Артюр Рембо

РАЗОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК

«Бывают странные сближенья», — заметил однажды Александр Сергеевич Пушкин. То, что он имел в виду, сейчас называют совпадениями. Одно из таких сближений отметило и его судьбу.

За три с лишним столетия до гибели нашего поэта, в 1520 году, в Риме от сердечного приступа скончался в возрасте тридцати семи лет живописец и архитектор Рафаэль да Урбино. Сорок лет спустя в Париже умер французский поэт Жоаким Дю Белле. Ему было тридцать семь лет. Через полвека после него, в 1610 году, в итальянском городке Порто-Эрколе предположительно из-за приступа малярии на тридцать седьмом году ушёл из жизни живописец Микеланджело Меризи да Караваджо. За 13 лет до роковой дуэли тридцатисемилетнего первого поэта России в Греции на тридцать седьмом году жизни умер первый поэт Британии Джордж Гордон Байрон. Через пятнадцать лет после гибели Пушкина в петербургской больнице Всех Скорбящих на тридцать седьмом году жизни скончался живописец Павел Федотов. В 1890 году во Франции свёл счёты с жизнью голландский художник Винсент Ван Гог — ему было тридцать семь лет. Год спустя в марсельской больнице Непорочного Зачатия в страшных мучениях испустил дух почти ровесник Ван Гога французский коммерсант и исследователь Эфиопии, в ранней юности считавший себя поэтом, Артюр Рембо — ему суждено было прожить тридцать семь лет. В 1920 году Париже на тридцать седьмом году жизни умер итальянский художник Амедео Модильяни. Через два года в Новгородской губернии на тридцать седьмом году жизни скончался поэт Велимир Хлебников. А через восемь лет после него в Москве погиб, не дожив трёх месяцев до тридцатисемилетия, первый поэт советской России Владимир Маяковский. Мистическое присутствие числа 37 в биографиях поэтов стало сюжетом песни Владимира Высоцкого «О фатальных датах и цифрах».

Ну и что из того? — может сказать по этому поводу читатель. — Миллионы людей в разные времена в разных местах Земли и по разным причинам умирали именно в таком возрасте!

Мистика здесь в том, что названных исторических персонажей объединяет не только срок отмеренной им жизни, но и место, которое они занимают в нашей памяти и мировой культуре: все они были гениями.

Впрочем, Артюр Рембо стоит особняком в этом ряду тридцатисемилетних. Роковое число относится только к продолжительности его земного странствия. Поэт же, известный под этим именем, закончил свой творческий путь гораздо раньше, в том возрасте, когда большинство его собратьев на него только вступают, — к двадцати годам. Не появись в Париже за три дня до кончины Рембо книга его юношеских стихов, опубликованная без ведома автора, мало кто за пределами его родного города Шарлевиля в Арденнах и помимо знатоков артистической богемы Парижа начала семидесятых годов XIX века знал бы о существовании этого француза, про которого к нашему времени написано множество книг, научных трудов, чьи стихи переводятся на все европейские и многие другие языки. Не угасающий уже более столетия интерес к нему порождён не только тем, что он по праву признан одним из самых ярких предтеч современной европейской поэзии, но и удивительной судьбой этого человека.

Биография Артюра Рембо, написанная бельгийским писателем Жаном Батистом Бароняном[2], привлекает прежде всего тем, что автор использовал столь многообещающий сюжет не как удачный повод для литературного самовыражения, а сосредоточил своё внимание на предельно достоверном описании всех подтверждённых более или менее надёжными свидетельствами событий жизни этого одинокого скитальца основных перипетий его долгого странствия.

В сущности, таким странствием была вся жизнь Рембо. Поначалу, в школьные годы, оно было воображаемым, навеянным сюжетами приключенческих книг, которыми увлекаются едва ли не все подростки. Но если у большинства из них этим да освоением малой родины и её окрестностей дело ограничивается, а более дальние поездки совершаются позднее по семейным, деловым обстоятельствам или ради отдыха, то у Рембо «охота к перемене мест», как у истинного первопроходца, всегда была основным мотивом всех его поступков и не давала ему покоя до самого смертного часа. То была всепоглощающая страсть, в известном смысле действительно «весьма мучительное свойство», которое обычно приносило ему не столько ощущение полноты бытия, сколько бесконечные разочарования. Но здесь вероятна и обратная причинно-следственная связь: доходившее иногда до отчаяния разочарование во всём, что он видел вокруг себя, толкало его на поиски чего-то иного, и круг этих поисков неуклонно расширялся, притом что центр его был всегда один — родительский дом в Арденнах.

