Артюр Рембо

В ОГАДЕНЕ

Отказ матери покрыть его расходы опечалил Артюра, ведь он находился «за тысячу льё от дома», среди «дикарей». 8 декабря 1883 года он писал матери: «Если я не могу уже обратиться за помощью в моих заказах к своей семье, к кому, чёрт возьми, мне обращаться?» Он утверждал, что без книг, которые он заказал, будет лишён «массы необходимых сведений» и останется «как без рук»^{107}. Это его возмущало и делало раздражительным: в повседневной работе в Адене он выходил из себя по пустякам.

Однажды, потеряв над собой контроль, прилюдно дал пощёчину одному кладовщику — якобы тот не проявил к нему должного уважения. Эта выходка дорого ему обошлась. На него набросились охранники, скрутили его и позволили кладовщику ударить его по лицу и пригрозить расправой, если он когда-нибудь посмеет повторить что-либо подобное. Но этим дело не обошлось. Кладовщик пожаловался в городскую полицию, обвиняя Рембо в нанесении ему побоев и ранений. Он утверждал, что обидчик угрожал ему ножом, и лживо заявил, что все работающие в компании кули могут это подтвердить. Потребовались вмешательство вице-консула Франции в Адене Альбера Делаженьера и содействие Альфреда Барде, чтобы этот инцидент был улажен без дальнейших последствий для Рембо.

В марте 1883 года он продлил свой контракт с лионской компанией до конца 1885 года, и его назначили управляющим отделением фирмы в Хараре. Поскольку он всё ещё намеревался написать географический труд об этом районе Африки и со временем прибыли заказанные им книги и его пресловутый «фотографический багаж» (госпожа Рембо согласилась, наконец, его оплатить), это назначение его обрадовало. К тому же оно дополнялось коммерческими поездками, которые ему предстояло совершить в неисследованные земли на юго-западе Абиссинии.

В Хараре он поселился в бывшей резиденции губернатора Рауф-паши, единственном в городе двухэтажном здании. Фасад его выходил на большую площадь. Совсем рядом проходила стена укреплений, построенных в XIII–XIV веках.

Но, как это уже вошло у него в печальную привычку, он вновь почувствовал себя нехорошо. Да теперь ещё появилась другая забота, которой он не мог не поделиться со своими арденнскими дорогими друзьями:

«Вот так и живу, одиночество здесь трудно переносить. Я жалею, что не женился, не завёл семью. Теперь вот я вынужден блуждать, связавшись с заморской компанией, и день ото дня отвыкаю от европейского климата, уклада жизни, даже от языка. Увы, что проку от этих разъездов туда-сюда, от траты всех сил, от приключений среди людей чуждых рас, от этих языков, которыми забивается память, от этих безымянных болезней, если я не смогу однажды, через несколько лет найти покой в таком месте, которое мне более или менее по вкусу, завести семью и хотя бы одного ребёнка, сына, которого бы в оставшиеся мне годы воспитал на свой лад, обеспечил бы ему самое полное образование, какое только будет возможно получить, и который на моих глазах стал бы известным инженером, человеком влиятельным и богатым благодаря своей учёности? Но кто знает, сколько ещё мне придётся прожить в этих горах? Да я могу здесь пропасть среди туземцев, и об этом так никогда и не узнают»^{108}.

А дальше, выказывая фатализм и даже уныние, которые были так несвойственны ему в героическое время Парижской коммуны и его жарких споров с Шарлем Бретанем в Шарлевиле, он замечал:

«Вы мне пишете о политических новостях, если бы вы знали, как мне это безразлично. Я уже больше двух лет не держал в руках газеты. Сейчас мне все эти дебаты непонятны. Теперь я, как мусульманин, знаю только одно: чему быть, того не миновать.

Единственное, что меня интересует — это новости из дома, и мой взгляд всегда отдыхает на картине ваших пасторальных трудов. Как жаль, что у вас там зимой так холодно и мрачно»^{109}.

Как средство против хронических болей в животе у него появилось теперь новое увлечение — фотография. Среди снимков, которые он сделал, были многочисленные сценки из местной жизни и портреты, в частности, служащих фирмы, а также автопортреты. Всё это он отправлял бандеролями в Шарлевиль. На одном из снимков он в белых брюках и тёмном пиджаке, отворот которого держит правой рукой, а левая лежит на балюстраде террасы его резиденции в Хараре. На другом автопортрете он со скрещёнными на груди руками, одетый в матросскую блузу и белые брюки, стоит на фоне тонкого ствола дерева и цветущего куста. Он выглядит отрешённым и покорным, почти как каторжник.

