Атаманский клад

Глава тринадцатая

Валютчик Сорока, прикованный наручником к ржавой водопроводной трубе с горячей водой, проклинал день, когда связался с Чохом, скупщиком орденов и медалей. У него не возникало сомнений, что это он, длинномордый и голенастый нумизмат со стажем, похожий на американского ковбоя, сдал его незнакомым парням, перехватившим уже по дороге домой и приволокшим сюда, в этот вонючий подвал неизвестно под каким зданием и в каком районе города. Единственное, что успел он сделать, это позвонить Скирдачу по сотовому, и, пока крутились на «Уазике» по закоулкам, назвать приблизительно место плутания. Похитители часто останавливались, выходили из машины, совещались, скорее всего, точного места назначения они сами не знали. Этим и воспользовался меняла, не шмонавшийся вначале. Ему почудилось, что они елозили по знаменитой Нахаловке, беспредельного района со дня основания города Ростова-на-Дону, хаотично застроенного частными домами. Потом последовал удар в челюсть и провал. Очнулся Сорока на бетонном полу, мокром от воды, текущей из труб, одна рука была свободной, он провел ею по лицу и сразу отдернул. Под пальцами вместо бровей, носа и губ заслякало липкое месиво. Значит, молотили без сожаления, а это верный признак того, что валютчик ни к чему беспредельщикам, и нужно готовиться к самому худшему. Сорока, вспомнив о сотовом телефоне, зашарил по карманам, они оказались вывернутыми наизнанку. Ни ключей от квартиры с машиной, ни записных книжек, ни мелких денег. Барсетки возле бока с крупной суммой валюты, капусты, с золотым ломом больше сотни граммов, с изделиями из него, тоже не нашлось. Спину сводило ноющей болью, по ногам будто потопталось стадо слонов, Сорока попробовал добраться по горячей трубе до сипящих звуков, это ему удалось с большим трудом. Маленький фонтанчик бил из второй трубы с холодной водой, проложенной намного выше первой. Влага, ржавая и едкая на вкус, освежила немного полость рта и усохшее горло, он собрал ее рукой сколько сумел, смочил разбитое лицо. Вспомнил вдруг, что в сапоге с высоким голенищем, задернутым брючиной, должен быть охотничий нож. Он по крестьянской привычке засовывал такой же нож за голенище сапога, когда приходилось перед зимними праздниками ходить по дворам и резать свиней и овец. Было удобно, почесав животину и заставив ее расслабиться, выхватить клинок за удобную рукоятку и всадить его в мягкое живое тело, ощущая, как собирается оно стремительно в одну точку, как принимается трепетать на конце стального жала каждой жилочкой. Так и держать, неторопливо проворачивая, пока внутри не умрет сама жизнь. Сорока пошарил пальцами по брючине, нащупал рукоятку, сделанную из оленьего рога, улыбнулся, откинувшись на трубы. Одного он сумеет забрать с собой, а там как господь решит. А пока не грех бы освободиться от стального браслета, успевшего надавить запястье до онемения всей кисти. Хорошо еще, что верхняя его половина нагревается не очень, не распространяясь на нижнюю, хотя сам браслет трогать бесполезно, но может сгнила труба, к которой он прикован. Ее надо поковырять острием, нашарить слабое место, тогда останется одна проблема — лишь бы хватило времени, остальные заботы осыпались бы как осенние листья. Сорока чутко прислушался, ни звука, ни шороха, или дом был нежилой, или наступила глубокая ночь и жители спали. Выдернув нож из-за голенища, он потыкал по поверхности трубы, острие не входило в слой краски, оно скользило, та перемешалась, наверное, со ржавчиной, образовав крепкий защитный слой, но работать надо, иначе отдыхать придется на том свете. Валютчик снова и снова, перевернув на живот непослушное тело, пробовал на крепость трубу, проложенную еще хрущевскими, скорее всего, сантехниками.

Прошло больше часа, Сорока за это время успел проковырять небольшое отверстие сверху трехдюймовой трубы, из которого принялась с сипением бить горячая вода. Почти кипяток. Это могло означать лишь то, что в доме жили люди. Он перестал чувствовать руку до локтя и пальцы, промочился насквозь сам, но с упорством обреченного долбил и долбил в одно место, до тех пор, пока не понял, что из затеи не выйдет ровным счетом ничего. Труба прогнила действительно, но только там, где на нее капало с других труб, притрушиваясь мельчайшей пылью. Снизу она оставалась новой. Сорока вдруг осознал, что сам ускорил свой конец, фонтан заработал таким широким веером, что спрятаться от кипятка было практически невозможно. Если никто не заглянет в подвал, он медленно сварится, или просто сопреет, а если отключат горячую воду, заледенеет — по низу бетонного пола гуляли сквозняки. Валютчик осторожно погладил плоское лезвие ножа, странная улыбка раздвинула его губы.

