Армия Наполеона

Глава II Франция под ружьем

Уставшая от революции и террора, от крови и пожарищ гражданской войны, от бесконечных государственных переворотов, от дикой инфляции и обнищания огромных масс народа Франция на первых порах восприняла приход к власти Бонапарта без особого восторга, но скорее с облегченным вздохом и надеждой…

В последнее время в современной науке модно ниспровергать привычные понятия, и нынешние французские историки, посвятив ряд работ ранее единодушно хулимому правительству Директории, нашли в его мероприятиях немало достоинств, отдельные экономические успехи (например, некоторое развитие производства хлопчатобумажных тканей), определенные достижения в области налаживания функционирования административного аппарата, сдвиги в сельском хозяйстве и т. д. Конечно, все это не следует сбрасывать со счетов, и нельзя, наверное, описывать Францию 1795–1799 годов только в одних черных тонах… Но, как бы то ни было, светлых тонов в общей реалистической картине страны в эпоху Директории, вероятно, все же было слишком мало. Франция захлебывалась в постреволюционной анархии. Неуверенность и неустойчивость, небезопасность личности и имущества – вот, пожалуй, основные характерные черты этого периода. Директория справедливо вошла в историю как эпоха правления беспринципных взяточников и демагогов, экономического маразма большинства отраслей хозяйства, разгула преступности и роялистского бандитизма на дорогах.

Молодому генералу (Бонапарту было всего лишь тридцать лет, когда он стал главой государства!) потребовалась гигантская энергия и вся сила его гения для того, чтобы разгрести авгиевы конюшни умершего режима. Нужно сказать, что буквально за несколько лет он блестяще справился с этой задачей. Первый консул, а впоследствии Император, не создавал утопических схем общества, не изобретал каких-то небывалых политических или экономических конструкций. Твердой волей, опираясь на внушительную силу, он водворил порядок и спокойствие в стране, на основе которых естественным образом начали быстро давать всходы те разумные начала, которые в социальной и экономической областях принесла революция. Бонапарт обеспечил уверенность в завтрашнем дне крестьян, ставших собственниками, промышленников и купцов, готовых наживать свои капиталы в честной конкурентной борьбе. Всего за несколько лет он дал стране Гражданский кодекс – основу всех законодательств европейских государств, возвратил свободу исповедания религии, замирил мятежные районы страны, очистил города и дороги от бандитов, создал новую систему высшего и среднего образования, вернул на родину тысячи эмигрантов, добился введения повсюду единой метрической системы мер и весов…

Однако в тяжелом наследстве, которое молодой Консул получил от Директории, самым опасным грузом была война. Для держав коалиции приход к власти Бонапарта ничего не менял в их принципиальных позициях по отношению к Франции: она все так же оставалась для них страной, где произошли глобальные социальные изменения, грозящие их внутренней стабильности, а аннексия Французской республикой австрийских Нидерландов (Бельгии) и территорий по левому берегу Рейна, распространение ее влияния в Голландии, Италии и Швейцарии нарушили равновесие во внешней политике. Реставрация феодализма в стране, потеря всех внешних завоеваний революции и части старых французских земель, за счет которых коалиция возместила бы свои военные расходы, наконец, вражеская оккупация и национальное унижение – вот цена, которую стране нужно было заплатить за мир на условиях коалиций. Эту цену ни Бонапарт, ни девять десятых французов платить не желали. И Люневильский мирный договор, подписанный в 1801 году с австрийцами после новых побед республики при Маренго и Гогенлиндене, и Амьенский мир, подписанный в 1802 году с англичанами, были лишь короткими передышками в борьбе Франции со старой Европой.

Поэтому задача укрепления армии стояла перед Бонапартом с не меньшей степенью важности, чем преобразования в социальной и экономической областях.

Военный министр Дюбуа-Крансе не смог вразумительно ответить ни на один вопрос Первого Консула о состоянии армии. «Вы платите жалованье войскам, вы можете, по крайней мере, представить эти ведомости?» – недоумевал Бонапарт. «Мы не платим им» – «Но вы же кормите армию, дайте тогда хотя бы отчеты по выдаче продовольствия!» – «Мы ее не кормим». – «Но вы одеваете армию, дайте тогда отчет вещевой службы». – «Мы не одеваем ее»[100]. Первому Консулу пришлось послать своих офицеров ко всем крупным соединениям, чтобы получить хотя бы приблизительную картину состояния войск. Эта картина, как нетрудно догадаться, была удручающей. Армию нужно было накормить, одеть, наладить административную систему, подтянуть дисциплину… но прежде всего поредевшие ряды требовали пополнения.

Чтобы решить этот вопрос, Бонапарту не нужно было заниматься законотворчеством. Закон о воинской обязанности был принят за год с небольшим до переворота 18 брюмера и, в общем, по своей форме был вполне удовлетворительным. Существовало только одно затруднение: его нужно было применить на практике. Этого-то фактически и не могло сделать бессильное правительство Директории. Впрочем, немного забегая вперед, необходимо отметить, что и Первому Консулу, а затем Императору, также непросто будет реализовать параграфы этого закона.

Каким же образом пополнялась французская армия рядовым составом в эпоху Консульства и Империи? Из ранее сказанного видно, что в эпоху революции многочисленные наборы войск были весьма хаотичными и диктовались внешнеполитической и военной обстановкой. 23 нивоза VI года (12 января 1798 г.) депутат в Совете Пятисот, генерал Журдан, предложил проект закона о постоянной воинской обязанности. Предложения Журдана после их доработки в комиссии, где важную роль играл некто Дельбрель, депутат от департамента Тарн, были приняты, и 19 фрюктидора VI года (5 сентября 1798 г.) новый закон был утвержден. Этот закон фактически без кардинальных изменений просуществовал во Франции почти целое столетие (до 1872 г.) и лежит в основе последующего французского законодательства о воинской обязанности, как и в основе соответствующих законов ряда современных государств.

Система, зафиксированная законом Журдана-Дельбреля, получила название конскрипции (от французского inscrits ensembles – «записанные вместе») и заключалась в следующем: все французские граждане мужского пола в возрасте от 20 до 25 лет включительно объявлялись военнообязанными. Военнообязанные одного возраста образовывали «класс» конскрипции, так что конскрипты данного года делились на пять классов: первый класс – те, кому было от 20 лет до 21 года[101], второй класс – те, кому было от 21 до 22 лет, и т. д. Первый класс конскрипции и подлежал призыву в первую очередь. Однако под знамена призывался не класс целиком, а лишь его часть, определенная на данный год специальным правительственным постановлением. В этом, собственно, и заключается одно из основных отличий конскрипции от законов о воинской обязанности в таком виде, в котором он существует в некоторых современных государствах.

Закон Журдана-Дельбреля подвергался постоянным модификациям в годы Консульства и Империи, и фактически набор каждого года происходил с теми или иными коррективами, однако основные его принципы не подвергались изменениям, и, в общем, его функционирование в эпоху Наполеона можно представить следующим образом. В эпоху Консульства постановлением правительства республики, а позже специальным сенатским указом (senatus consulte), объявлялся очередной призыв военнообязанных с указанием его численности, причем часть новобранцев должна была быть призвана непосредственно в полки, а другие составляли резерв. Призывники, попавшие в число резерва, оставались у себя дома, но должны были проходить ежемесячные однодневные сборы (по воскресеньям) и ежегодные сборы по несколько дней. В случае допризыва, что часто практиковалось, они должны были отправляться на службу в первую очередь. До 1805 года обычной нормой конскрипции было 60 тысяч человек в год, из которых половина составляла резерв. Однако, начиная с 1805 года, в связи с возобновлением активных боевых действий наборы увеличиваются. Сенатус-консульт от 2 вандемьера XIV года (24 сентября 1805 г.) призвал 80 тысяч новых конскриптов (20 тысяч из них предназначались для резерва), 4 декабря 1806 г. был вотирован новый набор в 80 тысяч человек, и т. д. (численность конскрипции по годам см. в приложении № 1). Особенно крупные наборы были связаны с большими потерями в русском походе и подготовкой кампании 1813 года. В январе 1813 г. сенаторы вотировали набор в 350 тысяч человек, из которых 100 тысяч – это переданные в распоряжение армии национальные гвардейцы, 100 тысяч – резерв предыдущих годов, а 150 тысяч – конскрипты класса 1814 г.

Специальное правительственное постановление указывало, сколько конскриптов должен был выставить тот или иной департамент. По получении этих распоряжений префекты (главы администраций департаментов) и супрефекты (их помощники) должны были составить списки всех военнообязанных данного года. После их составления производился сбор призывников в мэриях окружных центров департаментов (департамент делился на 3–6 округов), где осуществлялся тираж номеров (tirage au sort), т. е. каждый военнообязанный вытягивал из урны билет с номером. Билеты имели номера с 1 до цифры, соответствующей общему количеству военнообязанных данного года. Теперь каждый призывник получал свой номер. Тот, кто имел наименьший номер, получал больше всего шансов быть призванным на службу.

