Армия Наполеона

Глава IV Высшие офицеры

Если имена героев предыдущей главы большей частью стерло неумолимое время, то людей, о которых пойдет речь в этой части нашей книги, трудно назвать безызвестными. Даже тот, кто не занимался специально историей, наверняка слышал имя блистательного Мюрата, непреклонного Даву, неукротимого Нея… О них написаны книги, статьи, очерки, романы, пьесы, их именами названы бульвары, окружающие Париж, эти же имена выбиты на Триумфальной арке, гордо возвышающейся на площади Звезды.

Они – это маршалы и генералы Великой Армии, те, кто в раззолоченных мундирах под градом ядер и картечи скакал бешеным галопом, ведя за собой в атаку блестящие эскадроны кирасир, гусар, конных егерей… те, кто гордым жестом бросал в огонь тысячи пехотинцев, и кто, не колеблясь, устремлялся вместе с ними в самое пекло, те, кто в сверкании золота эполет, со звоном сабель, с пушечным громом и визгом пуль ворвались в историю…

Разумеется, каждый из этих людей неповторим, как неповторимой является каждая человеческая судьба. Но при всем их разнообразии можно выделить ряд типических черт, присущих высшим офицерам Наполеона. Именно на этих чертах мы и остановимся в этой главе, где попытаемся дать обобщенный образ полководца эпохи Империи.

Однако прежде чем рассмотреть с разных сторон высший командный состав Великой армии, определим, кого мы включаем в эту категорию.

Прежде всего это, конечно, маршалы Империи. Правильно именно «маршал Империи», а не «маршал Франции», как говорили при Старом порядке и в настоящее время. Впрочем, даже сам Император оговаривался. Так например, производя в высшее военное достоинство Макдональда на поле боя под Ваграмом, он сказал: «…на поле Вашей славы, где Вы столь способствовали вчерашней победе, я произвожу Вас в маршалы Франции…»[215]. Всего за время существования империи Наполеона 26 генералов удостоились этого высшего воинского отличия, 18 стали маршалами (четверо из них почетными) в 1804 г. вместе с провозглашением империи, семеро в ходе кампаний 1807–1813 гг., и, наконец, последний, двадцать шестой, маршал Груши получил свой чин в период Ста дней.

Сложнее обстоит вопрос с понятием генерал Империи. Для начала обозначим временные рамки. В фундаментальном труде Жоржа Сиса по генералитету Революции и Империи[216] в понятие «генерал Империи» включаются те военнослужащие, которые получили генеральские эполеты с 1802 по 1814 гг. Ж. Сис без особых на то оснований за «фактическое», как ему представляется, начало Империи берет момент заключения Амьенского мира. Конечно, Амьенский мир – это важный этап в становлении наполеоновского государства, но можно выделить и ряд других, не менее существенных событий. С другой стороны, при таком определении генерала Империи выпадает большое число маршалов и генералов, прошедших все войны Наполеона, но получивших свои генеральские звезды в эпоху Конвента, Директории или начала Консульства, а они по Ж. Сису относятся к генералам Революции. Если принять это положение, то известнейшие военачальники Империи: Фриан, Делаборд, Сент-Илер, Дюэм, Легран, Ларибуазьер, Моран и др. оказываются «генералами Революции».

Единственным ясным и последовательным принципом может быть только один: считать генералами Империи всех, кто служил, пусть даже непродолжительное время, в генеральских чинах во французской армии с 18 мая 1804 г. (даты провозглашения Империи) до 4 апреля 1814 г. (даты отречения Наполеона), а также в период Ста дней. Этот принцип и был принят при написании этой главы.

Исходя из «национального» принципа, Ж. Сис включает в число высших офицеров империи французов, служивших в качестве генералов союзных армий (польской, неаполитанской, вестфальской и др.). С подобным подходом нельзя согласиться. Он отдает мелким национализмом, далеким от стиля Наполеоновской империи. Можно допустить, конечно, что такие знаменитые генералы как Михал Грабовский или Казимеж Малаховский, проливавшие кровь, сражаясь бок о бок с французскими полками, генералами Империи не являются, так как находились они всё же не на французской службе.

Но почему тогда являются генералами Империи французы, служившие в союзных армиях, порой вообще не принимавшие участия в наполеоновских войнах?

Если следовать «кровному» принципу Сиса до конца, то можно дойти просто до абсурда. Так, в 1809 г. русская армия действовала в качестве союзника Наполеона против австрийцев. Следовательно, русские генералы, французы по национальности, являются генералами Империи! Выходит, что знаменитый начальник штаба Багратиона в войне 1812 г., генерал де Сен-При, погибший в бою с наполеоновскими войсками во главе русского корпуса в 1814 г. под Реймсом, – это генерал Империи! К генералам Империи должен быть причислен и Ланжерон, прослуживший в русской армии почти 39 лет, участник войн 1805, 1812, 1813 и 1814 г. против Франции. Наконец, многие другие французские эмигранты на русской службе, посвятившие свою жизнь борьбе с революционной, а затем с наполеоновской Францией, также являются генералами Империи!

Единственно ясным и абсолютно недвусмысленным критерием может быть только следующий: считать за генералов Империи только тех, кто хотя бы непродолжительное время непосредственно состоял на службе наполеоновской Франции.

В результате получается, что за период с 1804 по 1814 гг. на службе императора Наполеона состояли 1180 бригадных и дивизионных генералов и сверх того 25 маршалов. Необходимо также добавить, что в период Ста дней император подтвердил производства 19 старших офицеров в генеральские звания, осуществленные в период Первой Реставрации, дополнительно произвел в генералы 27 военнослужащих, наконец, появился и 26-й маршал. Всего, таким образом, в период Империи было 1252 высших офицера сухопутных сил, характеристики которых мы и рассматриваем в данной главе.

Обратимся сначала к происхождению генералов и маршалов Наполеона. Можно констатировать тот факт, что высшие офицеры Великой армии вышли примерно из тех же слоев, что и простые офицеры. В основном это представители семей среднего достатка: небогатой буржуазии и дворянства, интеллигенции, зажиточных ремесленников. Сын крестьянина маршал Ланн и сын бочара маршал Ней, хотя и не представляют собой нечто исключительное в ряду высших офицеров Империи, но не являются и типичными. Из двадцати шести маршалов Империи, кроме упомянутых Ланна и Нея, только один вышел действительно из низов общества: это сын слуги и рыночной торговки Ожеро; десять маршалов вышли из мелкой буржуазии, коммерсантов и интеллигенции; двое – из зажиточной буржуазии (Мортье и Сюше); двое – из дворянства мантии (Брюнн и Келлерман);

один – из служилого дворянства (Бертье, его отец был анноблирован в эпоху Людовика XV);

двое – из захудалого провинциального дворянства (Монсей и Серрюрье);

пять – из весьма почтенных дворянских родов (Даву, Макдональд, Мармон, Периньон, Груши);

один – из княжеского рода (Понятовский).

Среди генералитета процент выходцев из простолюдинов был несколько выше, но, в общем, социальные характеристики были весьма схожи. Из более чем двух тысяч генералов Революции и Империи известно происхождение 1139 высших офицеров недворян.

Происхождение генералов Революции и Империи (недворян)

[217]

При этом среди высших офицеров Империи обращает на себя внимание очень высокий процент дворян. Из 26 маршалов, как мы уже отметили, восемь были дворянами шпаги; из 611 генералов, состоящих на службе на 1 апреля 1811 г., 137 (т. е. 22,4 %) происходят из дворянских семей. Это связано, с одной стороны, с политикой «слияния» старых и новых элит, а с другой стороны, с чисто возрастными параметрами. Чтобы к моменту установления Империи военнослужащий мог дослужиться до высокого звания, ему надо было начать свою карьеру в армии эпохи Революции, причем особенно быстро в это время выдвигались те, кто был при короле унтер-офицером или младшим офицером (при условии, конечно, политической лояльности). Следовательно, немало будущих генералов Империи были до Революции младшими офицерами, т. е. с 80 % вероятностью – дворянами. Девять из 26 будущих маршалов были до Революции офицерами королевской армии, они же и являются упомянутыми выше восемью дворянами шпаги, плюс Келлерман – выходец из семьи дворянства мантии. Среди генералов Империи по нашим подсчетам насчитывается 52 % тех, кто начал свою службу в армии до Революции, причем 24 % от общего числа были офицерами короля.

Высокий процент дворянства среди высшего офицерства еще менее, чем среди средних слоев офицерского корпуса, является результатом целенаправленной деятельности Наполеона. Скорее наоборот, он является результатом самоотверженности многих из представителей «семей шпаги», пронесших свои эполеты через все опасности революционной бури.

Что касается возраста наполеоновских генералов, то, как и в предыдущей главе, мы можем констатировать молодость командного состава Великой Армии. Средний возраст производства в чин бригадного генерала по нашим подсчетам составлял 41 год, а в чин дивизионного – 39 лет. Не стоит удивляться этим на первый взгляд парадоксальным цифрам: получается, что в младший чин производятся позже, чем в старший. На самом деле это означает, что те, кто становились дивизионными генералами, обычно проходили свой путь к высшему чину быстрее, и часто рано становились бригадными генералами (в 30–35 лет). Те же, чья карьера заканчивалась на звании бригадного генерала, получали эполеты высшего офицера в солидном возрасте. Отсюда кажущееся несоответствие.

Нужно отметить, что при общей молодости высших офицеров больше не наблюдалось, как это нередко имело место в эпоху Революции, производств в генеральские звания юношей. Талантливые и отважные люди быстро поднимались по ступеням военной иерархии, но достигали ее вершин, только получив солидный боевой опыт, что исключало подчас нелепые производства революционного правительства.

Тем не менее в редких случаях Наполеон производил в генералы совсем молодых людей. Яркий пример – Жан-Поль-Адам Шрамм, ставший генералом в 23 года! Впрочем, нужно отметить, что этот юноша получил эполеты с серебряными звездами не по прихоти взбалмошного комиссара Конвента и не из-за бюрократической ошибки. Он был солдатом уже в 10 лет! В неполные шестнадцать он отметил участие в кампании 1805 г. рядом блестящих подвигов, заслужив крест Почетного Легиона и эполеты лейтенанта. Сражался в 1806–1807 гг. в Германии и Польше, в 1808–1809 гг. – в Испании и Австрии, в 1810–1811 гг. – снова в Испании, в 1812 г. – в России, в 1813 г. – в Германии, везде показывая примеры мужества и умелого командования. В результате, последовательно пройдя все ступени военной иерархии, будучи многократно ранен, молодой офицер стал в 1813 году бригадным генералом. Несмотря на свои 23 года, Шрамм к этому времени был уже настоящим ветераном.

