Артюр Рембо

ЖЁНКА

С некоторых пор Артюр вернулся к сочинительству. Теперь это были в основном короткие тексты в прозе или верлибры в духе Бодлерова «Парижского сплина», для большинства возможных читателей малопонятные. В этих писаниях визионера и ясновидца несколько путано, но притом явственно проступает «навязчивая идея бегства далеко, за моря»^{64} и различимы некоторые особенности «современного варварства». Автор называл это «озарениями». Он громко и твёрдо заявлял, что они случаются вдалеке от проторённых путей. Многие их признаки свойственны Лондону, например в образах мостов. Одни из них «прямые» и «изогнутые», другие спускаются или подходят «под углом к первым», а ещё есть такие, что «поддерживают мачты, сигнальные огни, зыбкие ограждения».

В заметках «Города» Рембо рисует некий парящий, фантастический, почти сказочный Лондон, словно описывает какой-нибудь причудливый рисунок Гранвиля, и поэтому осознанно употребляет в названии слово «город» во множественном числе.

«Официальный Акрополь доводит до крайности самые грандиозные концепции современного варварства. Невозможно передать этот матовый свет, нисходящий с неизменно серого неба, этот имперский блеск строений и вечный снег под ногами. Все чудеса классической архитектуры воспроизведены с особым преувеличением. Я словно нахожусь на выставке живописи в помещении, двадцатикратно превышающем по площади Хэмптон-Корт[32]. И что за живопись! Какой-то норвежский Навуходоносор выстроил ступенчатое здание министерств; даже мелкие служащие, которых мне довелось там встретить, похожи на каких-нибудь брахманов, а один только вид хранителей этих колоссов и чиновных лиц внушает трепет. Расположение зданий по сторонам площадей, дворов и замкнутых террас вытеснило из этих мест кучеров. Парки являют собой дикую природу, подвергшуюся искусной обработке. В дорогих кварталах встречаются необъяснимые вещи: какой-нибудь морской рукав без кораблей катит своё голубое толчёное стекло между набережными, обставленными гигантскими светильниками. Короткий мост ведёт прямо к потайной двери, что под собором Сент-Шапель. Собор этот — художественно исполненная стальная махина около пятнадцати тысяч футов в диаметре»^{65}.

Дальше в том же тексте он сравнивает Лондон с «цирком, построенным в едином стиле» с «галереями и аркадами», с «лавками», в которых разыгрываются «довольно тёмные драмы»^{66}.

Верлен, познакомившись с этими «озарениями», надул губы. Он не считал, что Рембо в самом деле перечеркнул общепринятые правила поэтического искусства, о чём не преминул ему сказать. Тот в ответ заявил, что будет продолжать следовать путём, по которому, как он в том уверен, никто до него ещё не ходил, и намерен изобретать новые тексты такого же рода. У него, дескать, в голове ещё много тем: детство, юность, скитания, бессонные ночи, бесчисленные звуки предместий, празднества, лирические сцены и всё, что рождает «моменты жизни».

То были сугубо литературные расхождения. Ничего личного. Во всяком случае, в сравнении с их острыми эмоциональными спорами, которые вновь, как и прежде, вспыхивали между ними по поводу Матильды.

Кончится ли когда-нибудь эта жалкая, заурядная комедия нравов?

Четвёртого апреля Верлен, уверенный в том, что сможет убедить жену отказаться от судебного процесса, внезапно оставил Лондон и взошёл в доках Святой Екатерины на борт парохода, который два раза в неделю ходил до Антверпена со стоянками в Рамсгейте и в голландском порту Флессингюэ. Из Антверпена он рассчитывал отправиться поездом в направлении Брюсселя, потом Намюра и Седана, куда надеялся вызвать Матильду.

Оставшись в одиночестве, Артюр успел дать ещё несколько уроков французского, но заметил, что пока ещё недостаточно хорошо знает английский, чтобы претендовать на звание учителя. Не имея больше денег на оплату комнаты на Хоуленд-стрит, он использовал несколько оставшихся у него шиллингов, чтобы тоже вернуться на континент.

Двенадцатого апреля Артюр приехал в Рош, куда его мать переселилась с дочерьми после того, как в её фамильном владении случился пожар, уничтоживший ригу, хлев и конюшню. Сразу по прибытии Артюр начал набрасывать новые тексты. Некоторые из них были всего лишь пробой пера, над другими же он работал с большим тщанием. В стихотворении из пяти александрийских восьмистиший под названием «Воспоминание» он позволил себе поэтическую вольность: строки, когда с них не начиналась фраза, писал со строчной буквы.