По-видимому, первым его разочарованием стало обидное несоответствие однообразного и тусклого существования в провинциальном Шарлевиле, по его выражению, «самом идиотском из всех небольших провинциальных городов», да ещё под гнётом материнской тирании, — кипению жизни в больших городах, особенно в Париже. Но не одно это влекло его в столицу. Только там он мог в полной мере раскрыть свой дар поэта, который почувствовал и осознал в себе очень рано.

Первые его стихотворения были написаны на том самом мёртвом языке, в изучении которого ещё совсем недавно школьник Артюр не видел никакого смысла, — на латыни. Три из них, по инициативе его преподавателя в коллеже, были опубликованы в журналах. К пятнадцати годам он сочинил, уже на французском, несколько десятков стихотворений. Среди них наряду с явно подражательными были по-настоящему оригинальные, отмеченные его неповторимым стилем произведения, позднее признанные шедеврами и вошедшие во все антологии французской поэзии и хрестоматии. Одно стихотворение, не самое примечательное, подросток сумел даже опубликовать в популярном парижском «Журнале для всех». Артюр был убеждён, что вправе рассчитывать на понимание со стороны глубоко почитаемых им старших собратьев по перу. Но его обращение к одному из них, Теодору де Банвилю, осталось без ответа.

Это первое литературное разочарование не остановило его попыток добиться признания в качестве поэта и лишь укрепило решимость «штурмовать» Париж. Первая попытка такого штурма, предпринятого самовольно, без ведома матери, сорвалась из-за полного отсутствия денег и ареста Артюра за безбилетный проезд, в результате чего его знакомство со столицей началось с десятидневного заключения в арестном доме Мазас и им же закончилось.

Но и эта неудача ненадолго удержала его в родительском доме, откуда он, вновь тайком, отправился в путешествие по дорогам северо-западной Франции и Бельгии, впервые осуществив свою детскую мечту о вольной кочевой жизни — «цыганщине». Неискоренимая непоседливость Артюра стала горьким и тяжёлым испытанием для его матери, у которой жизнь и без того была не сахар. Витали Рембо оказалась в положении вдовы при живом муже, годами не появлявшемся в доме, а потом и вовсе забывшем к нему дорогу. Ей пришлось одной вести хозяйство, растить и воспитывать четырёх детей. Она полагала, что у неё есть все основания надеяться на то, что её необыкновенно одарённого, образованного сына Артюра ожидает благополучная карьера чиновника, может, даст Бог, священника или, на худой конец, тихое существование почтенного фермера. Но вместо этого его всё время несёт неведомо куда и зачем, а занятие он себе выбрал хуже некуда — поэт, прости Господи!

Такого рода драматическую коллизию, переживаемую теми буржуазными семействами, в которых ни с того ни с сего появлялись дети с подобными наклонностями, описал в стихотворении «Торгаши» современник и знакомец Рембо, поэт, драматург и романист Жан Ришпен:

Как раз таким косматым, с волосами, отросшими до плеч, и давно не мытым увидела своего непутёвого сына госпожа Витали Рембо, когда тот после очередной самовольной отлучки пришёл домой пешком из Парижа.

Твёрдую приверженность Рембо поэтической стезе отчасти питали и те жестокие разочарования, которые довелось переживать впечатлительному и думающему подростку: бесславное поражение его страны в войне с Пруссией, осада и оккупация родного города вражескими войсками и, наконец, разгром Парижской коммуны, с которой он связывал свои самые горячие надежды на возможность иного, более справедливого жизнеустройства. Поэзия давала выход его чувствам и настроениям. В стихи изливались и его отроческие желания, предчувствия любви, телесной близости с женщиной.

