Артюр Рембо

РЕМБАД-МОРЕХОД

В Шарлевиле Артюр задержался недолго, так как жаждал более свободной, красивой, широкой, более дерзкой жизни. Он слышал, что в Брюсселе, в консульстве Нидерландов, открылось бюро по вербовке мужчин на военную службу в азиатских колониях. Новобранцам выдавали неплохое денежное вознаграждение. Не имея возможности стать миссионером или наёмником в Испании, Артюр решил поехать рядовым в Батавию[41]. Если только его возьмут, сочтут годным к военной службе.

Отбор проходил в Хардервейке. Это порт на берегу залива Зёйдерзе, километрах в тридцати к северо-востоку от Амстердама. В XVII и XVIII веках он был известен своим университетом, но после его упразднения в 1811 году стал преимущественно центром вербовки в войска Нидерландской Индии[42]. В городке и вокруг него всё было завязано на армейский промысел.

Рембо через Шарлеруа, Брюссель, Роттердам и Утрехт прибыл туда 19 мая 1876 года. Он явился в бюро вербовки, как полагается, согласился ответить на несколько вопросов и уже на другой день подписал договор сроком на шесть лет. Его имя занесли под номером 1428 в официальный регистр военного департамента и вручили ему денежное вознаграждение в размере трёхсот флоринов. Эта сумма показалась ему огромной, он такой никогда в руках не держал. Помимо ружья и патронташа ему выдали обмундирование: синюю фуражку с оранжевым, национального цвета, околышем, мундир из синей саржи с нашивками и серую шинель. Словом, ничего щегольского.

Эта была полевая униформа. А служба должна была состоять в подавлении мятежа в бывшем султанате Ачех[43], где религиозные фанатики восстали против оккупантов и успели убить немало голландских солдат.

Земли бывшего султаната находились на большом острове Суматра, в центральной части Нидерландской Индии, территории которой были разделены правительством Гааги на три категории: земли короны, присоединённые земли и вассальные. Ачех (или Ачин) относился к последней категории.

Отплытие было назначено на 10 июня. До этого времени рекруты были обязаны ежедневно заниматься стрельбой, физическими упражнениями, ходьбой и плаванием. Им полагалось также учить язык Вондела[44]. Для Рембо, который в Штутгарте практиковался в немецком, это большого труда не составило. Для других иностранных наёмников, в большинстве своём людей необразованных и грубых, собравшихся со всех концов Европы, включая Россию, такой режим был крайне тяжёл. Некоторые даже роптали. Или же к концу дня шли напиваться в кафе, развлекаться в борделе. По ночам нередко случались шумные сцены, но местные власти закрывали на это глаза. Если бы они принимали против нарушителей строгие меры, Хардервейк наверняка был бы мёртвым городом.

Десятого июня Рембо занял место на трёхмачтовом пароходе «Принц Оранский» водоизмещением три тысячи морских тонн, принадлежавшем голландскому Почтовому ведомству и приписанном к порту Ньиведип, что на самом севере Зёйдерзе, куда солдат доставили по железной дороге. Экипаж корабля был внушительный: четырнадцать офицеров, двенадцать унтер-офицеров, три капрала, сто девяносто семь пехотинцев (из которых десять французов) и сотни лошадей. Кроме Рембо там был ещё один парижанин, который стал первым дезертиром: не вернулся на корабль после короткой стоянки в Саутхэмптоне, где был взят запас мяса. На борту находилось также около шестидесяти штатских, в большинстве своём колонистов. Были даже дойные коровы.

Шли дни плавания, и Артюр открывал для себя новый, другой мир — манящий мир морских просторов и южных портовых городов: Бордо, Гибралтар, Неаполь, Порт-Саид при входе в Суэцкий канал, прорытый через египетскую пустыню. Открытый в 1862 году после десяти лет фараоновых по размаху работ, канал привлекал к себе всеобщее внимание и был предметом обсуждения в газетах и журналах.

Это было какое-то волшебство. Словно материализовалось одно из озарений Рембо. То, к чёму он стремился с детства, а потом со школьной скамьи, теперь было у него перед глазами.