Время тянулось медленно, а может, остановилось вообще. Никто не тревожил тишину подвального помещения, кроме сипения горячей воды из отверстия сверху, вызывавшего теперь бессильную ненависть. Сорока понял по своим биологическим часам внутри тела, что прошло больше одного дня, потом пространства и расстояния, а вместе с ними временные пояса, окончательно смешались, на голову опустилась бесконечность. Лужа, образовавшаяся на холодном полу, растеклась, напитала водой низ полушубка, теплые плотные брюки, забралась в зимние сапоги. Успела подморозиться. А сверху валютчика поливали раскаленные брызги, промокли насквозь шапка, полушубок, свитер с рубашкой, они исходили густым паром, забивавшим ноздри и горло. Сорока изредка приходил в себя, принимался с остервенением рубить ножом дырку в трубе, тыкать в стальной браслет, не замечая, что уже промахивается и метелит по собственной отмершей руке, превращая кожу в лохмотья. Кровь уже не бежала, она запекалась от страха, терзавшего плоть. Мысль перерубить руку, возникшая поначалу, сдохла не вызрев, для этого нужна была точка опоры, а перебитые ноги оказались не в силах за что-то зацепиться. Тело с поврежденным позвоночником представилось таким же беспомощным. Если он вначале смог еще подтянуться на руках, чтобы собрать со второй трубы холодной воды, то сейчас здоровая рука сумела лишь вцепиться пальцами в рукоятку ножа. Силы начали иссякать, отбираемые страхом, обстоятельствами и темнотой, делая валютчика безжизненным, уже согласным на преждевременный конец.

Он так до конца и не понял, в чем его обвинили, знал лишь одно, что его подловили по наводке Чоха. Об участии того в похищении говорило то, что нумизмат подходил перед концом работы к нему и пытался о чем-то предупредить. Наверное, о том, что проговорился гнилым людям о сделке с ним, и что он, Сорока, больше чем сам Чох знает о том мужике, продавшем раритет с драгоценными камнями. Но связано ли это с нагрудным знаком с портретом Петра, или причина крылась в другом, он не ведал, у каждого подобных сделок с перекидами было миллион. Он выкупил пару лет назад у какой-то старухи настоящий голубой бриллиант в несколько карат величиной, оправленный в золото пятьдесят шестой пробы. В царское золото с женской головкой, с гербами и фамильными печатями. Подарок судьбы отдыхает до сих пор в надежном месте, но шума от той нечаянной сделки, с трудом замятого, было достаточно. Или если вспомнить покупку шашки самого атамана Давыдова с золотым эфесом, с императорскими вензелями. Атаман был награжден ею в Париже, уже после наполеоновской кампании. Шашка ушла в надежные руки сразу, да суета вокруг нее продолжалась с полгода. То налетела делегация усатых казаков, то музейные работники достали просьбами об описании редкого экземпляра. То нагрянули с чемоданами денег личности, под видом которых могли оказаться люди хоть самого Вадика Червонного, вора в законе, смотрящего по Ростову. Попробуй узнай, что в первую очередь заинтересовало похитителей, замуровавших его здесь, может быть, они держат менялу для того, чтобы спокойно ограбить его квартиру. Или выпаривают, чтобы размягчился и рассказал о ценностях на стороне, спрятанных помимо домашнего добра. Все имеет право на догадку, да с кем бы теперь ее разрешить, тех отморозков и след простыл. Валютчик опять вырубился в который раз за последнее время, хватанув разом густого плотного пара. Очнуться его заставило какое-то движение в темноте, это не был пугливый шорох крысиных разведчиков, подбиравшихся по трубам к покалеченной руке, и не шум ледяного ветра за стеной, залетавшего в подвал через вентиляционные отверстия. Движение походило на осторожные шаги наощупь, когда люди пытаются в кромешном мраке дойти до нужного места. Сорока инстиктивно затаил дыхание.

— Где-то здесь… Б…дь, бардак, что в квартирах, что на улицах, что в засранном подвале, — послышался негромкий присаженный голос с характерным мяокающим акцентом. — Что за нация дебилов с руками в жопе.

