плохими солдатами и пополнять шайки разбойников, – гневно писал император. – Если этот батальон составлен из галерников и бандитов, если его солдаты плохо обмундированы и вооружены, его необходимо отослать обратно в Неаполь. Напишите королю, что мне не надо новых неаполитанских войск в Испании и что мне вообще их не надо»[789].

Впрочем, несмотря на эту презрительную фразу, продиктованную в гневе, неаполитанские войска, под влиянием контакта с другими императорскими полками, постепенно подтягивались. И, хотя они так и не стали полностью ровней своим французским и итальянским собратьям по оружию, но все же явно изменились. Генерал Флорестан Пепе, которому пришлось командовать неаполитанскими контингентами в Испании, рассказывал о первой встрече с вверенными ему частями: «Построив войска в линию за стенами Сарагосы, я проехал вдоль их рядов и увидел, что их воинственный вид впечатляет. Однако, когда я приказал совершить самые простые перестроения, они были исполнены очень дурно. У солдат не было индивидуальных книжек, и, следовательно, в полках отсутствовала какая-либо бухгалтерия… Если два эскадрона неаполитанской кавалерии производили достойное впечатление, и у них не было особых недостатков, то три полка, составлявшие шесть пехотных батальонов, были в жутком виде: они были плохо одеты, шли в беспорядке, и за ними тащилось такое же, если не больше, количество женщин, сколько в них было солдат»[790].

Однако волевой командир решительно взялся за дело, и ему удалось добиться немалых результатов: «Хотя это непростая задача – дисциплинировать итальянские войска, однако, когда в этом добиваются успеха, то части изменяются неузнаваемо, и от них можно ожидать редкого порыва во всех самых опасных предприятиях»[791].

Умелое и энергичное руководство преобразило неаполитанские войска. Строгий маршал Сюше, в армию которого они тогда входили, провел тщательный смотр 8-му неаполитанскому полку и был весьма удовлетворен: «Он проверил солдатские книжки, осмотрел униформу и задал солдатам тысячу вопросов, – рассказывает Пепе. – Я увидел с невыразимым удовольствием его удивление. Униформа моего полка – белая с розовым приборным сукном, цвета, выбранного королем Иоахимом, подчеркивала загорелые и воинственные лица моих солдат. Казалось невероятным, что, отчаянно сражаясь, они смогли сохранить свою униформу столь чистой и ухоженной»[792].

В приказе на день по армии от 5 июля 1812 г. Сюше объявил: «Маршал герцог Альбуфера… заметил с удовольствием, что войска (неаполитанские) во многом изменились, особенно в том, что касается состояния солдат. Полковник Пепе с момента своего прибытия сумел восстановить дотоле неизвестный в части порядок в полковой бухгалтерии… и обеспечить солдат всем необходимым… Г-н Маршал надеется, что прилежание и упорство командира улучшит также степень обученности полка, который своей храбростью немало способствовал успехам Арагонской армии»[793].

Время, к которому относится последний из приведенных документов, стало поистине пиком интернационализации наполеоновских войск. Однако, прежде чем говорить о Великой Армии 1812 года, мы должны посвятить несколько страниц третьей нефранцузской составляющей войск Империи, а именно, иностранным полкам, ибо их роль в кампании 1812 года будет тесно переплетаться с ролью иностранных контингентов.

Иностранные полки на службе Франции не представляли из себя в эпоху Империи ничего нового, и, кроме того, традиции подобных формирований продолжаются и в настоящее время в виде широко известного «иностранного легиона».

Накануне революции в королевской Франции, как уже отмечалось, было 23 иностранных пехотных полка (11 швейцарских, 8 немецких, 3 ирландских, 1 льежский), а также полк швейцарской гвардии и ряд кавалерийских частей.

Присутствие иностранцев в европейских армиях XVII–XVIII веков было скорее правилом, чем исключением. Тогда говорили, что, принимая на службу иностранца, выигрываешь втройне: получаешь солдата для своей армии, сберегаешь жителя своей страны и отнимаешь солдата у врага. Но если в Пруссии иностранцы включались в состав обычных полков, во Франции – выделялись в отдельные формирования.

Эта традиция не была прервана и в эпоху Великой Французской революции, потому что, хотя королевские иностранные полки были распущены, в республиканской армии появился ряд довольно экзотических формирований из иностранцев, таких как «Легион северных франков», «Аллоброгский легион», «Батальон вольных кассельских егерей», «Вольный иностранный легион» и т. п.

Иностранные формирования были большей частью эфемерными, как например, «Германский легион», созданный по инициативе «представителя рода человеческого» Анахарсиса Клоотса 4 сентября 1792 года и распущенный 27 июля 1793 года. Зато некоторые из них оказались очень эффективными. Прежде всего – это так называемый «Польско-италийский легион», созданный по инициативе польского генерала Домбровского и при поддержке Бонапарта в январе 1797 года. Эта легендарная часть стала не просто воинским формированием, а целой эпохой в истории. С нее начнется воссоздание польских войск и, более того, возрождение Польши. Именно в этом легионе, на знаменах которого было начертано «Gli uomini libri sono fratelli» (Все свободные люди – братья) родилась боевая песня – «Мазурка Домбровского». «Еще Польша не погибла, коль живем мы сами…» – эти слова облетели всю Европу, а сама песня много лет спустя стала государственным гимном Польши…

Итак, использование иностранных полков на службе Франции в эпоху Империи не было чем-то новым, а продолжало прочно укоренившуюся традицию. Для того чтобы осветить все подробности их формирования и боевого пути, потребовалось бы многотомное исследование, поэтому мы ограничимся здесь основными, важными для понимания всей эпохи характеристиками иностранных частей (их полный список приведен в приложении).

Для начала необходимо отметить их чрезвычайную разношерстность. Иностранные формирования в течение эпохи Империи постоянно возникали и исчезали, последнее уже хотя бы потому, что земли, на которых происходило их формирование, становились частью Империи, а выходцы из них превращались во «французов». Так произошло, например, с Ганноверским легионом, «растворенным» в рядах 127-го, 128-го и 129-го пехотных полков, Валезанским батальоном и батальоном стрелков По, вошедших в состав 11-го легкого пехотного полка, и т. д.

В отличие от современного гомогенного и единообразного по способу его формирования «иностранного легиона», иностранные полки эпохи Империи были различными. Условно их можно разделить на несколько характерных групп.

Первая группа – полки единообразного (или хотя бы теоретически единообразного) национального состава, укомплектованные из представителей стран, находящихся в орбите влияния Французской империи. В 1812 году к ним относились:

4 швейцарских полка

4 польских полка

Португальский легион

Испанский пехотный «Полк Жозефа – Наполеона»

В качестве особой подгруппы сюда же можно отнести и полки, навербованные среди жителей областей, недавно присоединенных к империи, но еще не охваченных системой конскрипции. К ним относились:

6 провинциальных и 4 временных хорватских полка

Иллирийский полк

Невшательский батальон

Характерной особенностью последних из вышеперечисленных формирований является то, что, строго юридически говоря, они не были иностранными, однако в реальности эти части все же не рассматривались как французские вследствие их совершенно своеобразного национального состава, слабой связи новых областей с центром и абсолютно иной системы комплектования, чем это было принято во французской армии.

К отдельной подгруппе можно отнести и иностранные части Императорской гвардии:

1-й полк шеволежеров – улан (польский)

3-й полк шеволежеров – улан (литовский)[794]

Полк Бергских шеволежеров – улан

Рота мамелюков

Эскадрон литовских татар

Перечисленные части, в отличие от хорватов или иллирийцев, были юридически иностранными. Однако вследствие их элитного характера, формирования на добровольной основе и т. д. многие из них рассматривались почти что как французские.

Вторая группа – это, собственно говоря, «иностранные полки», то есть полки, состоящие из иностранцев самого различного происхождения. В 1811 году было образовано 4 иностранных полка из ранее существовавших формирований довольно пестрого национального состава. По своему принципу формирования данные части более всего напоминали современный «Иностранный легион».

Третья группа – «экзотические» иностранные формирования.

Мы выделили в эту группу части со столь необычным обликом, что их трудно поставить в общем ряду иностранных полков. Сюда относятся:

Албанский пехотный полк

Рота ветеранов о. Корфу

Рота ионических саперов и т. д. (см. приложение)

О частях, принадлежащих последней группе, можно особенно не распространяться. Малочисленные, плохо обмундированные и вооруженные, они не представляли собой значительной силы ни в количественном, ни в каком-либо другом отношении, и, самое главное, не приняли участия ни в одном сколько-нибудь значимом боевом эпизоде.

Вот что писал генерал Цезарь Бертье в своем рапорте от декабря 1807 года об албанцах, набранных на французскую службу: «Среди них нет ни порядка, ни дисциплины, у них нет ни малейшего понятия не о службе, не о военной организации; даже нельзя сказать, сколько в их рядах бойцов, ибо они уходят, не спросившись, если у них появилось хоть малейшее желание… Они одеты по-албански, жутко грязны и плохо вооружены… Тем не менее я думаю, что со временем, приложив труд, из них можно извлечь некоторую пользу, так как, несмотря на упадок, в который привел гнет османской тирании этот некогда знаменитый народ, у них остается еще некоторая гордость, единственное наследие предков, о которых они, впрочем, имеют лишь смутное представление»[795].

Куда более значительную военную силу представляли из себя четыре иностранных полка, которых мы отнесли ко второй группе. Они были организованы декретом от 3 августа 1811 года из полков Ла Тур д’Овернь, Изембургского, Ирландского легиона и Прусского полка, комплектовавшихся большей частью из пленных. В рядах перечисленных формирований были немцы, венгры, чехи, шведы, русские, австрийцы, поляки, ирландцы, англичане и т. д. Первоначально, как следует из названия, Прусский полк (будущий 4-й иностранный), созданный 13 ноября 1806 года, был набран из пленных солдат прусской армии, Ирландский легион в значительной степени состоял из ирландских добровольцев, жаждавших сражаться против англичан.

Военный министр Кларк, сам родом из ирландцев, стремился всеми силами сохранить своеобразный характер этой части, однако неумолимый декрет 1811 года свел ее к общему знаменателю и сюда были зачислены сотни русских и немцев. Что же касается полков Ла Тур д’Овернь и Изембургского, то они практически с самого начала имели характер разноплеменных формирований, и вышеозначенный декрет лишь поменял их название. (Мы говорим «практически», так как в теории предполагалось, что эти два полка примут в свои ряды бывших ультрароялистов шуанов и вандейцев. Именно поэтому во главе первого из них был поставлен бывший эмигрант граф Годфруа де Ла Тур д’Овернь, известный своими связями с «бывшими». Однако, ожидаемый наплыв раскаявшихся роялистов не состоялся, и потому с самого начала в эти два полка стали зачислять пленных.

Формирование иностранных полков в основном из бывших неприятельских солдат накладывало на них соответствующий отпечаток. В отличие от современного элитного соединения «Иностранный легион», эти части были скорее ниже среднего по всем показателям, их отличал высокий процент дезертирства и низкий моральный дух. Так, 4-й иностранный полк, сражавшийся в Испании с начала 1812 года охватило столь повальное дезертирство, что маршал Сульт приказал расстреливать на месте без суда всех пойманных беглецов. А в мае того же года 1-й батальон той же части самым жалким образом действовал при обороне позиции Лугар-Нуэво. Батальон не смог, занимая хорошо выстроенный редут, отразить нападения врага, который вынужден был атаковать, не имея при этом ни подавляющего превосходства в численности, ни даже артиллерийский поддержки: «…Солдаты 4-го иностранного отказывались занимать свои боевые посты. В бою было потеряно знамя батальона»[796].

Не лучше действовал в Испании Изембургский (2-й иностранный) полк. Здесь также было повальное дезертирство, отсутствие доброй воли в бою и на походе.

16 июня 1810 года 103 человека этого полка под командованием лейтенанта Торелли сдались испанским герильясам знаменитого Мина. Отряд, охранявший обоз, даже не попытался обороняться и сложил оружие по первому требованию, не произведя даже символических выстрелов.

«Эти иностранные полки (Ла тур д’Овернь, Изембургский, Ирландский и Прусский), – писал в 1810 году Наполеон военному министру, – ни на что не годны, а стоят очень дорого»[797].

Совершенно по-иному и в качественном и в количественном отношении выглядели части, которые мы отнесли к первой группе. Здесь, несмотря на то, что так же широко использовалась вербовка среди пленных (для формирования польских полков, португальского легиона и испанского полка), основой моральной спайки являлся единообразный национальный состав.

Среди формирований этого типа, вне всякого сомнения, выделялись польские части. Польские эмигранты начали свой боевой путь еще под знаменами молодого Бонапарта. Здесь были, конечно, разные люди: и идеалисты, готовые всем пожертвовать во имя свободы отчизны, и честолюбивые офицеры, надеявшиеся сделать карьеру в рядах французских войск, и просто те, кому не на что было жить или кто предпочитал судьбе пленного австрийского солдата (так как поляки служили в рядах австрийских войск) судьбу воина польского легиона. Но, так или иначе, дух отваги и самопожертвования здесь доминировал.

Непроста и тяжела была судьба польских легионеров в рядах французской армии. Вслед за первым польским военным формированием – легионом Домбровского (разделенным в марте 1797 года на два легиона), последовало создание в сентябре 1799 так называемого Дунайского легиона в составе Рейнской армии. Последний был также сформирован из поляков, командовал им генерал Княжевич.

Легионы Домбровского понесли огромные потери в кампании 1799 года в Италии. В битве под Треббией (17–19 июня 1799 года) гренадерский и стрелковый батальоны 1-го легиона были фактически уничтожены. Но особенно горестным для поляков было то, что при сдаче Мантуи французский генерал Фуассак-Латур, чтобы выгадать себе лучшие условия капитуляции, фактически предал польских солдат. В то время, как французские части получили право свободного выхода из крепости и ушли с оружием в руках к своим, поляки, шедшие в хвосте колонны, были остановлены австрийцами, разоружены, закованы в цепи и пороты кнутом, как дезертиры из австрийской армии.

В конце 1801 года по заключению Люневильского мира все польские отряды, сосредоточенные к этому времени в Италии и на юге Франции, были переформированы в три пехотные полубригады – две из которых (остатки «итальянских» легионов) были переданы на службу Итальянской республике, а третья под номером 113-я вошла в ряды французской армии, наконец, через некоторое время была сформирована под номером 114 еще одна полубригада из поляков. Участь последних полубригад была еще более трагичной, чем участь их предшественников. В «благодарность» за верность и отвагу поляков французское правительство послало 113-ю и 114-ю полубригады на о. Сан-Доминго подавлять восстание негров. Две трети личного состава польских полубригад умерло от тропических болезней и погибло в боях, многие попали в плен, и только 160 человек вернулись в Европу.

С. Летин. Рядовой элитной роты полка Вислинских улан (1808–1812).

Новые войны на континенте опять заставила Наполеона вспомнить о польской отваге. В сентябре 1806 года из пленных солдат прусской армии, поляков по национальности, была образована новая часть, так называемый Северный легион, судьба которого была куда более завидной, чем у его предшественников. После участия в кампании 1807 года личный состав легиона был влит в ряды недавно созданной армии герцогства Варшавского. Часть офицеров, прежде всего французского происхождения, возвратилась на службу Франции.

Впрочем, создание польского государства не прервало историю польских частей в рядах императорской армии. Напротив, в апреле 1807 года, декретом, данным в лагере под Финкенштейном, Наполеон создал, пожалуй, самое знаменитое польское формирование на французской службе – полк шеволежеров-улан Императорской гвардии. А еще через несколько месяцев, в 1808 году, в ряды французской армии возвращается польский легион, бывший последовательно на службе Итальянской республики, Итальянского королевства, Неаполя, а затем Вестфалии. На этот раз польская часть получает название Вислинский легион.

Сражение при Сомо-Сьерре (30 ноября 1808 г.)

И шеволежеры-уланы гвардии и вислинцы станут поистине легендарными войсками. Ушли в прошлое те времена, когда, стесняясь присутствия поляков на французской службе, в связи с наступившим на континенте миром, их выслали драться с неграми на Гаити. Войны с Австрией, Пруссией и Россией, да и сам факт возвращения польской государственности отныне лишали Наполеона необходимости церемониться в этом вопросе. Наконец, император был просто по-человечески тронут тем бурным, восторженным приемом, который был ему оказан в Варшаве в декабре 1806 года. Привычный к выражениям восторга и торжества, он тем не менее поразился увиденному на праздниках, данных в его честь, он открыл для себя это «блистательное общество, полное рыцарства и утонченности, народ, столь близкий по духу французам, что, как он заметит, здесь все французские достоинства и недостатки доведены, кажется, до их крайних форм. Веселые танцы, мазурки под звук скрипок, удивительная роскошь костюмов, где парадное изящество переплеталось с восточной пышностью, вдохновенные лица мужчин и изысканная красота женщин, атмосфера, словно наполненная опьянением и надеждой на освобождение…»[798]. Наконец, очаровательная Мария Валевская – наверное, последняя истинная любовь Императора, быть может, сыграла в этом не последнюю роль…

Нельзя, конечно, сказать, что с конца 1806 – начала 1807 года Наполеон стал страстным сторонником возрождения Польши – его Империя, а в этот момент речь могла идти для него в этом смысле только о Франции, имела для него непререкаемый приоритет. Тем не менее Польша и поляки, с этого времени слившие свои надежды, мечты и чаяния с Наполеоном, прочно войдут в его политическую и… частную жизнь.

Однако так сложится судьба, что вновь созданные польские полки на французской службе покроют себя славой далеко-далеко от родной земли. В 1808 году императорская армия под командованием великого полководца двинулась на Пиренейский полуостров. В ее рядах шли и шеволежеры гвардии и Вислинские полки. 30 ноября 1808 года в девяноста километрах от испанской столицы польские солдаты совершат подвиг столь блистательный и невообразимый, что он в миг станет легендой, подвиг столь замечательный, что в этой книге, посвященной наполеоновской армии, невозможно не рассказать о нем хотя бы вкратце.

Итак, в ноябре 1808 года, в то время, пока фланговые соединения французской армии громили испанские корпуса, самоуверенно решившие «окружить» императорское войско и пленить самого Наполеона, его основные силы, сметая все на своем пути, стремительно шли на Мадрид.