Когда в семнадцатилетнем возрасте Рембо приобщился к корпорации парижских литераторов, те не оценили по достоинству его поэзию, слишком необычную даже на фоне исканий других стихотворцев. Сам же юный новатор не только осознавал собственную самобытность, но и дал ей определение, назвав присущий ему способ мировосприятия «ясновидением». Он даже попытался, правда, несколько невнятно, определить, что это такое. Но главное, он был твёрдо убеждён, что поэзия рождается из «алхимии слов» и смыслов и что «он один владеет ключом к этому дикому ремеслу».

Что же касается личности новоявленного ясновидца, то она разочаровала едва ли не всю литературную и артистическую парижскую братию, даже тех из неё, кто отличался смелостью и широтой взглядов. При внешности херувима этот юный провинциал был крайне самонадеян, бесцеремонен, дерзок, нетерпим к чужому мнению, груб, несдержан на язык, неопрятен и не стеснялся прибирать к рукам то, что плохо лежит. В нетрезвом состоянии, а это случалось с ним нередко, он был вспыльчив и агрессивен. Однажды, пустив в ход острую трость, он уколол одного из своих обидчиков в руку и в пах, что едва не привело к вмешательству полиции. С букетом таких особенностей он не сумел ужиться под одной кровлей даже с теми, кто великодушно соглашался приютить его у себя, и в итоге его прибежищем стали самые дешёвые ночлежки. Словом, в Париже он всюду пришёлся не ко двору, и, казалось, ему оставалась одна дорога — домой в Арденны.

Но не тут-то было. Не сумев покорить столичный поэтический олимп, он покорил одного из его обитателей, возможно, наиболее даровитого (по крайней мере, сам Рембо ставил его выше других) — Поля Верлена. Роман двух поэтов, ставший едва ли не самым известным в истории литературы примером любви, рассмотрен в книге последовательно и подробно, но автор не склонен придавать ему значение центрального факта биографии обоих. Вместе с тем из книги явствует, что нарочито демонстрируемая этой парой в Париже, а позднее в Брюсселе и Лондоне интимная близость стала своего рода психологическим триумфом юного Рембо. Ему мнилось, что он подчинил себе душой и телом человека, которого ещё совсем недавно почитал чуть ли не за небожителя. Он увёл его из состоятельной семьи от молодой жены с грудным младенцем, приобщил к своей «цыганщине» и, казалось, почти внушил ему свои понятия об истинном счастье истинного поэта, освободившегося от всех пут мещанского существования, в том числе и семейных.

В действительности же триумф Артюра оказался далеко не полным и не долгим. Метания Верлена между семейным альковом и похождениями по европейским городам и весям вдвоём с требовательным, язвительным и несдержанным на слова партнёром привели к закономерному разрыву, притом в самой скандальной форме — со стрельбой из револьвера, арестом, судом и тюремным заключением слабейшего участника этого странного союза. Финал их бурного сожительства стал разочарованием для обоих. Верлена оно обратило на путь богоискательства, а Рембо перевернул страницу в своей судьбе поэта — почти перестал сочинять стихи, словно решив, что более ничего для себя нового в этом не найдёт, и написал две поэмы в прозе: «Одно лето в аду» и «Озарения».

Дальше случилось самое большое и бесповоротное, самое загадочное и прискорбное для всех его будущих почитателей разочарование Рембо — в своём призвании поэта и, как следствие или самооправдание, — в поэзии как таковой и вообще в литературе. Здесь вспоминается сказанное Верленом по другому поводу: «…всё прочее — литература!»

Автор книги не предлагает какой-либо гипотезы, объясняющей случившееся с Рембо, оставив читателю право судить об этом. Но содержащийся в книге очерк психологических эволюций юного искателя приключений не даёт оснований предполагать ни какого бы то ни было «кризиса жанра», ни внезапно постигшего поэта неверия в свой талант, ни радикальной переоценки им сочинённого — вроде той, что когда-то побудила Гоголя уничтожить второй том «Мёртвых душ». Здесь скорее можно говорить о том, чего так опасался и о чём написал другой поэт, Владимир Маяковский, — о «страшнейшей из амортизаций — амортизации сердца и души». Сам Рембо сказал о подобном состоянии в одном из ранних стихотворений: «Как жить с украденной душой?» И случилось это, возможно, потому, что стихотворец-вундеркинд, стремительно пройдя путь, который у других обычно занимает долгие годы, созрел до времени. Эпоха ещё не была готова понять и принять такую поэзию. В новейших изданиях словаря «Малый Лярусс» о нём так и написано — «преждевременный гений». Все старания Рембо опубликовать сборник своих стихов оказались тщетными: ни одного издателя его творения не заинтересовали. Для автора это гораздо хуже любой уничижительной критики. Если твоё словотворчество не находит спроса, значит, ты дилетант, а то и вовсе графоман. Писать «в стол» в те времена было не принято.