После тиража осуществлялся предварительный осмотр. В результате этого осмотра отсеивались все конскрипты, имевшие малый рост. Минимальный рост для призыва на службу был определен в эпоху Консульства в 1 метр 60 сантиметров (4 фута 11 дюймов), а декретом от 8 нивоза ХIII года (29 декабря 1804 г.) он был уменьшен до 1 метра 544 миллиметров (4 фута 9 дюймов). Не следует удивляться этим скромным требованиям к росту. Население тогдашней Франции было не столь высоким как сейчас, и цифры показывают, что большое количество призывников освобождались от службы по причине недостаточного роста. Так, в 1807 году из 351 призывника департамента Крез:

66 человек имели рост менее 150 см

59 человек имели рост от 150 до 153 см

66 человек имели рост от 150 до 154,4 см[102].

В результате, как видно из этого списка, 191 молодой человек был реформирован по причине малого роста. Количество отсеянных по данной причине, следовательно, составляло более половины (!) всех призывников данного департамента.

После этой процедуры исключались также те, кто имел явные физические недостатки: утрата конечности, отсутствие нескольких пальцев на руке, зубов и т. д. Они реформировались без прохождения медицинской комиссии, под ответственность супрефекта.

Наконец, во время этого первого осмотра должны были представить документы те, кто имел право на освобождение от службы. В наполеоновской Франции достаточной причиной освобождения от службы являлся факт того, что призывник был женат. Более того, освобождались от службы не только женатые, но и вдовцы, также разведенные, у которых имелись дети! Вполне вероятно, что если бы в современном законодательстве о военной службе был подобный пункт, то армия осталась бы без солдат… Однако в начале XIX века к браку относились серьезно, и девушки исключали для себя возможность заключения фиктивного брака.

В результате молодым людям, желающим освободиться подобным образом от неприятной для многих обязанности, приходилось либо искать себе настоящую подругу жизни, что для не вставшего на ноги в материальном плане человека было не так просто, либо прибегать к услугам женщин сомнительного поведения и почтенного возраста. Бывали случаи, особенно в последние годы Империи, когда 18–19-летние юноши вступали в брак с 50–60-летними женщинами… Но каково же было удивление префекта департамента Норд, когда в списках призывников, которые должны были быть освобождены от службы, он нашел юношу, супруге которого было ни много ни мало девяносто девять лет!

Богатый буржуа оплачивает «заместителя» для своего сына (Сатирическая гравюра)

С 1809 года закон стал несколько более жестким. Чтобы действительно быть уверенным в освобождении от призыва, необходимо было иметь ребенка.

Наконец, после предварительного отсева собиралась медицинская комиссия, которая освидетельствовала оставшихся призывников. Здесь будущие новобранцы подвергались более серьезному медицинскому осмотру. Освобождались от службы те, кто имел деформацию членов, плоскостопие, хромоту, грыжу, язвы, лишаи и другие кожные болезни, те, кто заикался, имел плохое зрение, плохо слышал, те, кто страдал эпилепсией, и, наконец, те, кто обладал общей физической слабостью. Последний мотив для освобождения от призыва нередко становился причиной злоупотреблений. Несмотря на все старания властей пресечь нарушения закона, многие медики относились с особым «пониманием» к призывникам, сумевшим вовремя вручить несколько сотен франков. Так что бывало, что, как отмечали современники, новобранец, «сложенный как Геракл, реформировался как чахоточный, а другой, с орлиным зрением, как близорукий»[103].

Кроме названных основных причин освобождения от службы существовал ряд других, о которых также необходимо упомянуть. Освобождались молодые люди, бывшие служителями культа (католического или протестантского – не важно) в ранге помощника дьякона и выше; семинаристы получали отсрочку. Равным образом получали отсрочку студенты университета, а те из них, кто по завершении учебы назначался на какой-либо пост в системе высшего образования, окончательно освобождался от воинской обязанности. Не забирали в армию также сына вдовы, старшего сына в семье, где отцу было более семидесяти лет, и т. д.

Сейчас, даже по меркам мирного времени, подобное отношение к призывникам нельзя квалифицировать иначе как чрезвычайно мягкое. Но дело в том, что практически все эти причины освобождения оставались неизменными и в самый разгар наполеоновских войн, и в то время, когда в 1814 году союзные армии вторгнутся во Францию и Империя будет гибнуть под ударами численно превосходящего неприятеля!

Однако относительная мягкость наполеоновской конскрипции не исчерпывалась наличием весьма широкого спектра тех, кто имел право на освобождение. Актом от 28 флореаля Х года и 6–16 флореаля XI года (26 апреля 1803 г.), корректировавшим основной закон о конскрипции, разрешалась до этого осуществлявшаяся полулегально система «замещений» (remplacement). Она заключалась в том, что призываемый новобранец имел право выставить вместо себя другого молодого человека, но при условии, что последний будет иметь освобождение от призыва (разумеется, не из-за лишаев или роста 150 см).

Объясним, как это осуществлялось, на примере. Предположим, из 500 возможных призывников данного округа 200 освобождены из-за недостатка роста, наличия болезней, а также из-за того, что они женаты, являются единственными кормильцами и т. п. Остается 300 человек. Но из них правительство требует только 100 человек на действительную службу и 100 для резерва. Сто человек, таким образом, освобождаются просто по причине удачно вытянутого номера. Желающий найти себе замену должен был обратиться к одному из этих ста оставшихся и предложить нечто такое, что могло заставить освобожденного юношу добровольно отправиться в депо полка, а возможно, очень скоро и под пули.

Правительство самоустранялось от участия в подобных переговорах и оставляло их на волю заинтересованных лиц. Как совершение ясно, «заменяющий» уходил в полк не из бескорыстного желания спасти от усталости, лишений и опасностей сына местного богатея. Количество звонких монет, которое нужно было выложить заместителю, составляло весьма солидную сумму. Если в первые годы Консульства можно было найти такого человека за относительно умеренную плату в 500–800 франков, то когда картечь и болезни проделали бреши в рядах наполеоновских полков, цены в соответствии с законами рынка резко возросли. В 1813 году некоторые молодые люди из богатых семей должны будут выплатить заместителю до 10–12 тысяч франков!

Нужно отметить, что наполеоновский франк имел большую покупательную способность. Чтобы оценить её, приведем ряд цен на товары во Франции в начале XIX века:

Наконец за 10 тыс. франков можно было купить в сельской местности очень хороший дом!

Растущие трудности в поиске заместителя привели к тому, что власти стали менее строги в требованиях, предъявляемых к кандидату. Если вначале было необходимо, чтобы заместитель был из той же местности, что и новобранец, и даже принадлежал к тому же классу конскрипции, то впоследствии им фактически мог стать любой подданный Империи, освобожденный от воинской обязанности, при условии хороших физических данных и не слишком солидного возраста (до 40 лет). Иногда в роли заместителя выступали уже отслужившие в армии солдаты.

Потребность в заместителях в последние годы Империи была столь велика, что появились даже подпольные агентства по их найму, бравшие высокий процент от сделки. Однако подобная практика рассматривалась как нарушение закона. Легальной была лишь прямая договоренность призывника с его заместителем, и потому создатели «офиса» по продаже человеческого товара рисковали угодить за решетку.

Призывник, выставивший заместителя, нес ответственность за «своего» солдата, ибо легко можно вообразить, что без соответствующей проверки личности замещающего им мог оказаться мошенник, который по получении крупной суммы постарался бы скрыться, что было не очень трудно в эпоху, когда не существовало такого контроля государства над личностью, как в наше время. Поэтому заместителя придирчиво осматривали в полку, куда он должен был прибыть, и отправляли обратно, если он не удовлетворял необходимым физическим и нравственным требованиям. А в течение двух лет после его зачисления заменившийся призывник продолжал нести за него ответственность, и в случае дезертирства заместителя должен был в пятнадцатидневный срок либо выставить нового, либо собрать котомку с вещами и отправиться на службу.

Но самым опасным для призывника, выставившего заместителя, было то, что во время очередного набора он рисковал быть снова призванным на службу. Вернемся к нашему примеру с 500 конскриптами. Предположим, что сын зажиточного негоцианта вытянул № 5 и, разумеется, подлежал призыву в первую очередь. Богатый папа решил спасти своего сына от солдатской лямки, а сын башмачника, вытянувший № 362, здоровый парень, но без су в кармане, предложил свои услуги в качестве заместителя. Согласно закону, все было совершенно легально, так как из 200 призванных на службу и в резерв имели, например, номера от 1 до 350, (не следует забывать, что реформированные по росту, здоровью и иным причинам входят в общую нумерацию, положим, что их было 150 среди первых 350 номеров).