30 ноября передовые части французов прибыли к ущелью Сомо-Сьерра. Это была последняя серьезная природная преграда на пути к Мадриду. Ее готовились оборонять остатки так называемой Эстремадурской армии и ополченские формирования под командой генерала Бенито Сан-Хуана. Всего на перевале у испанцев было 8–9 тысяч человек и 16 орудий. Они разместили свою артиллерию на дороге, проходящей между высокими горами Серра-Барранкаль и Пенья Соболлера, причем вследствие узости ущелья, пушки были сведены в четыре батареи, которые стояли на дороге одна за другой, каждая примерно на расстоянии 600–700 м за предыдущей. Пехота в основном заняла не особенно крутые горные склоны, спускающиеся к дороге.

Император, прибывший рано утром к подножию этой сильной позиции, торопил пехоту дивизии Рюффена, начавшую атаку в 8 часов утра. Однако густой туман, крайне пересеченная местность и упорное сопротивление испанцев не позволяли французским пехотинцам действовать так, как желал того их полководец. Первая атака захлебнулась, ибо части, шедшие по дороге, сильно опередили стрелков, карабкавшихся с флангов по склонам гор, и попали под огонь в упор.

К 11 часам утра дело так и не сдвинулось с места. Пехотинцы лишь медленно продвигались по флангам, ведя напряженный огневой бой. Утренний туман рассеялся. Император подъехал на дистанцию ружейного выстрела к испанской позиции и, не обращая внимания на ядра и пули неприятеля, стал внимательно рассматривать его расположение в подзорную трубу. В этот момент поблизости от Наполеона находилось лишь несколько офицеров, два взвода гвардейских конных егерей и третий эскадрон полка польских шеволежеров. Внезапно, оторвавшись от наблюдения врага, император приказал генералу Монбрену, командовавшему кавалерией авангарда, и полковнику Пире выдвинуть вперед польский эскадрон и атаковать им испанские батареи. Опытные кавалеристы Монбрен и Пире, прежде чем повести шеволежеров в атаку, решили провести рекогносцировку. Её результаты предугадать несложно – она показала то, что и должна была показать: пехота и артиллерия противника занимает позицию в горном ущелье, усиленном инженерными сооружениями, соответственно атаковать его кавалерией – это почти безумие. Монбрен послал полковника Пире передать Императору, что выполнение его приказа невозможно.

– Невозможно?! – воскликнул Наполеон, стукнув своим стеком по луке седла. – Я не знаю этого слова!

Тотчас же он отправил Филиппа де Сегюра, своего офицера ординарца, передать формальный приказ – атаковать.

Приказ получил капитан Козетульский, который с утра исполнял обязанности командира эскадрона. Построенный в колонну по четыре, шире встать было невозможно из-за узости дороги, эскадрон по команде «Рысью – марш!» двинулся в немыслимую атаку – 150 человек[799] против целой армии!

Впереди шла третья рота под командой капитана Дзевановского, за ней – седьмая под командой Петра Красинского. Взводами командовали, начиная с головы колонны, сублейтенанты Ровицкий, Рудовский и Зеленка. Филипп де Сегюр, чувствуя, что честь офицера требует от него не просто передать приказ, но и показать свою личную готовность к самопожертвованию, шел вместе с головными кавалеристами.

Через несколько мгновений колонна перешла с рыси на галоп. Издав громовой клич «Да здравствует Император!», потрясая сверкающими клинками, эскадрон ринулся на первую батарею. Ужасающий залп картечью встретил несущийся по дороге отряд, одновременно справа и слева затрещали сотни ружейных выстрелов, и на поляков обрушился ливень свинца. Под этим смертоносным шквалом рухнули на землю и на придорожные камни десятки людей и лошадей, ряды шеволежеров смешались – казалось, что атака захлебнулась. Некоторые из солдат, отставших от основной группы, не видя сквозь дым и пыль, что точно происходит впереди, решили, что на этом все кончено. Они съехали с дороги и попытались укрыться за камнями.

Но Козетульский нечеловеческим усилием воли не дал основной массе эскадрона повернуть назад. Он увлёк за собой людей и сделал это незамедлительно, ибо увидел, что испанцы заряжают орудия для нового смертоносного залпа. На бешеном галопе поляки доскакали до батареи, кони с ходу перепрыгнули через баррикаду, и шеволежеры вмиг зарубили или опрокинули наземь ошарашенных испанцев. Но на этом эпическая атака только начиналась. Впереди были еще три батареи, и нельзя было медлить ни секунды. Все тем же стремительным галопом кавалеристы ринулись к следующему препятствию. В это время их догнал четвертый взвод под командой Ниголевского, восполнив тем самым убыль в рядах.

Новый залп нанес шеволежерам ужасающие потери. Погиб поручик Кржижановский, под капитаном Козетульским была убита лошадь, и он на полном галопе рухнул на камни, получив жестокие травмы. Теперь атаку вел капитан Дзевановский, впрочем «эскадрон… уже больше не слышал никаких команд… все капитаны, лейтенанты, рядовые воодушевленные одним и тем же порывом, издавая один и тот же победный клич, не обращали более внимания ни на отсутствие Козетульского, ни на смерть своих товарищей»[800].

Остатки отряда влетели на вторую батарею и изрубили прислугу. Остервеневшие от дикой скачки, страшных потерь, истеричных воплей испанцев и бешеного огня со всех сторон, уланы понеслись дальше. Впрочем, поручик Ровицкий крикнул своему другу: «Ниголевский, придержи моего коня, я не могу с ним справиться!» В этот момент грохнул страшный залп, и тело Ровицкого, которому оторвало голову, покатилось в пыли. Упал с коня израненный капитан Дзевановский. Третья рота была фактически уничтожена.

Но седьмая, под командой Петра Красинского, буквально влетела на следующую батарею, яростно круша в клочья все, что попадалось на пути. Теперь от отважного эскадрона оставалось не более 40 человек. Эта горсть храбрецов не желала остановиться. Клубок обезумевших от отчаянного галопа людей и лошадей устремился к последней – четвертой батарее. До нее было еще 600 метров, и, хотя испанские артиллеристы были изумлены тем, что происходит на их глазах, они успели дать залп. Петр Красинский получил ранение в бок и рухнул на землю. С ним упало еще полтора десятка всадников, но те, что еще остались в седле, перепрыгнули через пушки и врубились в ряды врага – последняя батарея была взята.

Э. Детайль. Вислинские уланы в бою

Только здесь, забрызганные кровью, в изрешеченных пулями мундирах, шеволежеры остановили скачку усталых коней. В строю оставался только один офицер – самый молодой поручик Ниголевский. Вокруг него была лишь горстка рядовых и вахмистр Соколовский. «Соколовский, в атаку!» – крикнул молодой офицер и ринулся на стоявших поблизости испанских пехотинцев и артиллеристов. Первые солдаты неприятеля, попавшие под их удар, обратились в бегство, но другие, видя малочисленность поляков, встретили их огнем. Последние героические кавалеристы попадали на землю. Вахмистр Соколовский был тяжело ранен, а сам Ниголевский, под которым убили коня, рухнул на землю. Тотчас юноша был окружен врагами. Двое испанских солдат, приставив ему ружья к голове, выстрелили в упор, другие на всякий случай вонзили в его тело штыки, проткнув его девять раз… но по удивительной случайности Ниголевский выжил!

Сквозь кровавую пелену, теряя сознание от потери крови, молодой офицер услышал приближающийся звон труб, грохот барабанов и громовое «Да здравствует Император!». Это вслед за 3-м эскадроном по дороге шли остальные эскадроны шеволежеров и гвардейские конные егеря, ведомые самим маршалом Бессьером, а вслед за ними и по флангам двигались массы французской пехоты.

Несмотря на то, что без присутствия этих войск победа была бы немыслима, тем не менее сражение было выиграно, по сути дела, одной невообразимой атакой. Вся испанская армия сразу после нее обратилась в паническое бегство, так что шедший за эскадроном Козетульского первый эскадрон полка под командованием Томаша Любеньского не потерял ни одного человека, ни одного коня! Шеволежерам и конным егерям осталось лишь рубить и брать в плен уже не оказывавших ни малейшего сопротивления беглецов и собирать богатые трофеи.

Таким образом, все результаты этого удивительного дня были куплены ценой небывалой самоотверженности одного эскадрона поляков. 57 шеволежеров было убито или тяжело ранено, десятки получили легкие раны и контузии. Все офицеры эскадрона до одного были убиты или ранены.

На следующий день Наполеон приказал полковнику Винценту Красинскому построить полк. Трубы пропели короткий сигнал, и в воцарившейся тишине Император, выехав перед строем полка, снял шляпу и сказал: «Вы достойны моей Старой гвардии. Я признаю, что Вы – самая храбрая кавалерия!»[801].

Подвиг польских шеволежеров под Сомо-Сьеррой, совершенный на глазах великого полководца, тотчас же разнесся по свету с 13-м бюллетенем Испанской армии[802] и сразу вошел в легенду. Вошел в нее настолько, что эта блестящая вспышка отваги стала символом целой эпохи в истории Польши и заслонила собой, по крайней мере для французских историков, все остальные подвиги и жертвы польских солдат, принесенные на службе Империи.

Среди польских формирований, прошедших самое суровое горнило испытаний в наполеоновскую эпоху, выделяется, без сомнения, Вислинский легион. Организованный на французской службе в начале 1808 года, он поначалу состоял из трех пехотных и одного кавалерийского полка. Последний представлял собой первый и единственный в то время уланский полк французской армии, вооруженный пиками (шеволежеры гвардии получили пики только в конце 1809 года), который вел свою историю от самых первых польских эскадронов на службе республиканской Франции – кавалерийской части в составе Дунайского легиона в 1799 году.

Впрочем, как говорят послужные списки в архиве сухопутных войск, в рядах Вислинских улан были люди, записавшиеся на службу под знамена Бонапарта еще в 1796 году!

Если полк гвардейских шеволежеров в значительной степени был блистательным собранием польской шляхты, то рядовой состав Вислинских улан представлял из себя покрытых рубцами вояк из простонародья. Солдат № 1 – Ян Бобайчук, № 2 – Федоров Федор Федорович, № 3 – Малицкий Этьен, № 4 – Шнайдер Бернар, № 5 – Робак Анджей… – все начали службу в 1796 году, прошли войны в Италии, сражались на Рейне, в составе Великой Армии, в Неаполитанском королевстве, в Испании; получили раны и ушли в отставку кто в 1810-м, кто в 1812 году.

А вот улан Ян Павликовский, записавшийся добровольцем 20 сентября 1800 года в битве под Гогенлинденом, в том же году один атаковал 50 австрийцев и заставил их сдаться! За этот отважный поступок Павликовский получил серебряное почетное оружие с описанием совершенного подвига, а в сентябре 1801 года был произведен в вахмистры[803].

Но основную свою славу Вислинские уланы заслужили в Испании. Они провели здесь долгих пять лет, сражаясь от Севильи до Сарагосы, от Альбуэры до Таррагоны. Они атаковали противника в генеральных сражениях и прикрывали конвои, охотились за герильясами по горам и лесам и служили надежным эскортом для генералов. «Los infernos picadores polacos» (адские польские пиконосцы) – так прозвали испанские партизаны и солдаты вездесущих Вислинских улан, а французские полководцы считали за особый шик иметь в личной охране хотя бы небольшой взвод польских всадников.

День битвы при Альбуэре 16 мая 1811 г. был отмечен для Вислинцев, пожалуй, одним из самых их блистательных подвигов. Внезапной атакой уланы, поддержанные 2-м гусарским, разгромили английскую пехотную бригаду Кольборна: три неприятельских батальона из четырех были практически полностью уничтожены польской кавалерией.

Что же касается пехоты легиона, то бесспорно самой яркой страницей ее славы стала осада Сарагосы (точнее, обе осады). В отчаянных боях за каждый дом, за каждую улицу города, оборонявшегося многочисленным фанатичным гарнизоном, отличились все пехотные полки Вислинского легиона.

Вот как описывает очевидец осады бой за монастырь Санта-Энграсия, ключевой пункт испанской обороны: «Поляки второго Вислинского полка под командованием Хлопицкого… были разделены на много мелких групп, которые вводились в бой одна за другой, чтобы избежать толкучки. Эти колонны бегом преодолели 120 туазов по открытой местности и с яростью ворвались на развалины первой стены, которая была разбита на большом протяжении. Но за ней была другая стена, в которой была пробита лишь узкая брешь всего в восемь-десять футов ширины, а ружья тысячи двухсот защитников монастыря были нацелены на нее. Первые из наших храбрецов, достигшие стены (капитан инженерных войск Сегон и капитан Нагрудский), устремились очертя голову в этот пролом, за ними бросились солдаты Вислинского легиона, которые, как разъяренные львы, ворвались внутрь. Страшный бой завязался по всему монастырю. Монахи, солдаты, крестьяне, женщины и даже дети, взаимно возбуждая свою отвагу, защищали каждую пядь земли. Они бились внизу и наверху, дрались за каждый коридор, за каждую комнату, стреляя из-за мешков с шерстью, а иногда из-за груд книг, ведя также непрерывный огонь из бойниц. Один из поляков был убит на лестнице монахом, обрушившим на его голову тяжелое распятие. Несмотря на эту яростную оборону, испанцы были отброшены к монастырю Капуцинов, который был также взят нами. Шесть фугасов, которые взорвались под нашими солдатами, не смогли их остановить, и мы преследовали врага до соседних домов, по которым они тотчас же открыли огонь своих батарей…»[804].

Польская пехота, непрерывно сражавшаяся 80 дней и ночей, понесла тяжелые потери – треть солдат и офицеров убитыми и ранеными. В августе 1809 г. в Испанию прибыли награды для храбрых поляков. Увы, число наград мало соответствовало проявленной отваге. Во 2-й Вислинский полк прислали только семь крестов Почетного легиона, причем «…двое из представленных к награждению уже умерли к тому времени от полученных ран, два других лежали еще в госпитале… Мы заслужили большего, – с горечью писал офицер польской пехоты, – но о поляках чаще вспоминали в день боя, а не после него»[805].

Подобно Вислинским уланам польская пехота приняла также активное участие в борьбе с герильей. Во время знаменитой осады Таррагоны в 1811 г., за взятие которой генерал Сюше получил маршальский жезл, Вислинцам было поручено обеспечить бесперебойное снабжение армии продовольствием и боеприпасами, сражаясь с известным предводителем испанских герильясов – Мина и с каталонским ополчением. Доверие главнокомандующего было полностью оправданно.

Вот что рассказывает офицер 2-го Вислинского полка: «В течение трех месяцев, благодаря активности и бдительности, удалось сдержать этих опасных врагов и прикрыть от вражеских рейдов район Синко-Вильяс, откуда осаждающая армия получала все ей необходимое. Благодаря ему (Хлопицкому), благодаря нам, ни один рацион продовольствия не пропал. Наш командир стал ужасом для партизан. Одного только слуха о его приближении, одной только фразы “El general de los Polaccos”[806] было достаточно, чтобы враг убегал за многие километры. Но лишь господу известно, какой ценой мы достигали этого результата! Нужно было совершать без конца дневные марши по 7–8 лье, по козлиным тропам, забираться на отвесные скалы, спускаться в пропасти, испытывать то ужасную жару в долинах, то ужасный холод в горах…»[807].

В Испанской кампании принял участие не только Вислинский легион, но и другие иностранные формирования однородного национального состава. Прежде всего швейцарские полки, которые подобно полякам будут отправлены в начале 1812 г., чтобы присоединиться к корпусам Великой Армии, готовящейся совсем для другой войны…

Швейцарские части вновь после старого порядка появились в рядах французских войск согласно «Капитуляции» (старинное название договора – от лат. «capitul» – статья) от сентября 1803 г. между Французской республикой и Швейцарской Федерацией. Согласно этому договору швейцарцы должны были выставить (за оплату) четыре пехотных полка с ротами артиллерии для службы Франции. Численность швейцарских войск, передаваемых в распоряжение 1-го консула Бонапарта определялись в 16 тысяч человек.

В статье 7-й «Капитуляции» оговаривалось, что «…Швейцарцы, допущенные в вышеназванные полки, должны иметь возраст от 18 до 40 лет, минимальный рост их должен быть 5 футов 2 дюйма, то есть 1 м 678 мм, и они не должны страдать никакими болезнями. Новобранцы также должны подписать обязательство верно служить Французской республике в течение четырех лет. По истечении данного срока они вольны либо покинуть часть, либо подписать повторный контракт на два, четыре, шесть или восемь лет»[808].

Интересно, что статья 18 договора оговаривала, что «швейцарские войска на службе Франции никогда не будут употреблены за пределами континентальной Европы»[809] – солдат с берегов Женевского озера или из цветущих долин Берна явно не прельщала перспектива драться с неграми на Сан-Доминго. Статья 22 предусматривала зато, что швейцарские офицеры могли получить все воинские звания и все воинские отличия, существующие во Франции.

Дополнительный договор, подписанный в марте 1812 г., предусматривал ответственность со стороны властей Швейцарии за своих солдат. Швейцарское правительство обязывалось за свой счет заменять дезертиров из полков, по мере того, как список таковых представлялся французскими властями. Также Швейцария брала на себя обязательство не поставлять солдат никаким другим государствам, кроме как Французской Империи, а также стараться вернуть всех швейцарцев, которые уже служат иным странам, «употребив для этого все способы убеждения и властного воздействия, которыми оно располагает»[810].

«Капитуляция» нашла практическое выражение в императорском декрете от 15 марта 1805 г., который постановил создать четыре швейцарских полка. Однако в 1805 г. был сформирован только первый из них, укомплектованный из остатков «гельветических полубригад» – швейцарских частей, служивших Французской республике. Три оставшиеся полка были созданы позже, в октябре 1806 г.

Кроме основных четырех швейцарских полков с 1805 г. был сформирован так называемый Валезанский батальон – из жителей Республики Валэ (на юге Швейцарии). Впрочем, как уже указывалось, по присоединению Валэ к Франции в 1811 г. этот батальон был влит в ряды французских частей.

Наконец, декретом от 11 мая 1807 г. был создан также Невшательский батальон из жителей бывшего княжества Невшатель, присоединенного к империи в 1806 г., но формально являвшегося владением князя Невшательского – Бертье.

Швейцарские полки зарекомендовали себя как надежные профессиональные формирования, которые, быть может, не обладали в атаке пылом французских или польских войск, но спокойно и уверенно выполняли свою солдатскую работу. “Мы – швейцарцы, мы знаем наш долг и выполним его”, – ответил полковник 3-го швейцарского полка Граффенрид, когда испанцы, окружившие его часть превосходящими силами, предложили сдаться.