Стало быть, вам мои стихи непонятны и неинтересны? Тогда чего ради тратить себя на их сочинение! А поскольку вы публикуете множество пустопорожних виршей, то я волен думать, что и само это ремесло нынче гроша ломаного не стоит… Безуспешными были и его попытки стать журналистом: в парижских редакциях от услуг юного соискателя отказывались, а местная арденнская газета, куда его приняли сотрудником, вскоре была закрыта.

Как бы то ни было, Рембо-поэт внезапно кончился, но Рембо-странник продолжил свои перемещения по земле. Европы ему уже было мало. Даже Лондон, ещё недавно его вдохновлявший, больше не мог утолить жажды новых горизонтов. Его манил Восток — Азия и Африка: иной климат, иные ландшафты, иные народы и культуры. Но на далёкие экспедиции требовались немалые средства, а где их было взять молодому человеку, изредка пробавлявшемуся уроками французского языка? Пришлось наняться в колониальную армию Нидерландской Индии, что позволило совершить большое плавание из Европы через Суэцкий канал, Красное море, Аденский залив в Индийский океан к острову Ява. Именно во время этого плавания он увидел, наконец, те самые картины южных морей, которые за несколько лет до этого красочно описал в стихотворении «Пьяный корабль» — может быть, самом известном произведении всей мировой поэтической маринистики.

Скорое разочарование в службе наёмником и дезертирство были закономерными. Вернувшись после долгого и опасного обратного плавания домой, Рембо там не засиделся. Можно было податься в миссионеры куда-нибудь в Индию или в Китай, но этому препятствовало отсутствие богословского образования, к тому же он был убеждённым безбожником. Оставалась наёмная служба в заморских коммерческих учреждениях, которые нуждались в грамотных молодых людях, владеющих иностранными языками. Однако достававшиеся ему мелкие административные должности в строительных и торговых компаниях на Кипре, в Адене и провинции Харар в Эфиопии не приносили приличного дохода и не давали развернуться открывшейся в нём дерзкой предприимчивости.

Всякая торговля сопряжена с риском. Торговля в регионе, где столкнулись колониальные интересы крупнейших европейских держав, да ещё на территориях, охваченных постоянными войнами и восстаниями, рискованна вдвойне, а если это торговля оружием, то риск становится уже смертельно опасным, хотя и сулит большую выгоду. И всё же Рембо пошёл на это, совершив с большим караваном невероятно трудный, долгий и опасный переход по каменистой полупустынной местности. И… пережил очередное разочарование. Сделка с будущим правителем Эфиопии прижимистым Менеликом оказалась для Рембо почти убыточной, на что он потом не раз сетовал. Впрочем, это его, как он полагал, фиаско не подорвало в нём готовности при удобном случае повторить опыт с торговлей оружием.

В целом его деятельность на поприще коммерции нельзя назвать такой уж безуспешной. Хотя Рембо постоянно жаловался на непомерные издержки, дороговизну жизни на Востоке, поборы местных властей, ненадёжность партнёров и контрагентов, на своё «бедственное существование» и т. п., дела он всё же закончил далеко не банкротом, если ему удалось депонировать в каирском отделении банка «Лионский Кредит» восемь килограммов золотых монет. Но какой был от этого прок, когда судьба поставила его перед новым препятствием, оказавшимся непреодолимым: начались серьёзные проблемы со здоровьем.

Тем не менее возвращаться домой, чтобы работать на семейной ферме, на что надеялась мать, он не собирался. Да, коммерция не оправдала его ожиданий, но его увлекло другое — исследование неизведанных земель. В этом он не был оригинален: среди молодых предприимчивых европейцев в эпоху активных колониальных захватов обострился интерес к заморским землям. Исследователи-первопроходцы пользовались уважением, и их трудную судьбу стремились разделить многие. Без кропотливой подготовительной работы таких энтузиастов эффективная колониальная политика была бы невозможна.