Сделка состоялась, но прошел год, и государство объявило новый призыв, причем так как класс, к которому принадлежали наши призывники, был далек от истощения, на действительную службу призвали резерв (100 человек) и еще, положим, 20 человек. Значит, теперь № 362 должен был отправляться в полк! Сделка же между сыном негоцианта и сыном башмачника с точки зрения закона представляла лишь их взаимный «полюбовный» обмен номерами. Поэтому либо богатый папаша должен был снова выложить несколько тысяч франков, либо его сын отправлялся, возможно, в тот же полк, где уже служил здоровяк, получивший в прошлом году кучу денег. Увы, выставлять заместителя было немалым риском.

Система заместительства вызывает у многих историков резкую критику за то, что она нарушала принцип равенства, за то, что бедняки должны были служить, в то время как буржуазия освобождалась от налога кровью, и т. п. Не так, вероятно, думал сын бедного башмачника, для которого пять тысяч франков, полученные за заместительство, были надеждой начать нормальную жизнь по возвращении со службы, быть может, открыть свою мастерскую. Не так, конечно, думали и командиры частей, которые вместо не желавшего ни за что служить юноши получали здорового добровольца, а то и вообще сверхсрочника. Что же касается тех, кто хотел откупиться от службы, как видно из вышесказанного, они шли для этого на огромные издержки, и им было над чем серьезно призадуматься, прежде чем искать себе замену. Наконец, для наполеоновского государства это было, быть может, единственной возможностью иметь многочисленную армию, не слишком раздражая элиту общества, еще столь мало приученную к понятию обязательной военной службы, таким, каким оно сложилось в XX веке.

Действительно, несмотря на то, что правила конскрипции, как мы видим, были весьма мягкими, она вызывала недовольство, особенно усилившееся в последние годы Империи. Аппарат принуждения французского государства начала XIX века был куда слабее современного, и поэтому те призывники, которые ни за что не хотели служить, но не имели финансовой возможности оплатить заместителя, могли просто-напросто не явиться на место сбора. За неявку власти устанавливали жесткие санкции. Уклонение от воинской обязанности каралось штрафом, размер которого был установлен 17 вантоза VIII года (7 марта 1800 г.) в 1500 франков. В случае отсутствия призывника штраф должны были выплатить его родители. Наконец, в случае упорства беглеца на его поимку отправлялись жандармы или так называемые «подвижные колонны», сформированные из отслуживших ветеранов и национальной гвардии. Сверх того эти колонны располагались на постой у родителей уклоняющегося или в местном трактире, но тогда родители обязаны были оплачивать все счета за постой. С виду это устрашает, и, казалось бы, беглых призывников должно было быстро урезонить.

Действительно, в благополучных районах, где жили зажиточные земледельцы, особенно там, где выращивался виноград и процветало виноделие (например, в Бургундии), эти меры имели полный успех. В подобных районах крестьянам было что терять и что защищать. Получившие в эпоху революции земли эмигрировавших сеньоров, крестьяне впервые зажили в достатке. Типичен в этом смысле департамент Шарант, изучению конскрипции в котором посвятил всестороннее исследование Гюстав Валле[104]. «Четыре пятых департамента: округа Рюффек, Ангулем, Барбезье и Коньяк – находились на плодородных равнинах – чего стоит только последнее из этих названий! Люди Ангулема исполнительны в отношении законов. Нигде они не исполняются с большей легкостью и без задержек»[105], – писали представители администрации этого района.

В перечисленных округах количество уклоняющихся было крайне незначительно. Совсем иначе дело обстояло с пятым округом Шаранта, а именно Конфоланом. Горный район, где редкие деревни в зимнее время были фактически отрезаны от внешнего мира, где повсюду были непроходимые заросли, где почти полностью отсутствовали хорошие дороги и, наконец, где большинство жителей составляли бедные скотоводы – вот что такое Конфолан.

Для администрации департамента этот район фактически не поддавался контролю. Что могла сделать бригада жандармерии в несколько человек, вооруженная саблями и кремневыми пистолетами, по отношению к живущему бедно и замкнуто, разбросанному на многие сотни квадратных километров населению? Конфоланцы, бывшие враждебными королевской власти при Старом порядке, стали «роялистами» в эпоху революции и империи, иначе говоря, они просто были враждебны всякой власти.

Нищие жители гор не боялись штрафов, они даже при желании не могли бы их выплатить, так как весь их нехитрый скарб и бедное жилище не стоили и части упомянутых полутора тысяч франков, не особо пугал их и постой войск: кому охота была сидеть в их полупустых ветхих домах, затерянных в негостеприимных горах, где самим хозяевам едва хватало чем пропитаться: не боялись они даже тюрьмы и каторги. Впрочем, чтобы отправить туда непокорных, до них нужно было сначала добраться. Революция и Империя ничего им не дали, как ничего и не отняли, им нечего было опасаться, нечего защищать. Наконец, жившие замкнутой жизнью, эти угрюмые горцы настолько свыклись со своими неприветливыми, но родными скалами, что не мыслили себе жизнь в другом месте. Следствие нетрудно предугадать. В таких районах, как Конфолан (кое-где это были целые департаменты: Канталь, Авейрон, Озер) процент уклоняющихся от службы, сбежавших по дороге и дезертировавших по прибытии в часть доходил до 50 %, а иногда и более!

Если в среднем по департаменту Шарант в эпоху Империи количество уклоняющихся составило 7 %, то почти все они приходились на район Конфолана. Наоборот, плодородные равнины востока Франции, департаменты, прилегающие к Парижу, и т. д., точно повторяют отношение к воинской службе, которые в миниатюре отражают четыре ранее упоминавшихся района Шаранта. Документы той эпохи отмечали, что в департаменте Дуб (Франш-Конте) «дезертирство – редкое явление»[106], в Кот д’Ор (Бургундия) оно «почти начисто отсутствует»[107], департамент Об (Шампань) «почти свободен от болезни дезертирства»[108], в Арденнах (Шампань) его размеры «никогда не были значительными»[109], в Верхней Саоне (Франш-Конте) «конскрипция проходит легко»[110]…

Конечно, и в этих департаментах были свои сложности, однако их население в общем привыкало к идее воинской обязанности.

Хотя иногда значительное количество уклоняющихся и дезертиров было связано с политическими мотивами, например, в департаменте Жиронда, где было сильное влияние роялистов, в подавляющем большинстве случаев противодействие конскрипции было явлением, обусловленным социальными мотивами и природными условиями. Алан Форест, крупный специалист в данном вопросе, считает, что в эпоху революции и империи «дезертирство было… феноменом скорее региональным… чем национальным, и объясняется только с учетом характеристик данной местности»[111].

С каждым годом (до 1811 г. включительно) аппарат конскрипции работал все лучше и лучше. На этот период данные администрации показывают, что за пять лет (1807–1811 гг.) было набрано 790 тысяч человек, причем количество уклоняющихся упало с 68 тысяч до 9 тысяч. В уже упоминавшемся как один из самых неблагополучных департаменте Авейрон, где было около 4500 уклоняющихся, за счет активизации деятельности властей их число удалось уменьшить до нескольких десятков. В департаменте Ардеш в 1810 г. было 143 уклоняющихся, а в 1811 г. их осталось только двое; в департаменте Коррез их количество упало с 4000 до 400, а потом до 14! В департаменте Норд с 1806 по 1810 г. было 4580 уклоняющихся, но к 1812 г. их осталось только шестеро[112].

Большие потери, понесенные в 1812 году в России и в Испании, привели к тому, что машина стала давать сбои, и количество уклоняющихся и дезертиров резко возросло. Статистика в этом случае не может быть точной по многим причинам, однако, согласно официальному рапорту от января 1813 г. насчитывалось около 50 тысяч лиц подобной категории[113]. В реальности, их было, видимо, еще больше, хотя, конечно, цифры, приводимые некоторыми старыми историками, основывающиеся на слухах и непроверенной информации, явно не выдерживают критики. Морван, например, говорит о 160 тысячах уклоняющихся[114] – число, едва ли вероятное.

В этот период уклоняющиеся и дезертиры объединялись иногда в крупные банды, сопротивляющиеся посланным против них жандармам и войскам. Немало появилось и тех, кто, чтобы уклониться от набора, прибегал к членовредительству. «Я видел молодых людей, которые вырывали себе все передние зубы, чтобы не служить, – писал префект департамента Нижняя Сена Станислас де Жирарден, – другие сделали так, что их зубы стали кариозными, используя для этого кислоты или жевание ладана, некоторые нанесли себе раны на руках или ногах, и чтобы сделать их незаживающими, смазывали их водой с мышьяком…»[115].

Но даже в это непростое время, несмотря на апатию, а порой и враждебность зажиточных слоев населения, в среде городских рабочих и ремесленников, наоборот, отмечается патриотический подъем. Особенно это ощущалось в Париже.

В общем же можно отметить, что, несмотря на трудности наборов в последние годы империи, конскрипция, как писал Наполеон на Святой Елене, стала «учреждением подлинно национальным», она позволила поставить под ружье такое количество солдат, что Франция смогла сражаться один на один с половиной Европы.