В ответе Граффенрида – «стиль» швейцарской пехоты. Достаточно сказать, что в швейцарских полках процент дезертиров был гораздо меньше, чем в обычных французских линейных частях. Так, из 230 рассмотренных нами швейцарских солдат 1-го полка, поступивших на службу в 1807–1810 гг., дезертировало за все время Империи только 15 человек или 6,5 %, в то время, как во французских пехотных полках процент дезертиров составлял в среднем 8,5 %[811]. Швейцарцам, попавшим в плен в ходе кампании на Пиренейском полуострове, усиленно предлагалось перейти на Испанскую службу, вместо того, чтобы умирать на гнилых понтонах. Однако «…большинство отвергло все соблазны и, став жертвами своей верности, провели долгие годы в ужасном плену»[812].

Говоря о швейцарцах, необходимо отметить также, что они служили в среднем дольше, чем солдаты французских пехотных полков. Так, процент старослужащих солдат (более 3 лет службы) составлял во французских полках 28,6 %, а в 1-м швейцарском он достигал 45,8 %. Соотношение, едва ли требующее комментариев.

Среди иностранных частей на службе Франции далеко не последнее место по своему значению занимал также Португальский легион. Он был создан декретом от 18 мая 1808 г. из остатков расформированной португальской армии и должен был иметь в своих рядах 6 пехотных полков, два кавалерийских, один егерский батальон и три роты артиллерии. Однако значительное количество португальских солдат, оказавшихся в легионе, дезертировали. Пришлось прибегнуть к уже известному нам методу – вербовке недостающих солдат среди пленных. В результате в реальности было сформировано пять пехотных и один кавалерийский полк. В 1809 г. из элитных рот (гренадеров и вольтижеров) легиона была сформирована часть под наименованием 13-я временная полубригада (из 3 батальонов), которая под командованием генерала Каркоме Лобо и полковника Пего приняла участие в Австрийской кампании в составе корпуса Удино.

По возвращении из похода элитные роты были возвращены в полки. В этот период общая численность легиона была весьма солидной – 6800 человек, но император распорядился убрать из него часть не португальцев, по крайней мере таких явно далеких от Лузитанского происхождения солдат, как немцы, поляки, французы и т. п. Численность легиона уменьшилась до 4366 человек, и 2 мая 1811 г. он был реорганизован. Отныне португальский легион состоял из трех полков пехоты и одного кавалерии. Интересно, что даже и после «чистки» легиона португальцы далеко не представляли в нем большинства – их было только 786 человек. Основная часть солдат была испанцами – 3363 человек, и, наконец, оставшиеся 217 – французами и итальянцами[813].

Как не парадоксально, эти люди проявили себя доблестными солдатами, отважно сражаясь в кампанию 1809 г., особенно в битве при Ваграме. Впрочем, в начале 1812 г. самые героические страницы в истории легиона были еще впереди.

Кроме Португальского легиона из выходцев с Пиренейского полуострова декретом от 13 февраля 1809 г. была сформирована еще одна часть – испанский «Полк Жозефа – Наполеона». Чтобы его укомплектовать французским офицерам, пришлось перебрать не одну тысячу испанских пленных, пытаясь угрозами и посулами заманить их в полк. Зная об искренней религиозности сынов Кастилии, прибегли даже к помощи епископа Безансонского, который угрожал божественными карами тем из них, кто останется верным Фердинанду VII. Однако самым эффективным стимулом оказалось то, что распространился слух о том, что полк якобы направят в Испанию. В надежде с помощью поступления на службу вернуться на родину, многие военнопленные охотно записались в ряды формируемой части. Этот факт, впрочем, не остался незамеченным, и военный министр представил в 1810 г. рапорт императору, где говорилось, что многие испанские солдаты «заражены дурным влиянием»[814]. От греха подальше полк переместили на возможно большее удаление от испанской границы.

Несмотря на сложности в укомплектовании части, к октябрю 1810 г. четыре боевых батальона испанского полка и батальон депо насчитывали в своих рядах впечатляющее количество личного состава – 95 офицеров и 3806 рядовых. Командир части, бывший испанский генерал Кинделан отмечал, что «…дух, который царит во втором батальоне, в общем хорош, но среди офицеров и унтер-офицеров есть еще, возможно, и те, кто имеет враждебные намерения, скрытые под маской лицемерия»[815].

Это не помешало императору 27 октября 1811 провести смотр указанного второго батальона, а также третьего, расквартированных в это время в Голландии в г. Утрехт. Солдаты встретили появление Наполеона громовым восклицанием «Да здравствует Император!» по-испански. Генерал Хогендорп вспоминал об этом эпизоде: «…корпус маршала Удино, в который входил великолепный испанский полк, был выстроен для парада, а затем совершал маневры перед императором, который находился все время либо перед испанцами, либо рядом с их флагом. Очевидно, это было небезопасно, ибо достаточно было бы одного солдата фанатика, чтобы убить Наполеона и, может быть, даже сделать это, оставшись непойманным. Но император только посмеивался над теми, кто высказывал подобные опасения»[816].

В конце 1811 г. 2-й и 3-й батальоны, которыми командовал в это время майор де Чуди, были включены в состав дивизии Фриана, входившей в состав войск маршала Даву. Маршал рекомендовал своему подчиненному как можно радушнее принять испанскую часть в ряды дивизии и обязательно организовать для нее по воскресеньям и религиозным праздникам католическую мессу, на которую настоятельно приглашались также французские офицеры.

Что касается 1-го и 4-го батальонов полка, находившихся под командой майора Дорейля, они были включены в состав дивизии Брусье, вошедшей в состав 4-го корпуса Великой Армии. Так что полк в полном составе отправится в Русский поход.

В заключение этого краткого описания иностранных частей на службе Французской Империи необходимо сказать несколько слов и о хорватских полках.

Как известно, по Шенбрунскому миру (октябрь 1809 г.) ряд провинций Австрийской империи, часть территорий современной Хорватии и Словении, отошли к Франции. Эти земли, столь удаленные от полей Пикардии и гор Оверни, в перспективе планировалось сделать нераздельной частью наполеоновского государства. Действительно, 15 апреля 1811-го было постановлено, что отныне на них распространялся кодекс Наполеона, а вместе с ним все права и обязанности подданных французской империи.

Однако ассимиляция многонационального населения Иллирийских провинций (официальное название этих земель в эпоху Наполеона) – здесь жили хорваты, сербы, словенцы, немцы и итальянцы, проходила довольно трудно. Что вполне понятно, учитывая географическую удаленность региона от Франции, языковой барьер и разницу в обычаях, привычку местных элит ориентироваться на Вену и, наконец, сильную религиозность населения (в большинстве католического), смотревших на представителей французской администрации как на богопротивных атеистов.

Именно поэтому, хотя Иллирийские провинции и стали частью Франции, Император не решился сразу ввести здесь конскрипцию, а предпочел по возможности использовать военные учреждения, полученные в наследство от Габсбургской монархии, тем более что часть новых территорий располагала давними и весьма своеобразными традициями воинской службы. Это относится к району, называющемуся «Военная Хорватия», который был поистине резервуаром, где австрийская империя черпала силы для охраны своих турецких границ. Практически каждый мужчина здесь был воином и входил в состав так называемых «граничарных» полков, набиравшихся каждый в одном из шести округов, на которые была поделена «Военная Хорватия».

Маршал Мармон, бывший наместником Иллирийских провинций до марта 1811 г., так описывает эту систему: «Население “Военной Хорватии” – это армия, которая имеет внутри себя рекрутскую систему. Это почти что татарская орда, которая разве что живет в бараках, а не под шатрами, и существует благодаря своим стадам и полям. Но эта орда организованна, дисциплинированна и интересы ее благополучия тщательно соблюдаются. Это воинственное население, непостоянство и недисциплинированность которого сдерживаются строгими и справедливыми законами. Хорваты имеют земли как жалованье за воинскую службу… раздел осуществляется по количеству людей в семье и по их потребностям. Когда семья процветает и увеличивается, она получает от правительства новые земли, освободившиеся из-за хирения других семей, или покупает у другой семьи, которая располагает большим, чем она может обрабатывать, полями. Однако запрещено продавать то, что необходимо семье для ее пропитания, она может продать лишь излишки и только тем, кто состоит на воинской службе – главным условием для землевладения. Семьи многочисленны и владеют всем сообща, здесь нет индивидуальной собственности, все общее»[817].

Шесть полков – округов «Военной Хорватии» были сохранены наполеоновской администрацией. Вот их список:

Командование полков большей частью эмигрировало в Австрию, и 1 января 1810 г. было постановлено переформировать эти части, сохранив их названия и регионы комплектования. Император, в отличие от Мармона, очень осторожно относился к хорватам, он рекомендовал: «Пусть вооружат не более тысячи человек из них. Напишите маршалу Мармону, что легкомысленность в этом вопросе мне кажется весьма странной»[818].

Однако успешная операция Мармона силами французских войск и отрядов граничар в ходе молниеносной кампании против турок 5-15 мая 1810 г. дала надежду на то, что хорватские полки можно будет с успехом использовать на службе Империи: «Восхищение хорватов командующим (Мармоном) и его войсками, которые за столь малое время добились значительных результатов, было таково, что можно было отныне рассчитывать на их верность»[819].

Мало-помалу граничарные полки были восстановлены, а во главе их поставлены либо французские офицеры, либо верные Императору представители местной элиты. Мундиры были изменены и приближены к униформе французского типа.

Накануне Русского похода Наполеон решил создать из имевшихся полков части, которым было предназначено присоединиться к действующей армии. Указом от 21 сентября 1811 г. был сформирован так называемый 3-й Временный хорватский полк из 5-го и 6-го граничарных (т. е. 1-го и 2-го Банатских), а несколько позже был укомплектован 1-й Временный хорватский, соответственно из 1-го (Личанского) и 2-го (Отточанского) граничарных полков. Формирование 2-го Временного полка, а также хорватских гусар было осуществлено позднее, только в 1813 г.

Таким образом, первый из сформированных для Великой Армии хорватских полков имел 3-й порядковый номер, что вполне понятно, если учитывать, что номер отражал не время формирования части, а то, из каких «изначальных» полков она была создана. 3-й Временный хорватский полк побывал в Париже и был представлен Императору на параде перед дворцом Тюильри 12 января 1812 г., а затем включен во 2-й корпус Великой Армии (корпус маршала Удино). Командиром полка был француз, полковник Жоли. В самом начале кампании 1812 г. полк насчитывал в своих рядах 2 батальона, 41 офицера и 1582 рядовых. 1-й Временный хорватский полк входил в 4-й корпус Великой Армии (итальянская армия Евгения Богарне). Частью командовал выходец из знатной хорватской семьи полковник Сливариш. В строю было также 2 батальона – 45 офицеров и 1462 рядовых.

Перечисленные части, мы подчеркиваем, строго говоря, не являлись иностранными, ведь они формировались из подданных Французской Империи, т. е. официально из «французов». Однако в реальности они оставались все же нефранцузскими полками. Это подчеркивалось и их названиями, и их униформой, отличной от прочих легких и линейных частей императорской армии.

Кроме Военной Хорватии территория Иллирии имела и другие, «мирные», провинции: Истрию, Далмацию, Карниоль, Каринтию и Хорватию. Здесь не было традиций воинской службы, о которых мы только что говорили, поэтому декретом от 16 ноября 1810 г. Император предписал создать часть под названием «Иллирийский полк», укомплектованный за счет рекрутского набора в означенных провинциях по схеме, принятой при габсбургской администрации. Офицеры же создаваемой части должны были быть частью французами (старых или новых департаментов), частью уроженцами Иллирии, выходцами с австрийской службы.

Маршал Мармон считал, что полк должен получить полностью французскую униформу. «Убежден – писал он, – что это лучший способ оказать доверие иллирийцам, показав, что они во всем приравнены к французским войскам»[820]. Император, одобрив проект, тем не менее, пожелал, чтобы мундиры Иллирийского полка несколько отличались от французских частей. В результате вместо темно-синего мундира и штанов французской легкой пехоты часть получила идентичную по покрою униформу, но голубого цвета, отражавшую статус Иллирийского полка – одновременно и иностранного, и французского.

Полк принял участие в Русской кампании в составе 3-го корпуса Великой Армии (маршала Нея), накануне похода в его рядах было 65 офицеров и 2505 рядовых. Командовал частью полковник Шмитца.

Обострение отношений с Россией, достаточно очевидное в 1811 г., привело к усилению центростремительных процессов в наполеоновской Европе. В мыслях Императора на смену биполярной системе мира – Франция в союзе с Россией как гарант стабильности в Европе – приходит однополярная: Империя, включающая всю Западную и Центральную Европу, в том числе Австрию и Пруссию, которые вынужденно присоединяются к наполеоновской системе.

До какой степени Наполеон видел для себя это сближение? На этот вопрос трудно ответить однозначно, ибо здесь, как и во многих других вопросах, Император был не теоретиком, а практиком. У него не было схоластических схем, в которые требовалось бы загнать реальность. Его системы постоянно менялись, в зависимости от изменения обстоятельств, поэтому, кстати, сложно, а иногда и просто бесполезно, пытаться понять этого человека по его высказываниям, которые сплошь и рядом противоречат одно другому (не говоря уж, конечно, о произведениях, созданных на св. Елене, о чем уже упоминалось). Зато очень ясно можно судить о его замыслах по его делам.

Исходя из того, что предпринималось Императором в годы, предшествующие войне 1812 г., можно предположить, что из достаточно еще рыхлого и неопределенного государственного образования была бы создана унитарная империя Европы. М. Дрио не без доли романтического преувеличения писал: «Вся Европа могла бы быть организована в мире. Вот та линия, которая явно вырисовывалась. Как император Август в начале христианской эры, Наполеон закрыл бы храм Януса[821]. “Римский мир” и “Золотой век” снова вернулись бы на землю. Уже там и сям вознеслись ввысь триумфальные арки и колонны, как в древнем Риме, уже широкие императорские дороги – артерии будущей экономической жизни – пролегли по Европе. Была бы, наконец, создана единая Европа. Империя – это Европа. Недаром Ницше называл Наполеона “хорошим европейцем”. Мы скажем скорее архитектором Европы…»[822].

Армия, собранная для войны с Россией, и явилась отражением этих процессов. По сути дела, это уже не была французская армия – это была европейская армия.

Обычно, когда говорят о национальном составе Великой Армии 1812 г., берут сведения из мемуаров генерал-интенданта Денние, который указывал, что на 1 июня 1812 г. армия Наполеона, расквартированная на территории Германии, насчитывала в своих рядах 678 080 человек, из которых 322 167 (т. е. 47,5 %) были солдатами иностранных контингентов или иностранных полков.

Желая проверить эти данные, мы провели своё исследование, несколько уточняющее цифры, приведённые Денние. Наши подсчёты проведены на основании документов, которые хранятся в архиве французского министерства обороны под номерами 2C 700 и 2C 701. Это самые подробнейшие боевые расписания Великой Армии, под названием «Livrets de l’Empereur», сведения предназначенные, лично для императора.

Наиболее полным является расписание 2C 701, представляющее собой толстую рукописную книгу. Документ датирован 1 августа 1812 года, однако эта датировка не имеет почти никакого отношения к его содержанию, так как перед расписаниями большинства всех корпусов стоит дата 15 июня. Некоторые датируются 15 мая, 5-й, 7-й, 8-й, 9-й и Гвардия представлены сведениями на 1 июля, и только резервный 11-й корпус представлен на 15 июля, что позволяет, впрочем, лучше оценить боевой потенциал армии, ибо резервные части достигли задуманной численности только к средине лета.

Общая численность армии по этому боевому расписанию – 644 024 человек. В рапорт не включён австрийский корпус. Если прибавить его количественный состав к числу из таблицы, то получится 674 тыс., что почти точно совпадает с результирующими данными Денние. Наконец, если мы укажем, что в расписании имеются заметки, сделанные другими чернилами, которые дают ещё несколько тысяч солдат и офицеров, идущих на соединение с армией, можно будет констатировать, что классическая цифра Денние 678 тыс. солдат и офицеров практически идеально точна.

Отметим, что 678 тысяч – это не численность войск, которые были задействованы в начале кампании, а общее количество всех военнослужащих, административно относящихся к Великой Армии, расквартированных на территории Германии и Великого герцогства Варшавского, включая, в частности, 41 372 раненых, которые лежали в госпиталях.

В общее расписание входят и гарнизоны Гамбурга, Данцига, Кюстрина, Штеттина, Глогау, Штральзунда, Магдебурга, которые не выступили в поход. Здесь же учитываются такие резервные формирования, как датская дивизия, которая занималась охраной берегов, 31-я дивизия, которая осталась в тылу, 33-я дивизия, только частично принявшая участие в самых последних событиях войны. Кроме того, здесь посчитаны и такие удалённые депо, как кавалерийское депо в Ганновере и т. д.

Силы, которые Наполеон привёл к границам Российской империи, трудно назвать французскими войсками. Архивное боевое расписание наглядно демонстрирует, что в рядах Великой Армии было огромное количество солдат нефранцузского происхождения: поляки – 78 820 человек, итальянцы[823] – 22 072, немцы: саксонцы – 26 720, вестфальцы – 29733, баденцы – 6 521, гессенцы – 8 447, вюртембергцы – 13 155, баварцы – 29 038, бергцы – 4596, пруссаки – 19 494, уроженцы мелких немецких княжеств: 10 024 испанцы – 3 722, португальцы – 5740, швейцарцы – 9 532, хорваты – 3 732, далматинцы – 1 992, иллирийцы – 2 886, датчане – 12 610, неаполитанцы – 7 987, австрийцы – 30 000.

Итого: 326 821[824] солдат нефранцузского происхождения и 347 203 француза. На самом деле иностранцев, если говорить не юридически, а фактически, в Великой Армии было еще больше. Как уже упоминалось, в этот период времени 25,6 % «французских» солдат были уроженцами новых департаментов, т. е. родились в Амстердаме, Турине, Гамбурге, Риме, Генуе или Брюгге; многие из них до поступления на службу даже не говорили по-французски.

Не случайно, кстати, в инструкции, данной маршалом Даву для «смешивания» батальонов старых солдат с батальонами новобранцев, говорилось: «необходимо позаботиться о том, чтобы солдаты, говорящие по-французски, были смешаны с теми, которые не говорят на этом языке»[825].