Почти в этом же возрасте стал генералом сын маршала Лефевра – Мари-Ксавье-Жозеф Лефевр (26 лет). Филипп-Антуан д’Орнано и Шарль-Жозеф де Флао получили генеральские эполеты в 27 лет. В каждом из этих случаев не обошлось без солидной протекции, достаточно сказать, что д’Орнано был родственником семьи Бонапарт, а Флао… – любовником королевы Гортензии, приемной дочери императора.

Однако знатность и связи лишь помогли этим людям в их блестящей карьере, но не были единственной причиной успеха. Все эти молодые офицеры получали чины на полях сражений, и если и не оказались в ряду самых блистательных полководцев наполеоновской армии, то однозначно не были в ряду худших.

Говоря об относительной молодости высших командных кадров Империи, нельзя не задаться вопросом: что же делали те, кто достигал преклонного возраста. Существует точка зрения, которую высказал Э.Блаз в своей книге «Военная жизнь во времена Первой Империи», согласно которой в эпоху Наполеона сложилось нечто вроде непроницаемой высшей военной касты, которая надежно оберегала свои теплые места от посторонних, а все повышения в чине если и происходили, то за счет смерти на поле боя кого-нибудь из представителей этой генеральской элиты. Так ли это?

Обратимся к цифрам. Согласно официальному «Военному журналу» в IX году (1801–1802 гг.) в строю было 227 бригадных и 131 дивизионный генерал (всего 358)[218]. Из них в 1813 г., т. е. через 12 лет, на действительной службе остались только 141 человек, причем общая численность высших офицеров в это время достигла 625 человек. Таким образом, более трех четвертей генеральского состава 1813 г. были вновь произведенными, а из тех, кто остался на службе, большая часть получила повышения: 46 бригадных генералов IX года стали дивизионными генералами, а из оставшихся 49 дивизионных 14 стали маршалами Империи. Как видно, обновление происходило, и весьма активно.

Что же касается гибели, то из 358 генералов IX года на поле сражения пали к 1813 году лишь 32 человека, т. е. 8,9 % от общей численности. Эти цифры достаточно очевидно показывают, что постоянно происходило значительное обновление высшего офицерства, и что главной его причиной была вовсе не гибель отдельных его представителей.

Однако справедливо спросить: куда же делись те, кто не погиб и не остался в строю. В ответе на этот вопрос и кроется сущность наполеоновского способа формирования высших командных кадров. Значительная часть генералов IX года в 1813 г. была либо уволена в отставку, либо употреблена для исполнения более спокойных административных, дипломатических и иных должностей. Наполеон старался сделать все, чтобы высшие офицеры покидали активную военную деятельность, как только достигали 50 лет, особенно были строги в этом смысле критерии для кавалерийских командиров, чуть менее жесткими – для артиллеристов. Император «выжимал» из военачальника все его силы, как физические, так и моральные, чтобы проводить еще не старого человека на почетный отдых, осыпав наградами, почестями и деньгами, предоставляя возможность блеснуть на боевом поле новым молодым генералам, которые также должны были работать на износ, не задумываясь, рискуя и жертвуя собой. Эта система обеспечивала Наполеону поистине молодую, энергичную армию, смело дерзающую, рискующую, идущую вперед.

Э. Детайль. Генерал д’Эспань накануне битвы под Гейльсбергом 10 июня 1807 г.

Отмечая значительное обновление людей на командных постах в наполеоновской армии, нельзя не обратить внимание на следующие факты. Из 1180 генералов Империи (без Реставрации и Ста дней) 780 человек, т. е. 66 %, получили свои эполеты высшего офицера в 1804–1814 гг. Это значит, что при всей преемственности с эпохой Революции наполеоновский генералитет был все же созданием самого императора. Больше всего производств в генеральский чин отмечено в 1813 г. (178 бригадных и 56 дивизионных генералов). Этот факт объясняется огромными потерями среди генералитета в 1812 г. (в Испании и в России). Однако и до этого имелись случаи массовых производств. Так, 27–29 августа 1803 г. генералами стали сразу почти 50 человек. 1 февраля 1805 г. генеральские эполеты получили еще 31 человек (в том числе Савари и Лассаль), 24 декабря того же года, отмечая своих соратников за Аустерлицкий триумф, император присвоил звания дивизионных и бригадных генералов 27 военачальникам (среди них были Моран, Монбрен, Рапп и др.). После Ваграмской победы маршальские жезлы были вручены сразу трем генералам: Макдональду, Мармону и Удино.

Наличие массовых производств в генералы никоим образом не говорит о их немотивированности. Несмотря на стремительные взлеты, которые совершали в эпоху Империи талантливые и храбрые воины, нельзя не отметить, что, эти блистательные карьеры сопровождались последовательным, хотя и весьма быстрым, прохождением ступеней военной иерархии. Красивая фраза о том, что во времена Наполеона каждый французский солдат носил маршальский жезл в своем ранце, справедлива лишь отчасти. Если бы Империя просуществовала хотя бы еще одно десятилетие, то, возможно, кто-то из солдат, призванных под знамена в правление Наполеона, и стал бы маршалом. Однако государство, о котором мы ведем речь, просуществовало лишь 10 лет (если считать вместе с консульским периодом, то 15), поэтому имеется лишь один пример солдата, сумевшего за этот короткий промежуток времени (I804–1814 гг.) стать генералом. Этим солдатом, а точнее сержантом, был Жан Шартран. Он родился в 1779 г., и в момент провозглашения Империи ему было 25 лет, впрочем, за плечами у этого молодого человека было уже 11 лет службы, из которых большая часть проведена в боях и походах. То, что в 1807 г. Шартран стал офицером, а затем под пулями и ядрами добыл себе генеральские звезды, трудно назвать образцом фаворитизма или незаслуженно полученных почестей. Молодому генералу было 34 года, из которых 20 он отдал службе, и какой! Походы в Австрию, Германию, Россию, и повсюду Шартран постоянно жертвовал собой.

Впрочем, последняя характеристика была для наполеоновских генералов необходимым качеством. Среди них, как и среди любых других людей, встречались пьяницы, льстецы, казнокрады… но не встречалось трусов. Чтобы перечислить подвиги и примеры безумной отваги высших офицеров Великой Армии, не хватит и десятка таких томов, зато примеров трусости нет практически вообще. За все время Империи из описаний тысяч сражений и боев, в которых принимали участие упомянутые более чем тысяча двести генералов, можно отметить лишь шесть официальных документов, а конкретно – судебных дел, где указывается на трусость или подозрение на таковую.

Это дела генералов Дюпона, Лежандра, Моро (Жана-Клода), Монне де Лорбо, Дюмулена и Грэндоржа. В первых четырех случаях речь идет о капитуляции без достаточных оснований. Все указанные лица, вероятно, проявили слабость, безответственность, непонимание стратегического значения вверенной им группировки… Но, пожалуй, это не трусость в прямом смысле этого слова. Что касается, например, Дюпона, об этом вообще не может идти речи. Этот генерал покрыл себя неувядаемой славой в бою под Хаслахом 11 октября 1805 года, когда он с шестью тысячами солдат остановил двадцатипятитысячную австрийскую армию. Особенно он отличился в боях под Галле, Грабау, Браунсбергом и в сражении при Фридланде в 1807 году.

Байленская катастрофа[219] произошла, конечно, не потому что он устрашился физической опасности, а по многим другим причинам. Генерал надеялся на то, что испанцы исполнят условия капитуляции, согласно которым они должны были на английских кораблях репатриировать всех французских солдат. Сыграло роль и сребролюбие Дюпона, который надеялся сохранить обозы с награбленным в Кордове. Последнее вряд ли является характеристикой высоких моральных качеств этого военачальника, но все же это не трусость. Сам Наполеон вспоминал на Святой Елене: «Мы потеряли Пиренейский полуостров из-за того, что Дюпон хотел спасти свои фургоны»[220].

Что касается пятого в списке – Дюмулена, то его провинность состояла в том, что он слишком активно добивался отпуска, видимо, спеша вернуться из Испании к своей супруге – баварской графине, которую он похитил из родительского дома. В результате начальник Дюмулена генерал Декан написал докладную, где он обвинил своего подчиненного в трусости (точнее «pusillanimité» – нечто среднее между трусостью и малодушием). Дюмулен был уволен, но в 1813 году он снова на службе, где достойно прошел все перипетии тяжелой кампании в Германии. Сражался под Люценом, Вейсенфельсом, Лейпцигом. Случай с этим военачальником скорее относится к области проблем служебных взаимоотношений, чем к малодушию на поле боя.

Фактически единственным за всю историю войн Империи документально засвидетельствованным примером робости высшего офицера на поле боя является бегство генерала Грэндоржа в лодке с поля боя под Дюрренштейном 11 ноября 1805 года. И все же даже в данном случае, несмотря на всю очевидность проступка, его нельзя оценить иначе как минутную слабость: Грэндорж в течение своей карьеры два раза получал повышения прямо на поле боя, был ранен пять раз и геройски погиб от смертельной раны, полученной в битве при Бусако 27 сентября 1810 года. Так что даже этот эпизод – исключение в жизни самого виновного, полностью смывшего кровью свое бесчестье.

Мы подробно остановились на этих случаях, чтобы показать, насколько редкими были даже такие далеко не самые позорные проявления моральной слабости. Ну, а примеров отваги было не перечесть. Вот несколько весьма характерных эпизодов.

Во время осады Сарагосы маршал Ланн находился всегда под ураганным огнем неприятеля, неоднократно лично руководил отчаянными атаками. 31 января 1809 года он со штабом отправился осмотреть осадные работы. Окончив свой визит, Ланн вернулся обратно не по траншее, а по открытой местности на дистанции половины ружейного выстрела от врага. Но маршал не ограничился этим: он поднялся на небольшое возвышение поблизости от испанских позиций, чтобы еще лучше разглядеть неприятельские укрепления. Тотчас же вражеские стрелки принялись осыпать маршала и его свиту градом пуль. В течение нескольких мгновений один из его офицеров был ранен, у некоторых пули пробили шляпы или зацепили униформу. Большая часть свиты Ланна предпочла спуститься в окоп, сам же маршал продолжал диктовать распоряжения оставшемуся с ним офицеру, так же спокойно, как если бы он находился в тиши своего кабинета. «Лишь закончив это, он не торопясь опустился в траншею»[221], – рассказывал очевидец.

В своем раззолоченном мундире словно нарочно выставлял себя напоказ неприятелю маршал Мюрат. «Господа, не надо, чтобы вы оставались здесь: вы служите слишком хорошей мишенью», – произнес он, обращаясь как-то в разгар боя к своим офицерам, находившимся, как и он, под перекрестным огнем неприятеля. «Его безразличие к опасности было доведено до высшего уровня», – писал о нем будущий маршал II Империи, а тогда младший офицер Кастеллан[222].