Пройдя Суэцкий залив, в водах Красного моря «Принц Оранский» шёл при страшном пекле на малой скорости. Солдаты прыгали в воду, чтобы вплавь добраться до берега или аденского порта. Командиры этому не препятствовали. И вообще корабельные будни не были особенно тяжёлыми, если не считать того, что алкогольные напитки были запрещены на борту, только по воскресеньям выдавали по стаканчику джина.

Когда 20 июля «Принц Оранский» подошёл к берегам Суматры, всё ещё стояла жара. 22 июля он добрался наконец до острова Ява, в Батавию, главный порт нидерландских колоний. Рекруты сошли на берег под звуки фанфар в сопровождении охраны с примкнутыми штыками и в присутствии немногочисленной публики. Их распределили по батальонам (Рембо попал в четвёртую роту первого батальона) и повели в казармы, находившиеся в 15 километрах от города. Размещались они в здании бывшей чайной фабрики. Там рекруты пробыли две недели, после чего их на борту каботажного судна «Франсен ван де Путте» отправили на север острова, в Семаранг.

Но Семаранг не был пунктом их назначения: оттуда надо было поездом ехать до Тунтанга, а дальше идти пешком до Салатиги, которая находится на высоте 600 метров. Переход через тропический лес в обмундировании, которое им выдали в казарме, — белая холщовая блуза, полосатые брюки и шотландский берет, — был бесконечной пыткой.

У Рембо возбуждение первых дней путешествия миновало. Едва разместившись в лагере в Салатиге, он понял, что не сможет там прожить шесть лет и что, в сущности, он не создан для того, чтобы быть наёмником, не говоря уже о том, чтобы воевать и убивать. Военную дисциплину он по необходимости перенести ещё мог, но был явно непригоден для участия в кровавых и диких карательных акциях против туземцев, про которые ему с наслаждением рассказывали старослужащие.

Внезапная смерть одного из сослуживцев подтолкнула его к решению быстро уносить ноги, как только представится удобный случай. В день Успения Богоматери, когда солдатам католического вероисповедания было разрешено присутствовать на религиозной церемонии в северной части Салатиги, он воспользовался этим, чтобы тайком распрощаться со службой, и бежал в порт Семаранга.

Свою военную униформу он обменял на одежду из грубой хлопковой ткани и стал похож на обыкновенного штатского мужчину белой расы — на какого-нибудь чиновника, торговца или колониста. В Нидерландской Индии с населением около тридцати миллионов душ жили примерно 60 тысяч белых, и подавляющее большинство из них — голландцы.

Рембо понимал, что, став дезертиром, рискует попасть в тюрьму на долгие месяцы, а то и годы, если его поймают, но это его не страшило. Хотя ему удалось бежать никем не замеченным, он понимал, что желательно как можно скорее выбраться из страны. Во всяком случае, на те флорины, что ему выдали в Хардервейке, он мог даже оплатить обратную дорогу.

Но перед ним стоял один большой вопрос: куда ехать?

На пристани в Семаранге он приметил парусник «Странствующий вождь», приписанный к порту Банф в Шотландии. Наведя справки, он узнал, что судно с грузом сахара вскоре выходит в море в направлении Фалмута в Корнуолле. Артюр без колебаний вступил в переговоры с капитаном, чтобы получить разрешение подняться (под вымышленным именем) на борт. Тот легко согласился. Разумеется, не задаром.

Тридцатого августа «Странствующий вождь» вышел в открытый океан и направился в Кейптаун.

Рембо был доволен: ему предстояло увидеть другие пейзажи и другие порты — не те, через которые он прошёл на «Принце Оранском». Однако этот переход оказался гораздо более долгим и более беспокойным, чем предыдущий. К югу от Дурбана их настигла страшная буря, которая сильно повредила корабль и вынудила капитана пристать к острову Святой Елены, чтобы произвести ремонт. Они были на волосок от кораблекрушения в открытом море. Следующие переходы, по счастью, оказались вполне благополучными. То был маршрут, которым проплыл в 1841 году Шарль Бодлер: остров Вознесения, Азорские острова, Африканское побережье и, наконец, побережье Западной Европы.