Иначе говоря, если учитывать указанные 25,6 %, получится, что еще 88 884 человека (из 347 203) не были французами. В результате иностранцев в Великой Армии было практически 2/3, а именно 64,6 % (415 705 из 674 024)[826].

Казалось бы, здесь все должно было так же запутаться, как при построении небезызвестной вавилонской башни. Однако этого не произошло. Не следует забывать то, что уже нами отмечалось, – перед нами длинный список не союзников, а вассалов Империи. У баденских, саксонских, вестфальских контингентов не было своей политической линии, своих целей войны: у них была одна только цель – служить Императору. За исключением австрийцев, которые в ходе войны вели себя как представители относительно независимого государства, все другие беспрекословно выполняли приказы единого командования. Не было сложности и в понимании друг друга – французский язык, ставший в XVIII в. интернациональным европейским языком, был понятен практически всем офицерам. Наконец, многие из них уже сражались рука об руку с французскими собратьями по оружию в войнах 1806–1807 гг. в Испанской кампании и особенно в войне 1809 г. против Австрии.

Практически все источники, относящиеся непосредственно к этому времени, единодушны – союзные контингенты и иностранные части шли на войну 1812 г. так же, как и их французские коллеги, – с огромным подъемом. Если у поляков этот пыл был связан с надеждой на возрождение погибшего отечества, то для подавляющего большинства солдат и офицеров Наполеона он носил характер чисто воинского энтузиазма: надежда на награды, отличия, повышения, почести; конечно, жажда славы, но, пожалуй, еще более – увлечение борьбой ради борьбы, удовольствие для молодых сильных энергичных мужчин броситься в захватывающее и великое приключение, зная, как им казалось, наверняка, что оно будет победоносным.

Вот как ярко и точно описал итальянский офицер Цезарь Ложье в своем дневнике побудительные мотивы и настроения в среде итальянских солдат накануне Русской кампании: «На этом походе царит радость и веселье (sic!); итальянским войскам в высшей мере присуще самолюбие, рождающее чувство собственного достоинства, соревнования и храбрость. Не зная, куда их ведут, солдаты знают, что идут они в защиту справедливости; им даже неинтересно разузнавать, куда именно их отправляют… Одни своими безыскусными и грубоватыми рассказами, своим философским и воинственным видом приучают других к стоицизму, учат презирать страдания, лишения, самую смерть: они не знают другого божества, кроме своего повелителя, другого разума, кроме силы, другой страсти, кроме стремления к славе.

Другие (этих больше всего), не имея той грубости, которая не подходит к пахарю, ставшему солдатом, столь же добродушны, но поразвитее и пускают в ход патриотизм, жажду славы. И все это уравнивает дисциплина, пассивное повиновение – первая солдатская добродетель…

Соревнование наше еще более возбуждается, когда мы узнаем о славных подвигах товарищей по оружию в Испании, и каждый из нас тревожно ожидает, когда же наступит момент, и мы сравняемся с ними, а то и превзойдем их. Да и полки, которые встречаем мы по дороге, не менее электризуют нас рассказами о геройских подвигах в последних походах…»[827].

Позже, когда многие участники этой трагической войны будут писать мемуары, они расскажут о недобрых предчувствиях, которые они испытывали накануне, о том, как с недовольством они отправились в эту авантюристическую экспедицию и даже предупреждали своих товарищей, что все это добром не кончится… Как известно, все эти предчувствия пишутся задним числом: любого, даже храброго и решительного человека, охватывает смутное беспокойство и естественные опасения перед началом важного и опасного мероприятия, даже если ждешь его с нетерпением и жаждешь с энтузиазмом. В случае успеха все эти туманные опасения начисто забываются, зато в случае неудачи, а тем более гигантской катастрофы, все мельчайшие высказанные или невысказанные сомнения, дурные предзнаменования и т. п. вспоминаются как ясно ощущаемые накануне предчувствия.

Ничего подобного нет ни в дневниках французов, ни в дневниках их союзников. Не меньший энтузиазм, чем итальянцы, испытывали солдаты и, конечно, офицеры немецких контингентов. В архиве Национальной библиотеки в Санкт-Петербурге хранится интересная рукопись отставного баварского генерала фон Манлиха, сын которого принял участие в русском походе. Вот что писал старый воин о настроениях молодых баварских офицеров: «Мне казалось ужасной сама мысль о том, что я могу пожертвовать единственным сыном ради ненасытного честолюбия иностранного деспота… Что же касается моего сына и его молодых друзей, они в нетерпении не могли дождаться момента отправления, все они пылали желанием совершить поход в Россию…»[828].

Хотя вюртембергский офицер фон Зуков в мемуарах немало пишет о своих «дурных предчувствиях» накануне войны 1812 г., зато вспоминает, что унтер-офицер, который привез ему приказ о подготовке к походу, «сиял от радости», а один из его приятелей на банкете перед отправлением на войну заявил пожилому генералу: «Война с Россией?! Я боюсь этого не больше, чем съесть тартинку с маслом!»[829]

Разумеется, первые же трудности быстро охладили пыл всех тех, у которых он был столь же поверхностным, как у юного вюртембергского лейтенанта, считавшего, что победить русских не сложнее, чем съесть бутерброд. Особенно приутих он у солдат, на которых, по вполне понятным причинам, куда меньше, чем на офицеров, действовала жажда славы и почестей, зато очень сильно – требования желудка.

Армия, как известно из предыдущих глав, оставила позади себя за первые месяцы кампании тысячи солдат, в том числе и союзных. В десятой главе мы указывали, что за сорок дней марша, с 25 июня по 3 августа 1812 г., французские пехотные дивизии уменьшились на 25–30 %, а союзные – на 43–53 %. Конечно, это факт, на основе которого можно сказать, что побудительных мотивов у иностранных контингентов было меньше, чем у французов.

И все же кажется, что это не единственная причина. Вспомним фразу саксонского генерала Тильмана о том, что «принцип чести оказывает на французского солдата неизмеримо большее влияние, чем на немецкого». На французов, у которых в желудке было пусто, можно было еще как-то повлиять, взывая к чести, достоинству и любви к славе, на немцев эти доводы натощак действовали крайне слабо. Вспомним при этом, что столь сильные на войне побудительные мотивы, как ненависть к врагу, сознание того, что защищаешь родной очаг, начисто отсутствовали у солдат Великой Армии. Интересно, что поляки, единственные, у которых были подобные эмоции, все равно несли на марше вглубь России потери большие, чем французы.

Однако в строю оставались самые преданные, и малейшие успехи снова возбуждали в них жажду приключений и мечту о славе. «В результате последних военных событий (бои под Островно и Витебском) молодые офицеры вновь поверили в звезду Наполеона, – пишет бывший капитан Вислинского легиона. – Если бы нам приказали двинуться на завоевание Луны, мы бы ответили: “Вперед!” Напрасно старики подшучивали над нашим энтузиазмом, называя нас сумасшедшими, безумцами, – мы мечтали только о битвах и победах и боялись только одного – что русские слишком быстро заключат мир»[830].

И это были не только слова. Несмотря на то, что к кульминационному моменту кампании – Бородинскому сражению – союзные контингенты и иностранные полки подошли сильно ослабленными, их поведение в битве было более чем безупречным. Охваченные общим порывом поляки, вюртембержцы, вестфальцы, португальцы, саксонцы, итальянцы, баварцы и испанцы дрались с редкой отвагой, ничуть не уступая в доблести ни французам, ни русским.

Для полков саксонской тяжелой кавалерии, входивших в 4-й кавалерийский корпус Латур – Мобура, Бородинская битва стала поистине звездным часом. Никогда еще саксонцы и вестфальцы не дрались с подобным героизмом. Вот как вспоминал полковник Саксонского гвардейского полка фон Лейссер о действиях своих кавалеристов в этой грандиозной битве: «Противник с твердостью и спокойствием подпустил нас на 40–50 шагов и дал убийственный залп, но кони были разогнаны в атаке, шпоры вонзены в бока, нас вела стальная воля, а честь и слава ждали нас внутри русских каре. Мы обрушились на них, смели и опрокинули все, что нам противостояло. В жуткой схватке некоторые пехотинцы еще продолжали стрелять, и их огонь прекращался лишь тогда, когда они были опрокинуты наземь. Пушки неприятеля были захвачены и отконвоированы назад. Земля была устлана поверженными вражескими солдатами. Они не просили пощады, а мы ее не давали…»[831].

Сражаясь с бешеной отвагой, беспрестанно атакуя или выдерживая ураганный огонь русских орудий, саксонские и польские кирасиры понесли ужасные потери. Если накануне боя бригада Тильмана насчитывала в своих рядах 1130 человек (450 кавалеристов Саксонского гвардейского полка, 400 саксонских кирасиров полка Цастрова и 180 кирасиров 14-го польского конного полка), то к концу боя в строю оставалось едва ли 500 человек: 584 всадника были убиты или ранены[832].

Полковник кирасирского полка Цастрова фон Трутшлер был смертельно ранен, погиб его заместитель подполковник фон Зельмиц. Полковник гвардейского полка фон Лейссер в пылу боя принял приближающийся русский эскадрон за своих, и вместе с майором фон Хойером и полковым адъютантом фон Файлитшем поскакал ему навстречу. Исправить ошибку они уже не успели. Русские кирасиры набросились на них со всех сторон. Майор Хойер и полковой адъютант были сразу зарублены насмерть посыпавшимися на них ударами палашей, полковник фон Лейссер, израненный и обливающийся кровью, был сбит с коня и взят в плен. В жестоком бою был ранен и второй помощник Лейссера – майор фон Лоппельхольц.

«Я счастлив принести к ногам Вашего Величества… рапорт о дне, покрывшем славой армию… – докладывал генерал Тильман своему королю, – но должен с глубокой болью сообщить также о смерти многих храбрецов… Особенно я оплакиваю потерю полковника фон Лейссера, капитана графа Зайдевица, полкового адъютанта гвардейского полка фон Файлитша. Первый из них был поистине всегда головой своего полка… Я могу уверить Ваше Величество, что отвага его полков вызвала восхищение всей французской армии»[833].

«Саксонские эскадроны сражались в этой самой кровавой битве века с львиной отвагой и полным презрением к смерти, выполняя задачи, которые, казалось, были невыполнимыми для конницы», – так справедливо оценил в своих мемуарах полковник фон Экснер действия бригады тяжелой кавалерии Тильмана 7 сентября 1812 г.[834]

В то время как саксонская и польская кавалерия совершала свои атаки между Семеновским и батареей Раевского, вюртембергская пехота, ведомая генералом Маршаном и самим маршалом Неем, геройски билась на Багратионовых флешах.

«Мюрат, преследуемый кирасирами противника, укрылся, чтобы не попасть в плен, на редуте, взятом штурмом и занятым 25-й дивизией, – вспоминает офицер вюртембергских войск. – Но он нашел там не несколько рассеянных солдат, как лживо говорит Сегюр, а вюртембержцев, которые после кровавого боя овладели укреплением и защищали его до конца битвы. Это были те же вюртембержцы, что добыли для маршала Нея титул князя Москворецкого, а для своего генерала – титул графа Французской Империи»[835].

Здесь же, на флешах, устлали своими трупами валы и амбразуры солдаты 1-го и 2-го Португальских полков. 35 офицеров этих частей погибли или были серьезно ранены в Бородинском сражении. Буквально локоть к локтю с ними отважно дрались другие солдаты с далекого Пиренейского полуострова – испанцы 2-го и 3-го батальонов полка Жозефа Наполеона под командованием майора де Чуди, также понесшие тяжелые потери, а в километре от них на батарее Раевского сражались 1-й и 4-й батальоны того же полка, ведомые майором Дорейлем.

Здесь же, следом за ними, шел в огонь знаменитый Вислинский легион: «Нам предстояло следовать за атакующими и по необходимости поддержать их, – рассказывает офицер легиона, – они сумели взять батарею. Но какой ценой! Редут и его окрестности представляли собой самое страшное зрелище, которое только можно было вообразить. Подходы к нему, рвы, внутреннее пространство исчезли под целым холмом мертвых и умирающих, которые лежали в шесть, а то и в восемь слоев!

Фабер дю Фор. Вюртембергская пехота отражает атаку русских кирасир, на взятых штурмом Багратионовых флешах.

…Здесь вперемешку валялись пехотинцы, кавалеристы, кирасиры в белых и синих мундирах, саксонцы, вестфальцы, поляки. Среди последних я узнал командира эскадрона Яблоньского – “красавца Яблоньского”, как его называли в Варшаве»[836].

Сюда же, на клокочущий кратер батареи Раевского, уступая настоятельным просьбам офицеров, Евгений Богарне двинул и солдат итальянской гвардии: «Все мы испускаем радостные крики, – вспоминает очевидец об этом моменте. – Полки строятся в колонну справа повзводно. Велиты Гвардии идут впереди, за ними гренадеры, егеря и драгуны. Радость, гордость, надежда сияют на всех лицах.

Русские заметили наше движение и тотчас направляют в нашу колонну огонь из сотни орудий. Одни только крики “Да здравствует Император!”, “Да здравствует Италия!” – раздаются в шуме падающих бомб и гранат, беспрестанного свиста железа и свинца…»[837].

Никогда еще, наверное, с обеих сторон не проявлялось столько мужества и самопожертвования. Героизм русских солдат и героизм солдат Запада, ведомых Наполеоном, оказались достойными друг друга.

Вестфальцы, еще недавно столь вялые и неспособные к серьезным испытаниям, не уступали в доблести другим. Вот что записал в своем дневнике 7 сентября в 8 часов вечера вестфальский подполковник фон Лоссберг: «Сражение выиграно… Император поручил Жюно передать нам, что мы бились храбро. Ней оказывает нам честь и громко прославляет нас, а мы, вестфальцы, можем с уверенностью сказать, что заслужили похвалу. Даже наш командир корпуса теперь сознается, что ему никогда не приходилось командовать более храбрыми войсками. В продолжение дня мы ни одной минуты не отступали перед неприятелем… Храбрость наших войск подвергалась неоднократным испытаниям: мы несколько раз отбивали атаки русских кирасиров и останавливали пехотные линии…» На следующий день в два часа дня фон Лоссберг дополняет свои записки: «Я не могу нахвалиться, как скоро и спокойно полк сомкнулся и выстроил каре… Когда же мы изготовились против неприятельской кавалерии, я заметил на лицах всех солдат решимость и доверие к их начальникам и восхищался вниманием, с которым исполнялись все команды»[838].

Ценность последнего свидетельства, несмотря на некоторые его преувеличения, заключается в том, что написано оно прямо на поле сражения, едва только стихли пушки, и не предназначено для начальства или публики. Это мысли, нахлынувшие тотчас же по окончании горячего боя, командира, который полностью доволен своими солдатами и восторгается их поведением перед лицом опасности, и если в деталях описания боя могут быть неточности, то оно абсолютно точно отражает психологическую реальность момента – вестфальцы сражались доблестно и считали себя победителями.

«Воздадим же… справедливость союзным войскам столь разных наций, следовавших в 1812 г. за орлами Наполеона, – писал барон де Бургуэн, бывший в ту эпоху молодым офицером Гвардии. – Честь и военная дисциплина столь сильно связывали воинов своими узами, а престиж Императора действовал столь волшебно, что солдаты стран, даже мало разделяющих, а часто даже просто враждебных его делу, в течение многих лет соперничали в благородном соревновании – отличиться перед его взором.

В то время как мы вели отчаянную войну на Пиренейском полуострове, малопохвальную по ее мотивам и результатам, полк Жозефа Наполеона… доблестно сражался в наших рядах. Кастильская верность и отвага не подвели. То же можно сказать о всем португальском легионе, составленном из пехоты и кавалерии. Он отличился своей храбростью и порывом в битве при Валутиной горе, где понес тяжелые потери. Этот легион участвовал с нами во всех битвах кампании и прошел вместе с нами все отступление через заснеженные равнины.

Что касается прусского контингента, он покинул нас 30 декабря. Но в течение всей кампании 1812 г. он соперничал в отваге и порыве с французскими и польскими войсками, и, согласно выражению герцога Тарентского, которое он употребил в письме, лежащем передо мной, “покрыл себя славой”»[839].

Последнее, пожалуй, является одним из наиболее парадоксальных моментов в истории иностранных контингентов Великой Армии 1812 г.

В то время как австрийский корпус, ведомый князем Шварценбергом, оперировавший на южном фланге главной армии, сражался именно так, как этого, в общем, можно было ожидать от традиционных противников Франции – достаточно вяло и с нежеланием, пруссаки дрались не за страх, а за совесть.

Вообще, не следует забывать, что в Пруссии, несмотря на превалирующее враждебное отношение к французской оккупации, не только уязвившей национальное самолюбие, но и нанесшей удар по материальным интересам практически всех слоев населения, существовала весьма значительная профранцузская партия, состоящая частично из образованных чиновников, частично из интеллигенции и из ряда офицеров, попавших под обаяние Наполеона и восхищавшихся его военным гением. Эта партия особенно активизировалась с того момента, когда Пруссия под давлением обстоятельств вынуждена была подписать конвенцию от 24 февраля 1812 г., в силу которой она становилась союзницей Франции. В отставку был уволен ряд высокопоставленных лиц, имевших слишком явные националистические взгляды, в частности глава тайной полиции Юстус Грюнер. Во главе же Прусского корпуса, отправляющегося сражаться в рядах Великой Армии, был поставлен генерал фон Граверт, ярый поклонник Наполеона и сторонник профранцузской политики.

«Счастливый оказаться под предводительством великого монарха и следовать к славе вместе с героями, увитыми лаврами, – писал Граверт в ответ на свое назначение, – прусский корпус желает только получить случай, чтобы показать себя достойным быть в рядах армии, подвиги которой будут вызывать изумление грядущих поколений»[840].

Подобный случай очень скоро представился. 19 июля 1812 г. передовые войска Граверта (8 батальонов и 6 эскадронов), двигавшиеся на Ригу, встретили под местечком Экау русские части под командованием генерала Левиза (8 батальонов, 4 эскадрона, 3 казачьих полка). Атака пруссаков была стремительной. Войска генерала Левиза потерпели поражение и поспешно ретировались с поля сражения. Интересно, что в этом бою прусские драгуны захватили знамя 2-го батальона Ревельского пехотного полка – это было единственное знамя, захваченное в ходе первого периода войны. Несмотря на кровавые сражения под Полоцком, Смоленском, Валутиной горой и великую Бородинскую битву, ни русским, ни французским войскам не удалось взять знамен противника, кроме того, что добыли прусские драгуны.