В битве при Бородине дивизия Фриана несла ужасающие потери под ураганным огнем русских орудий и градом пуль. Один из полковников, видя половину своей части, скошенной картечью, дал приказ отступать. Мюрат бросился к нему с криком: «Что вы делаете?!» Офицер показал на груды трупов своих солдат: «Вы видите: здесь находиться невозможно!» «Да?! Ну а я то нахожусь!» – воскликнул Мюрат в ответ. Взглянув с изумлением на маршала, полковник произнес: «Да, это так» и, повернувшись к солдатам, крикнул: «Кругом марш! Вперед, на смерть!»[223].

А. Аверьянов. Маршал Ней ведет пехоту в атаку на Фридланд, 14 июня 1807 г.

Героическое поведение маршала Нея во время отступления из России стало легендой. С ружьем в руках, собирая вокруг себя всех тех, кто еще держался на ногах, маршал провел все тяжкие дни и ночи отступления в арьергарде, ободряя замерзающих голодных солдат, с боями пробиваясь сквозь тысячи опасностей и лишений. «…Присутствия маршала Нея было достаточно, чтобы нас успокоить, – пишет офицер из его корпуса об одном из самых тяжелых моментов отхода, – не зная о том, что он хочет сделать, что он может сделать, мы были уверены, что он сможет сделать что-нибудь. Его уверенность равнялась лишь его отваге. Чем больше была опасность, тем более быстрыми были его решения, он более не сомневался в успехе. В этот тяжкий момент его лицо не выражало ни нерешительности, ни беспокойства»[224].

В 1807 году в битве под Гейльсбергом знаменитый командир легкой кавалерии генерал Лассаль соперничал в отваге со своим начальником Мюратом. Окруженный со всех сторон русскими кавалеристами, Мюрат был близок к тому, чтобы погибнуть в жестокой сече, как вдруг ряды окружавших маршала кавалеристов развалились, и какой-то страшный рубака, нанося удары направо и налево, прорвался к нему. Это был Лассаль, который спас своего командира в самый критический момент. «Спасибо!» – успел лишь крикнуть Мюрат, и они вместе с Лассалем снова бросились в вихрь схватки, а еще через несколько минут Лассаль, попавший в опасную ситуацию, сам был спасен своим командиром. Вообще легендарный Лассаль, настоящий символ гусара, был одним из самых бесстрашных кавалеристов своего времени. В самые безумные конные атаки он водил своих легких кавалеристов, часто не вынимая трубки из зубов и лишь в самый последний момент выхватывая саблю из ножен. 26 декабря 1806 года под Голыминым за проявленную в бою нерешительность Лассаль решил наказать свою бригаду. Он поставил гусар напротив неприятельских батарей, которые с короткой дистанции осыпали французских кавалеристов градом ядер и гранат, нанося им ужасающие потери. Сам генерал, как ни в чем не бывало, покуривая трубку, стоял в самом опасном месте перед фронтом своих войск.

В битве под Люценом, как рассказывает голландец Дедем де Гельдер: «под генералом Жираром был убит конь, сам генерал получил две раны, но, весь залитый кровью, он взял полкового орла и, встав в голове колонны гренадер, воскликнул: «Здесь каждый француз должен победить или умереть», повел нас на прусские батареи. Тут еще одна пуля пробила ему бедро и только тогда, чувствуя, как покидают его силы, он сказал мне: «Примите командование, я больше не могу идти…»[225].

Знаменитый командир пехоты генерал Фриан, сражаясь под Аустерлицем, постоянно находился в самом пекле схватки. Чудом он сам остался невредим, но во время боя под ним было последовательно убито пять коней! В память о его отваге в этот день император приказал поместить в его гербе графа Империи пять лошадиных голов.

Не щадили себя наполеоновские генералы и в последней битве Империи – Ватерлоо. В ней погибли семь генералов (один из них пропал без вести, другой был добит пруссаками после боя) и 29 были ранены. Только в этой битве военачальниками Наполеона было проявлено столько отваги, что не хватит томов для описания всех их подвигов. С двумя батальонами Старой Гвардии генерал Пеле в течение долгих часов сдерживал десять тысяч пруссаков; раненый генерал Мишель не покидал ряды атакующих плато Мон-Сен-Жан гренадер, пока не получил смертельную пулю; Кольбер, несмотря на ранение в руку, вел своих кавалеристов в полный галоп в самую гущу схватки…

Вполне понятно, что при подобном самопожертвовании наполеоновские генералы должны были понести тяжелые потери. Действительно, за годы Империи на полях сражений погибли 3 маршала, 39 дивизионных и 102 бригадных генерала (трое из них пропали без вести). Сверх того, около десяти генералов умерли от ран и лишений войны спустя более или менее продолжительное время после похода. Так, бригадный генерал Мартильер умер в 1807 году от раны, полученной еще в 1799 году при Ваприо, а генерал Мопети скончался в 1811 году от раны, полученной при Маренго.

Мы не можем привести точное количество умерших таким образом, ибо далеко не во всех случаях точно известна причина смерти того или иного генерала. В общем же более 12 % военачальников Империи пали на поле чести. Это почти в точности соответствует проценту потерь полковых офицеров (см. предыдущую главу) и, соответственно, так же, как и в их случае, превосходит в процентном отношение боевые потери рядового состава. Так что образ, который порой ассоциируется у современного человека со словом «генерал», – тучный функционер, который из удобного теплого укрытия посылает на убой несчастных солдат, – для наполеоновской армии явно не подходит. Здесь быть высшим офицером было опаснее, чем рядовым (конечно, если не учитывать потери последних от болезней).

Хотя генералы Великой Армии, погибшие в годы Империи, пали в подавляющем большинстве на поле чести, были и те, чьи жизни оборвались не в пекле сражения. Четверо покончили жизнь самоубийством. Так, дивизионный генерал Годино, один из героев битвы при Альмонасиде (1809), победитель герильясов под Эль-Менором и Кесадой, не сумел взять линии неприятельских укреплений под Гибралтаром и Тарифой. 26 октября 1811 года он имел весьма «горячее» объяснение с маршалом Сультом по этому поводу, в результате чего на следующий день застрелился.

Некоторые генералы погибли в результате роковых случайностей. Генерал Малер был убит во время учебных стрельб шомполом, оставшимся в стволе ружья после заряжания. В 1812 году поздним вечером 26 июня на аванпостах армии при Островно был убит бригадный генерал Руссель, которого солдаты приняли за врага.

Наконец, смерть некоторых высших офицеров была особенно трагической и жестокой. Генерал Рене направлялся в Андалузию, чтобы присоединиться к своему корпусу, по дороге, 27 июня 1808 года, он был схвачен герильясами и зверски замучен: «герои народной войны» сварили его живым в котле с маслом. Безжалостно расправились враги и с другим попавшим в их руки генералом – Дельгоргом: будучи ранен на поле боя с черногорцами в июне 1806 года, он был взят в плен и обезглавлен.

К счастью, в эпоху Империи такое отношение к пленным офицерам и генералам было редкостью и встречалось почти исключительно тогда, когда в войну вмешивалась «стихия народного гнева», и прежде всего это относится к испанской кампании, где французам в течение шести лет пришлось драться не только с многочисленными испанскими, португальскими и английскими войсками, но и с большим количеством ополченческих, полуополченческих, партизанских и просто бандитских формирований. Вообще же, как известно, отношение к пленным, по крайней мере в высоком звании, было относительно корректным.

Всего за время Империи в плен попали 185 французских генералов, из них 23 в плену и умерли. Основная масса пленных приходится, конечно, на капитуляции крупных отрядов и гарнизонов. 23 генерала попали в плен в результате Байленской капитуляции Дюпона (большинство из них были сразу же выпущены по условию, подписанному испанцами); 22 оказались в плену в 1813 году при сдаче Дрездена. Здесь, согласно условиям, утвержденным союзниками, французы выходили из города с оружием и знаменами, после чего должны были быть пропущены к своим. Подобные капитуляции при условии свободного выхода гарнизона часто практиковались в войнах XVII–XVIII веков: сдавались не войска, а лишь сама крепость с той или иной долей материальной частью. Союзники вероломно нарушили условия сдачи Дрездена, и целый французский корпус оказался в плену.

В ходе войн Империи три генерала пропали без вести, двое – во время отступления из России, один – при Ватерлоо.

Наконец, с 1804 по 1815 год ненасильственной смертью (и не в плену) умерли 98 генералов, из них, как мы уже отмечали, по меньшей мере десять скончались от ранее полученных ран.

Те из генералов, которые вышли из пекла наполеоновских войн живыми, были покрыты ранами. Более половины высших офицеров получили ранения в годы Империи, причем каждый в среднем около четырех раз! Не составляли в этом смысле исключения и маршалы. Вот как выглядел послужной список маршала Удино:

– пулевое ранение в деле под Хагенау 17 декабря 1793 года;

– нога перебита пулей под Триром 8 августа 1794 года;

– пять сабельных ранений и пулевая рана в ночном деле под Некерау 18 октября 1795 года;

– пулевое ранение в бедро и четыре сабельных ранения в плечи и шею в деле под Нойбургом 11 сентября 1796 года;

– пулевое ранение в грудь в деле под Вуренлосом (неподалеку от Цюриха) 4 июля 1799 года;

– пулевое ранение в лопатку в деле под Швицем 14 августа 1799 года;

– пулевое ранение в грудь под Цюрихом 25 сентября 1799 года;

– в декабре 1800 года за взятие лично пушки в бою под Монцембано получил от Первого консула почетную саблю и пушку;

– пулевое ранение в бедро в бою под Голлабрунном 16 ноября 1805 года;

– пулевое ранение в левую руку в битве под Эсслингом 22 мая 1809 года;

– пулевое ранение в голову в битве под Ваграмом 6 июля 1809 года;

– ранение картечью в бою под Полоцком 17 августа 1812 года;

– пулевое ранение в бок на Березине 28 ноября 1812 года;

– ранение осколком дерева на Березине 29 ноября 1812 года;

– пулевое ранение в грудь в бою под Арси-сюр-Об (пуля попала в знак Ордена Почетного Легиона) 21 марта 1814 года.

Итого 24 раны[226].

Столь же густо был покрыт шрамами и адъютант императора генерал Рапп. Практически не было большой битвы, где он не получал бы очередной пули или сабельного удара. Всего же Рапп был ранен 23 раза. Многократно были ранены и многие другие знаменитые военачальники. Император щедро вознаграждал своих соратников за потоки крови, которые они проливали за него на полях сражений.

Если из предыдущей главы можно заключить, что материальное положение старших офицеров было весьма достойным и позволяло относить их к состоятельным людям, то в отношении материального положения высших офицеров можно смело употребить куда более сильные эпитеты.