С другой стороны, нельзя, модернизируя ситуацию начала XIX века, проводить параллель конскрипции с тотальными наборами в армию в эпоху мировых побоищ ХХ века. С момента прихода к власти Бонапарта до последних призывов 1813–1814 годов в строй было поставлено около 2 млн человек[116], из которых только приблизительно 1 млн 600 тысяч были французами (т. е. лицами, родившимися на территории «старых департаментов» – Франции в пределах границ 1792 года, а еще точнее в границах 1815 года, т. к. несмотря на все территориальные потери по Венскому трактату за Францией остались Авиньон и бывшие владения немецких князей в Эльзасе). Если учесть, что Бонапарт получил в наследство от Директории армию приблизительно в 350 тыс. человек, примерно половина которой была почти тотчас распущена по домам, можно сказать, что приблизительно 1 млн 800 тыс. французов служили в армии в эпоху Консульства и Империи. Даже если считать в процентном отношении, принимая за численность населения цифру 30 млн человек, можно заключить, что было мобилизовано около 6 % населения, или менее 31 % военнообязанных. В Первую мировую войну Франция отравила в окопы 8 млн человек, т. е. 20 % населения (около 40 млн человек), или практически всех военнообязанных!

На самом деле строгий подсчет даст еще более значительное расхождение с военным усилием страны в ХХ веке. Дело в том, что 1 млн 800 тыс. солдат наполеоновской эпохи Франция выставила за 15 лет, причем в это время рождаемость составляла около 1 млн человек в год (936 тысяч). Таким образом, за исследуемый период во Франции появилось 14–15 млн новых граждан. Одновременно, разумеется, имелась и естественная смертность. Однако корректным будет, очевидно, подсчет, в котором будет учитываться тот факт, что за период Консульства и империи через страну так или иначе «прошло», хотя и не одновременно, не 30, а 44–45 млн человек. В принципе подобное рассуждение применимо и к периоду Первой мировой войны, но там продолжительность исследуемого времени гораздо меньше, и поэтому подобная корректива менее значима, так что фактически в последнем случае можно условно принять численность населения за константу. Таким образом демократическая республика бросила в огонь в процентном отношении к числу населения в три раза больше солдат, чем самодержавная империя (а с учетом фактора рождаемости, о чем мы только что упоминали, в четыре-пять раз). Поэтому фраза известного советского историка Тарле об «опустошенных наборами деревнях…»[117] наполеоновской Франции является явным преувеличением.

Тем не менее совершенно неоспоримо, что конскрипция вызывала, мягко говоря, недовольство современников. Очевидны многочисленные факты не только уклонения от призыва, но и попросту вооруженного сопротивления конскрипции. Объяснение этого кажущегося парадокса просто. То, что в ХХ веке человеку, привыкшему к всепроникающему государству (пусть оно и называлось демократическим), стало казаться обыденным, было совершенно в новинку французу, жившему в 1800 году. Отрезвевшая после революционного порыва нация стала с ужасом взирать на новомодную потребность в солдатах. Ведь в XVIII веке, при «королях-деспотах», армия комплектовалась на добровольной основе. Правда, как уже упоминалось в главе I, кроме регулярных войск существовала так называемая «милиция», т. е. ополчение, которое удавалось иногда собирать с горем пополам. Однако даже в период серьезной военной опасности для королевства, в период Семилетней войны, в ополчение было набрано не более 200 тысяч человек[118] (население Франции тогда составляло 25 млн человек, а пригодных к воинской службе было около 3 млн человек).

Всего же с 1700 по 1765 гг. через французскую армию прошло только около 2 млн человек, т. е. лишь немногим больше, чем Наполеон поставил под ружье за 15 лет! Понятно, что людям, чьи отцы и деды воспитывались в подобной стране, не просто было принять обязательную военную службу, пусть даже в самой мягкой форме.

Но от глобальных вопросов вернемся к маленьким конскриптам эпохи Империи. Неимоверными усилиями префектов, мэров и жандармов сотня крестьянских и городских парней собралась, чтобы отправиться в предназначенные им полки. Кто-то одет в грубые крестьянские блузы и сабо, но есть и такие, кто щеголяет в модных фраках и английских сапогах с отворотами. Что они испытывают: энтузиазм или горе расставания? Вероятно, картина блистательного бытописателя Луи-Леопольда Буальи «Отправление новобранцев в 1807 г.» неплохо иллюстрирует этот драматический для собравшихся юношей момент. Дело происходит в Париже у ворот Сен-Дени, откуда начиналась дорога на север – в далекую Пруссию и Польшу, где сражалась Великая Армия. Наряду с плачущими матерями и сосредоточенными отцами мы видим и напускающих на себя веселье поющих парней, идущих под руки с провожающими их девушками. Быть может, это фантазия Буальи или желание художника прогнуться перед властями?

Не следует забывать, что в Париже на протяжении всей наполеоновской эпохи было немало энтузиастов Империи. Как докладывал префект, 17 октября 1807 г. конскрипты департамента Сены (т. е. парижане) по большей части покинули город «с веселым настроением», 19-го они все отправились в поход «в самом лучшем расположении духа»[119]. Нередки были факты добровольной записи в полки, о чем также доносили рапорты префектов. В Версале, городе со старыми воинскими традициями, из конскрипции класса VIII года (т. е. те, кому исполнилось 20 лет в 1799–1800 гг.) более сотни человек записались добровольцами «в полки гусар или конных егерей»[120].

Однако не следует все-таки распостранять эти факты на всю страну. В сельской местности отправление юношей на войну воспринималось в подавляющем большинстве случаев как трагедия. Подлинные цифры потерь, о которых мы будем говорить ниже, были, конечно же, незнакомы жителям французских деревень. Зато было хорошо известно, что те, кто ушел на войну, с нее не возвращались. Ведь согласно закону Журдана-Дельбреля в военное время призванные в армию не подлежали демобилизации (разве что по причине ранения). Кроме того, те, кто попал в плен и вернулся впоследствии целым и невредимым, терял всякую связь с родным очагом. Наконец, почта далеко не всегда функционировала идеально (взять хотя бы кампанию в Испании и Португалии, откуда подчас и курьеры маршалов не могли добраться во Францию), и поэтому солдаты, иногда бывшие живыми и здоровыми, оплакивались в родной деревне как мертвые.

В результате, расставание с новобранцами в сельской местности выглядело весьма отлично от картины Буальи. В Бретани, где были сильны клерикальные и антибонапартистские настроения, где глубокая религиозность причудливо переплеталась с остатками темных языческих верований, прощание с уходящими в армию юношами приобретало иногда погребальную окраску. В Плормеле по уходящим призывникам читали заупокойную молитву, а родители, одетые в черное, с плачем и причитаниями провожали юношей до последней деревенской изгороди…

Но вот так или иначе конскрипты простились со своей деревней. Куда лежит теперь их путь? Прежде всего в главный город департамента или округа, откуда они должны быть направлены в назначенные им части. Обычно департамент поставлял призывников для одного, двух, изредка трех пехотных полков. Несколько лучших конскриптов предназначались для элитных частей. Например, в 1806 г. каждый департамент должен был выделить по два самых высоких и сильных новобранца для полков карабинеров, от 4 до 14 – для полков кирасир, а также 18–20 – для конной и пешей артиллерии. Новобранцы из числа хороших мастеровых предназначались для рот рабочих и понтонеров. Наконец, для батальона обоза брали тех, кто уже до армии работал с упряжными лошадьми[121]. Иногда выделяли еще несколько десятков новобранцев получше для кавалерийских полков: драгун, гусар, конных егерей. И, наконец, все прочие, а их было обычно несколько сотен, пополняли ряды пехоты.

Именно полк пехоты выделял для назначенного ему департамента небольшой отряд под командой капитана, в задачу которого и входило сопровождение конскриптов до места назначения. Этот отряд состоял только из офицеров, унтер-офицеров и капралов, а общая его численность была несколько десятков человек. Часто путь, который должны были пройти новобранцы, был очень и очень неблизким. Если конскриптам из департамента Эн (Пикардия) нужно было пройти только несколько дней до места назначения, ибо депо 32-го линейного полка находилось в 150 км от департаментского центра (город Лаон) и располагалось в самом Париже. Зато молодым парижанам, которые пополняли 9-й линейный полк, нужно было пройти долгий-долгий путь, ибо депо полка было в Милане.