В августе тяжело заболевший Граверт вынужден был покинуть корпус и передать командование генералу фон Йорку, который, в отличие от своего предшественника, был представителем прусского офицерства, проникнутого националистическим духом. Однако престиж императорской армии к тому времени был столь велик, что смена командования не внесла поначалу никаких изменений в поведение прусского вспомогательного корпуса. В первых числах сентября ряд прусских офицеров получили от Императора ордена Почетного Легиона за отличия в боях. «Позвольте поблагодарить Вас, монсеньор, – писал Йорк маршалу Макдональду, – за то, что Вы соблаговолили донести до Великодушного Монарха признательность и нашу благодарность по отношению к Вам за заботу о вверенных Вам прусских войсках и за эту награду»[841].

Таким же витиевато напыщенным старофранцузским слогом выражали свои чувства и другие прусские офицеры: «Отличие, которым Его Величество соблаговолил меня почтить, возведя меня в достоинство кавалера Почетного Легиона, наполняет меня новым рвением к службе, – писал генерал фон Клейст, – и при каждом случае я буду стараться добиться уважения Вашей Светлости, доказывая глубокие чувства самой почтительной преданности, с которой я, Монсеньор, имею честь быть Вашей Светлости нижайшим и покорнейшим слугой»[842].

Когда же Прусскому корпусу было объявлено о результатах Бородинского сражения, фон Йорк направил Макдональду письмо, почти что переполненное энтузиазмом: «Я спешу, Монсеньор, выразить Вам нашу единодушную радость по поводу этого важного события, и я с удовольствием исполню Ваш приказ – отпраздновать со всей достойной торжественностью этот новый успех французского оружия»[843].

Нечего и говорить, что прусские части, шедшие в рядах главной армии, сражались ничуть не хуже остальных, в частности и в Бородинской битве. Но что не столь очевидно, так это то, что в глубоком тылу Пруссия притихла в ожидании вестей из России. А первые сообщения были, как известно, одно оптимистичней другого.

На территории Пруссии отмечалось даже 15 августа – день рождения Наполеона. В этот день в кафедральном соборе города Эльбинг генеральный комиссар Западной Пруссии де Буань произнес торжественную речь, которая резюмирует процесс, о котором говорилось в этой главе, и знаменует собой, очевидно, пик наполеоновской Европы:

«От далекой Иллирии до берегов Тибра и Сены, от берегов Тахо до Двины и Борисфена (Днепра), от Эгейского моря до Балтики, – говорил де Буань, – во всем этом огромном пространстве, занимаемом Империей и Цивилизацией, искусствами и науками, все нации, ее составляющие, все монархи, правящие ей, объединенные одними интересами, одними чувствами, празднуют сегодня годовщину рождения Наполеона Великого, Императора французов и короля Италии… Если Император расширил так далеко пределы своей Империи силой своего оружия и своего гения, а также мудрости… он объединил также сердца всех народов, которым он вынужден был некогда нести войну.

Я хочу прежде всего говорить здесь о жителях Пруссии. Действительно, когда-то берега Вислы и Немана были ареной боев между Империей и этим королевством, но теперь Его Величество король Пруссии дает своим подданным пример дружбы и преданности Франции и верности своим клятвам. Прусские войска сражаются под теми же знаменами, что и войска Его Императорского величества и соперничают с ним в отваге и славе…

…Все бывшие враги стали друзьями и верными союзниками Его Величества, сражаясь сегодня против Англии и России – единственных держав, противостоящих ему.

Эти огромные политические изменения – не только плод побед и результат доверия к монарху, целью которого является прочный мир… и прекращение войн, которые в течение стольких веков истощали Европу и не согласуются с тем состоянием цивилизации, до которого она поднялась…

Либеральные принципы легли в основу законодательств всех государств… и кодекс Наполеона, принятый во многих из них, станет, без сомнения, вскоре всеобщим…

Если мы вспомним также о единстве мер и весов… народы Европы будут в скором времени представлять из себя единую семью, хотя и под властью отдельных и независимых правительств, это и было бы высшим достижением цивилизации.

Нищенство – эта проказа общества – искоренено во всей Империи. Построены дома, где несчастные находят верное убежище, отдых, заботу и утешение…

Воображение изумляется, когда видишь, какие… преодолены, казалось бы, непреодолимые барьеры природы, чтобы прорубить дороги, ведущие из Франции в Италию через перевал Мон-Сенис и перевал Сен-Бернар; какие прорыты каналы, чтобы соединить море с внутренними областями Империи; когда смотришь на то, сколь много создано новых полезных учреждений, сколь большую поддержку получили науки, торговля, мануфактуры, как украшена или, иначе говоря, реконструирована столица, ставшая, несмотря на древность, новым городом – самым большим и самым великолепным; когда видишь Рим, словно поднятый той же рукой из руин и занявший место, которое он когда-то занимал в дни своей славы…»[844].

Несмотря на помпезный слог и официальную лесть, этот текст заслуживает внимания, так как ясно иллюстрирует то, как виделась Империя Европы и ее будущее в пору успехов наполеоновского войска. Здесь «Империя» понимается не только в узком смысле этого слова – Французская Империя, хотя такое значение в тексте также встречается.

Империя для автора речи – это прежде всего пространство от Тахо до Днепра, Империя, которая должна объединить все европейские народы в единой семье, создать новый мир с большей социальной справедливостью, стать империей «цивилизации, наук и искусств…».

Этой мечте, как известно, не суждено было сбыться. Московский пожар поглотит в своем пекле грезы о новом Риме… Великая Армия начала свое печально знаменитое отступление, которое в скором времени превратилось в катастрофу для нее и для идеи Европейской Империи.

Однако было бы неверным упрощением сказать, что как только Великая Армия начала свою тяжелую ретираду, составляющие ее контингенты тотчас покинули ряды единого войска. Само по себе начало военных неудач вовсе не означало мгновенного изменения поведения иностранных солдат и офицеров. Даже Прусский корпус в самых последних числах октября – начале ноября 1812 г. не выказывал существенных признаков изменения настроений. 31 октября 1812 г. генерал Йорк писал Макдональду из Миттавы: «Монсеньор, генерал Рёдерер имел любезность передать мне Ваше намерение атаковать врага, чтобы наказать его за дерзость, с которой он вышел из крепости и постоянно беспокоит наши аванпосты. Это решение мне кажется самым лучшим способом, чтобы добиться спокойствия и доставить огромное удовольствие прусским войскам, которые не желают ничего лучшего, как идти на врага под командованием Вашей светлости…»[845].

Эти слова были подкреплены делом. Немецкие войска произвели 20 ноября 1812 г. внезапную контратаку, столь решительную, что наседавшие на них части понесли жестокий урон. Только пленными пруссаки захватили около полутора тысяч человек[846].

Но эпизодом войны 1812 г., который поистине можно назвать лебединой песней наполеоновской Европы, стал бой 28 ноября 1812 г. у переправы через Березину. Это событие кажется нам столь важным с точки зрения темы данной главы и обычно представляется в столь извращенном свете, что мы решили дать достаточно подробное его описание.

В начале двадцатых чисел ноября 1812 г. остатки основной группировки Великой Армии после тяжелых боев под Красным оторвались от преследующей их главной армии Кутузова и приближались к реке Березине, лежащей поперек пути отступления. В принципе Березина не представляет собой значительной в стратегическом плане водной преграды, но в конкретной обстановке, на театре военных действий, она приобрела важность, непропорциональную ее географическому значению. Дело в том, что наперерез отступавшей наполеоновской армии с юго-запада двигалась так называемая Дунайская армия под командованием адмирала Чичагова (около 35 тыс. человек), а с севера, напирая на войска Удино, наступала другая русская армия под командованием генерала Витгенштейна (около 30–35 тыс.), значительно усилившаяся

Расположение русских и французских соединений на главном театре военных действий на 22 ноября 1812 г. и их действия накануне переправы наполеоновских войск через Березину.

за счет подошедших резервных формирований. Таким образом, река Березина могла стать рубежом, опираясь на который, русская армия получала возможность остановить движение отступающих французов и раздавить их ударом превосходящих сил со всех сторон.

22 ноября в Толочине, на пути к Борисову, где находилась переправа через Березину, Наполеон получил известие о катастрофе. Подошедшие с юго-запада передовые отряды Дунайской армии, разгромив отряд генерала Домбровского, взяли борисовский «тет-де-пон»[847], находящийся на западном берегу, и вдобавок заняли сам Борисов, лежащий на восточном берегу Березины.

Конечно, в иной ситуации факт нахождения на противоположном берегу реки русских войск не означал непременно трагедии для наполеоновских войск: известно, как обычно сложно было оборонять водную преграду огромной протяженности. Однако в условиях, когда на плечах у отступающих французов висели армии Витгенштейна и Кутузова, а времени и места для маневра практически не оставалось, дело приобретало поистине трагический оборот. Если же принять во внимание степень разложения большей части Великой Армии, то в подобной ситуации она просто оказалась на грани гибели.

«Дело становится серьезным», – мрачно заметил Император Коленкуру. Теперь его самые дурные предчувствия оправдывались. Впрочем, через день Наполеон получил известие о том, что 2-й корпус герцога Реджио (Удино) атаковал авангард Дунайской армии, который был непредусмотрительно выдвинут прямо навстречу главным силам французов. Удино сообщал о том, что этот авангард (под командованием графа Палена) наголову разбит и что 2-й корпус ворвался в Борисов, захватив богатые трофеи. Однако это известие было слабым утешением: мост через Березину был разрушен, а на противоположном берегу стояли русские войска.

В этой, казалось бы, безвыходной ситуации Император проявил твердость духа и мастерство полководца. Еще накануне генерал Корбино, двигавшийся на соединение со 2-м корпусом, нашел брод через Березину в районе деревни Студянка (16 км севернее г. Борисова). В то же время Наполеону донесли о существовании брода у деревни Ухолода южнее Борисова. Направив на Ухолоду небольшой отряд, а также осуществив демонстрацию попытки восстановления переправы непосредственно у Борисова, Император двинул свои главные силы на Студянку.

Вечером 25 ноября сюда прибыли части корпуса Удино, а также понтонеры генерала Эбле – мужественные солдаты, сохранившие, несмотря на перипетии отступления, порядок, дисциплину и готовность к самопожертвованию. Понтонеров было 400 человек (7 рот) с полной экипировкой и вооружением. Всего лишь за пять дней до этого в Орше вследствие недостатка упряжных лошадей были сожжены понтоны, с помощью которых можно было бы быстро навести мост. Учитывая ширину реки в районе Студянки (около 110 м), ее глубину (около 2 м) и скорость течения, на это потребовалось бы не более часа. Но теперь понтонного парка не было. К счастью для Великой Армии, генерал Эбле предусмотрительно сохранил шесть фур с инструментами, две походные кузницы и два фургона с углем. Тотчас же понтонеры и саперы приступили к делу – в сгущающихся сумерках зажглись огни походных кузниц, и закипела работа, которая продолжалась всю ночь. Пока саперы 2-го корпуса разбирали дома Студянки и пилили деревья, понтонеры ковали скобы и гвозди, собирали козлы, готовили плоты.

С рассветом 26 ноября небольшой отряд кавалерии с вольтижерами на крупах лошадей перешел реку вброд и завел бой с отрядом, обороняющим противоположный берег. Однако, к удивлению Наполеона, русские войска не оказывали значительного сопротивления. Чичагов, частично обманутый маневрами Императора, а частью обескураженный тем, что остался один на один с великим полководцем, оставил напротив Студянки только слабый отряд пехоты и несколько сот казаков, и все они по странной оплошности покинули ночью свой пост напротив брода.

В восемь часов утра началась наводка мостов. Мужественные понтонеры на лютом холоде вынуждены были войти, где по пояс, а где по плечи в ледяную воду. Немногие из тех, кто совершил этот акт самопожертвования, сумели пережить переправу… Согласно документу, относящемуся к этим событиям, пожалуй, самому точному, беспристрастному и лишенному всякой экзальтации – отчету полковника Шапеля, написанному 20 июля 1818 г., – более сотни понтонеров работали в воде. Почти все они умерли от переохлаждения вскоре после форсирования Березины[848]. Среди героев-понтонеров были и солдаты нефранцузского происхождения, а именно 11-я рота, состоящая целиком из голландцев.

К 13 часам дня правый мост для пехоты и кавалерии был готов, и тотчас началась переправа корпуса Удино. «Наполеон, который с утра не покидал берега Березины, встал у входа на мост, чтобы видеть, как проходит 2-й корпус, все полки которого шли в величайшем порядке и с решимостью вступить в бой»[849]. С большими предосторожностями по этому же мосту перевезли восьмифунтовую пушку и гаубицу, чтобы окончательно отогнать русский отряд от переправы.

Под грохот орудий и треск ружейной пальбы, раздававшийся с правого берега, стоя в воде, покрытой льдинами, французские понтонеры продолжали невозмутимо делать свое дело. В 16 часов был готов второй мост для артиллерии, и тотчас же по нему покатились пушки и зарядные фуры 2-го корпуса, за ними шли орудия гвардейской артиллерии и тяжелые повозки армейского артиллерийского парка.

В 20 часов три опоры левого моста рухнули под тяжестью повозок. Но понтонеры снова вошли в воду и нечеловеческими усилиями сумели починить мост. В 23 часа при свете костров и факелов пришли в движение пушки и фуры, тяжелые колеса которых снова загрохотали по отремонтированному настилу. Переправа продолжалась безостановочно, но ночью снова рухнуло несколько опор, и понтонеры, совершая невозможное, опять принялись за работу и отремонтировали мост к 6 часам утра.

27-го на рассвете на правый берег двинулась Гвардия, переправился сам Император со штабом, большая часть артиллерии, организованные остатки корпусов Даву, Нея, Евгения Богарне и резервной кавалерии… Все эти войска шли в порядке. На мосты, оцепленные гвардейскими жандармами, не допускались отставшие и безоружные. Впрочем, днем последних было немного. Толпы «одиночек», маркитантки с детьми, караван-сарай из повозок, карет, фур, телег – все это охвостье армии нахлынуло только к вечеру. На этот момент переправа армии фактически уже завершилась. На восточном берегу оставался лишь 9-й корпус Виктора, которому было поручено прикрыть, насколько это будет возможно, мосты от наступления русских, а также дождаться дивизии Партуно, которая была оставлена в Борисове в качестве арьергарда. В штабе еще не знали, что именно в этот момент, вечером 27 ноября, Партуно со своей дивизией (около 4 тыс. человек) наткнулся на армию Витгенштейна. Дивизия героически сражалась и потеряла в бою примерно половину своего состава убитыми и ранеными. Ее остатки, окруженные со всех сторон многократно превосходящими по численности силами, были вынуждены сложить оружие.

Однако основная часть исторической драмы, глубоко врезавшейся в память всех тех, кто стал ее свидетелем, произошла 28 ноября 1812 г. На рассвете этого дня армия Чичагова выступила со стороны деревни Большой Стахов, чтобы атаковать уже переправившиеся полки Великой Армии, а Витгенштейн, двигавшийся по восточному берегу, готовился обрушиться на тех, кто еще ожидал своей участи у переправы через Березину.

Многие источники подтверждают поразительный факт. Огромные толпы отставших, собравшиеся вечером накануне на берегу реки, беспечно провели ночь у бивачных костров, и не помышляя о переправе, в то время как мосты через реку в ночь с 27 на 28 ноября были совершенно свободны! Данное обстоятельство еще раз подтверждает, что все боеспособные части, за исключением намеренно оставленного для защиты мостов 9-го корпуса Виктора, перешли реку без существенных затруднений. Более того, в связи с тем, что силы 9-го корпуса, оставшиеся на восточном берегу, с исчезновением дивизии Партуно оказались явно недостаточными для сдерживания Витгенштейна, дивизии Дендельса было приказано вернуться обратно на левый берег! Этот приказ был выполнен немецкими солдатами Дендельса без всяких помех при переправе.

В результате с рассветом 28 ноября солдаты Великой Армии, сохранившие честь и дисциплину, выстроились на обоих берегах реки, фактически лишь для того, чтобы прикрыть своими телами нестройные толпы «одиночек» и гражданских лиц, сопровождавших армию, которые среди громадного скопища повозок с утра потянулись к мостам.

На правом (западном) берегу Березины против войск Чичагова развернулись следующие силы:

1-я линия: пехота 2-го корпуса Удино – около 4 тыс. человек; остатки пехоты корпуса Нея – около 400 человек; артиллерия 2-го корпуса – около 400 человек.

Итого: 4800 человек под общим командованием маршала Удино.

В строю этих войск находились, кроме французских частей, все четыре швейцарских пехотных полка, 3-й Португальский, 3-й Временный хорватский полк, 123-й и 124-й полки, полностью сформированные из голландцев, 128-й пехотный полк, состоящий из уроженцев города Бремена, остатки 1-го и 2-го Португальских и Вюртембергской пехотной дивизии.

Сражение на р. Березина (28 ноября 1812 г.)

2-я линия состояла из остатков всех польских пехотных частей и находилась под командованием маршала Нея. Это были:

17-я дивизия Домбровского – 850 человек;

остатки 5-го корпуса под командованием генерала Зайончека (дивизии Красинского и Княжевича) – 600 человек;

бригада генерала Жолтовского – 1000 человек;

отряд полковника Винцента Малиновского – 1000 человек;

Вислинский легион (дивизия Клапареда) – 1800 человек;

польские артиллеристы – 100 человек.

Итого: 5350 человек – все поляки.

В резерве за второй линией расположились конные войска:

кирасирская дивизия Думерка – 1200 человек;

легкоконные бригады Кастекса и Корбино (из 2-го корпуса) – 800 человек;

все негвардейские польские конные части – 1100 человек.

Итого – 3100 человек.

Кроме польской кавалерии, один из трех полков Думерка состоял полностью из голландцев (14-й кирасирский).

Наконец, общим резервом служили войска Императорской Гвардии:

Молодая Гвардия (маршал Мортье) – 1500 человек;

Старая Гвардия (маршал Лефевр) – 3500 человек;

гвардейская кавалерия (маршал Бессьер) – 1200 человек.