«Вы любите шоколад?» – спросил Наполеон маршала Лефевра на торжественном приеме, где последнему было сообщено о возведении его в герцогское достоинство. Старый военачальник, несколько удивившись, ответил утвердительно. «В таком случае я даю Вам фунт шоколада из Данцига, ибо, раз Вы его завоевали, должен же он Вам хоть что-нибудь принести», – и император, улыбаясь, вручил ничего не понимающему Лефевру пакет в форме плитки… Когда через несколько часов, уже по возвращении к себе, Лефевр удосужился развернуть «шоколад», он увидел триста тысячефранковых ассигнаций…

Подобные «сладкие» блюда генералитет получал в изобилии. Уже утвержденные суммы регулярного жалования были весьма основательными: 10 000 франков в год у бригадного, 15 000 франков – у дивизионного и 40 000 – у маршала. К этим суммам необходимо добавить различные дополнительные выплаты: квартирные, на лошадей, на фураж и т. д., которые генералитет, так же как и офицеры, получал в ходе кампаний. Эти суммы в год составляли не менее 2500 франков у бригадного и 3750 – у дивизионного генерала.

Однако все эти цифры не отражают реального материального положения высших офицеров. Сверх названных доходов император распределил среди своих генералов и маршалов 16 071 871 франков различных годовых выплат! Эти выплаты были оформлены в виде 1261 дотации в пользу 824 лиц (т. е. некоторые имели одновременно две и более дотаций). Таким образом, если разделить указанную сумму в шестнадцать миллионов франков на число высших офицеров Империи (1252), мы получим ориентировочную усредненную сумму дополнительного годового дохода военачальника Наполеона: она составляет 12 837 франков. Однако эта цифра, конечно, мало о чем говорит. Во-первых, мы подчеркиваем, что это лишь ориентировочная сумма (ведь 1252 высших офицеров не существовали одновременно: кто-то еще не был произведен, кто-то погиб и т. д.), во-вторых, дополнительные доходы были распределены крайне неравномерно. Император поощрял прежде всего тех, кто выделялся талантом и отвагой, кто реально водил полки в огонь. Те же, кто скромно и прилежно, но не рискуя своей жизнью и не испытывая лишений войны, командовал в тылу, должны были ограничиться и без того высоким жалованьем. «У меня вызывает отвращение награждать их так же, как тех, кто проливает кровь»[227], – говорил Наполеон. Эта мысль императора находила вполне реальное подтверждение в том, как распределялось денежное вознаграждение.

Размеры и количество отдельных дотаций высших офицеров.

[228]

Из приведенной таблицы видно, что наибольшее число дотаций – это дотации суммой от 4 до 20 тысяч франков. Сложив эту ренту с годовым жалованьем генералов, мы получим сумму дохода, наиболее распространенного среди наполеоновского генералитета: порядка двадцати тысяч франков в год.

Однако, элита высшего офицерства имела просто ошеломляющие денежные вознаграждения. Как мы уже отметили, некоторые из императорских военачальников имели по несколько рент одновременно. Бертье, например, получал сразу восемь из указанных 1261 дотации, Кларк – семь, Дюрок, Даву и Коленкур – по шесть каждый, Ней – пять (среди них указанная рента в 800 000), и т. д.

В результате верховное командование Великой Армии имело феноменальные доходы:

Бертье – 1 254 945 франков в год;

Ней – 1 028 973;

Даву – 910 000;

Массена – 683 375, и т. д.

Для того чтобы понять, насколько велики были эти суммы, достаточно отметить, что ежегодный доход фабрик самого богатого капиталиста Франции той эпохи – Оберкампфа – составлял около полутора миллиона франков в год. Учитывая, что значительную часть этих средств Оберкампф вкладывал в расширение производств, годовая сумма для его личного потребления и накопления была наверняка меньшей, во всяком случае, не большей, чем годовая рента Бертье, Нея или Даву. Другими словами, шпага принесла маршалам империи доход, равный доходу сверхгиганта бизнеса этой эпохи! Сын бочара Ней самоотверженностью на поле боя даже в чисто материальном отношении заработал больше, чем многие капиталисты годами эксплуатации своих фабрик, финансовыми махинациями или игрой на бирже.

Что касается доходов лучших дивизионных генералов, то, хотя они и были несколько скромнее указанных маршальских рент, но также превышали прибыли многих банкиров и заводчиков.

Годовые доходы дивизионных генералов (сверх жалованья)

Крупнейший из всех современных исследователей эпохи Империи Жан Тюлар подчеркивает, что наполеоновское государство не было военной диктатурой, и в этом нельзя не согласиться с ним. Однако, продолжая свою мысль, Тюлар отмечает, что фактически единственным критерием принадлежности к нотаблям (знатным людям), тем, которые согласно Кодексу Наполеона имели право входить в коллегии выборщиков и быть избираемыми на высшие государственные посты, являлось материальное положение. Отсюда Тюлар делает вывод о том, что наполеоновская Империя – это, в первую очередь, царство нотаблей, иначе говоря, буржуазии. «Кодекс (Наполеона) был задуман прежде всего для собственника»[229], – пишет Тюлар.

Без сомнения, патриарх наполеоновских исследований в значительной степени прав. Однако Тюлар оставил без должного внимания приведенные выше цифры. Хотя он отмечает, что даже в Париже принадлежность к нотаблям обеспечивалась (в зависимости от квартала) двенадцатью– пятнадцатью тысячами франков годового дохода, в редких случаях – тридцатью пятью – сорока тысячами. В провинции же вообще в среднем было достаточно пяти тысяч франков в год, а в отдельных районах даже и трех. Следовательно, генералитет, вне зависимости от места жительства, мог смело рассматривать себя принадлежащим к верхушке нотаблей с любой точки зрения, в том числе, и с материальной; что же касается провинциалов, то для них уже и гвардейский капитан считался знатью. Принимая же во внимание доминирование в ментальности наполеоновского общества воинских ценностей – то, о чем уже говорилось в предыдущей главе – высшее офицерство, «знать войны», была поистине квинтэссенцией общества Первой Империи.

Конечно, необходимо сделать ряд серьезных оговорок. Никто не устанавливал, да и невозможно в реальности ни при каких условиях установить строгое соответствие между мерой отваги, самопожертвования, талантов с одной стороны и социальным рангом с другой. Предполагать возможность этого – значит впадать в идеализм, от которого был далек император. Размеры наград, пожалований и рент нередко больше определялись родственными связями или вовремя сказанным комплиментом, чем истинными заслугами. Иначе как объяснить, что Себастиани, в общем, не самый лучший из генералов, имел ренту в два раза больше, чем несравненный командир легкой кавалерии Лассаль? Ясно также, что пожалование маршальских жезлов многим из бывших дивизионных генералов Республики было продиктовано политическими и клановыми соображениями.

Но с другой стороны было бы чудовищной аберрацией, взглядом жалкого пигмея на гигантов, свести знать Империи, и прежде всего ее воинскую аристократию, лишь к альковным похождениям и политическим дрязгам. Политика, родственные связи и т. п. вносили свои коррективы, но от этого не изменялось основное, то, что составляло корень элиты наполеоновского общества: воинская доблесть, самопожертвование, кровь, пролитая за отечество.

Это вполне сознавали эти новые вельможи. Как-то старый знакомый посетил маршала Лефевра, ставшего герцогом, богачом и владельцем великолепного замка. Зависть к успеху слишком ясно выразилась на лице визитера. Тогда Лефевр предложил ему отдать все богатства, но при одном условии: посетитель должен испытать всю меру опасности, которую маршал испытал в своей жизни. «Мы выйдем в сад, я выстрелю в тебя шестьдесят раз из ружья, и после этого, если я тебя не убью, – все это твое»[230]. Как легко можно догадаться, старый приятель Лефевра не высказал бурного энтузиазма по поводу возможности обогащения подобным образом.

Пока мы сознательно не говорили о моральном вознаграждении военачальников Империи. Мы стремились показать, что даже с чисто материальных позиций военная знать доминировала над богачами, банкирами и фабрикантами. Что же касается общественного престижа «людей шпаги» в эпоху Наполеона, здесь вообще не приходится спорить. Блеск карет и пышные свиты маршалов Империи ослепляли парижских буржуа, звон шпор и веселые уверенные голоса молодых генералов заставляли притихнуть в любом салоне биржевого воротилу.

Но, разумеется, венцом социального престижа для полководцев Наполеона было, как уже указывалось, создание дворянства Империи. Верхушкой этого дворянства стали маршалы и генералы.

Пять маршалов получили титул князей Империи (один из маршалов – Бертье – стал владетельным князем Невшательским);

17 маршалов и 5 генералов получили титул герцогов;

5 маршалов и 168 генералов стали графами;

623 генерала – баронами;

88 генералов – рыцарями Империи.

Когда речь идет о дворянстве Империи, часто вспоминают эфемерность этого учреждения, а исторические труды полны анекдотов о неотесанности ряда новых вельмож (в особенности их супруг), говорят, что никакого-де особенного значения это дворянство не имело, социальный престиж его был слаб, и оно не смогло победить в историческом плане старую знать…

Очевидно, было бы чудовищным извращением и иезуитской издевкой требовать от дворянства Империи, не просуществовавшего и десяти лет, такой же стабильности и престижа в последующие эпохи, как у знати тысячелетней французской монархии. Необходимо также обратить внимание, откуда исходит информация о грубых мужланах, наполнивших парижские салоны. Знаменитые анекдоты оказываются не более чем брюзжанием старух из Сен-Жерменского предместья и всех тех, кто завидовал успеху новых людей. Как метко сказал специалист по истории знати в период Империи Жером Зисенисс, «проще, конечно, было смеяться над неловкостью этих «герцогов из дурных семей», чем завоевать, как они, с мечом в руке свои громкие титулы»[231]. Лучше вспомнить то, как встретила гордая старая знать известие о рентах, которые раздавал император: «В Сен-Жерменском предместье рассказывают, что мадам де Монморанси и мадам де Монтемар получили от императора дотации на их мужей в виде ренты в 140 000 ливров, – свидетельствует бесстрастный рапорт парижской полиции от февраля 1810 года. – Эта новость заставила многих людей из этого круга пожалеть о том, что они слишком долго ждали случая для представления Его Величеству…»[232]

Что же касается тех из «бывших», кто не шушукался по углам, а пошел вместе со всей молодежью Франции выковывать себе новые гербы на поле чести, они думали иначе, чем их родители. Молодой офицер, ординарец Наполеона, отпрыск знатнейшего рода Анатоль де Монтескье вспоминал: «Это новое учреждение (дворянство Империи) было словно великолепным пиром, где царствовали заслуги и слава»[233].