Он пытался приглушить свою хворь и с помощью некоторых инициатив. Так, в августе он снарядил коммерческую экспедицию, проведение которой поручил греку Константину Сотиро, единственному европейцу под его началом, человеку, известному своей смелостью, дипломатическими талантами и, что немаловажно, хорошим знанием Корана. Задача экспедиции состояла в поиске контактов с племенами Огадена — обширного полупустынного и полудикого пространства на юго-востоке Абиссинии и части Сомали, которое перемежается полосами степей с высоким травостоем и каменистыми участками.

Экспедиция была небезопасна: египетские власти всегда косо смотрели на поездки в отдалённые углы их владений, особенно когда их затевали европейцы, а население Огадена было известно своей острой неприязнью к белым и крайней неприхотливостью в обиходе. Поговаривали, что некоторые из туземцев, живущих в разбросанных по степи глинобитных хижинах, — людоеды и большие любители белого мяса. В начале месяца итальянский исследователь Пьетро Саккони и трое из его попутчиков были убиты близ реки Вабаи (или Уэббе) группой туземцев. Правда, они сами спровоцировали их тем, что держались так высокомерно, словно были на завоёванной территории.

Совсем рядом с Вабаи, до которой Константин Сотиро дошёл беспрепятственно, он открыл народность пастухов-кочевников, никогда не видевших белого человека, и земли, где резвились крокодилы, слоны, жирафы, газели, гиппопотамы и целые стада страусов, — «настоящий охотничий рай»^{110}. Он с удивлением узнал, что вожди местных племён особо заботились об этих страусах, их охраняли дети, а кормили их отдельно от других домашних животных. К счастью, Сотиро успешно завершил свою поездку, что позволило «Мазерану, Вианне, Барде и компании» открыть новый рынок сбыта. Вскоре были организованы ещё три экспедиции в Огаден, и каждая оказалась чрезвычайно удачной, даже при том, что во время одной из них Сотиро в течение двух недель находился в плену у воинов какого-то племени и был освобождён за выкуп. Рембо лично участвовал в третьей экспедиции.

В декабре, используя многочисленные заметки, сделанные Сотиро в Огадене, Артюр составил подробный и объективный отчет об экспедициях, в котором уделил внимание климату, флоре и фауне, а также нравам, обычаям и обрядам населения. По его словам, привычным занятием жителей Огадена было «сидение с оружием в руках группами под деревьями на некотором расстоянии от пастбища и бесконечное обсуждение их всевозможных пастушеских забот».

«Если не считать этих посиделок и выездов верхом на водопой или набегов на соседей, они совершенно праздны. Уход за скотом, изготовление домашней утвари, возведение хижин, снаряжение караванов — всё это лежит на женщинах и детях. <…>

Огаденцы не употребляют в дело никаких ископаемых.

Они фанатичные мусульмане. В каждом становище есть свой имам, который в определённые часы читает нараспев молитвы. В каждом племени есть водады (грамотные); они знают Коран, арабское письмо, импровизируют стихи.

Семьи огаденцев весьма многодетны. У вождя, с которым имел дело г-н Сотиро, шестьдесят сыновей и внуков. Когда супруга огаденца родит ребёнка, муж воздерживается от сношений с ней до тех пор, пока ребёнок не научится самостоятельно ходить. Естественно, что он в это время берёт себе другую или несколько жён, но это ограничение всегда соблюдается»^{111}.

Решив, что отчёт Рембо представляет научный интерес, Барде переслал его в Географическое общество в Париж. Получив такой стимул, Рембо утвердился в мысли, что его ожидает карьера географа. Но за то время, пока он собирался снова отправиться в Огаден, политическая обстановка резко изменилась.

После нескольких столкновений египетская армия собиралась оставить город и область Харар, которую оспаривали между собой Йоханн IV — король Тире и Амбары, с 1872 года император Абиссинии, поддерживаемый Великобританией, и его вассал король области Шоа — Менелик, родившийся в 1844 году в Анкобере.

Йоханн IV и Менелик оба были христианами (значительная часть Абиссинии была обращена в христианство после Халкедонского собора 451 года). Но из-за того, что эти два правителя были единоверцами, их братоубийственная борьба не стала менее жестокой, даже притом что на страну, на их страну постоянно посягали иноземцы: египтяне хедива Исмаила; суданские махдисты, сторонники Мухаммада Ахмада, прозванного Махди (Мессия), и фанатичные мусульмане-интегристы; итальянцы, которые пытались создать свои колонии как вдоль побережья Красного моря, так и на высоких плато; наконец англичане, стремившиеся укрепить мощь своей империи.

Рембо же больше волновало то, что фирма, на которую он работал, испытывала в Европе большие финансовые трудности и подлежала закрытию, хотя её отделения в Адене и Хараре приносили прибыль.