Вскоре Артюр стал задумываться над тем, что он будет делать в этой беспросветной сельской глуши, в сравнении с которой даже город Шарлевиль, Чарлзтаун на английский манер, с его публичной библиотекой, книжными магазинами и кафе, похож почти на столицу. Об этом он упомянул в одном из писем к Эрнесту Делаэ.

«Какая срань! что за невинные чудища эти крестьяне! Вечером, чтобы немного выпить, надо прошагать два льё и больше. Mother запихнула меня в жуткую дыру. Не знаю, как, но я из неё выберусь. С тоской вспоминаю даже ужасный Шарлевиль, вселенную[33], библиотеку и проч. Всё же я регулярно работаю, пишу небольшие рассказы в прозе под общим названием “Языческая книга” или “Негритянская книга”. Получается глупо и невинно. О, невинность! невинность, невинность, невин… наказание! <…>

Больше нечего тебе сказать, меня целиком поглотило созерцание природы. Я весь твой, о природа, о мать моя! <…>

Я здесь всего лишён. Книги, кабаре мне недоступны, на улице никаких происшествий. Что за мерзость эта французская деревня! Моя судьба зависит от этой книги, для которой ещё потребуется полдюжины ужасных историй. Как здесь изобретать ужасы. <…>»^{67}.

В самом деле, как тут быть? Как спастись от этого наказания?

Парадоксальным образом избавление вновь пришло от Верлена.

Опасаясь ареста на французской территории секретными службами Тьера за свои, получившие известность как в Бельгии, так и в Англии, связи с коммунарами, Верлен не рисковал пересекать границу. Он остановился у своей тётки по отцовской линии в Ехонвилле, небольшом местечке в бельгийской провинции Люксембург. Оттуда и отправил известие Артюру. Он предложил ему встретиться в Буйоне, или в Больоне, как писал это слово на итальянский манер. Этот приятный городок, когда-то укреплённый Вобаном[34] и прозванный Жемчужиной Семоа[35], находится недалеко от Шарлевиля и от Роша. Что касается места встречи, то Верлен указал гостиницу «Арденнскую», которая была известна своим хорошим рестораном.

Недолго думая и не взвешивая все «за» и «против», Артюр откликнулся на призыв. В течение недели он совершил несколько поездок из Шарле — виля в Буйон поездом до Седана, а оттуда — в почтовом дилижансе. Один раз он ехал туда даже в компании Делаэ, другой раз — с Бретанем. Эти поездки улучшили его настроение, и у него вновь возникло желание жить вместе с Верленом.

Двадцать пятого мая оба поэта поехали в Льеж, где с живым интересом осмотрели памятники архитектуры и провели ночь в одной из гостиниц вблизи станции Гийомен. На следующий день они были в Антверпене, где сели на пароход компании «Грейт Истерн Рэйлуэй», идущий на Харич. Это был более долгий маршрут с континента в Англию, чем на других линиях, где переход занимал пятнадцать часов. Вновь Артюр был покорён зрелищем морской стихии, «мощным набегом течения», «невиданным освещением»^{68} моря близ устья Шельды.

Приехав поездом в Лондон, они сняли комнату в доме 8 на Грейт Колледж-стрит, длинной улице в районе Кемден, где канал Риджент тянется на север британского Вавилона, к парку королевы Виктории. Квартал этот, где, кстати, обитал Эжен Вермерш, напоминал им Брюссель.

Они совокуплялись как голубки. Они были счастливы. Так как Верлен получил от своей матери и от тётки некоторую сумму денег, они имели возможность делать выходы в город, посещать театры и мюзик-холлы, пабы и модные ночные клубы, обедать и ужинать в ресторанах, хотя и не были в восторге от английской кухни. Они даже присутствовали на церемонии, организованной в Лондоне по случаю приёма королевой Викторией персидского шаха.

Но за беспечность приходится платить, и вскоре, чтобы обеспечить себя самым необходимым, они вынуждены были отказаться от излюбленных развлечений и снова давать англичанам уроки французского языка. Они попытались также писать статьи для лондонских газет. Заработки их были минимальными, но позволяли, по крайней мере, не впасть в нищету.

Эти трудности разбудили их прежние ссоры. Они без конца обменивались упрёками и оскорблениями, всё больше убеждались в том, что их решение снова перебраться в Лондон оказалось неудачным, что им надо было остаться в Больоне, вдали от суеты мегаполисов. Они даже дрались, иной раз хватаясь за ножи.