Итак, новая военная знать была щедро одарена императором пожалованиями, рентами, почестями. Впрочем, часто отмечают, что этот поток золота и наград пал на неблагодарную почву. Измена ряда маршалов в 1814 году, кажется, подтверждает это положение. Возможно, в какой-то степени это и справедливо, но хотелось бы отметить следующий факт: практически все маршалы дрались, не щадя себя, до того момента, когда Империя заколебалась, а генералы в подавляющем большинстве сохранили верность императору до самого момента отречения. Эти люди бесстрашно исполняли свой долг на поле боя, но проявили вполне понятную человеческую слабость, которой не чужды даже самые сильные натуры – желание сохранить свои богатства и социальный ранг, несмотря на катастрофу.

Еще одно обстоятельство сыграло свою роль. Маршалы в 1814 году, в отличие от генералитета, были большей частью людьми уже далеко не молодыми. Средний возраст тех, кто в этот момент оставался на службе, составлял около 53 лет, если же принять во внимание количество полученных ими ран и усталость после почти двадцати лет непрерывных войн, можно вполне понять этих людей, желавших наконец отдохнуть в своих замках, добытых ценой пролитой крови и совершенных подвигов. «Зачем он дал мне полтора миллиона ренты, красивый особняк в Париже? Чтобы я испытывал танталовы муки? – разрыдался Бертье во время отступления из России. – Я умру здесь, на войне. Простой солдат более счастлив, чем я»[234].

Еще одно обстоятельство не следует упускать из вида: маршалы, в отличие от большинства генералов Империи, не являлись детищем Наполеона. Всех их выдвинула на высочайшие посты Революция. Некоторые из них были уже знаменитыми полководцами, когда Наполеон Бонапарт был еще юношей. Например, Журдан, командующий французской армией под Флерюсом в 1794 году, Массена и Ожеро, которые были известнейшими дивизионными генералами в это же время, не говоря уже о Келлермане, командующем французской армией под Вальми в 1792 году. Хотя никто из них, очевидно, не получил бы столько почестей и богатств, не будь императора Наполеона, но столь же ясно, что все они «вышли в люди» отнюдь не благодаря ему, а Бернадот, например, вообще считал, что Бонапарт занимает его место. Вручение маршальских жезлов многим из них, как мы уже отмечали, явилось больше актом политической необходимости, чем признанием их истинных военных дарований, и еще менее – преданности императору. Поэтому, вероятно, не следует делать слишком далеко идущих выводов из поведения ряда представителей высшего офицерства в 1814 году.

Военачальники Наполеона в подавляющем большинстве честно и самоотверженно служили Империи, пока она существовала, и служили бы, очевидно, так же ей и дальше, если бы не вмешались очень веские причины, и трудно строго судить этих людей за исключением тех, кто действительно совершил низкий поступок, как маршал Мармон, сдавший свой корпус в 1814 году, или генерал Бурмон, перебежавший к врагу накануне бельгийской кампании 1815 года.

Однако от социальных и моральных категорий вернемся к проблемам чисто военным. Выше мы говорили об отваге и мужестве военачальников Великой Армии, и, как было отмечено, эти их качества неоспоримы. Гораздо более спорным является вопрос полководческого искусства высшего командного состава наполеоновской армии.

Отметим сразу, что маршалы, несмотря на их высокий ранг, были далеко не лучшими из возможных помощников императора, и это связано с уже отмеченным фактом политического императива в их производстве. Вознагражденный маршальским жезлом за свои прошлые заслуги под Флерюсом, Журдан оказался далеко не блистательным советником короля Жозефа в кампании в Испании, Лефевр, активный участник переворота 18 брюмера и бесстрашный солдат, зарекомендовал себя как посредственный полководец; Мюрат, муж сестры Наполеона, а также один из самых ярких действующих лиц брюмерианского переворота, выказал столь же много безумной отваги, как мало элементарного рассудка.

Нужно сказать, что в армии это чувствовали и не испытывали особо нежных чувств по отношению к маршалам типа Ожеро или Журдана. Особенно явственно это проявилось в испанской кампании. «Мы считаем, что император должен оставить старых маршалов лечить свои катары в их роскошных особняках, – писал молодой офицер, сражавшийся на Пиренеях, – нам нужны не эти усталые и пресыщенные люди, а молодые командиры, активные и предприимчивые, достойные командовать нашими храбрыми и честными солдатами. Пусть нам дадут тридцатилетних генералов, и мы вышвырнем ко всем чертям в море англичан и победим испанцев, пусть даже ими командует Святой Нарцисс и все святые, вместе взятые»[235].

Из ряда блестящих военачальников Империи выделяются, несколько фигур, среди которых нам хотелось бы отметить прежде всего маршала Даву. Фактически до 1804 года, когда тридцатичетырехлетний дивизионный генерал Луи-Николя Даву стал маршалом Империи, его мало кто знал. «Что касается Даву, это человек чести, порядка и прежде всего долга, – пишет Сегюр. – Он был для нас почти неизвестным, хотя до этого и достойно служил. Говорили, что Келлермана сделала маршалом Франции победа под Вальми, Журдана – победа под Флерюсом, Ожеро – победа под Кастильоне, Массену – победа под Цюрихом, Лефевра, Нея, Ланна – сотня славных дел, что другие имели причиной производства пребывание ранее на посту командующих армиями, в то время как в личности Даву император желал вознаградить, главным образом, службу, оказанную непосредственно ему, и меньше интересовался его известностью, чем его преданностью»[236].

Было ли производство Даву лишь наградой за его услуги и верность, или, быть может, император угадал в этом до этого не особенно известном генерале замечательные дарования, трудно сказать. Результат тем не менее был очевиден: Даву стал маршалом и вскоре одним из самых лучших полководцев Великой Армии. 14 октября 1806 года, когда 3-й корпус французской армии под его командованием разбил главную армию прусского короля, более чем двукратно превосходящую его силы, Даву вошел в бессмертие.

С этого момента император, не колеблясь, поручает ему самые трудные и ответственные миссии. Маршал безупречно командовал корпусом в польскую кампанию 1807 года, австрийскую кампанию 1809 года, а с 1 января 1810 года Даву, герцог Ауэрштедтский, князь Экмюльский, – главнокомандующий Немецкой армией, т. е. всех сил Империи, расквартированных на территории Германии и фактически проконсул огромного региона. В кампанию 1812 года князь Экмюльский командовал самым крупным 1-м корпусом Великой Армии, численностью в начале похода более семидесяти тысяч человек. В 1813–1814 годах он героически оборонял Гамбург, а в период Ста дней он был назначен на пост военного министра. Даву вошел в историю, как маршал Империи, ни разу не знавший поражений, прекрасный стратег и тактик, замечательные организатор и безупречный административный работник. Все признавали за ним «безграничную преданность, решимость, которая не отступает ни перед какими актами суровой необходимости, военный ум высшего порядка»[237].

Тем не менее князь Экмюльский был весьма непопулярен среди генералитета наполеоновской армии. Дело в том, что служить под его командованием для высшего офицера было делом, прямо скажем, непростым. Заботливый отец для солдат, справедливый начальник для младших офицеров, маршал был строг, подчас просто жесток и черств к своим непосредственным подчиненным, за исключением своих любимых дивизионных генералов Морана, Гюдена и Фриана. «Что бы вы ни сделали, даже во славу этого человека, он все равно считает, что вы сделали недостаточно, так что даже его сердитое молчание надо рассматривать как самую большую похвалу, которую можно от него получить»[238], – такую характеристику Даву вкладывает в уста бригадного генерала Готье автор знаменитых мемуаров барон Тьебо.

Мемуарист, желчный старик, в своем объемном труде свел счеты со всеми, кто когда-либо имел несчастье им командовать, так что многими его «фактами» можно просто пренебречь, но, увы, в случае с характером Даву подобных свидетельств слишком много. Так, генерал Лежен, так же, как Тьебо, сделал все, чтобы не служить под командованием Даву. Лежен предпочел даже отсидеть пятнадцать суток за неподчинение приказу, лишь бы не явиться для прохождения службы под командой князя Экмюльского[239]. «Даву был, без сомнения, наименее вежливым из всех маршалов»[240], – отмечал другой, вполне нейтральный автор, ну а отсутствие вежливости – качество, которое во французской армии не прощают.

Впрочем, этот недостаток Даву, столь важный для тех, с кем маршал ужинал каждый вечер, полностью заслонялся для Великой Армии его качествами полководца. «Князь Экмюльский – это человек, который лучше, чем кто-либо, умеет подчиняться, и благодаря этому он научился командовать, – пишет в своих мемуарах служивший под его началом генерал Дедем де Гельдер. – Никогда не было командира, более строгого в вопросах дисциплины, более справедливого и более занимавшегося нуждами солдат и их обучением, и никакой государь не имел слуги, столь верного и преданного. Он никогда не растрачивал ресурсы края, где находились его войска. Два раза стальной рукой держал он Пруссию… но его руки оставались всегда так же чисты, как золото… У меня были споры с князем Экмюльским, и я попросил военного министра разрешения покинуть его корпус в русскую кампанию. Я знаю, что он был далеко не всегда любезен, но я буду всегда горд тем, что я служил под его командованием и учился у него, и если бы мне снова пришлось воевать, я не желал бы лучшего, чем снова служить под его командованием. Те, кто служат с рвением, уверены в том, что получат его одобрение. С ним вы уверены, что вами хорошо командуют, а это кое-что значит, и маленькие непонятности компенсируются великими достоинствами»[241].

Мало кто из маршалов мог бы заслужить в полной мере подобную похвалу. Впрочем, без сомнения, Луи-Габриэль Сюше относится к их числу. Нужно сказать, что, подобно Даву, он поднялся до высшей ступени воинской иерархии потому, что его отметил Наполеон. Сюше не выигрывал великих битв республики, он стал дивизионным генералом в июле 1799 года, буквально накануне прихода к власти Бонапарта, поэтому о нем не было и речи во время создания маршальского достоинства в 1804 году. В кампаниях 1805–1807 годов Сюше достойно командовал дивизией в корпусе Ланна, но оставался все же в ряду многих заслуженных дивизионных генералов, его звездный час еще не пробил. Но вот осенью 1808 года Луи-Габриэль получил назначение в Испанию. Здесь он участвовал в осаде Сарагосы, а в апреле 1809 года ему поручили командование 3-м корпусом, позже получившим название Арагонской армии.

Состояние войск, которые оказались под начальством Сюше, было из рук вон плохое. Испанская война на всех действовала угнетающе: дисциплина разболталась, униформа и экипировка полков были в жалком состоянии, численность соединений казалась слишком слабой, чтобы бороться с полчищами неприятеля, поддерживаемыми фанатичным населением. Однако Сюше справился со всеми препятствиями. Титаническими усилиями, кипучей энергией ему удалось подтянуть войска и повести их за собой. Как результат – первые победы под Мариа и Бельчите в июне 1809 года.