Но так или иначе новобранцы окончательно собраны. Веселое или трагическое прощание с родными и близкими позади. Бил барабан, и они отправлялись в далекую дорогу… Очевидцы говорят, что самым трудным был момент, когда юноши только расстались со своими очагами, когда все прошлое словно оставалось позади. Многие на первом этапе подумывали о том, чтобы убежать, дезертировать, но по мере того, как конскрипты удалялись от родных мест, их печаль рассеивалась. Сопровождающие их сержанты и капралы рассказывали, хвастаясь, юношам байки о своих военных похождениях и любовных успехах, не забывая в придорожной таверне угостить новобранцев стаканчиком вина, за их счет конечно. Грусть будущих солдат прошла, они уже думали об ожидающих их впереди славе и приключениях – впереди была Великая Армия…

Мы еще встретимся с нашими конскриптами, ставшими солдатами, в бою и на походе, увидим, как они жили, чем питались, как двигались на марше и как заряжали свои ружья, узнаем, во имя чего они дрались и во что верили… В этой же главе мы хотели бы рассмотреть лишь некоторые основные характеристики той огромной массы людей, которые носили на своих плечах солдатские мундиры в эпоху Наполеона. И для этого мы обратились к основополагающим архивным документам, еще мало изученным исследователями, а именно к солдатским послужным спискам.

Идея обращения к документам этого рода не нова. Как уже отмечалось, Андре Корвизье проделал подобную работу в отношении солдат королевской армии конца XVII – середины XVIII веков, а специалист в области демографии Жак Удайль рассмотрел около пяти тысяч послужных списков солдат эпохи Консульства и Империи[122]. Впрочем, Удайль исследовал эти документы только с точки зрения количества безвозвратных потерь французской армии. Работа, проведенная нами, позволила извлечь из послужных списков и другую информацию, которая, с одной стороны, расширяет результаты исследований Удайля, а с другой стороны, в основном подтверждает выводы, сделанные этим автором в отношении потерь. Последнее немаловажно, учитывая неизбежную погрешность при оперировании не всем массивом документов, а лишь определенной сделанной из него выборкой.

Общее количество военнослужащих, занесенных в послужные списки эпохи Консульства и Империи, приближается к трем миллионам. Не следует удивляться этой цифре, считая ее противоречащей приведенному нами количеству мобилизованных французов – 1 млн 800 тысяч человек. Дело в том, что немалая часть солдатских списков относится к иностранцам – о них мы будем говорить в отдельной главе, многие военнослужащие фигурируют в них по два и более раз. Это получалось, когда человек переводился из одного полка в другой или при переформировании частей. В этом случае составлялись новые послужные списки, а старые сдавались в архив.

Ясно, что для обработки подобной массы документов целиком понадобилось бы время, превосходящее возможности одного исследователя. Поэтому подобно Ж. Удайлю мы сделали выборку, достаточно представительную, чтобы сделать обоснованные выводы. Нами были изучены послужные списки почти десяти тысяч человек, служивших в различных полках пехоты, кавалерии, артиллерии, а также солдат Императорской гвардии (для главы XIII) и швейцарских войск (для главы XII). Здесь мы рассмотрим результаты исследований послужных списков только военнослужащих частей представших собой основную часть наполеоновской армии, т. е. не гвардейских и не иностранных – в общей сложности 8431 человек[123].

Подобная выборка очень представительна, особенно если учесть, что указанные люди состояли в 13 различных пехотных, 11 кавалерийских и 3 артиллерийских полках. Среди пехоты представлены полки линейные и легкие, в кавалерии это различные рода оружия – кирасиры, гусары, драгуны, конные егеря. Артиллерия была рассмотрена пешая и конная. Наконец, мы брали части, сражавшиеся на всех возможных театрах военных действий, что также достаточно важно, ибо ясно, что судьба тех, кто в течение нескольких лет находился в гарнизоне в Севилье, отличается от судьбы тех, кому пришлось вынести на себе тяготы отступления из России.

Кажется, что, изучив такое огромное количество биографий, мы могли бы составить очень точный и убедительный портрет солдата наполеоновской армии. Увы, это не совсем так. Дело в том, что сведения из послужных списков довольно скупы, а кроме того, составлены эти документы подчас весьма небрежно. В принципе, в послужном списке указывались фамилия и имя военнослужащего, дата и место его рождения, его рост, имена родителей, профессия до зачисления в ряды войск; отмечалось, каким образом новобранец прибыл в часть: был ли он призывником, добровольцем или уклоняющимся, которого силой привели жандармы. В послужном списке отмечалось прохождение службы: повышения, ранения, награды, участие в кампаниях и, наконец, дата и причина выбытия из части (увольнение в отставку, демобилизация по состоянию здоровья, смерть на поле боя или в госпитале, пленение, и т. д.).

Однако даже если отбросить те случаи, когда налицо было явное отсутствие данных по небрежности писаря – такие послужные списки мы просто не принимали к рассмотрению, имеются и более серьезные «подводные камни». Так, например, на основании этих документов мы не можем вывести процент раненых военнослужащих и характер их ранений, хотя, кажется, это можно было бы легко сделать. Дело в том, что факт наличия ранений иногда отмечался, а иногда нет. То же самое можно сказать и об отличиях. Наконец, ряд записей сделан таким образом, что допускает самое разное толкование.

И все же эти огромные тома с пожелтевшими страницами, с записями, сделанными то красивым округлым почерком, то неровными каракулями, с пропусками и несуразицами – огромная масса информации, позволяющая ответить на ряд важных вопросов. Ведь перед нами почти десять тысяч солдатских судеб. Не выдуманных «киношных» героев, а реальных людей из плоти и крови, прошедших тяжкий путь солдата в полную превратностями, лишениями и необычайными событиями эпоху. Герои и трусы, пришедшие добровольно и те, кого привели жандармы, те, кто сумел через все испытания пронести незапятнанной честь солдата, и те, кто сбежал, бросив оружие через несколько дней службы.

Вот крестьянский парень, мастер по сабо, Клод Жоффруа, родившийся 21 февраля 1787 года в бургундской деревушке. Его призвали на службу в мае 1807 года, и он стал фузилером 18-го линейного полка. Молодому солдату пришлось изведать немало лиха – он сражался в Пруссии и Польше, в 1809 году воевал в Австрии, служил в обсервационной армии в Голландии. Под Эсслингом его рубанули саблей австрийские кавалеристы, а вражеская пуля задела голову, под Голлабрунном, в самом конце кампании 1809 года, он снова был ранен, зато 23 февраля 1810 года Клод получил капральские нашивки. Ему пришлось отправиться в русский поход, он дрался под Смоленском, где был ранен в правый бок. В начале 1813 года его произвели в сержанты, а 19 ноября 1813 года, после 6 лет усталости, лишений и ран, императорским указом бывший деревенский подмастерье получил золотые офицерские эполеты[124].

А вот другой крестьянский парень, Жан Босе, родившийся 8 января 1790 года. Его призвали на военную службу в апреле 1809 года, и он стал фузилером 57-го линейного полка. Боевой путь фузилера Босе не был долгим, он заболел в первом же походе и умер в госпитале в Вене 19 ноября 1809 года[125].

Впрочем, военная «карьера» фузилера Дюкасса из 32-го линейного была еще короче: он поступил в депо полка в Париже 17 сентября 1807 года, а через неделю – 24 сентября – дезертировал… Больше о нем в полку никто не слышал[126].

Зато Андре Штройбан, родившийся 21 сентября 1788 года в департаменте Шельда (территория современной Бельгии), призванный на службу в июне 1807 года, прошел свой путь солдата совсем иначе. Его зачислили фузилером в 14-й линейный полк, сражавшийся в Испании. Он дрался под Сарагосой, Марией, Бельчите, Леридой… А 21 мая 1811 года он, «будучи в цепи стрелков, у подножия горы Альковер, устремился вперед, к стене, за которой засел враг. Он пронзил испанского солдата ударом штыка и тотчас же получил две пулевые раны, но, нисколько не смутившись, превозмогая боль, с криком «Вперед!», он бросился на штурм во главе своих товарищей, и они выбили врага из укреплений». Андре Штройбан так и не стал ни офицером, ни даже капралом, он продолжал до конца верно исполнять долг солдата, пока новое правительство – Бурбонов – не уволило его в отставку 13 июня 1814 года… как иностранца[127].

Легко понять, что всякие обобщения весьма относительны – настолько разные эти люди и их судьбы. И все же определенная закономерность в бесконечном множестве биографий все же просматривается.

Именно этим закономерностям мы посвятим часть нашего повествования.

Для начала попытаемся оценить возраст наполеоновских солдат. Уже было отмечено, что существует мнение, согласно которому система конскрипции поставила под ружье чуть ли не детей. Реалии послужных списков опровергают подобную точку зрения. Средний возраст призывника 1805–1812 годов по армии в целом оказался равным 20,5 годам, т. е. строго соответствует закону. Причем различия по родам войск получились столь незначительными (в пределах нескольких месяцев), что, скорее всего, они связаны со случайными отклонениями. Так что можно сказать, что в пехоту, кавалерию и артиллерию попадали молодые люди, возраст которых нельзя назвать детским. Более того, те немногие, кто начал службу в армии в 18 лет и младше, зачастую являлись добровольцами, так что нужно сказать, что основная масса призывников приходила в войска уже физически окрепшими людьми.