Кроме того, 1-й корпус Даву и 4-й корпус Евгения Богарне отходили по дороге на Вильно. Их участие в бою не предусматривалось.

Таким образом, общая численность войск, которыми Наполеон располагал на левом берегу, составляла примерно 19,5 тыс. человек, а с учетом не включенных в этот перечень артиллеристов, саперов, понтонеров, жандармов и т. д. – приблизительно 20 тыс. человек, из которых около половины были солдатами иностранных контингентов или иностранных полков.

На левом берегу изготовились для боя части маршала Виктора. Это были практически одни иностранные войска. Исключение составлял лишь один французский батальон (213 человек), который оставался во всем корпусе. Этот батальон 55-го линейного полка был единственным из дивизии Партуно, который чудом уцелел. Маршал поставил его на крайний правый фланг, упиравшийся в Березину.

Рядом с ним, чуть левее, расположилась баденская бригада, которая насчитывала в своих рядах 1828 человек и представляла собой надежные войска. Многие из ее солдат имели за плечами славный опыт кампании 1809 г., а некоторые прошли даже кампании 1806 и 1807 гг. Бригада находилась под командованием графа фон Хохберга, наследного герцога Баденского. Молодой генерал (Хохбергу было всего лишь 20 лет!) заслужил высокую оценку маршала Виктора, который в письме к Бертье от 24 ноября 1812 г. сказал, что «единственные войска 9-го корпуса, которые всегда шли в безупречном порядке, – это баденская бригада. Я должен по этому поводу воздать самые высокие похвалы г-ну графу Хохбергу»[850].

Интересно, что накануне встречи с остатками главных сил в 9-м корпусе почему-то решили, что Император проведет им смотр. Поэтому юный генерал издал утром 25 ноября следующий приказ: «Завтра мы двигаемся на Борисов, где, по всей вероятности, Его Величество Император проведет смотр корпуса. Я прошу господ генералов сделать все, чтобы батальоны предстали на нем в самой чистой форме и наилучшим образом»[851]. Действительно, наутро построенные ровными рядами, хотя и прокопченные бивачным дымом, но вычищенные, подтянутые, со сверкающим оружием, баденцы замерли в ожидании встречи с Императором и Великой Армией… То, что они увидели, потрясло их до глубины души…

В центре боевого порядка Виктора расположилась бригада бергской пехоты под командованием генерала де Дама, общей численностью 1210 человек. Эти полки не были столь закаленными частями, как их товарищи по оружию из Бадена, но они также сохранили воинский дух и выправку.

Наконец, на левом крыле корпуса встала польская дивизия под командованием генерала Жирара – 1896 человек. Это были уже известные нам 4-й, 7-й и 9-й полки герцогства Варшавского, прибывшие из Испании. Хотя они и пополнялись рекрутами, проходя через Польшу, но насчитывали в своих рядах немало ветеранов испанской кампании, героев Альмонасида, Оканьи и Фуэнгиролы.

Еще левее поляков расположились саксонские пехотинцы полков фон Рехтена и фон Лоу – 1009 человек.

Наконец, оконечность левого крыла корпуса была прикрыта легкой кавалерийской бригадой Фурнье (350 человек), состоявшей из баденских гусар и гессенских шеволежеров.

В корпусе было также 120 артиллеристов (польских и французских), обслуживавших 14 орудий. Общая численность войск под командой маршала Виктора: 6626 человек.

Эта точность в исчислении количества войск удивительна даже для самых успешных периодов боевых операций. Она связана с той скрупулезностью, с которой сам маршал и его подчиненные составили боевые рапорты о бое 28 ноября, по счастью, дошедшие до нашего времени. Разумеется, эту цифру все равно надо округлить до 6,5–7 тыс. человек, так как никто не может быть уверен, что все подсчеты произведены абсолютно безупречно.

Среди солдат корпуса 250–300 человек были французами. Остальные шесть с лишним тысяч – немцы и поляки.

Итак, общая численность войск Великой Армии, которые потенциально могли быть использованы для боя, составляла 26–27 тыс. человек. Так как Гвардия в сражении не приняла участия, реально со стороны французов и их союзников было введено в дело около 20 тыс. солдат и офицеров.

Русские генералы располагали куда более значительными силами. Чичагов имел в день сражения около 30 тыс. человек, Витгенштейн также около 30 тыс. человек, наконец, от главной армии прибыли отряды Платова и Ермолова, которые перешли накануне Березину у Борисова и расположились позади войск Чичагова. В общей сложности – около 70 тыс. солдат. Преимущество в силах, как мы видим, было более чем значительно. Однако необходимо принять во внимание, что отряд Ермолова был крайне утомлен форсированными маршами и не мог принять участия в сражении. Фактически остались без боевой задачи и казаки Платова. Наконец, Витгенштейн будет действовать крайне осторожно. Часть его войск утром 28 ноября занималась к тому же окончательным пленением остатков отряда Партуно, другие подходили к полю сражения постепенно. В результате на западном берегу войска Наполеона будут атакованы 25 тысячами русских солдат, а на восточном – 14–15 тысячами. Однако, даже принимая во внимание неучастие в бою многих русских полков, Чичагов и Витгенштейн располагали практически двойным перевесом в силах.

На правом берегу сражение началось с рассветом. Адмирал Чичагов поручил генералу Чаплицу выступить с авангардом и напасть на неприятеля. Русские войска двинулись четырьмя группами: впереди отряд генерала Рудзевича, поддержанный слева и справа колоннами генералов Корнилова и Мещеринова, вдоль по берегу Березины егеря полковника Красовского.

За исключением дороги, проходившей перпендикулярно линии фронта, и нескольких полян, все пространство, где развернулась битва, было покрыто лесом. Несмотря на то, что Стаховский лес местами был очень редким, действовать в сомкнутых строях представлялось мало возможным, и волей-неволей большая часть полков развернулась в стрелковые цепи, завязав огневой бой. Русские генералы, используя свое численное превосходство, стали активно теснить стоявшую также в лесу пехоту Удино. Неся тяжелые потери, французы, швейцарцы, хорваты… откатились назад.

Более того, одна из русских пуль ранила в бок маршала Удино. Это была уже двадцать вторая рана отважного воина. Обливаясь кровью, Удино упал с лошади, а его нога запуталась в стремени. Только вовремя подоспевший адъютант спас маршала. Командование всеми силами в Стаховском лесу принял Ней. Князь Москворецкий, видя, что дело приобретает дурной оборот, распорядился бросить в огонь вторую линию, состоявшую, как уже отмечалось, полностью из польской пехоты.

Правее дороги (по отношению к французам) двинулся вперед Вислинский легион, а левее, между дорогой и рекой, – остальные полки. Остатки пехоты 5-го корпуса лично повел в атаку старый генерал Зайончек, ветеран Египетского похода. Ему было 60 лет, но он, спешившись, пошел в строю пехоты. К этому времени бой уже приближался к тому месту, где находился сам Наполеон, и поэтому Зайончек прошел со своей колонной мимо небольшой возвышенности, на которой стоял Император.

«В голове первой дивизии, – вспоминает Генрих Дембиньский, – в пешем строю шел генерал Зайончек. На нем была соболиная шапка, на шее теплый шарф. Он шел с обнаженной шпагой, поддерживаемый адъютантами Мирошевским и Володковичем. Император, хотя хорошо помнил Зайончека с Египта, не узнал его, и, приняв за Домбровского, крикнул: “Давайте же, Домбровский! Возьмите реванш!”[852] Когда адъютанты повторили Зайончеку слова Императора, так как он их не расслышал, генерал сказал: “Ответьте ему, что я возьму реванш за Домбровского”»[853].

Польские части стремительно атаковали русских стрелков и отбросили их в глубину леса. А 12-й польский пехотный полк так активно преследовал отходящие части Чаплица, что чуть не захватил батарею, стоявшую уже по другую сторону леса. Впрочем, этот успех был куплен дорогой ценой. В числе раненых польских воинов был и генерал Зайончек. Адъютанты отнесли своего командира в тыл, где его немедленно прооперировал знаменитый хирург Ларрей, ампутировавший старому генералу раненую ногу.

Однако в этот момент Чичагов прибыл в Стахов и приказал бросить в бой 9-ю дивизию Войнова и 18-ю дивизию Щербатова, которых повел в атаку начальник штаба армии генерал Сабанеев.

С громкими криками “Ура!” и барабанным боем тучи стрелков наводнили лес. Нужно сказать, что генерал Сабанеев был большим любителем стрелковых цепей, и поэтому тысячи людей были введены в бой в рассыпном строю. Польские полки откатились с тяжелыми потерями, причем были ранены генерал Домбровский, полковники Малаховский, Блумер и Серавский.

Однако этот успех был куплен ценой полного расстройства рядов русской армии. Войска авангарда смешались с войсками 9-й и 18-й дивизий. Ни Сабанеев, ни Чаплиц, ни тем более Чичагов, даже не покинувший Стахова (злые языки утверждали, что адмирал в это время преспокойно попивал чай в теплой избе) не управляли боем. Дунайская армия представляла собой огромные массы стрелков, ведущих беспорядочный бой и рассыпанных по лесу на широком фронте. По всей видимости, лишь несколько резервных частей, стоявших на полянах, остались в сомкнутом строю.

За ходом боя внимательно наблюдал Ней. «К полудню, – вспоминал офицер штаба, – маршал Ней приехал, чтобы обсудить ход боя с герцогом Тревизским (Мортье) и по своей привычке встал на самое опасное место посреди широкой дороги. Маршал Мортье, с его характером, закаленным в двадцати битвах, не мог показать себя менее неустрашимым, чем князь Москворецкий, и подъехал к нему на это место. Все бригадные и дивизионные генералы решили, что честь требует от них последовать их примеру, и поэтому в одном месте собралась целая плеяда знаменитостей. Кроме маршалов здесь можно было увидеть генерала Делаборда, генерала графа Роге, генерала Бертезена, генерала Думерка, голландского генерала Тендаля, князя Эмиля Гессенского… Никто из генералов, вставших на это опасное место, не был сражен, но по странной случайности русские ядра попадали в стоявших позади нас португальских кавалеристов, представлявших в этот момент единственный эскорт герцога Тревизского…Замечательно, что эти конные егеря, родившиеся на берегах Тахо, пришли сюда из столь далеких краев на лошадях, рожденных там же, сумели выдержать лучше, чем другие, суровые холода, недостаток продовольствия и фуража»[854].

Заметив неорганизованность русского наступления, Ней решил осуществить дерзкий контрудар. Он приказал генералу Думерку атаковать со своими кирасирами прямо через лес. Прежде чем начать действовать, Думерк, внимательно осмотрев местность, пришел к выводу, что редкий лес, состоявший из высоких сосен, действительно позволяет передвигаться конным отрядам. Более того, справа от дороги он заметил большую поляну, где в сомкнутой колонне стояли русские резервы.

Появление кирасиров было полной неожиданностью для пехотинцев 9-й и 18-й дивизий. Справа от дороги 7-й кирасирский, стремительно пройдя через лес, выехал на поляну и, в считаные мгновенья развернувшись в линию, атаковал резервные колонны, по всей видимости, даже не успевшие построиться в каре. Слева от дороги 4-й кирасирский бросился на цепи стрелков в лесу. В качестве резерва атаки двигался 14-й полк (состоявший из голландцев). Наконец, вслед за кирасирами устремились в бой и польские уланы бригады Дзевановского (2-й, 7-й и 15-й полки).

Командир 15-й дивизии Дунайской армии Ланжерон вспоминал: «Эта атака на подобной местности была для нас абсолютно неожиданна и имела для нашей армии пагубные результаты. Думерк выехал прямо из-за деревьев и кустов, собрал своих кирасиров на опушке двух маленьких полян и, построив их в одно мгновенье, бросился на колонны. Кирасиры зарубили не менее шестисот человек и столько же взяли в плен»[855].

Особенно сильную панику вызвал стремительный бросок французских и голландских кирасиров на пехоту, стоявшую в рассыпных строях. Толпы стрелков в панике бросились назад, а разгоряченные кирасиры рубили и топтали егерей между сосен. Генерал Чаплиц был ранен пистолетным выстрелом в голову; под Войновым был убит конь, и ему едва удалось спастись; наконец, генерала Щербатова польские уланы уже тянули за мундир, когда на выручку пехоте бросились павлоградские гусары и Санкт-Петербургский драгунский полк, которым удалось освободить командующего 18-й дивизией и остановить стремительное продвижение французских и польских кавалеристов.

Тем не менее результаты внезапной атаки Думерка были огромны. Если даже отставить в сторону эпический размах данных некоторых французских историков, которые сообщают, что кирасиры захватили в плен 7 тыс. человек (!), нет сомнения, что русская пехота была полностью опрокинута и, вероятно, потеряла около 1500–2000 человек убитыми и ранеными.

Интересно, что данные археологических раскопок, проведённых на поле (а точнее, в лесу) сражения полностью подтверждают всё вышесказанное. На большом пространстве были найдены многочисленные артефакты (пуговицы, обломки оружия, пули, остатки киверных блях и т. д.), свидетельствующие об отчаянном бое между французскими кирасирами и русской пехотой. Результаты раскопок подтверждают также, что французские и польские кавалеристы гнали неприятеля на протяжении нескольких километров, практически до выхода из Стаховского леса!

После этой контратаки русская пехота с трудом вернулась в лес, но бой превратился теперь лишь в бесконечную ружейную перестрелку с короткой дистанции, переходящую кое-где в отчаянные штыковые схватки. Однако ни одна из сторон не будет пытаться идти на обострение: французы по причине своей малочисленности, русские – опасаясь какого-нибудь нового неожиданного контрудара. Впрочем, потери от этого были ничуть не меньше, чем они могли быть в «маневренном» бою. Обе стороны усеяли трупами своих солдат лес и поляны между Стаховым и Брилями.

Кроме поляков, в этом бою покрыли себя славой швейцарские полки. Они понесли тяжелейшие потери, но не сделали ни шагу назад. 2-й швейцарский практически перестал существовать, в его строю осталось вечером 28 ноября… 2 офицера и 12 солдат![856]

А вот что вспоминал о битве на Березине солдат 3-го швейцарского полка Жан-Марк Бюсси: «Все смешалось в отчаянной драке. Мы больше не могли стрелять. Дрались только штыками, бились прикладами… Куча людей валялась на снегу. Наши ряды чертовски поредели. Мы уже не осмеливались посмотреть ни направо, ни налево, боясь, что не увидим там своих товарищей. Наш строй сомкнулся, боевая линия укоротилась, но наша отвага удвоилась. Раненые вставали в строй. Патронов было хоть отбавляй, и мы набили ими свои подсумки… Но вот снова мы сблизились и снова кинулись на врага в штыки… Снова ужасный бой, и мы деремся с безумной отвагой. Вокруг просто резня!.. Но мы знали, что они не дойдут до мостов, чтобы сделать это, им потребовалось бы пройти по нашим телам, перебив нас до последнего. Мы не чувствовали холода и кричали: “Да здравствует Император!”»[857]

Действительно, войскам Чичагова не удалось сдвинуть с места мужественных швейцарцев, поляков, французов, хорватов, голландцев и португальцев! Жестокий бой продолжался уже в кромешной тьме, освещаемой только вспышками выстрелов. Только в 11 часов ночи обе стороны в изнеможении прекратили пальбу и атаки.

В то время как на правом берегу Ней упорно сдерживал наступление войск Дунайской армии, на левом берегу, почти у самой переправы кипел не менее жестокий бой. Витгенштейн начал атаку в 9 утра. В рядах его армии, как мы уже отмечали, было более 30 тыс. человек. Однако он выдвигал свои части очень осторожно и неторопливо: сначала отряд Властова, затем Берга и, наконец, только после полудня, резерв Фока – всего 14–15 тыс. человек.

Бой начался атаками русских войск на правое крыло корпуса Виктора, где, как уже отмечалось, стояла баденская бригада, которая поддержала здесь свою уже надежно укрепившуюся репутацию мужественных воинов. Весь день, стоя под непрерывным огнем артиллерии и пехоты, она отражала попытки русских частей пробиться к мостам. Потери бригады Хохберга были ужасающими. Не уступив ни пяди земли, баденские полки потеряли убитыми и ранеными 1128 человек из 1828, вступивших утром в бой.

Тем не менее к часу пополудни русские войска, используя свое значительное численное превосходство, охватили 9-й корпус. Одна русская батарея была выдвинута на крайний левый фланг Витгенштейна, почти к самой реке, и продольными выстрелами стала накрывать толпы «одиночек» у мостов, другие пушки выкатились на гребень холмов, которые словно амфитеатром окружали позиции Виктора, и также открыли интенсивный огонь. Гранаты русских «единорогов» рвались прямо в гуще отставших, устремившихся к переправам. Ядра, пробивая кровавые борозды, рвали на части людей и лошадей, в щепки разбивая повозки и экипажи. Именно в этот момент в скопище «одиночек», с утра пытавшихся, толкая друг друга, добраться до мостов, возникла дикая паника, страшные подробности которой дошли до нас в десятках мемуаров.

«Произошла давка, подобной которой, надеюсь, я никогда больше не увижу, да и не пожелаю никому видеть: страшное и безобразное зрелище! – вспоминал кирасирский офицер Огюст Тирион. – Те самые солдаты, которые ранее бросились бы на выручку товарищей, думали теперь только о сохранении своей собственной жизни, хотя бы ценой жизни своих товарищей. Если кто ослабевал и падал, то толпа наступала на него и давила его насмерть. Валились стиснутые с боков лошади и так же, как и люди, уже более не вставали. Иногда падавшая таким образом лошадь, желая встать на ноги, отчаянно билась и сбивала ближайших к ней людей… и они уже вместе с лошадью больше не вставали»[858].

«Едва только раздались залпы пушек, – рассказывает другой очевидец, – как… мужчины, женщины, повозки, пушки, фуры, экипажи – все устремилось к узким мостам и смешалось в неописуемом беспорядке… Это была ужасающая давка… Огромная толпа колебалась и волновалась, подобно колосьям под ураганом. Несчастье тому, кто оказался поблизости от реки – страшное давление толпы сбрасывало его в воду, и можно было видеть людей, которые, катясь вниз, пытались уцепиться за опоры мостов и за обледенелые берега. Отброшенные толпой, они падали, исчезали под водой, появлялись снова на поверхности, подобные страшным призракам, и исчезали в пучине уже навсегда. Экипажи и повозки опрокидывались на несчастных, оказавшихся поблизости. Отовсюду доносились крики бегущих, моления и стоны раненых, искалеченных или растоптанных, предсмертные хрипы умирающих, призывы тех, кто искал свои полки. Повсюду валялись кучи оружия, одежды, груды трупов. Рев этого огромного стада, скрип повозок, вопли, путаница – все смешалось в одной картине, грандиозной в своем ужасе»[859].