Эти успехи подняли дух войск, укрепили дисциплину. Сюше отныне шаг за шагом продвигался во всех отношениях вперед, тесня неприятеля, занимая новые крепости и города, укрепляя боевой дух и порядок в своей маленькой армии. Наконец самое главное, строгой дисциплиной, поддерживаемой в войсках, пресечением малейших актов грабежа и насилия, доброжелательным и в то же время твердым отношением к испанцам командующий сумел добиться доверия населения. Область, занятая его войсками, стала поистине оазисом спокойствия в объятой пламенем партизанской войны Испании, здесь, почти как в мирное время, передвигались курьеры и обозы, и только изредка появлялись «на гастроли» отдельные банды из соседних провинций.

В результате Арагонская армия, как стали называться войска под командованием Сюше, шла от победы к победе. В мае 1810 года была взята неприступная крепость Лерида, защищаемая мощным гарнизоном, в июне – Микененза. Победы Арагонской армии, умелое управление провинцией, искусная политика по отношению к населению привели к тому, что гордая Сарагоса, оказавшая такое отчаянное сопротивление французам в 1808 г., превратилась не просто в умиротворённый город, а стала поистине столицей наполеоновской Испании. После войны, которая вошла в Испании в историю как «Война за независимость», об этом постарались забыть, но в Сарагосе отмечали победы наполеоновских войск, торжественно встречали победителей Лериды, весь город был иллюминирован, молодёжь танцевала на улицах, а духовенство служило благодарственные молебны. Сюше удалось привлечь испанцев идеей новой страны – без пережитков феодализма и инквизиции. За этой новой Испанией пошли тысячи человек, и в Арагоне на стороне французов сражались подразделения, целиком набранные из испанцев.

В январе 1811 года войска Сюше овладели после кровопролитного штурма одной из самых знаменитых твердынь, где держались войска инсургентов, – Таррагоной. Император достойно отметил заслуги талантливого полководца: 8 июля 1811 года Луи-Габриэль Сюше был произведен в звание маршала Империи, а после того, как его войска овладели важным очагом сопротивления неприятеля и крупнейшим городом – Валенсией, маршал получил титул герцога Альбуфера.

Сюше был единственным из маршалов, кто не знал поражений на испанской земле, единственным, кому удалось, одержав блистательные победы, добиться и самой важной – завоевать сердца испанцев. Мудрая военно-административная деятельность герцога Альбуфера запомнилась арагонцам, в 1826 году, когда Сюше умер, в Сарагосе была отслужена траурная месса за упокой его души – пожалуй, единственный пример такого отношения испанцев к наполеоновским генералам. Сюше был также и единственным, кто получил маршальский жезл за кампанию на Пиренеях.

В исторической литературе часто встречается мнение, согласно которому наполеоновские военачальники – храбрые рубаки, ничего толком не могли сделать в отсутствие императора, что в лучшем случае они были неплохими тактиками, но оказывались беспомощными перед необходимостью принимать стратегические решения и т. п. Герцог Альбуфера явно не вписывается в подобный штамп, во всех сражениях и походах он проявил себя не только как отважный солдат и хороший тактик. Он уверенно находил решения в самых сложных обстоятельствах на театре военных действий, раскрыв себя как выдающийся стратег, талантливый администратор и блистательный политик.

Рядом с Даву и Сюше хотелось бы назвать и других выдающихся полководцев Империи, однако уже с определенными оговорками, и среди них прежде всего маршала Массена. Андре Массена вошел в плеяду блистательных военачальников раньше самого Наполеона Бонапарта и стал маршалом не в качестве воспитанника последнего, а получил маршальский жезл как должное. Своими подвигами в итальянских кампаниях, громкой победой под Цюрихом в сентябре 1799 года, героической обороной Генуи в 1800 году, безупречным военным командованием армией на итальянском театре в 1805 году и блистательной ролью, которую он сыграл во время австрийского похода 1809 года, Андре Массена, герцог Риволийский, князь Эсслингский, вошел в легенду.

«Кто не видел Массена в Асперне – тот ничего не видел!» – восторженно воскликнул Наполеон, отдавая должное поведению маршала в день битвы при Эсслинге. Однако при всех неоспоримых достоинствах Массена обладал серьезным пороком – он был чудовищно корыстолюбив. Его ненасытная алчность выходила за рамки обычной любви к деньгам и доходила до того уровня, при котором она могла даже вмешиваться в его стратегические комбинации. «Массену ненавидит вся армия, Вы, очевидно, убедились, что у него нет достаточно высоты духа, чтобы командовать французами, – с возмущением писал император своему брату Жозефу, узнав об очередных нечистых делах маршала, – Массена все украл. Нужно порекомендовать ему вернуть украденные им три миллиона»[242]. В другом письме Жозефу Наполеон говорит: «Массена ни на что не годен в гражданском правлении… Это хороший солдат, но он полностью отдался любви к деньгам, это его единственный мотив поведения… Вначале он крал по мелочи, теперь ему не хватит и миллиардов»[243].

Увы, герцог Риволийский был непростой личностью. Неустрашимый под ядрами, храбро командовавший полками в самых сложных ситуациях, громовым голосом отдавая не терпящие возражения команды, статный и мужественно красивый, он был настоящим воплощением бога войны на поле боя, где грохот орудий, по выражению Наполеона, «прояснял его мысли»[244], однако в ситуациях менее драматичных Массена превращался в мелкого лавочника, из семьи которого он, впрочем, и происходил.

Герцог Риволийский был также старше многих других военачальников Империи или, по крайней мере, раньше других состарился. В 1810 году, когда Наполеон поручил ему командование Португальской армией – соединением трех корпусов, предназначенных для движения на Лиссабон и разгрома находящихся там англо-португальских войск лорда Уэллесли (будущего знаменитого герцога Веллингтона), Массене было 52 года. Несмотря на то, что это далеко не старческий возраст, герцог Риволийский был уже не в самой лучшей форме. Он раньше многих почувствовал усталость от походов и славы, тем более что славы у него было более чем достаточно. В Португалии он мог разве что потерять ее и вряд ли приобрести новую. Массена отправился к армии скрепя сердце и командовал войсками устало и обреченно. Результат нетрудно предугадать: неудача, отступление из Португалии, нерешительная битва при Фуэнтес де Оньоро – так закатилась звезда этого видного полководца.

Наряду с герцогом Риволийским хотелось бы отметить еще одного военачальника Империи – маршала Сульта. К началу правления Наполеона Жан де Дье Сульт не пришел с таким же багажом побед, как Массена, однако его роль в кампании 1805 года была высоко оценена императором. После Аустерлица Наполеон назвал Сульта, ставшего маршалом в 1804 году, «первым тактиком Европы». Отличился маршал и в походах 1806–1807 годов. С 1808 года он непрерывно сражался в Испании, именно ему принадлежала честь быть полководцем, который в начале 1809 года под Коруньей сбросил в море английскую экспедиционную армию.

Однако после этого успеха, не отвечавшего, впрочем, в полной мере ожиданиям императора, герцог Далматский (этот титул маршал получил в 1808 году) терпит часто неудачи. Особенно серьезным ударом по его репутации было поражение под Опорто в мае 1809 года от лорда Уэллесли.

Однако блестящая победа над испанскими войсками под Оканьей (19 ноября 1809 года) – во многом заслуга Сульта, достойно он сражался и в конце 1813 – начале 1814 года, когда с остатками армии короля Жозефа ему пришлось сдерживать наступление превосходящих сил Веллингтона. В общем же маршал Сульт, несмотря на ряд существенных недостатков (в частности, подобно Массене он был крайне алчен), конечно, значительный полководец, но, как и герцог Риволийский, не может быть, вероятно, поставлен на один уровень с Даву и Сюше.

Часто среди самых выдающихся стратегов и тактиков своего времени историки упоминают имена маршалов Сен-Сира и Макдональда. В опубликованной в 1981 году биографии Гувийона Сен-Сира, принадлежащей перу Кристианы д’Энваль, есть даже такая фраза: «Если не считать Наполеона, Гувийон Сен-Сир представляется нам как самый интеллектуальный и самый умный из всех полководцев своей эпохи… Справедливо сравнивали его битвы с шахматной партией. Он думал обо всем, вычислял все, выстраивал все комбинации, подготовлял мельчайшие движения войск, ничего на оставляя на волю случая…»[245]. Мадам д’Энваль, видимо, не учла, что война – это не игра в шахматы, это, как выразился Клаузевиц, «область опасности», «область физических страданий и усилий», борьба, мобилизующая все материальные и духовные силы человека, борьба с усталостью, слабостью, сном, страхом, холодом, жарой, неизвестностью. Наконец, для командующего это умение «пламенем своего сердца, светочем своего духа… воспламенить жар стремления у всех остальных»[246], умение повести за собой, заставить поверить в себя тысячи людей настолько, чтобы они беспрекословно шли за тобой навстречу смертельной опасности… Поэтому, разумеется, если бы Сен-Сир готовил и проводил свои операции лишь как игру в бессловесные деревянные фишки, он не одержал бы побед под Кастель-Франко, Калдеу, Молина-дель-Рей, Варлсом и Полоцком.

И все же биограф в чем-то действительно права: Сен-Сир был в определенной степени немного «шахматистом». Замкнутый, холодный, мало интересующийся состоянием своих подчиненных, «филин», как прозвали его в армии, Гувийон Сен-Сир не пользовался особенной любовью солдат, а для полководца это уже серьезный недостаток. Наконец, мемуаристы, подчас абсолютно противоречащие друг другу, единодушно отмечают за Сен-Сиром такую черту как крайний эгоизм, доходивший до того, что он с удовольствием видел поражения других военачальников, имевших несчастье оказаться рядом с ним во время проведения военных операций. Сам Наполеон на Святой Елене сказал о Сен-Сире: «Он не идет в огонь, ничего не осматривает сам, дает разбить своих товарищей…»[247]. В общем, маршал Гувийон Сен-Сир навряд ли заслуживает приведенных восторженных эпитетов.

Что же касается Макдональда, то, несмотря на его таланты и бесспорную отвагу, впрочем, как ясно из всего вышесказанного, последним качеством в Великой Армии было трудно кого-либо удивить, он обязан определенной популярностью среди историков, по всей видимости, прежде всего своим мемуарам. Если о наполеоновской эпохе не читать ничего, кроме воспоминаний этого маршала, то можно вообразить, что он являлся лучшим полководцем Европы, и если французская армия несла где-либо поражения, то, конечно, из-за отсутствия на командном посту герцога Тарентского (титул с 9 декабря 1809 года). Однако бесцветное командование Макдональда армией Каталонии в 1810 году, вялые действия в ходе кампаний 1813–1814 годов и особенно поражение под Кацбахом (26 августа 1813 года) показывают не только беспочвенность подобных притязаний, но и, безусловно, ставят его значительно ниже первых трех из отмеченных военачальников Империи.