Эти молодые люди не отличалась исполинским ростом. Уже было отмечено, что средний рост населения Франции начала XIX века был значительно меньше, чем в настоящее время. Понятно, что и солдаты также не были великанами. В приложении № 2 приведена таблица распределения по росту рядового и унтер-офицерского состава французской армии 1805–1812 годов. Из этой таблицы следует, что подавляющая масса французских пехотинцев и кавалеристов была ростом менее 1 м 75 см. В линейной пехоте средним (и наиболее часто встречающимся) ростом был рост 1 м 65 см, а в легкой пехоте он был и того меньше – 1 м 62 см. В пехоте и легкой кавалерии люди выше 1 м 80 см встречались лишь в виде редчайшего исключения, зато солдаты ростом от 1 м 55 см до 1 м 60 см попадались очень часто. Особняком стояла тяжелая кавалерия и артиллерия. У кирасир средний рост был около 1 м 76 см, а в артиллерии – 1 м 74 см.

В качестве курьеза отметим, что Наполеон, параметры которого после смерти были тщательно измерены доктором Аттомарки, имел рост 1 м 68,6 см, или, округленно, 1 м 69 см. Таким образом можно считать неопровержимо доказанным, что легенда о Бонапарте – маленьком человечке, обуреваемом по этому поводу всевозможными комплексами, является ничем иным, как вымыслом. Император, как видно из наших изысканий, был не только не ниже, а, напротив, выше двух третей своих солдат. Тем более по отношению ко всей массе населения тогдашней Франции он был просто-напросто высокий человек.

Впрочем, легенда о его маленьком росте появилась, возможно, не только за счет вымысла врагов. Среди приближенных Наполеона было немало высоких даже по современным меркам людей, например, знаменитый Иоахим Мюрат был ростом 1 м 90 см, а он ведь почти что всегда находился поблизости от своего кумира. Наконец, в гвардию, постоянно окружавшую императора, брали только отборных людей высокого роста (см. главу XIII). Учитывая же, что элитные гвардейские части носили высокие меховые шапки, увенчанные пышными султанами, Наполеон на их фоне выглядел, конечно, человеком невысоким.

Но вернемся к нашим новобранцам. Достаточно очевидно, что это были люди, представлявшие самые разные слои населения страны, у них были самые различные профессии и социальный статус до поступления на службу. Тем не менее можно предположить, что целый ряд мер, призванных облегчить налог кровью для имущих классов, о чем мы уже упоминали, способствовал тому, что социально-профессиональная принадлежность новобранцев отражала эту тенденцию.

Действительно, из 3540 солдат, профессии которых были отмечены в послужном списке, практически нет представителей зажиточных слоев населения. Исключение составляют три негоцианта, один рантье и 18 «собственников», последние могли принадлежать либо к состоятельной буржуазии, либо к старому дворянству, сохранившему остатки своих владений. Добавим, что две трети «собственников» служили в кавалерии и многие из них поступили в армию добровольно.

В основном же призывники наполеоновской армии были не богачами, а людьми из народа. Их социально-профессиональный статут виден из следующей таблицы.

В данной таблице к «прочим» мы отнесли тех, кто занимался редкими профессиями, представителей которых нам встретилось всего лишь по несколько человек: один скорняк, трое басонщиков, один точильщик, и т. д. Однако практически все они относятся к демократическим слоям населения – это ремесленники и рабочие. Только небольшое количество «прочих» (20 человек) представляют мелкобуржуазные слои населения: шестеро лавочников, пять трактирщиков, пять торговцев и четверо приказчиков. Двадцать два относятся к числу служащих и людей свободных профессий: шестеро учителей, семеро писарей, четверо служащих таможни, один землемер, один нотариус и двое музыкантов.

Таким образом, представители имущих классов составляли не более 0,6 % от общего числа призывников, или 1,2 %, если считать мелкую буржуазию. В это же время имущие классы составляли не менее 10 % населения страны. Таким образом, нет сомнения, что возможность выставления заместителя широко использовалась состоятельными семьями, которые предпочитали, чтобы их сыновья поступали на службу в армию офицерами (например, окончив военное училище), либо не служили вообще.

Таблица № 1

Профессии новобранцев 1805–1812 годов[128]

Среди рассмотренных 3540 солдат всего восемь получили офицерские эполеты. Это составляет всего лишь 0,23 % от общего количества поступивших на службу и значительно меньше, чем общий процент по армии. Данное отклонение связано, в частности, с тем, что у многих, ставших унтер-офицерами, при перенесении их данных в новый регистр не записывалась более гражданская профессия, а следовательно, они не попали в наши расчёты. Процент же получивших капральские и сержантские нашивки вполне соответствует общему по армии – 7,9 % (280 человек).

Как и следует ожидать, офицерами прежде всего стали те, кто до поступления на службу имел хотя бы начальное образование. Так, эполеты получил один из шестерых учителей, один-единственный землемер и один из четверых приказчиков. Тем не менее пятеро оставшихся принадлежат к простонародью: двое крестьян, один портной, один башмачник и один мастер по сабо. Интересно, что никто из представителей буржуазии, попавших в поле нашего анализа, не дослужился до офицерского звания. Как видно, в этом вопросе особого фаворитизма в отношении состоятельных слоев населения не наблюдалось. Впрочем, малое число тех, кто стал офицерами из рассмотренных нами 3540 солдат, не позволяет делать каких-либо далекоидущих обобщений.

Зато в отношении капральских и унтер-офицерских званий выборка достаточно представительна и позволяет сделать очевидный вывод: унтер-офицерами становились прежде всего те, у кого было образование. В то время как средний процент получивших капральские и сержантские нашивки равнялся 7,9 %, среди студентов их было 39,9 %, среди «собственников» – 44,4 %, среди учителей – 50 %. Очень низкий процент получивших капральские и сержантские нашивки был среди слуг, он равнялся всего лишь 3,4 %. Что вполне понятно – сказывалось отсутствие честолюбия у лиц, занимавшихся подобной профессией.

Хотя трудно произвести точный количественный анализ того, как в зависимости от происхождения солдаты переносили тяготы службы, прослеживается явная закономерность. Как это ни парадоксально, вовсе не крестьяне и не лица, занимавшиеся до своего поступления в армию тяжким физическим трудом, лучше выносили опасности и лишения. Гораздо более важным оказывалось наличие образования и честолюбия. Те, у кого они отсутствовали, не только реже становились младшими командирами, но и чаще дезертировали и умирали на больничной койке. Желание отличиться перед товарищами, понятие о солдатской чести, увлечение борьбой ради борьбы, желание посмотреть далекие края больше помогали воинам на походе, чем руки, загрубевшие от плуга.

Во многих мемуарах отмечается, что новобранцев из далеких деревень отхватывала по поступлении на службу «mal du pays» – тоска по «родине» (с маленькой буквы, разумеется, ведь речь здесь идет не о стране, а о деревне). От этой тоски солдат становился апатичным и на глазах увядал, иногда убегал из полка, а то и просто умирал. Не таким ли был некто Дебри, крестьянин из департамента Эн, пришедший в 32-й линейный полк 5 ноября 1808 года, а 12 декабря 1808 года умерший в госпитале Валь де Грас от болезни. Вместе с ним пришел в полк и сын мельника Манье из того же департамента. Он умер в том же госпитале 18 января 1809 года[129].

Зато молодой учитель Пьер Марье, зачисленный в тот же полк в тот же день (5 ноября 1808 года) уже в апреле 1809 года стал капралом, а в августе – сержантом. Он прошел четыре года испанской войны и в мае 1813 года был произведен в старшие сержанты гренадер. Пьер, по всей видимости, достойно сражался в рядах Великой Армии в 1813 году, за что и получил су-лейтенантские эполеты 27 сентября того же года[130]. Хотя это и отдельные примеры, но в общем они отражают явно прослеживающуюся тенденцию.

Одним из самых важных вопросов, на который позволяют ответить послужные списки, – это сколько реально служили солдаты, призванные под знамена в эпоху империи, и что же, в конечном итоге, стало с этими людьми.

Ответ на первый вопрос вполне однозначно получается на основе наших исследований. Среднее время пребывания под знаменами оказалось равным примерно 2,4 года в пехоте, 3,2–3,4 – в кавалерии (в зависимости от рода оружия) и, наконец, 3,6 – в артиллерии. Трудно сказать, таким образом, что попавшие в ряды императорской армии тянули солдатскую лямку долгие годы. Более продолжительная служба в рядах артиллерии объяснялась тем, что сюда попадали лучшие из призывников, да и боевые потери здесь были меньше, чем в других родах войск. В кавалерии были не такие качественные новобранцы, а боевые потери больше.

Что же стало с этими людьми через два-три года, проведенные под знаменами? Ведь закон гласил, что в военное время служба призванных в армию должна быть бессрочной. Неужели правы «классические» труды типа знаменитой в свое время «Истории XIX века» под редакцией Лависса и Рамбо, где говорилось: «Раз вступив на военную службу, человек живым не выходил из нее. Со времени 1808 года каждый из этих угрюмых и ворчливых ветеранов твердо знает, что ему суждено умереть от ядра, пули или на госпитальной койке»[131].