Впрочем, подобными описаниями полны все книги, где упоминается Березинская переправа. Однако очень мало где говорится, что все эти обезумевшие люди (за исключением, конечно, некоторого количества раненых) были отставшими намеренно от своих полков и что, пока они давили друг друга, вопили в истерике и тонули в реке, всего в нескольких сотнях шагов от них солдаты, верные долгу, погибали, как подобает мужчинам и воинам, причем погибали, чтобы спасти хотя бы часть этой потерявшей человеческий облик толпы.

Для того чтобы не дать русской батарее, выдвинувшейся к реке, вести огонь по переправам, в атаку на рощицу был брошен единственный французский батальон, оставшийся в корпусе Виктора. Этот маленький отряд численностью в 213 человек под начальством командира батальона Жуайе, поддержанный действиями баденской бригады, устремился вперед. В упорном бою он оттеснил русскую пехоту и вынудил батарею откатиться назад, тем более что с другого берега реки открыла огонь гвардейская артиллерия. Однако за этот небольшой успех батальон Жуайе заплатил дорогую цену. В течение десяти минут он потерял более трех четвертей своего состава, и в его строю к концу боя останется лишь 42 человека!

Одновременно, чтобы заставить артиллерию на гребне холма также отодвинуться назад «и помешать русским добраться до Березины… маршал Виктор отдал приказ генералу Дама атаковать с бергской бригадой возвышенности, находившиеся перед ним. Построившись в две колонны, величиной приблизительно по батальону каждая, бригада спустилась в низину, – рассказывает граф Хохберг. – Линия неприятельских стрелков немедленно удалилась, но зато за несколько шагов до выхода из леса наши колонны наткнулись на русскую пехоту, которая встретила их сильнейшим залпом»[860]. Силы были слишком неравны, и, несмотря на отчаянные попытки бергских батальонов взять штурмом русские позиции, им это не удалось. Командир бригады генерал Дама получил легкое ранение, а генералу Гейтеру оторвало ядром руку. Более того, русская пехота двинулась в штыки и смяла остатки бергских полков.

В этот критический момент маршал Виктор приказал горсти своей кавалерии сделать невозможное и остановить русский натиск. 350 гессенских шеволежеров и баденских гусар устремились сквозь начавшуюся метель навстречу пулям и ядрам в немыслимую атаку. Недаром в воспоминаниях немецких солдат она получит название «Смертельная атака». Силы были чудовищно неравны, но кавалерия должна была пожертвовать собой для спасения пехоты, для спасения остатков армии. Легкоконная бригада, ведомая полковником фон Ларошем (а не генералом Фурнье, как это обычно пишут все французские авторы, – Фурнье незадолго до этого был ранен и покинул поле боя), обрушилась на русскую пехоту.

Дерзкая атака немецких кавалеристов была столь неожиданна, что на первых порах увенчалась полным успехом. В одно мгновение каре 34-го егерского было прорвано, а пехотинцы, избежавшие ударов сабель, сдались. Здесь шеволежеры и гусары взяли несколько сот пленных (500, согласно рапорту Хохберга). Ободренные этим успехом, немцы, не приводя себя в порядок, продолжили атаку. В этот момент навстречу им выдвинулась русская тяжелая кавалерия – эскадрон кавалергардов и эскадрон конно-гвардейского полка. Ряды баденцев и гессенцев были расстроены и, как указывал полковник шеволежеров Дальвиг, их усталые изможденные кони не могли выдержать удара тяжелой конницы на хороших лошадях. Завязалась кровавая рубка на саблях и на палашах. Полковник фон Ларош, уже раненый до этого штыком, получил вдобавок удар острием клинка по левой стороне лица, пуля пробила его кивер. Тяжело раненный, он был захвачен в плен русскими конногвардейцами, но подлетевший вахмистр Шпрингер отбил своего командира из рук неприятеля… На исходные позиции вернулось не более сотни человек, остальные погибли или, израненные, попали в плен.

В момент, когда началась «Смертельная атака», маршал Виктор подскакал к польской пехоте Жирара и крикнул: «Храбрые поляки, вперед!», тотчас же вслед за конницей в контрнаступление ринулись испанские ветераны 7-го и 9-го полков. В своем рапорте, написанном вечером того же дня (!), Виктор пишет: «После короткой и плотной пальбы они двинулись в штыки… и опрокинутая (кавалерией) колонна была полностью взята в плен или уничтожена. Генерал Жирар, который с отвагой и напором вел в атаку бригаду, был ранен пулей в живот»[861].

Адам Козловский из 9-го польского пехотного полка вспоминал: «Нам удалось опрокинуть неприятеля и даже загнать его вплоть до зарослей, из которых он выдвигался. Неподалеку от зарослей мы и остановились в сомкнутых колоннах, и тут началась сильная канонада с обеих сторон. Неприятель не покидал более скрывавших его зарослей… Баварцы (автор имеет в виду бергскую бригаду) привели себя в порядок и встали в резерве, а саксонская бригада мужественно сражалась рядом с нами»[862].

Действительно, саксонская пехота также безупречно действовала в этот день. Она несла огромные потери, но, как и поляки и баденцы, не делала ни шагу назад: «Капитаны Оберниц и Бозе упали, сраженные насмерть вражеским огнем, – вспоминает майор из полка фон Рехтен, – полковник Айнзидель был ранен картечью в грудь, полковой адъютант Дюрфельд ранен в бедро, а другому полковому адъютанту, фон Хельдрайху, оторвало гранатой ногу… капитан Дёрринг был ранен пулей в рот, а мне пуля зацепила голову…»[863] Документы подтверждают ранения всех этих офицеров, из них можно также узнать, что лейтенант фон Дюрфельд, фон Хельдрайх, а также капитан фон Дерринг умерли от ран, и что полк потерял еще пять офицеров ранеными.

9-й корпус усеял своими трупами холмы, окружавшие переправу, однако его самоотверженность не пропала даром. Когда вечерняя мгла окутала поле битвы и остановила разбитых от усталости солдат обеих армий, уже ставший крошечным корпус Виктора стоял все на тех же позициях, которые он занимал утром! Последние выстрелы прогремели где-то около пяти – шести часов вечера уже в темноте, а солдаты Виктора продолжали оставаться на месте до девяти часов вечера, когда, согласно приказу, они должны были начать отход.

Чтобы остатки 9-го корпуса могли добраться до переправ, 150 понтонеров, также продолжавших до конца исполнять свой долг, занялись разборкой завалов, образовавшихся у входа на мосты. Как рассказывает полковник Шапель, «необходимо было сделать некое подобие траншеи в груде трупов людей и лошадей, среди разбитых и перевернутых экипажей». Он же утверждает, что «9-й корпус покинул свои позиции в 9 часов вечера, оставив на левом берегу небольшие посты и арьергард для наблюдения за противником. Корпус прошел по мостам в порядке, увезя с собой всю артиллерию»[864].

Самое удивительное, что, когда темнота разделила сражающихся, оставшиеся на левом берегу «одиночки» с редкой беспечностью развели костры и стали готовить себе ужин – благо топлива и конины было навалом. Ночью переправа опять была свободна! Напрасно генерал Эбле посылал офицеров предупредить, что мосты будут сожжены – «одиночки» в каком-то странном отупении не двинулись ни на шаг от своих костров. В 6.30 утра 29 ноября последние посты Виктора покинули позиции и ушли за реку. Это вдруг, словно электрическая искра, заставило засуетиться толпу, которая снова кинулась топтать и давить друг друга у мостов, в несколько уменьшенных масштабах повторяя ужасы предыдущего дня…

В 8.30 утра мосты были подожжены, а в 9 утра армия Витгенштейна, впереди которой шли отряды казаков, обрушилась на безоружную, беззащитную кучку так и не сумевших переправиться «одиночек» и штатских лиц. Здесь попало в плен, очевидно, около пяти тысяч человек[865] обоего пола и всех возрастов, было захвачено несколько пушек, а также бесчисленное множество экипажей, повозок и телег…

Битва при Березине закончилась. Наполеоновская армия, понеся тяжелые потери, сумела прорваться сквозь сжимавшееся кольцо окружения, и не просто прорваться, но и отбросить пытавшиеся атаковать ее войска. Конечно, назвать битву при Березине блестящей победой Наполеона, как это делают некоторые историки во Франции, просто язык не поворачивается. С другой стороны, говорить о полном разгроме остатков Великой Армии, как это часто делали историки в России, тоже невозможно.

Отступающие войска понесли тяжелые потери – около 25 тыс. убитыми, ранеными и пленными (вместе с дивизией Партуно), однако почти половина из них приходилась на «одиночек», маркитанток и гражданских лиц, сопровождавших армию. Наполеону удалось достичь почти что максимально возможного результата. Он не просто сумел спастись сам и вывести с собой цвет своего генералитета, большую часть офицерского корпуса и Гвардию, но и нанести преследовавшим его войскам чувствительный удар, особенно это касается армии Чичагова. Общие потери русских войск за четыре дня операций на Березине можно оценить примерно в 14–15 тыс. человек.

Битва на берегах Березины стала поистине битвой наполеоновской Европы. Воины всех наций, составлявших Великую Армию, проявили здесь редкое мужество и самопожертвование, особенно это относится к корпусу Виктора, состоявшему, как уже было отмечено, практически полностью из иностранных частей. Всего же из двадцати тысяч солдат, реально принявших участие в бою 28 ноября, не более пяти тысяч принадлежали к французским полкам. Если же принять во внимание, что и в рядах «французских» полков примерно четверть солдат была иностранного происхождения, мы получим, что примерно 80 % из тех, кто заслонил своими телами переправы, были нефранцузами! Эта цифра полностью подтверждается сведениями по потерям в офицерском составе.

Согласно данным справочника Мартиньена из 753 офицеров и генералов, раненных при Березине 28 ноября[866], только 165 были французского происхождения, а остальные 588, или 79 %, были уроженцами всех стран наполеоновской Европы. Кроме баденцев, у которых были убиты и ранены 61 офицер, особо жестокий урон понесли швейцарские полки – 83 офицера. Наконец, ужасающие опустошения были в рядах 123-го линейного полка, потерявшего в этом бою 44 офицера голландского происхождения. Факт наличия очень высокого процента офицерских потерь, примерно 1 офицер на 13 солдат, вместо обычного соотношения 1 к 20–25, связан с тем, что в строю многих частей оставалась лишь горсть солдат. Так, 4-й линейный полк из корпуса Нея, согласно воспоминаниям его командира, в день боя 28 ноября состоял всего из трех взводов, один из которых был офицерским.

Итак, как мы видим, солдаты иностранных контингентов и иностранных полков в целом не только героически сражались бок о бок со своими товарищами по оружию французского происхождения на первом этапе кампании, но и сохранили свой боевой дух, несмотря на сам факт отступления и первые серьезные неудачи Наполеона.

Однако окончательная катастрофа Великой Армии в России не могла не отразиться на настроениях в странах наполеоновской Европы: «Печаль, вызванная этим огромным бедствием… в Голландии, Бельгии, Швейцарии, во всей Италии от Милана до Неаполя и от Венеции до Турина, даже вплоть до Иллирийских провинций… подготовила распад наполеоновской Империи на мелкие части. Ведь погибшие в России были главным образом немецкие, итальянские и иные генералы, офицеры различных наций, которые верили в звезду Императора и обеспечивали ему верность своих соотечественников; ведь это были чужеземные полки, которые он закалил в бою, артиллерия, которую он организовал, солдаты, которые научились выкрикивать на всех языках Европы “Да здравствует Император!” и рисковать своей жизнью за его похвалу в Бюллетенях или за крест Почетного Легиона»[867], – справедливо писал Альфред Рамбо.

Действительно, в бескрайних русских просторах погибла не просто армия, здесь погибла наполеоновская Европа. «Ее место готовилась занять другая Европа, она заявила о своем пришествии 30 декабря 1812 г. неожиданной изменой Йорка фон Вартенбурга»[868]. В этот день командующий прусским контингентом, намеренно отстав на марше от франко-польских частей Макдональда, подписал так называемую Таурогенскую конвенцию, согласно которой прусские войска объявлялись нейтральными. Хотя король Пруссии в ужасе дезавуировал демарш своего генерала и формально отрешил его от командования, остановить начавшийся лавинообразный процесс было невозможно – катастрофа Великой Армии резко изменила отношение к Наполеону в Германии. Конечно, в политике проигравший никогда не пользуется сочувствием, и от него отворачиваются его вчерашние друзья, однако эта в общем вполне закономерная реакция проявилась в Пруссии, где имелось более чем достаточно причин для недовольства наполеоновской системой, в особо резкой форме.

Начиная с января 1813 г. вся страна была охвачена националистическим подъемом, который был столь силен, что король под общим давлением и нажимом русских подписал 28 февраля 1813 г. договор о союзе с Россией. Отложение Пруссии от наполеоновской системы стало фактом бóльшим, чем переход одного из государств «Империи Европы» в стан ее противников – это было начало новой Германии и, более того, начало совершенно другого взгляда на мир.

Наполеоновская Империя, выросшая из последствий волны национального подъема во Франции, в эпоху Революции была парадоксальным образом связана по своему духу с Европой века Просвещения с его почти полным отсутствием национализма, а с расширением Империи она все больше проникалась идеями «Римского мира» и Европейского единства. Не случайно в официальных речах, письмах, воззваниях Наполеон почти никогда не обращался к национальным героям Франции. Зато почти всегда говорил об Александре Македонском, Цезаре, Августе, Карле Великом… Нигде и никогда Наполеон не объявлял какие-либо из народов недоразвитыми, а французов «сверхчеловеками». Да, он отдавал предпочтение материальным интересам «старых департаментов», но не из-за того, что считал Францию пупом земли, а потому, что рассматривал ее как наиболее верную лично ему часть Империи. Выдающийся специалист современности по истории Империи Жан Тюлар справедливо отмечает: «Вопреки тому что иногда пишут, Наполеон старался избегать ломки местных особенностей, он уважал язык, религию и традиции стран, находившихся в его Империи. Он старался привлечь к себе местные элиты и никоим образом не покушался на своеобразие народов, входящих в орбиту французского влияния. Нигде в наполеоновской Империи вы не найдете ни следов геноцида, ни интеллектуального империализма, ни презрения к побежденным. Единственное, что требовалось, – это принятие учреждений и законодательства Французской Империи, среди которых первое место занимал Гражданский кодекс»[869].

Во всех его действиях куда больше прослеживается стиль императора Траяна, чем буржуазный национализм эпохи Директории. Именно поэтому с такой легкостью, а подчас с восторгом, вставали под знамена, увенчанные бронзовыми орлами, итальянцы, поляки, немцы, швейцарцы, бельгийцы, голландцы…

«Пассионарный взрыв» (как сказал бы Лев Гумилев), который произошел в Германии в начале 1813 г. был пронизан совершенно другими идеалами. Государственные деятели, священники, писатели и поэты на все лады призывали немцев к «настоящей войне», проповедовали богоизбранность Германии и ненависть к чужаку. Впервые среди лязга оружия в унисон священникам зазвучали и голоса «ученых мужей». «…именно в вас изо всех новых народов определенно видны задатки человеческого совершенствования, и вам вручается прогресс дальнейшего развития», – проповедовал знаменитый профессор Иоганн-Готлиб Фихте в своих «Речах к немецкому народу», произнесенных с кафедры Берлинского университета. Поистине патологической кровожадностью и слепой ненавистью переполнены строки немецких «романтических» писателей и поэтов того времени: Клейста, Кёрнера, Рюкерта, Уланда, Платена и Шенкендорфа.

В произведении Клейста, в котором он описывает битву в Тевтобургском лесу, где, как известно, германские племена разгромили римлян (в этом образе, разумеется, выведены французы Наполеоновской эпохи), есть эпизод, когда Арминий, вождь германцев, переполненный ненавистью, восклицает по поводу доброго поступка римского центуриона: «Я не хочу любить это злое дьявольское отродье! Пока оно будет хвастаться здесь, в Германии, ненависть – моя обязанность и мщение – моя добродетель».

«Теперь пусть ваша возлюбленная сотрясает воздух и мечет искры, – писал Кёрнер в “Брачном гимне сабле”. – Настает свадебное утро! Да здравствует железная невеста!»

Эти настроения со всей очевидностью отразились и в военной эстетике, появившейся в 1813 г. в Германии, – черные мундиры, черные кресты, черные знамена, черепа со скрещенными костями, церемонии с факелами, – словно все мрачное, древнетевтонское вырвалось на поверхность…

Конечно, не следует преувеличивать результаты этого идейного сдвига – в обществе того времени было еще достаточно много консеранкулли проявили себя как отличные командиры, возбуждая храбрость бойцов и являя им образец и пример»[870].

А вот как сражался маленький отряд 13-го баварского, окруженный во время вылазки союзниками и сумевший закрепиться в небольшом доме: «Оставленные совершенно одни, без продовольствия, без боеприпасов, умирая от жажды, среди пожара, охватившего дом, они не испугались никаких угроз, отвергли все предложения о сдаче и презрением ответили на все посулы врага…» Чтобы спасти храбрую горстку солдат, на следующий день была произведена атака силами батальона, который, несмотря на тяжелые потери, сумел освободить храбрецов. «Естественно, – рассказывает Рапп, – я выразил всю свою признательность этим людям в приказе на день. Я перечислил те опасности, которым они подвергались, и рассказал об отваге, которую они проявили. Раненых я разместил в своем особняке и каждый день приходил их проведать и узнавал, хорошо ли за ними ухаживают»[871].

Однако подобное поведение союзных немецких контингентов в кампанию 1813 г. можно рассматривать скорее как исключение. В большинстве своем они сражались все более вяло. 6 сентября 1813 г. под Денневицем саксонский корпус предался панике, а еще через месяц с небольшим в великой битве народов под Лейпцигом саксонская пехота просто-напросто перешла на сторону врага и открыла огонь по дивизии Дюрютта – своим недавним товарищам по оружию. Вюртембергская кавалерия Нордмана и саксонская легкая кавалерия также перешли на сторону коалиции прямо в ходе битвы.