Другой знаменитый герой эпопеи – маршал Ланн. Полный порывистости и отваги, прямолинейный и честный, весь – буря, энергия, энтузиазм, сын крестьянина Жан Ланн, маршал Империи и герцог Монтебелло, был совсем не похож на педанта Сен-Сира или самовлюбленного Макдональда. Его обожали солдаты и шли за ним, не колеблясь, в пекло. На поле боя Ланн уверенно и точно направлял массы войск, был прекрасным тактиком, умел заставить людей выполнять свой долг в самой тяжелой обстановке, как под Сарагосой. «Ланн был Ахиллом армии, ее карающим мечом…»[248], – восторженно вспоминал о нем император на острове Святой Елены. Однако герцог Монтебелло погиб в расцвете сил, ему едва исполнилось сорок лет, он не успел получить крупного самостоятельного командования на театре военных действий, и поэтому у нас нет возможности дать оценку его качествам полководца. Вполне возможно, что он был бы самым лучшим из всей плеяды военачальников Империи.

Что же касается остальных: Бернадота, Бессьера, Лефевра, Мортье, Мюрата, Нея… можно отметить, что при огромной разнице судеб этих людей, их темпераментов и моральных качеств, все они были, очевидно, не более чем лучшими или худшими исполнителями.

Наконец, еще одна общая для всех маршалов черта часто мешала им раскрыть на поле брани свои полководческие таланты. Этой чертой было соперничество, доходившее порой до крайних пределов. Вообще говоря, соперничество между высокопоставленными генералами – явление, вполне естественное в любой армии. Вспомнить, например, непримиримое противостояние Барклая и Багратиона в русской армии в начале войны 1812 года, вражду, где с обеих сторон не стеснялись в средствах, и которая чуть не обернулась для русских войск катастрофой. А чего стоят интриги Беннигсена против Кутузова в тот период, когда Москва была занята Великой Армией! Однако в наполеоновских войсках этот спор за место под солнцем славы приобрел, пожалуй, особо заостренные формы. Причин этому много. Без сомнения, сыграл важную роль тот факт, что все военачальники Французской Империи были людьми относительно молодыми, стремительно поднявшимися по ступеням военной иерархии, и потому кипящими всеми страстями, часто очень самоуверенными, считавшими себя центром вселенной. Кроме того в империи, где императором стал тридцатипятилетний генерал, еще недавно младший офицер артиллерии, не было, как сказал Стендаль, «такого кандидата на судебную должность, который не стремился бы стать министром, не было су-лейтенанта, который не мечтал бы о шпаге главнокомандующего»[249]. Ясно, что маршалы в такой атмосфере просто вынуждены были сражаться за то, чтобы покрыть себя все новой и новой славой, затмить остальных. Наконец, маршалов было просто слишком много. Из-за этого получалось так, что когда император не присутствовал на каком-либо театре военных действий, там неизбежно оказывались два и более маршалов. Каждый же из них, как уже отмечалось, был уверен в том, что он второй человек в армии, если не в мире, после Наполеона, и ни в коем случае не хотел подчиняться своему коллеге, даже если к этому его вынуждал формальный приказ. Нетрудно догадаться, что это могло привести и действительно приводило к тяжелым последствиям.

14 октября 1806 года 1-й корпус Бернадота стоял всего в нескольких километрах от поля боя, где, истекая кровью, солдаты Даву сражались против главной армии прусского короля. Бернадот отклонил предложение Даву действовать вместе, ссылаясь на приказ императора двигаться на Дорнбург, т. е. в сторону от поля боя. На самом деле ночью командующий 1-м корпусом получил послание Наполеона, в котором, хотя и не отдавался формальный приказ действовать вместе с Даву, но подобная возможность допускалась. Но напрасно маршал Даву умолял своего коллегу объединить свои силы, предлагая даже добровольно встать под командование Бернадота. Завистливому командующему 1-м корпусом были не нужны «половинные» лавры. В результате Даву выиграл бой в одиночку.

«Поведение Бернадота под Иеной было таково, что император подписал декрет о суде над ним военным трибуналом, который бы, несомненно, приговорил его к смерти, так велико было негодование в армии, – вспоминал сам Наполеон на Святой Елене. – Однако из уважения к княгине Понте-Корво (жена Бернадота, в девичестве Дезире Клари, бывшая возлюбленная молодого Наполеона) в момент вручения декрета князю Невшательскому император его разорвал…»[250].

И напрасно. Мягкость Наполеона в этой ситуации привела к тяжелым последствиям. Если в кампаниях, где он сам руководил ходом военных операций, случаи столь очевидного умышленного нанесения вреда своему сопернику были скорее исключением, то на далеком испанском театре военных действий они, увы, стали правилом. Никто из маршалов толком не подчинялся королю Жозефу, формально назначенному главнокомандующим. Каждый из них действовал в «своем» регионе и пренебрегал интересами соседа, которых платил ему той же монетой. В результате сколько упущенных возможностей добиться победы! Сульт вяло содействует Массене в январе 1811 года, срывая возможность успеха в Португалии, Ожеро, командующий армией в Каталонии, медлит с помощью своему коллеге Сюше; Бессьер, командующий Северной армии, является лишь с горстью солдат на поле решающего сражения при Фуэнтес де Оньоро, где Португальская армия атаковала Веллингтона, – в результате англичане в очередной раз выходят сухими из воды там, где они, кажется, были обречены на поражение, и т. д.

Столкновения честолюбивых маршалов, ревность и зависть не были тайной для подчиненных. Вот что писал офицер легкой пехоты через несколько месяцев после битвы под Талаверой (28 июля 1809 г.), где из-за нескоординированности действий была упущена стопроцентная возможность разгромить англо-испанскую армию: «…говорят, что Журдан, завидующий Сульту, не хотел действовать с ним вместе, говорят, что маршал Сульт намеренно задержал свой марш из Саламанки в долину Тахо, чтобы другой не получил слишком много славы, говорят, что маршал Ней, который не любит маршала Сульта и который к тому же сочетает в себе самый дурной характер с самой блистательной отвагой, подчинялся последнему лишь нехотя, и из-за этого наша армия подошла слишком поздно к Пуэнте дель Арсобиспо… Да что только не говорят! Что касается меня, я считаю, что там, где нет императора, царит лишь беспорядок и путаница среди наших командующих, и что если каким-нибудь наказанием он не приучит наших маршалов уметь подчиняться другому, когда требует долг… все это дурно кончится»[251].

Впрочем, иногда и близость императора не останавливала соперничество. Если верить мемуарам Марбо, маршалы Ланн и Бессьер чуть ли не подрались на дуэли вечером первого дня битвы под Эсслингом, и только присутствие Массены остановило их. «Я старше вас, господа, – сказал он, – и в моем лагере я не потерплю, чтобы вы явили моим войскам скандальное зрелище маршалов, скрещивающих друг с другом клинки перед лицом врага!»[252] Даже если история с дуэлью и является литературным преувеличением офицера со «слишком богатым воображением», как сказал о Марбо один из его коллег, этот эпизод всё-таки весьма показателен.

Но, несмотря на недостатки маршалов императора, ясно, что вокруг Наполеона была собрана плеяда выдающихся военных дарований. Уже имен таких полководцев как Даву, Сюше, Массена, Ланн достаточно было бы, чтобы составить славу и гордость любой армии. Тем не менее, нужно заметить, что далеко не все первоклассные военачальники эпохи Империи сумели получить заветные жезлы. Многие заслуженные генералы просто не успели по причине относительно краткого периода существования наполеоновского государства подняться до вершин военной иерархии, восхождение других оборвало вражеское ядро.

Среди звёзд, не засверкавших в полную силу в эпоху Империи, нужно отметить Этьена Мориса Жерара. Эполеты бригадного генерала молодой полковник Жерар получил в 1806 году. Он покрыл себя славой в кампанию 1807 года, отличился при Ваграме в 1809-м, отважно сражался при Фуэнтес де Оньоро в Испании, но особенно высоко он зарекомендовал себя в тяжелые дни похода в Россию. Здесь Жерар заменил на посту командира дивизии генерала Гюдена, смертельно раненого при Валутиной горе, и 23 сентября 1812 года за отличные действия при Бородине получил звание дивизионного генерала. В конце 1813 года он уже командовал корпусом. Раненый под Лейпцигом, Жерар не покинул строя и продолжил храбро драться в кампанию 1814 года, заменив маршала Виктора на посту командующего 2-м корпусом. Наконец, в трагической бельгийской кампании Жерар мужественно сражался под Линьи 16 июня, где он мощным ударом своих войск опрокинул пруссаков, а затем был отправлен вместе с маршалом Груши на преследование Блюхера. Увы, накануне рокового дня Груши не последовал совету своего помощника и не двинулся к полю боя при Ватерлоо. Знаменитая битва была проиграна, а Жерар получал рану, сражаясь в этот же день вечером в бою при Вавре. Изгнанный в первые годы реставрации Бурбонов Жерар вернулся во Францию в 1817 году, а после Июльской революции он стал военным министром и маршалом Франции. Во всех битвах, где этот талантливый генерал командовал войсками, он показал себя как безупречный военачальник. Отважный, умный и преданный, он, без сомнения, стал бы одним из лучших маршалов Империи и, уж конечно, успешно заменил бы таких «сыновей революции» как Ожеро, Журдан или Брюн. В момент тяжелых испытаний в конце 1813 года император сказал, обращаясь к Жерару: «Если бы у меня было побольше таких людей, как Вы, я считал бы, что наши потери восполнены, и я рассматривал бы себя как стоящего выше превратностей судьбы»[253].

Подобно Жерару не успел стать маршалом в эпоху Империи и другой талантливый генерал – Бертран Клозель. «А, Клозель, – сказал как-то Наполеон, – он молод, у него способности, у него напор». И действительно, в войне на Пиренеях Клозель проявил выдающиеся качества. В кровавой битве при Арапилах (Саламанке) 22 июля 1812 года, которая из-за грубых ошибок маршала Мармона завершилась для французской армии тяжелым поражением, Клозелю пришлось взять на себя командование после серьезного ранения своего начальника. К этому моменту сражение было уже проиграно, а сам Клозель ранен в ногу. Однако он не нет статьи о нем даже в огромном «Словаре Наполеона» Ж. Тюлара, где помещены биографии 490 генералов.