Рембо обладал всеми необходимыми качествами, чтобы стать учёным-востоковедом, африканистом и арабистом. У него был большой опыт путешественника, ему доводилось общаться с местными людьми всякого рода и звания — от погонщиков верблюдов и домашней прислуги до первых лиц в государстве. Он владел, хотя и в разной степени, несколькими европейскими языками, осваивал арабский, знакомился с местными наречиями, верованиями, обычаями, обрядами, материальной культурой, изучал флору и фауну. В работе исследователя, как когда-то в стихотворчестве, он намечал себе самые высокие цели. Тот комплексный метод изучения территории, который он намеревался применить в Эфиопии, содержал практическое, непосредственное знание предмета, полноту и достоверность наблюдений с использованием новейших для того времени технических средств от точных измерительных инструментов до фотографии. Ко всему этому добавлялись присущие его аналитическому уму строгая обоснованность и меткость суждений и свойственная его поэтическому зрению выразительность описаний. Эти особенности исследовательского стиля Рембо проявились в его первых опытах на новом поприще — в отправленном им в парижское Географическое общество научном отчёте об Огадене и в опубликованных двумя выпусками в каирской франкоязычной газете «Босфор Эжипсьен» путевых заметках об эфиопской местности Шоа. Задумав большую книгу об Эфиопии, он намеревался написать нечто «добротное и полезное». Можно предположить, что, если бы судьба отвела ему ещё несколько лет жизни, он стал бы автором солидного учёного труда.

Остановить неукротимого искателя новых горизонтов смогла только преждевременная смерть. Уже став калекой, превозмогая страшные боли и отчётливо осознавая приближение конца, он упорно и мужественно боролся за жизнь. Она была нужна ему для того, чтобы продолжить своё бесконечное, хотя и полное горьких разочарований, странствие. Поразительным свидетельством этого стало его последнее письмо, которое он уже в предсмертном бреду продиктовал своей сестре Изабель. Смысл этого странного, адресованного неведомо кому текста — словно брошенное в море послание в бутылке — заключён в его последних словах: «…Скажите мне, в котором часу меня должны доставить на борт…»

Была ли в жизни Артюра Рембо пора, когда он чувствовал себя счастливым, или же вся она состояла из череды несбывшихся надежд, утраченных иллюзий, неудач, скорбей и печалей? Судя по биографии, написанной Бароняном, можно заключить, что и радостями судьба его не обделила. Он рос без отца и под строгим надзором деспотичной матери, но, возможно, отчасти из-за этого с младых ногтей необыкновенно глубоко чувствовал природу и, когда в одиночку бродил по дорогам Европы, по-видимому, испытывал сладостные минуты и часы полного слияния с нею, какие только и могли стать истоком творений такой благоуханной свежести и красоты, как «Моя цыганщина» или «Ощущение»:

В юности, когда все чувства так обострены, он не познал радостей любви к женщине, но ожидая, предчувствуя, предощущая их, смог навсегда сохранить эти переживания в изысканных эротических вариациях. Он не испытал родительской ласки, но был по-настоящему дружен со своим так не похожим на него старшим братом Фредериком, испытывал глубокую симпатию к сестрёнке Витали, ранняя смерть которой стала для него большим ударом, а в последние месяцы его жизни другая сестра, Изабель, с которой до этого он много лет общался только по почте, забыв даже, как она выгладит, одарила его преданной заботой и как смогла облегчила его предсмертные страдания. С детства у него был единственный настоящий друг Эрнест Делаэ, его земляк, ровесник и однокашник, человек скромный и непритязательный, но очень надёжный. Во многом благодаря ему поэзия Рембо стала известна широкой публике.

И наконец, пожалуй, главное: можно предположить, что аккуратно, без описок и помарок переписывая набело тексты своих стихотворений, этот «преждевременный гений», самоуверенный обладатель ключа к «алхимии слов» испытывал моменты несказанного тайного удовольствия, предчувствуя то глубокое волнение, с каким его грядущие ценители будут их читать и перечитывать.