Когда «Странствующий вождь» пришёл в Куинстаун в Ирландии, там была уже зима. 7 декабря Рембо сошёл на берег и решил вернуться во Францию. Он доплыл на пароме до Корка, а потом на пароходе до Ливерпуля. Через три дня он был в Гавре, где, не теряя времени, сел на поезд до Парижа. Теперь не было нужды ездить без билета, он мог оплатить дорогу.

Его трудно было узнать: бритая голова, бронзовый загар. Да ещё одет он был как английский матрос. Впрочем, он, похоже, гордился таким костюмом. Очевидно, это был способ показать, что он уже не тот, кем был раньше, и уже никогда прежним не станет.

В кафе «Табуре» он встретился с Жерменом Нуво, который возвратился из Пурьера, где какое-то время пытался разводить виноград, и в разговоре с ним объявил, что только начал своё странствие и что никогда не напишет о нём ни строчки, хотя в голове у него полно картин, образов и слов.

Да и чего ради писать?

Стихи ли, проза ли — всё едино: литература — занятие пустое и бесполезное.

Во всяком случае, таково было тогда его глубокое убеждение.

Пойти в гости к знакомым писателям, к тем литераторам или художникам, с которыми он когда-то общался в «Кружке чертыхателей» или содружестве «Скверных парней»?

Нет, у него не было никакого желания их видеть. Ему нечего было им сказать. Разве что заявить, что они выбрали неверный путь и тратят время на пустяки.

Его не интересовала и судьба Верлена — что с ним стало и продолжает ли он заниматься поэзией.

Услышав всё это, бедняга Нуво был поражён. Он не мог понять Рембада-морехода, как он его прозвал с намёком на прозвище Синдбада, самого колоритного персонажа «Тысячи и одной ночи». Он спрашивал себя, не изволит ли его друг шутить, не провоцирует ли его.

А может быть, это только поза?

Мыслимо ли — сочинить такие необыкновенные, гениальные стихотворения, как «Бал повешенных», «Роман», «Гласные», «Пьяный корабль», «Комедия жажды», «Воспоминание», «Алхимия глагола», а потом заявить, что они ничего не значат?

И что же, Рембад-мореход дойдёт до их отрицания после того, как сам же утверждал, что он «один владеет ключом к этому дикому ремеслу»?^{95}

Нуво не мог понять, для чего тогда Рембо больше года тому назад передал ему через Верлена рукопись таких же необыкновенных «Озарений». Не для того ли, чтобы его проняло до мозга костей и чтобы он решил предложить сборник парижским редакторам журналов и издательств?

Нуво вспомнил небольшой отрывок под названием «Отъезд», который теперь, возможно, приобретал свой настоящий смысл:

«Видел достаточно. На каждом шагу было что посмотреть.

Слышал достаточно. Городские разговоры по вечерам, днём и всегда.

Узнал достаточно. Приговоры жизни. — О, разговоры и зрелища!

Уход в новые привязанности и звуки!»^{96}

А вспоминая «Распродажу», другой текст из «Озарений», он спрашивал себя, не покончил ли его друг, которому всего двадцать два года, со всеми идеалами, с «гигантским неоспоримым богатством» ясновидящей жизни.

«Продаётся анархия — массам; неукротимое удовольствие — тонким ценителям; страшная смерть — верным и любящим душам!

Продаются жилища и прибежища, спор, празднества, безупречные удобства и шум, волнение и будущее, ими производимые!

Продаются выверенные расчёты и всплески неслыханной гармонии. Не вызывающие вопросов находки, выражения, мгновенная одержимость.

Бессмысленный и бесконечный порыв к незримому великолепию, к неощутимым радостям, — и обворожительные тайны каждому пороку — и пугающую весёлость толпе.

Продаются тела, голоса, огромное неоспоримое богатство, которое никогда не продать. Продавцы никак не закончат распродажу! Коммивояжёры не скоро отработают свои комиссионные!»^{97}

Рембо ничего ему не ответил. Он улыбнулся. Улыбнулся той обычной для него недоброй улыбкой, которая иногда пугала. Он распрощался с Нуво и уехал в Шарлевиль встречать Рождество.

Когда на улице Святого Варфоломея его мать и сестра Изабель открыли ему дверь, они зарыдали.