Уже из построения приведенной цитаты, ставшей основой для выводов многих популярных исторических книг, можно предположить, что ее авторы были не слишком хорошо знакомы с реальностью. Ведь если средний срок службы равнялся 2,5–3,5 годам, то, учитывая, что призывной возраст был 20,5 лет, наполеоновский солдат – это в подавляющем большинстве случаев очень молодой человек, ему в среднем 22–23 года (!), и на «угрюмого ворчливого ветерана» он, вероятно, слабо походил.

Для выяснения подлинной судьбы солдат рассматривалась последняя и самая интересная графа в послужном списке. К сожалению, именно она и вызывает наибольшее количество разночтений. Очень часто записи носили расплывчатый, туманный и двусмысленный характер. Чего стоит только весьма распространенная формулировка «вычеркнут по причине долгого отсутствия в госпитале». За этой формулировкой может скрываться в принципе что угодно: и судьба солдата, умершего на больничной койке, и того, кто по выздоровлении был отправлен в другую часть и преспокойно продолжал служить, и того, кто демобилизовался после выздоровления по состоянию здоровья, и того, кто просто-напросто дезертировал по дороге из госпиталя.

Не меньше вопросов вызывает и формулировка «остался позади» (с такого-то числа). Кто это? Отставший от изнеможения солдат, умерший на обочине тракта, или дезертир, убежавший на марше, или солдат, задержавшийся в конце колонны, чтобы отправить естественную надобность за ближайшей елкой и там взятый в плен вражеским разъездом?

Ясно, что из подобных документов невозможно получение точных количественных результатов, даже если бы было обработано все три миллиона послужных списков. Понимая, что речь идет об очень приблизительных цифрах, мы не ставили перед собой задачу точного математического анализа всех деталей, нас интересовал лишь качественный результат, который, как нам представляется, вполне вырисовывается на основании исследования данной выборки.

Как мы и предполагали априорно, реальность, несмотря на всю ее суровость, не имеет все же ничего общего с замогильной картиной, написанной «классиками исторической мысли». В нижеследующей таблице приведены результаты наших подсчетов, которые затем будут проанализированы.

Уже с первого взгляда на эти цифры ясно, что их можно использовать только очень осторожно. Например, сразу бросается в глаза и удивляет, что 6,4 % (311 человек) пехотинцев пропали без вести в России, в то время, как ни один кавалерист и ни один артиллерист не разделил эту участь. Объяснение этому парадоксу очень простое – писари кавалерийских и артиллерийских полков использовали в этом случае другую формулировку, чаще всего «попал в плен». В результате в процентном отношении эта статья потерь более значима у кавалеристов и артиллеристов, чем у пехоты.

Нужно отметить, что 11,5 % переведенных в другой полк представляет собой мало важную цифру. Ведь нас интересует не факт перемещения солдата из одной части в другую, а его конечная судьба, следовательно, указанные 11,5 % должны быть пропорционально распределены по другим графам. Количество «вычеркнутых по причине долгого отсутствия» как «в госпитале», так и без этого уточнения, также является числом, которое должно быть «раскрыто». Ведь в него включены и раненые, и больные, умершие в госпиталях, и дезертиры. Равным образом должно быть распределено по другим графам и количество «оставшихся позади». С другой стороны, процент убитых в бою и умерших от ран заслуживает лишь небольшой корректировки, так смерть на поле сражения большей частью фиксировалась в документах.

Таблица № 2

Судьба солдат армии Наполеона (не гвардейцев), призванных на военную службу в 1805–1812 годах ^*

В результате судьба солдат, призванных на службу в начале Империи, выглядит приблизительно следующим образом:

ушли в отставку или уволены по состоянию здоровья – 15–16%

погибли в бою или умерли от ран – 8–10%

умерли в госпиталях от болезней или на походе от лишений – 30–35%

попали в плен – около 15%

стали офицерами – приблизительно 1%

самовольно покинули службу (дезертировали) – 10–12%

дослужились до конца Империи – более 10%

Нет сомнения, что если бы мы брали новобранцев более поздних годов призыва, последние две графы были бы более значимыми. Естественно, что у солдат, призванных в 1813–1814 годах, было больше шансов дослужиться до конца Империи, кроме того, многие из них по выходе из госпиталя уже не возвращались в строй, иначе говоря, самовольно покинули службу.

Если учитывать, что часть пленных умерли в плену, можно очень грубо оценить безвозвратные потери. Они составляли несколько менее половины всех призванных на службу, вероятно, порядка 45 %. Больше половины солдат вернулось в конечном итоге домой. Примерно половина из возвратившихся состояла из тех, кто пришел к своим очагам целыми и невредимыми и в законном порядке. Другая половина (четверть общего количества призванных) состояла из тех, кто спас себя незаконным порядком – дезертировал либо вернулся из плена уже после войны.

Подобный подсчет может показаться слишком уж приблизительным. Тем не менее мы уверены, что всякая попытка выйти за пределы этой качественной оценки будет математически некорректна, ведь еще раз подчеркнем, что нам приходить постоянно оперировать с туманными формулировками, и как следствие этого – с грубо приблизительными цифрами.

К чему может привести оперирование числами, не подкрепленными «физическим» анализом, говорит следующий факт. Желая установить потери гвардейской пехоты под Ватерлоо, мы просмотрели все без исключения послужные списки ее рядового и унтер-офицерского состава. В результате получилось, что пехота гвардии потеряла «оставшимися позади» и «считающимися пленными» 4328 солдат и унтер-офицеров, и лишь 267 человек убитыми, ранеными и умершими от ран[132]. И это в то время как все без исключения источники отмечают огромное количество погибших и раненых гвардейцев и относительно малое количество попавших в плен. Парадокс объясняется весьма просто – потери ряда полков пешей гвардии при Ватерлоо были столь велики, что не представлялось возможным, как это было после обычных сражений, восстановить, что случилось с тем или иным солдатом. Поэтому ответственные за регистры, чтобы не ошибиться, выбрали абсолютно округлую формулировку «остался позади», чаще всего, с добавкой «считается пленным».

По той же причине в статье Ж. Удайля, посвященной потерям и основанной лишь на послужных списках, получается, что в русской кампании 1812 года Великая Армия потеряла лишь 5000 человек убитыми[133], что абсолютно не согласуется с другими источниками. В качестве источников имеются в виду, конечно, не бравурные рапорты русских генералов о бессчетно «побитых басурманах», а сведения из внутренней, не предназначенной для публикации документации командования Великой Армии. Ведь согласно рапорту главного инспектора по смотрам Великой Армии барона Денние только в Бородинском сражении (битве на Москве-реке) было убито 6567 солдат, офицеров и генералов Великой Армии[134]. Причём данная цифра – минимальная, ибо данные Денние были неполными. Иначе говоря, только по неполным сведениям в одном сражении, пусть и самом кровопролитном, Великая Армия потеряла значительно больше 5 тыс. человек убитыми, но ведь были и другие отчаянные битвы – Смоленск, Малоярославец, Красный, Березина и т. д. Значит ли это, что на послужные списки нельзя вообще опираться?

Нет, просто надо учитывать, что регистры лежали в полковом депо где-нибудь в Париже, Милане или Гамбурге, и когда спустя несколько месяцев после кампании необходимо было отметить, что случилось с тем или иным солдатом, этого часто нельзя было установить. Полковая канцелярия была утеряна во время отступления, а товарищи выбывшего из строя солдата исчезли во время отступления. В результате, как и в примере с гвардейцами, писари использовали округлую формулировку: «остался позади» и т. п.

Напротив, в большинстве походов сохранялись полковые документы, где фиксировались все, павшие на поле брани, и поэтому подобный метод установления количества убитых в бою даёт вполне приемлемый результат. Так, используя полковые регистры, современные исследователи Даниэль и Бернар Кентены попытались установить истинное количество солдат Великой Армии убитых при Аустерлице. Они просмотрели все послужные списки солдат и офицеров всех полков, участвовавших в этой битве. В результате были выявлены все те, у кого в последней графе документа, стоит лаконичная надпись «убит при Аустерлице». Таких (вместе со смертельно раненными) оказалось 1537 человек. Из них 1 генерал, 109 офицеров и 1428 унтер-офицеров и солдат[135].

Авторы отметили, что сверх этого в послужных списках полков, участвовавших в битве, имеется еще 400 солдат и унтер-офицеров, судьба которых точно неизвестна, и которые вполне могут быть погибшими при Аустерлице. Например, те, у которых отмечено, что они «выбыли по причине долгого пребывания в госпитале», где они оказались после получения ран при Аустерлице, или те, кто умер в госпитале «по причине ранения», неизвестно где полученного, но некоторое время спустя после Аустерлица, и т. д. С учётом, того, что по рапортам, представленным императору и без сомнения близким к действительности, но неполным, армия потеряла 1305 убитых[136], можно заключить, что анализ количества потерь на основе послужных списков даёт вполне близкие к реальности результаты.