Сент-Круа родился в 1782 г. и происходил из очень знатного рода. Его отец, бывший офицер королевской армии, в период Директории являлся послом Франции в Константинополе. Вполне понятно, что родители желали видеть своего сына также делающим карьеру на дипломатическое поприще. В результате юный Сент-Круа оказался одним из чиновников министерства иностранных дел. Однако в 1805 году вести из армии об удивительных подвигах разбудили воинственный пыл молодого человека, который, подобно Сегюру, почувствовал, как «в его жилах вскипела кровь рыцарственных предков». Почти одновременно для Сент-Круа представился великолепный случай: Наполеон, желая воссоздать иностранные полки, поручил министерству иностранных дел провести подготовительную работу, посвященную опыту использования иностранных частей на службе Франции при Старом порядке. Министр, зная о наклонностях молодого чиновника, получил ему подготовку этого досье. Шарль де Сент-Круа настолько блестяще ставился с этой работой, что император, узнав о его желание вступить на военную службу, приказал зачислить его в 1-й Иностранный полк сразу в звании командира батальона! Однако случай чуть не прервал его еще не начавшуюся карьеру. Один из родственников императрицы Жозефины, некто де Мариоль, страшный бретер и повеса, также желал занять место командира батальона в 1-м Иностранном. Он нашел предлог, чтобы вызвать Шарля на дуэль, но провидение наказало самоуверенного дуэлянта, пуля Сент-Круа сразила его наповал. Эта дуэль вызвала большой скандал, и Шарля даже на некоторое время арестовали. Однако с горем пополам молодой человек выпутался из этой истории и прибыл наконец к своему полку, расквартированному в Италии. Хотя Шарль и был совершенным новичком в военном деле, природный дар и хорошее образование помогли ему стать одним из лучших офицеров части, он зарекомендовал себя и как умелый организатор, и отличился в боях. Маршал Массена заметил молодого талантливого офицера и взял его к себе в адъютанты. В начале кампании 1809 г. Сент-Круа лично захватил в бою под Ноймарктом вражеское знамя и был произведен в полковники. Поворотным пунктом в его удивительной карьере была подготовка французской армии ко второй переправе через Дунай. Во время работ на острове Лобау Сент-Круа проявил столько энергии, отваги и военных дарований, что он не только был замечен императором, для которого достоинства молодого офицера быстро изгладили из памяти неприятные воспоминания о дуэли с родственником Жозефины, но и более того, молодой офицер стал настоящим коллегой великого полководца, с которым тот обсуждал планы действий и фактически чаще советовался с ним, чем с маршалом Массеной. Во время переправы не потерял самообладания, более того, взяв командование твердой рукой, он не только не допустил паники, но и принял важное решение: вместо ночного отступления, которое, по-видимому, превратилось бы в бегство, дождаться утра и отходить с боем. Это был большой риск, но, верно оценив ситуацию, характер местности и особенности обеих армий, Клозель принял на себя ответственность за это решение, и не ошибся, французские войска сумели выйти из-под удара без катастрофических потерь.

Отличился Клозель и в кампанию 1813 года, особенно после нового поражения у Виттории, когда пришлось с горстью войск сдерживать натиск врага, рвущегося во Францию. Из этого подающего большие надежды дивизионного генерала мог выйти крупный полководец, но падение Империи не дало Клозелю раскрыть свои таланты в полной мере. Впрочем, как и Жерар, он получил все-таки маршальский жезл, но это произошло также лишь в эпоху Луи-Филиппа, 30 июня 1831 года. Однако высшее военное достоинство пришло к нему слишком поздно, и старый маршал Клозель не увил себя новыми лаврами в Алжирской войне, а скорее растерял старые.

Еще один из генералов Империи мог бы, без сомнения, заслужить маршальский жезл, при условии, конечно, что Наполеон посчитал бы такое повышение возможные по политическим причинам. Это вице-король Италии Евгений Богарне, сын императрицы Жозефины от первого брака. Не сразу этот молодой человек с изысканными манерами раскрыл свой полководческий дар. В 1809 году двадцатисемилетний вице-король возглавлял Итальянскую армию (союзные франко-итальянские войска), вначале сражаясь на территории своего королевства, а затем в Венгрии и Австрии. Первая его битва, – при Сачиле, была неудачной, но затем под руководством присланного ему ментора – Макдональда – он постепенно овладел опытом командования. 14 июня 1809 года его войска, тесня отходящих австрийцев, нанесли им поражение в серьезном бою под Раабом, а 5–6 июля Евгений принял участие в грандиозной битве при Ваграме. В 1812 году во главе 4-го корпуса Богарне сражается в России, где он уже уверенно управляет крупными массами войск. В последние дни зимнего отступления на его долю выпала тяжелейшая задача: после отъезда императора, а затем и маршала Мюрата, временно исполнявшего обязанности командующего, возглавить остатки Великой Армии. Евгений сделал все, что было в человеческих силах, и показал себя предприимчивым и твердым военачальником. Чрезвычайно сложной была и его миссия в Италии во второй половине 1813 – начале 1814 гг., когда в обстановке всеобщего брожения ему пришлось с сорокатысячной франко-итальянской армией сдерживать натиск семидесятипятитысячного австрийского войска Бельгарда, а затем и отложившихся от императорских сил неаполитанцев. Из самой трудной ситуации молодой командующий вышел с честью. Когда в Париже уже хозяйничали союзники, а император подписал отречение, над столицей Итальянского королевства – Миланом – все еще развевался трехцветный флаг. Поистине Евгений Богарне оказался достойным учеником своего великого отчима.

В этом ряду замечательных генералов, возможных преемников маршалов, хотелось бы отметить блестящего артиллериста Антуана Друо. Трудно сказать, получил ли бы он маршальский жезл, ведь Друо был представителем специальных войск, но можно с уверенностью сказать, что на любом посту он заменил бы десяток Ожеро. Это был, поистине, человек, незаменимый в самых трудных ситуациях. Если такие люди, как Мюрат, сверкали во время успехов, но потухали в час испытаний, генерал Друо, наоборот, поражал видавших виды людей своей несокрушимой стойкостью перед лицом всех невзгод. Его любимыми книгами были Библия и биографии великих людей Плутарха, и сам он словно сошел со страниц последней. В тяжелых битвах под Люценом, Бауценом, Лейпцигом он был безупречен, «великолепный своей энергией и хладнокровием», как сказал о нем генерал Гриуа. А в тот день, когда баварцы генерала Вреде преградили путь остаткам Великой Армии, именно на Друо была возложена задача с батареями гвардейских орудий проложить дорогу сквозь вражеские полки. Он выполнил свою работу, с пятьюдесятью орудиями прорубив кровавую брешь в рядах неприятеля. Когда же баварская кавалерия ринулась на батареи, генерал Друо со шпагой в руках сражался в рядах своих артиллеристов, которые штыками и банниками встретили вражеских всадников. Французы не отдали врагу ни одной пушки, более того, едва баварцы были отброшены, как батареи под командованием Друо тотчас же снова обрушили на них шквал картечи. «…Ну что, знаменитый пушкарь, Вы сегодня славно поработали!» – сказал император, радостно обнимая генерала после победы. Друо был безупречен и в суровых испытаниях кампании 1814 года под Ла Ротьером, Вошаном, Краоном и Лаоном, и в последние дни Империи на поле боя при Ватерлоо.

На Святой Елене император часто вспоминал о преданном воине: «… Он видел в Друо все необходимое, чтобы стать великим генералом. У него было много оснований считать его стоящим выше многих маршалов. Он, не колеблясь, говорил о том, что Друо мог бы командовать сотней тысяч человек»[254]. И если Антуан Друо не стал маршалом, то в историю он вошел как образец командира, как пример стойкости, отваги и преданности.

Эту галерею портретов замечательных военачальников мы хотели бы завершить несколькими словами об одном малоизвестном офицере – маркизе Шарле Мари Робере д’Эскорше де Сент-Круа. Имя этого человека известно разве что некоторым специалистам по истории эпохи Империи, рез Дунай и Ваграмской битвы Сент-Круа вновь отличился, несмотря на полученную рану, образцово командуя авангардом и реализовав на практике все, что было задумано в тишине императорского кабинета.

Наполеон был в восторге от способностей своего молодого помощника. За заслуги в подготовке и проведении грандиозной Ваграмской операции Шарль де Сент-Круа в неполные двадцать семь лет был произведен в бригадные генералы. Император сказал о нем в разговоре с адъютантом Александра I генералом Чернышевым: «Он напоминает мне маршала Ланна и генерала Дезе, поэтому, если только гром не сразит его, Франция и Европа будут потрясены той карьерой, которую я планирую для него»[255]. Увы, в дело вмешался «гром». В начале 1810 году молодой генерал получил назначение командовать бригадой драгун в армии, готовящейся к наступлению в Португалии. 12 октября, когда вместе с Монбреном он совершал рекогносцировку вдоль берега Тахо, случайное ядро, выпущенное с неприятельской стороны реки, разрезало его пополам… Так в истории Франции не появилось маршала Сент-Круа…

Эти несколько биографий ясно показывают, что Великая Армия была богата полководческими дарованиями, более того, «чисто» наполеоновские генералы, шедшие на смену высшим офицерам, выдвинувшимся в эпоху Революции, были, пожалуй, более способными. Прошли те времена, когда, вследствие массового дезертирства и чисток, необходимо было обновлять весь командный состав. Прилив свежих сил шел постоянно, но было время оценить по достоинству каждого. Наконец, непрерывные войны давали огромный боевой опыт и возможность увидеть на практике, чего стоит тот или иной офицер, да и сдавался этот своеобразный экзамен перед лицом одного из величайших полководцев мировой истории, который был единственным, кто выставлял оценку. Именно поэтому маршал Ожеро, занесенный на вершину военной иерархии «ветром свободы», кажется менее типичным, менее «наполеоновским» военачальником, чем Сюше, Жерар или Сент-Круа, которые являются представителями нового стиля командования.

Этот стиль выражается в том, что наполеоновский генерал – конечно, больший профессионал, чем импровизированный революционный командир, он умело управляет войсками в бою и на походе, действуя привычно и уверенно, без колебаний жертвуя собой в критический момент. Высший офицер императора знает жизнь солдат, и при необходимости делит с ними лишения биваков, однако вполне достойно выглядит и в парижском салоне, на балу или при дворе. Вообще, наполеоновский генерал, конечно, более интеллигентен и образован, чем его предшественник эпохи Республики. Наконец, генералы Империи были молоды, «для них был тяжел отдых, а не работа», как метко сказал генерал де Голль.

Он же в своей книге «Франция и её армия» дал яркий образ военачальников Империи: «Выкованные из стали, они, не колеблясь, выносят тяготы кампаний, терпят холод, жару, дождь, не слезая с коня целыми днями, обходясь без сна, питаясь, чем попало. Сражаясь уже в течение многих лет, они делают это, имея опыт зрелых годов. К тому же с ними Наполеон, он берет на себя все, что касается стратегических комбинаций, и оставляет им то, в чем они несравненны: инстинктивное умение действовать в самых сложных ситуациях, отвагу, воздействие личным примером на солдат…»[256].