Дни наполеоновской Германии были сочтены. Саксонский король, бывший до этого верным союзником Императора, вынужден был влиться в ряды антифранцузской коалиции. В октябре 1813 г. рухнуло также и Вестфальское королевство, перешла на сторону союзников Бавария. 2 ноября Вюртембергский король Фридрих заключил с Австрией договор в Фульде, за ним то же самое сделал Великий герцог Гессен-Дармштадский, 20 ноября присоединился к коалиции Великий герцог Баденский, последний, правда, выразил Наполеону… свое «живейшее и искреннее сожаление».

Эти вести докатились и до далекого Пиренейского полуострова, где 10 декабря 1813 г. полковник фон Крузе, командир 2-го полка Нассау, воспользовавшись ночным маршем, перешел со своим полком и Франкфуртским батальоном на сторону англичан. Впрочем, на испанском театре военных действий в ходе долгой войны солдаты союзных контингентов, с одной стороны, более чем где бы то ни было, привыкли идти плечом к плечу вместе со своими французскими товарищами по оружию, а с другой стороны, здесь для решительно не желающих воевать за Императора представлялось тысяча возможностей дезертировать, что они, ватизма и инерции, чтобы быть полностью охваченным новым влиянием. Однако идеологический выброс произошел, и, хотя он найдет свое полное логическое завершение лишь в Германии второй четверти XX в., его последствия не замедлили сказаться и на Германии наполеоновской поры.

Нужно также подчеркнуть, что катастрофа в России и взрыв германского шовинизма не оборвали историю иностранных контингентов, сражавшихся в рядах наполеоновского войска и тем более иностранных полков на службе Франции. Однако роль и тех и других становится все более второстепенной. За исключением польских полков, все так же отважно бьющихся за свободу своей отчизны, и итальянцев (северной Италии), не желавших возвращения австрийского господства, иностранные солдаты все с меньшей охотой шли в огонь. Европейская империя отныне была потеряна и война становится делом прежде всего французов, которые сражаются за интересы Франции. Интересно, как остро в это время простой пехотный офицер наполеоновской армии ощутил на себе резкое изменение обстановки. 6 марта 1813 г. он написал: «Еще сосем недавно, в счастливые времена, когда я приближался к границам Франции после долгого отсутствия, я почти не испытывал никаких чувств – Европа была моим отечеством. Теперь я вернулся к более скромным понятиям, и вид французского берега Рейна произвел на меня совершенно новое, сильное впечатление»[872].

Все сказанное выше представляет собой, конечно, лишь глобальный процесс, происходивший в 1813 г. Совершенно очевидно, что он развивался не просто и не прямолинейно. Для начала необходимо отметить, что государства Рейнской конфедерации в 1813 г. выставили контингенты, которые потребовал у них Наполеон:

Бавария – 9000 человек

Саксония – 15 000 человек

Вюртемберг – 9500 человек

Баден – 7000 человек

Вестфалия – 8000 человек

Берг – 800 человек

Мелкие германские государства – 9300 человек

_____________

Итого: 58 600 человек

Итальянское королевство поставило под ружье 28 тыс. солдат, Неаполь – 13 тыс., Дания – 12 тыс. Польша из последних сил мобилизовала еще 25 тыс. рекрутов, в результате чего численность польских войск снова увеличилась до 37 540 человек, вместе же с поляками на французской службе в рядах Великой Армии сражалось до 40 тыс. уроженцев берегов Вислы и Варты.

В результате в рядах наполеоновского войска в начале 1813 г. было не менее 150 тыс. солдат иностранных контингентов. Равным образом из примерно шестисот тысяч солдат, состоявших на службе во Французской армии, около четверти, т. е. также 150 тыс. человек, были нефранцузами. Таким образом, и в 1813 г. Великая Армия во многом сохраняла ещё свой интернациональный характер.

Войска союзников и в эту кампанию будут совершать подвиги. Не говоря уже о поляках и итальянцах, сражавшихся с отвагой и постоянством, все так же безупречно, как в предыдущей войне, дрался баденский контингент. 18 апреля под Веймаром блистательной атакой баденские драгуны разгромили прусских гусар. Среди раненых пруссаков был и командир отряда подполковник Блюхер, сын знаменитого фельдмаршала. А за доблесть в битве под Люценом, свидетелем которой был маршал Ней, полк баденских драгун получил 25 крестов Почетного Легиона.

Но, пожалуй, самым удивительным «рудиментом» наполеоновской Европы стал гарнизон Данцига под командованием неутомимого Раппа. Здесь, в крупном порту и городе-крепости на побережье Балтики, собрались остатки многих разноязычных полков, принявших участие в Русской кампании. Здесь же они были блокированы в самом начале 1813 г. Отрезанные от своих стран и правительств, от воздействия настроений на родине каждого из них, они оказались в замкнутом воинском коллективе, на который их энергичный командир сумел повлиять, воздействуя на благородные струны человеческой души: солдатское товарищество, чувство долга, братство перед лицом опасности. Он смог не только удержать войска в подчинении и верности присяге, но и повести их на подвиг. В то время как в рядах главной армии все более и более чувствовалась апатия союзников Франции, и прежде всего немцев, в гарнизоне Данцига, как еще недавно, плечом к плечу отважно сражались поляки, французы, баварцы, испанцы, вестфальцы, неаполитанцы и даже… африканцы! Противник пытался разложить гарнизон, подбрасывая в Данциг подрывные листовки. «Но я знал верность моих войск, – пишет Рапп, – и полностью им доверял. Я дал им доказательство своего доверия. Если какая-нибудь прокламация попадала к нам, ее зачитывали перед фронтом войск. Солдатам понравилась эта откровенность… и у них было только больше презрения к врагу, который надеялся сломить их честь и отвагу»[873].

Гарнизон Данцига сражался с удивительной доблестью: «Поляки были несравненны в бою, все – командиры и солдаты – бросались на врага с таким порывом и самоотверженностью, которые не знают себе равных… Неаполитанцы были не менее отважны… Генерал Пепе, полковник Лебон, командиры батальонов Банатье и Сурде, капитаны Шивандье и Чи-

разумеется, уже давно и сделали. Поэтому здесь данный эпизод являлся исключением.

Реакцией на эти события, последовавшие за битвой под Лейпцигом, был Императорский декрет от 25 октября 1813 г., который официально ставит точку на мечте о Великой Империи Европы. В письме военному министру герцогу Фельтрскому от того же дня Император разъясняет причину и резюмирует суть данного документа: «Очевидно, что в том положении, в котором мы находимся, мы не можем больше доверять ни одному иностранцу. Поэтому мне не терпится получить известие о том, что все части, включенные в декрет от сегодняшнего дня, разоружены. Это даст нам недостающие ружья и отнимет их у врага»[874].

Согласно декрету, расформировывался 4-й иностранный (вспомним, что это бывший Прусский полк), а из 1-го и 2-го иностранных полков должны были быть исключены и разоружены все немцы. Распускался также Иллирийский полк. Хорватские полки упразднялись и превращались в так называемые «пионерные батальоны», то есть в инженерные части, лишённые оружия и имеющие лишь шанцевый инструмент. Равным образом полк Жозефа Наполеона разоружался и трансформировался в три «пионерных» батальона. Распускалась испанская королевская гвардия. Французы, служившие в ней, должны были быть направлены в Бордо для дальнейшего включения во французские части, а из испанцев формировались все те же «пионеры». То же самое предписывалось проделать и с прочими испанскими формированиями на службе короля Жозефа, а также и с остатками Португальского легиона. Но самым, пожалуй, жестоким пунктом этого декрета было то, что все вестфальские, баденские, вюртембергские и нассауские части, сражавшиеся в Испании, должны были быть немедленно разоружены и отправлены во Францию как военнопленные!

Этот декрет потряс солдат и офицеров союзных контингентов, продолжавших сражаться под знаменами Империи. Маршал Сюше, который как дисциплинированный военный и аккуратный администратор прилежно исполнил данный ему приказ, не мог не отправить по инстанции письмо, которое заслуживает того, чтобы мы привели его почти полностью:

«Маршал Сюше – военному министру.

Генеральная квартира в Хироне,

26 декабря 1813 г.

После измены союзников на севере я хотел сам узнать, каково настроение немецких войск, входящих в мою армию. Я, к своему глубокому удовлетворению, нашел офицеров, безукоризненно следующих принципам чести и желанию славы. Я решил испытать их верность и 1 декабря, атакуя врага, приказал вестфальским шеволежерам и элитным ротам 10-го легкого полка Нассау двинуться одним в авангарде. Они выполнили свою боевую задачу с рвением, и ни один из них не дезертировал…

Я должен был исполнить императорский декрет. Разоружение произошло одновременно в разных местах. Полк Нассау сложил оружие в Барселоне, вестфальские шеволежеры спешились в Сен-Селони. Генерал Ордонно доложил, что многие из них были в слезах и восклицали: “Пусть нас поведут на врага – и тогда увидят, готовы ли мы пожертвовать жизнями за Императора Наполеона!..”»[875].

Гвардейские эскадроны князя Нассау спешились в Хироне и Фигейрасе. Майор барон Оберкампф, который командовал этим полком, был в отчаянии и выразил свои чувства следующими словами: «В течение пяти лет я служу во французских рядах. Я получил много лестных отзывов командования о моем поведении и поведении моего полка, и я хочу сохранить вечное доказательство этому, получив крест Почетного Легиона»[876].

Вюрцбургский батальон был разоружен в Пюисерда. Вольтижер Ланц из 1-го Нассауского желал любой ценой остаться в рядах 18-го легкого полка. «Я был три раза ранен в Каталонии, – говорил он, – сражаясь плечом к плечу с французскими солдатами, с ними я получил награду, и с ними я хочу окончить мою жизнь…»[877].

Не менее трогает своим благородством и рыцарственными чувствами письмо, которым полковник Мебер, командир 1-го полка Нассау, ответил на самые выгодные предложения английского генерала Клинтона:

«Барселона, 20 декабря 1813 г.

Господин генерал, мне доставили письмо, которое Вы написали мне из Виллафранки 18 числа сего месяца. Для человека чести Ваше предложение слишком оскорбительно и неприемлемо.

У меня нет ничего более святого, чем сражаться за дело Его Величества Императора Наполеона Великого… Ваше предложение лишь еще больше укрепило меня и мой полк быть верным долгу. Как человек чести и верности я считал своей обязанностью передать Ваше письмо моему дивизионному генералу и еще раз уверить его в преданности моего полка»[878].

Октябрьский декрет произвел впечатление удара грома не только на личный состав частей сражавшихся в Испании, но и на солдат иностранных полков. Месяц спустя после подписания этого документа 500 человек – остатки полка Жозефа Наполеона – собрались для последнего смотра. В рядах застыли ветераны Русского похода и кампании 1813 г. Генерал Тилли прочитал императорский декрет по-французски, а Кинделан перевел его на испанский язык.

«Наименование “пионеров” произвело на солдат впечатление, которое можно передать только одним словом – отчаяние, – писал в своем рапорте Тилли. – Воины, покрытые ранами в последних кампаниях, были возмущены тем, что им дали наименование саперов-рабочих, они сказали, что, если так их отблагодарили за службу, они никогда не возьмут в руки кирку»[879].

Генерал Михал Сокольницкий (1760–1816).

Польский офицер, участник восстания Костюшко, служил в польских легионах с момента их создания на французской службе, впоследствии генерал герцогства Варшавского, произведен в дивизионные генералы за отличие в боях под Сандомиром. В 1812 г. Сокольницкий был начальником контрразведки Великой Армии. В 1813 г. командовал кавалерийской дивизией. Защищал Париж в 1814 г. После первого отречения императора вернулся в Польшу

Действительно, нельзя не признать, что декрет от 25 октября 1813 г., несмотря на всю критичность положения, в котором находилась Империя, был скорее продиктован эмоциями, которые вызвала у Наполеона измена союзников Рейнской конфедерации, чем жесткой необходимостью. Он обрушился всей тяжестью как раз на тех, кто, несмотря ни на что, остался в строю: те, кто не хотел оставаться, давно уже разбежались.

Без сомнения, вопрос присутствия на службе Франции иностранных контингентов в условиях отложения союзных государств, а также присутствия в иностранных полках подданных этих государств требовал скорейшего разрешения, но, возможно, имелись способы сделать это более тактично, уважая заслуги тех, кто проливал свою кровь за общее дело.

К началу 1814 г. на службе Императора оставалось считаное число иностранных частей:

Вислинский пехотный полк (остатки одноименного легиона); три иностранных полка – 1-й, 2-й, 3-й; швейцарские полки; польские гвардейские конные полки и вислинские уланы; наконец, ряд экзотических формирований типа «ионических» или албанских подразделений, находившихся в далекой Иллирии. О них, очевидно, просто забыли.

Кроме того, вся армия Итальянского королевства до последнего часа существования Империи продолжала сражаться под знаменами Наполеона.

Разумеется, в рядах французских полков оставалось большое количество итальянцев, немцев левого берега Рейна, голландцев, бельгийцев, некоторое количество поляков (офицеров).

Почти во всех боях короткой и трагической кампании 1814 г. доблестно сражались отважные польские уланы, в рядах гвардейских гренадеров бились голландцы – остатки 3-го гвардейского гренадерского полка, в строю армейских пехотных и кавалерийских полков солдаты и офицеры родом из «новых департаментов». Однако их отвага и самопожертвование отныне были отданы лишь Франции. В письме Ожеро от 7 февраля 1814 г. Наполеон давал такой рецепт успеха: «Нужно снова наполниться решимостью и надеть сапоги 93 года». Нужно сказать, что и в смысле национальной политики он тоже вынужден был вернуться к истокам, к тем силам, которые привели его на трон. Народ Франции, патриотизм, жертвенность во имя Отечества – вот что стало лозунгом дня. Разумеется, иностранцы были здесь лишними. Те же из них, кто продолжал идти за Наполеоном, либо связали окончательно свою судьбу со своим новым отечеством, либо сражались лично за Императора, говоря языком Средневековья, как «верные вассалы, не желающие покидать своего сюзерена в трудный час».

Последнее особенно характерно для поляков. Они, конечно, испытывали довольно теплые чувства по отношению к Франции, ставшей для многих из них почти что второй родиной, и все же они прежде всего видели Императора, их Императора – «короля народа», монарха справедливого и честного, великого полководца, когда-то вернувшего свободу и честь далекой отчизне, снова исчезнувшей по милости врага с карты Европы. Полк польских улан-разведчиков под командованием Юзефа Дверницкого был единственным, который не последовал за маршалом Мармоном в то время, когда он перешел на сторону неприятеля. До самого отречения Наполеона ни один польский отряд не покинул его армию.

Но преданность этой горсти ветеранов уже не могла спасти Империю, Император отрекся, и с ним исчезла не только наполеоновская Европа, но и наполеоновская Италия и сама наполеоновская Франция.

По возвращении Императора с острова Эльбы в период Ста дней армия Франции приобрела практически гомогенный национальный состав. Из полков исчезли солдаты – выходцы из новых департаментов, ни одно иностранное государство не присоединило свои контингенты к войскам Империи. Однако, желая пополнить как можно быстрее свою небольшую армию опытными солдатами, Император решил прибегнуть к созданию иностранных частей. Декретом от 11 и 15 апреля, а также 20 мая 1815 г. было создано восемь иностранных пехотных полков:

1-й – преимущественно из пьемонтцев

2-й – преимущественно из швейцарцев

3-й – преимущественно из поляков

4-й – преимущественно из немцев

5-й – преимущественно из бельгийцев

6-й – преимущественно из испанцев и португальцев

7-й – преимущественно из ирландцев

8-й – преимущественно из итальянцев (не пьемонтцев)

Был воссоздан также 7-й шеволежерский полк (из поляков), а 16-й конно-егерский должен был быть укомплектован бельгийцами.

Речь отныне шла лишь о подобии «иностранного легиона». Хотя энергичное обращение призывало иностранцев, бывших солдат Великой Армии, снова встать под знамена Императора, но декрет от 31 марта 1815 г. фактически перечеркивал красивые слова этого обращения, так как он постановил, что «никакой иностранец не может быть допущен в гвардейские части»[880], ставя тем самым нефранцузов на службе Империи в положение людей второго сорта. Последний декрет, впрочем, не распространялся на гвардейских польских улан, которые сопровождали Императора на о. Эльбу и которые под командованием полковника Жермановского позже героически сражались при Ватерлоо.

Основная же масса иностранных полков находилась лишь в состоянии формирования, когда началась новая война, и до момента окончательного падения Империи под их знамена в общей сложности было набрано лишь 548 офицеров и 2694 солдата. Исключение составил 2-й иностранный полк, который был довольно быстро сформирован и принял участие в кампании 1815 г. в составе корпуса Вандамма. В ряде второстепенных операций приняли участие также поляки (3-й полк) и испанцы (6-й полк).

Хотя кампания 1815 г. была еще более «французская», чем предыдущая, символично, что в последней победе Империи – бою под Роканкуром 1 июля 1815 г., где кавалерия под командованием генералов Пире и Экзельманса разгромила прусскую кавалерийскую бригаду фон Зоора, – не последнюю роль сыграли польские уланы 7-го шеволежерского полка.

Наконец, одни из самых последних выстрелов Наполеоновской эпохи прогремели 3 июля 1815 г. на мосту у Севра, где защищались польские пехотинцы.

Подводя итог, можно с уверенностью сказать, что иностранцы, сражавшиеся под знаменами Императора, внесли огромный вклад в победы и славу Великой Армии. Без упоминания об их отваге и жертвах немыслимо описание войн наполеоновской Франции. Однако их роль в ходе этих войн была очень неодинакова в разные периоды времени; мы видели, как от весьма скромной в начале эпохи Империи она становилась постепенно все более значимой, пока не стала к началу войны 1812 г. определяющей. Армия Наполеона перестает быть французской, превращаясь фактически в армию Европы. Падение Великой Империи Запада естественным образом приводит и к исчезновению многонациональной армии, и она снова становится почти чисто французской.

Несмотря на это, память о былой славе в рядах Великой Армии еще долго жила в умах поляков, итальянцев, немцев и бельгийцев. Парадоксально, что эти воспоминания о былом могуществе породят первые ростки будущего национального возрождения, а офицеры-ветераны войн Империи станут в Италии первыми деятелями Рисорджименто, а в Польше и Бельгии – героями национально-освободительных восстаний.