Теперь они спорили ежедневно, и при этом Верлен не переставал плакаться. Он то и дело возвращался к своим семейным неурядицам, неизменно сводил разговор к Матильде, чьё отношение к нему как к какому-нибудь зачумлённому он упорно отказывался понимать. Он не раз говорил о намерении покончить жизнь самоубийством в случае, если его жена, разумеется, по наущению своих гнусных родителей, и дальше не будет обращать внимания на его просьбы. Напившись допьяна, он сквернословил и нёс околесицу.

Это особенно раздражало Артюра. Он видел, что связался с какой-то бабой в мужском обличье, размазнёй, тряпкой.

Словом, просто жёнка.

Пятого июля, когда тот пришёл с утреннего базара с селёдкой, завёрнутой в старую пожелтевшую газету, и бутылкой растительного масла под мышкой, Артюр уже не мог сдержаться. Он вдруг громко захохотал, а потом выпалил: «Эй, жёнка! Какой же у тебя мудацкий вид с этой рыбиной и бутылкой!»^{69}

Против всякого ожидания, тот, кого он назвал жёнкой, резко повернулся, поспешно взял что-то из своих личных вещей, запихнул в чемодан, вышел из комнаты, сбежал вниз по лестнице и, выйдя на улицу, быстро скрылся за углом.

Артюр, постояв немного в нерешительности, бросился вслед за ним, однако не догнал. Но был уверен, что знает, куда Верлен направился со своим чемоданом: в сторону доков Святой Екатерины, что рядом с Тауэром.

И действительно, когда он к полудню дошёл до пристани, то увидел Верлена, облокотившегося о борт судна. Он замахал ему руками, давая знак вернуться, но безуспешно. Так он стоял и смотрел на удалявшийся от причала под рёв сирен пароход…

Вернувшись на Грейт Колледж-стрит, Рембо обнаружил, что Верлен не успел взять свои рукописи и книги. Он тут же написал ему послание:

«Вернись, вернись, дорогой, единственный друг, вернись. Клянусь тебе, я буду вести себя хорошо. Если я поступал по отношению к тебе скверно, то это только из-за того, что у меня дурная привычка шутить, и я даже не могу выразить, как в этом раскаиваюсь. Вернись, всё будет забыто. Какое несчастье, что ты принял всерьёз эту шутку. Вот уже два дня я всё время плачу. Вернись. Будь смелым, дорогой друг. Ничто ещё не потеряно. Тебе надо только повернуть обратно. И мы опять здесь смело и спокойно заживём. Я тебя умоляю. Для тебя же будет лучше. Вернись, тут всё твоё осталось. Надеюсь, ты теперь понимаешь, что в наших спорах не было ничего стоящего внимания. Какой страшный момент я пережил! А ты, когда я тебе подавал знак сойти с корабля, почему ты не захотел? Мы прожили с тобой вдвоём два года и дожили до такого часа! Что ты собираешься делать? Если ты не хочешь возвращаться сюда, то хочешь, я приеду туда, где ты теперь?

Да, это я виноват.

Ты ведь не забудешь меня?

Нет, ты не сможешь меня забыть.

Что до меня, то ты всегда со мной.

Ответь своему другу, нам что, уже не жить вместе? Будь смелым. Ответь мне скорее. Я здесь не могу больше оставаться. Слушайся только своего сердца.

Скажи скорее, ехать ли мне к тебе.

Твой на всю жизнь.

На следующий день он повторил свой призыв в отрывистом письме, ставшем постскриптумом к вышеприведённому. Он писал, что это будет «преступление», если Верлен не вернётся, если он и впредь будет думать, что жизнь его станет лучше с кем-нибудь другим помимо него, особенно с Матильдой, от которой ничего хорошего ему ждать не приходится. Он признал, что был неправ, что ему не следовало насмехаться над ним, а его приступы гнева были «фальшивыми». Он клялся, что «впредь будет более внимательным» к его чувствам. И добавлял: «Только со мной ты можешь быть свободным; <…> вспомни, каким ты был до нашего знакомства. <…> Единственное, в чем правда, — вернись, я буду с тобой, я тебя люблю, ты проявишь смелость и искренность. Иначе — мне тебя жаль»^{71}.

В глубине души у него были сомнения. Что-то ему подсказывало, что в Лондоне он Верлена больше не увидит.