Двадцать третьего апреля 1884 года Рембо был уволен, но жалованье ему было выплачено до конца июля^{112}. Он сразу же вернулся в Аден, где надеялся найти другую работу, желательно в фирме, от которой он мог бы путешествовать и открывать дальние страны. В то же время он подумывал, а не купить ли ему на собственные средства какую-нибудь плантацию в Хараре или его окрестностях. Он считал, что это было бы наверняка предпочтительнее для той молодой и скромной абиссинки высокого и тонкого телосложения, с которой он недавно сошёлся и показывался вдвоём по вечерам. Обычно её видели одетой по-европейски и с египетской сигаретой во рту.

Альфред Барде просил его не покидать Аден. Он сказал ему, что намерен вновь учредить коммерческое предприятие в этом регионе Африки и что если у него это получится, он непременно обратится к его услугам.

Рембо в это не очень верил. Он боялся, что неспокойная обстановка, конфликты, постоянно вспыхивающие в заливе, помешают возможным инвестициям. Но в июне Барде, сумев собрать в Марселе необходимые фонды, вновь взял Рембо на службу сроком на полгода, предложив ему пост заготовителя кофе в его новой компании, которая теперь носила имя его брата Пьера Барде.

Артюр сообщил об этом своим арденнским дорогим друзьям, а заодно и рассказал о некоторых особенностях аденского климата:

«Прошёл месяц, как я в новой должности, и надеюсь пробыть в ней оставшиеся пять месяцев. Рассчитываю даже на последующее продление контракта.

Через два месяца, то есть в конце сентября, закончится лето. Зима здесь продолжается шесть месяцев с октября до конца марта. Зимой тут называют время, когда температура понижается до 25 градусов (выше нуля), то есть как у вас летом, и иногда за всю такую зиму совсем не бывает дождей.

Ну а летом здесь всегда 40 градусов. Это очень действует на нервы и ослабляет. Поэтому я ищу любого случая получить работу в каком-нибудь другом месте»^{113}.

Дела, однако, шли плохо, и в последующие месяцы ожидалось полное разорение. Рембо понимал, что заниматься коммерцией в Аденском заливе — дело нелёгкое.

«Тот, у кого нет значительных фондов или кредита, а есть только небольшой капитал, рискует здесь скорее потерять его, чем приумножить, так как вокруг тысяча опасностей, а жизнь, если хочешь жить хотя бы с некоторыми удобствами, обходится дороже, чем зарабатываешь, потому что сейчас у служащих на Востоке содержание такое же скудное, как в Европе, а участь их ещё печальнее из-за ужасного климата и нервного образа жизни»^{114}.

Политическая обстановка в регионе была неустойчивой. Шли разговоры о том, что в Хараре теперь новый сильный человек — эмир Абдаллахи, у которого жуткая навязчивая идея: перебить всех находящихся там христиан, — и белых, и цветных. Поговаривали также, что англичане в своих интересах ведут двойную игру, обхаживая по очереди то абиссинских правителей, то египетских. Во всяком случае, Рембо в письме родным от 30 декабря 1884 года обвинял их без обиняков:

«Это англичане своей абсурдной политикой разоряют всю торговлю на здешних берегах. Они хотели тут всё переиначить и добились того, что стало ещё хуже, чем при египтянах и турках, которых они разорили. Их Гордон — идиот, а Вулзли[46] осёл, и все их предприятия — бессмысленная череда нелепостей и хищничества»^{115}.

Не жаловал Рембо и колониальную политику Франции в Красном море, называя её «глупой», так как, по его мнению, деньги были вложены в «проигрышное дело в самом неподходящем месте»^{116}.

Десятого января 1885 года он с удивлением узнал, что фирма «Пьер Барде» продлила его контракт до 31 декабря того же года. Это его не слишком обрадовало. Он знал, что отныне из-за любого пустяка может потерять своё место, которое вовсе его не устраивает, и он был готов его оставить, если бы нашлось что-нибудь более привлекательное и человечное и не в таком климате.

Почему бы не в индийском Бомбее или не в Тонкине? Или даже в Америке, на Панамском канале, строительство которого, начатое в 1881 году, было ещё далеко до завершения?

Обдумывая эти вопросы, Рембо в начале октября встретил в Адене некоего Пьера Лабатю. Этот сорокатрёхлетний уроженец Гаскони сначала работал разносчиком во Франции и в Италии, потом стал предпринимателем в Египте, а в 1872 году обосновался в столице Шоа Анкобере, где женился на абиссинке. С тех пор он разбогател, продавая всё, что продавалось, включая мужчин, женщин, детей. Он владел землёй, табунами лошадей и мулов и множеством рабов, среди которых жил, как вождь какого-нибудь эфиопского племени. Он похвалялся своим близким знакомством с Менеликом, к которому вошёл в доверие и стал одним из самых авторитетных его советников.

Пьер Лабатю перешёл сразу к делу. Он предложил Рембо работу за комиссионные: закупать оружие, изготовленное в Бельгии и Франции, а потом с большой выгодой продавать его в Абиссинии.