Таким образом, процент потерь, полученный на основе анализа послужных списков, а именно 45 % вполне достоверен. С учётом того, что под знамёна было призвано около 1 млн 800 тыс. человек, можно заключить, что общая цифра безвозвратных потерь французских полков в эпоху Консульства и Империи составила несколько более 800 тысяч человек. С учетом иностранных частей, служивших Наполеону (непосредственно в рядах французской армии), вероятно, около 900 тысяч человек[137].

Эти результаты, основанные на приблизительной оценке анализа послужных списков, вполне совпадают с теми подсчетами, которые произвел Ж. Удайль, согласно которому общие безвозвратные потери французской армии в эту эпоху составили 870–900 тысяч человек[138]. Интересно, что цифра 900 тысяч убитых и умерших от ран в эпоху Империи впервые была названа Малартиком и Пасторе в их рапорте палате Пэров Франции в 1817 году. Однако их информация не была услышана не только широкой публикой, но и историками. Один из ярых роялистов доказывал в это же время, что в эпоху Империи Франция потеряла 5 млн 256 тысяч человек.

Впрочем, наибольшую популярность получила цифра, которую некто Пасси привел в своем докладе на заседании в Академии наук в 1859 году – 1 млн 700 тысяч человек. Именно это количество безвозвратных потерь французской армии в эпоху Империи можно найти во многих классических работах по истории наполеоновского периода от Тэна до Лависса и Рамбо.

Сейчас, как кажется, используя результаты последних исследований и наш анализ, можно практически без больших сомнений назвать цифру безвозвратных потерь французской армии в эпоху Империи – 800–900 тысяч человек, из которых не более 150–200 тысяч человек пали на поле брани или умерли от ран, остальные умерли из-за болезни или лишений.

Соотношение убитых в бою и умерших в госпиталях и на дорогах не должно удивлять читателя. Лишения походов, голод и эпидемии в начале XIX века убивали гораздо больше солдат, чем пули неприятеля. Причиной этого были, с одной стороны, скромные по сравнению с современными возможности средств уничтожения и отсутствие ожесточения идеологических конфликтов XX века, что ограничивало цифры боевых потерь. С другой стороны, это невысокий уровень медицинской помощи, хроническая нехватка медикаментов и антисанитария госпиталей (см. гл. XIV). Отметим, что соотношение между количеством убитых в боях и умерших по иным причинам было в наполеоновской армии далеко не самое шокирующее. Благодаря относительной педантичности администрации николаевской России у нас имеются точные данные по потерям русской армии, правда за несколько более поздний период (1825–1850 гг.), но который по своей специфике еще полностью сохраняет черты исследуемого нами времени. Согласно официальному отчету Военного министерства, российская армия с 1825 по 1850 год потеряла в боях 30 233 человека. Как известно, на этот период приходится русско-иранская война 1826–1828 гг., русско-турецкая война 1828–1829 гг., кавказские войны, война против восставшей Польши 1831 года, подавление венгерского восстания в 1849 г. Как мы видим, боевые потери для столь наполненного войнами промежутка времени были весьма невелики. За этот же период, согласно отчету умерло от болезней и ран (в основном от болезней) 1 062 839 русских солдат![139]

Возвращаясь к наполеоновским войскам, мы видим, что, несмотря на весьма ощутимое кровопускание, которое пришлось пережить Франции, оно было не столь значительно, как это часто пишется в популярной литературе. Более того, если мы вспомним, что эти потери распределяются на почти пятнадцатилетний период, то их цифра покажется еще менее впечатляющей. Как можно заключить из несложного арифметического действия, «среднегодовые» потери в наполеоновской Франции составляли около 60 тысяч человек, или 0,2 % от населения страны. Напомним, что в годы Первой мировой войны Франция потеряла 10,5 % (!) своего населения убитыми и пропавшими без вести, что в пересчете на год составляет около 2,5 % от населения, т. е. в 10,5 раза больше, чем в наполеоновских войнах.

Однако подобно тому как люди конца ХVIII – начала XIX века были непривычны к всеобщей воинской обязанности, они равным образом не сталкивались до эпохи революции и империи с подобным числом погибших.

По личным делам солдат королевской армии, хранящимся в архивах Венсенского замка, можно установить, что в период с 1716 по 1748 г. французская пехота (составлявшая подавляющее большинство армии) потеряла 81 577 человек убитыми и умершими от ран и болезней. Правда, личные дела сохранились примерно на 47,6 % солдат королевской пехоты[140]. Если мы учтем этот момент, а также условно примем, что артиллерия и кавалерия имели тот же процент потерь, что и пехота (тем самым взяв максимум, так как и кавалерия и артиллерия несли, без сомнения, меньшие в процентном отношении потери), мы получим около 170–180 тысяч солдат, павших в боях и умерших от болезней за 32 года Старого порядка, на которые приходятся три значительных военных конфликта: война с Испанией (1718–1720 гг.), война за Польское наследство (1733–1735 гг.) и война за Австрийское наследство (1740–1748 гг.). Среднегодовые потери Франции, таким образом, можно определить в 5–6 тысяч человек, или 0,02–0,025 % от населения страны, следовательно, наполеоновские войны почти на порядок превосходят по кровопролитности войны королевской Франции.

Более того, не следует забывать, что в ХVIII веке условия жизни многих слоев населения были несколько худшими, чем в эпоху Империи. Мы уже отмечали в предыдущей главе значительное улучшение уровня жизни в течение XVIII века. Смерть на поле боя отныне вторгается в относительно обеспеченную и имевшую шанс быть достаточно долгой жизнь, в то время как в начале ХVIII века смерть настигает нередко относительно молодых людей и в мирное время. Цифры, полученные современными исследователями, ярко иллюстрируют это положение. За указанный период 1716–1748 гг. смертность среди солдат составила в среднем 2,554 % в год (1,913 % в мирное время и 3,179 % в военное)[141], в то время как смертность среди гражданского населения колебалась в пределах 2,5–3,0 %[142]. Кажущийся парадокс объясняется просто – в армии служат в основном молодые мужчины, а гражданское население включает в себя и старцев и грудных детей (смертность среди последних была довольно высокой). Тем не менее приведённые цифры не могут не удивлять: в первой половине XVIII века смертность в войсках от пуль и болезней равнялась таковой среди тех, кто никогда не подставлял себя под выстрелы неприятеля!

Нам кажется, что без этих цифр, непосредственно не относящихся к описываемой нами эпохе, ее понять просто невозможно. Наполеоновские войны, как видно, явились гигантским скачком по сравнению с предыдущей эпохой, как в смысле количества задействованных контингентов, так и в смысле понесенных потерь. Именно поэтому современники, воспитанные на традициях «войн в кружевах», ужасались результатами императорских походов и оценивали их как огромные бойни, а конскрипцию видели как напасть, которой необходимо изо всех сил противиться. Однако когда современный историк квалифицирует войны эпохи Наполеона в подобных выражениях, это смотрится по меньшей мере некорректно. По сравнению с тем, что принес с собой XX век, войны Империи уже не выглядят устрашающе, и мы здесь говорим не только о сопоставлении их с фантасмагорическими мясорубками обеих мировых войн. Достаточно вспомнить совсем недавнее прошлое: «ограниченную» войну во Вьетнаме, где американские войска, конечно для «защиты демократии и прогресса», уничтожили около 2 млн вьетнамцев (!) (общие военные и гражданские потери северного и южного Вьетнама), да и сами потеряли немало – 50 тысяч убитых и 150 тысяч раненых и искалеченных…

Подводя итог главы, можно отметить, что наполеоновское государство сумело наладить достаточно эффективную систему комплектования войск, систему, которая, несмотря на все ее недостатки, дала Франции мощную армию, поначалу значительно превосходящую по численности и по качеству силы ее врагов.

Эта армия отличалась как от вооруженных сил феодальных держав, пополнявшихся за счет рекрутских наборов среди зависимого населения, так и от армии буржуазной Англии, состоящей из наемников, силой или обманом набранных по портовым кабакам, притонам бродяг и тюрьмам. Армия французской Империи была армией всего народа. Хотя мы уже отмечали, что при этом были созданы условия для освобождения от службы представителей имущих слоев населения, тем не менее не стоит забывать о том, что среди солдат встречались не только выходцы из бедных крестьянских семей, но и «собственники», негоцианты, рантье, учителя, приказчики, студенты… Император хотел создать условия, при которых служба в армии даже рядовым считалась бы почетным долгом гражданина. Хотя полностью это и не было достигнуто, да и вообще вряд ли где-нибудь и когда-нибудь было осуществлено, – уж очень тяжела доля солдата, – тем не менее армия Наполеона была исполнена гордостью за свою миссию: «Это был цвет народа, это была самая чистая кровь Франции, – вспоминал генерал Фуа: —… Нация стала армией, а армия – нацией»[143].