В груди у валютчика принялся разрастаться ледяной ком, он ясно осознал, что ему пришел конец. Разговор с дикими зверями был один — через прицел вооружения любого вида, они никогда не поймут, что их аулы насквозь пропахли овечьим и коровьим говоном, которым они вдобавок топят печи. Сорока, спрятав нож за голенище сапога, закрыл глаза, пытаясь сконцентрировать силы для последнего броска. Жаль, что свободной оказалась только левая рука, что наручник не отпустит далеко, классный получился бы бросок из положения лежа. А ударить в нужное место он бы сумел.

— Мы прошли твою трещину в полу, включай фонарь, — замяокал снова тот же голос. — Теперь нас никто не заметит.

— Сейчас включу, — проворчали чисто по русски.

Узкий луч света ударил сначала в заваленный мусором пол, затем пошарил по низким стенам подвала из бетонных блоков, уперся в изжеванную кучу тряпья, представляющую валютчика. Сорока продолжал лежать в том же положении, не подавая признаков жизни.

— Сдох, что-ли! — то ли спросил, то ли просто воскликнул чеченец. — А ну дай фонарь.

Он поводил лучом по нелепой фигуре в овчинном тулупе, промокшем насквозь.

— Слушай, ноги у него вмерзли в лужу, а из-под воротника с шапкой поднимается пар, — сказал русский с удивлением. Встрепенулся — А, это прорвало трубу с горячей водой, вот сука, классно пристроился на контрастный душ.

— Видишь руку в браслете? Наверное, грыз.

Чеченец поцокал сочувственно языком, погремел в кармане металлическими предметами, может быть ключами от наручника. Наклонившись над Сорокой, долго светил ему прямо в закрытые веки. Валютчик, чтобы не выдать себя любым движением, собрал в кулак всю силу воли, он совсем недавно мечтал о том, чтобы пришли пусть даже враги и навсегда прекратили его мучения. Сейчас же он желал только одного, чтобы эти враги ушли поскорее, тогда он снова попытается вырваться из когтей смерти. Он обязательно что-нибудь придумает.

— Я говорил Асланбеку, сюда надо было приехать на следующий день после того, как мы в бомбоубежище замочили дебила, тогда бы мы выбили из скота все, что требовалось. Это второй сплетник в толпе менял, а Метла у них самый главный. Но Метла не выкупал ничего, а этот знал все новости, — пробормотал чеченец, распрямившись. — Такие, как он, родную маму за пятак не пощадят, чтобы стать первыми. У кого теперь спросить, кто продал ему тот орден с камешками, и почему Леха Слонок остался жив, если в него стреляли люди из бригады Пархатого. А стрелять хорошо они умели всегда.

— Ты получше проверь, может, он еще живой, не получилось бы как с тем казаком, — посоветовал русский, подходя поближе. Он сильно ударил грубым сапогом по ногам Сороки, затем раздробил каблуком пальцы на его левой руке. — А ну вставай, вонючее животное, притворяешься тут… Раздавлю как последнюю жабу.

Кости фалаг захрустели, Сорока не смог выдержать сильной боли и возникшей вслед за ней мысли о том, что отсюда он теперь точно никогда не вырвется. Правая рука давно отмерла от браслета, сдавившего ее, от кипятка с морозом, от ударов по ней ножом. Левую поломал отморозок из соотечественников, крепко до сего момента любимых, бьющих себя в грудь и прославляющих нерушимое отечество во главе с русским народом. Он приподнялся, дико вскрикнув, уперся воспаленным взглядом в нависшего над ним нелюдя с перевязанным кровавым бинтом левым глазом, в чеченца с длинной лентой пластыря на узком лбу. Попытался плюнуть в харю русского упыря, но слюна давно закончилась. И провалился в небытие.

— А ты хотел оставить его в покое. Того пидора в бомбоубежище тоже не стали сразу трогать, так он устроил нам проверку в подвалах, — гоготнул как-то несмело русский отпадок. — Надо было заковать казака в наручники и отбивать по порядку внутренности, тогда бы что-нибудь получилось. Хорошо, что я карманы прошмонал, — пушка, пика, кастет, если чего не выгреб, так гранатомета. И в кармане у этого ишака тоже завалялся газовый. Давай к делу приступать.

— Еще ты не заметил у казака сотового, который тот спрятал потом под кучу мусора. Мы до сих пор не знаем, воспользовался он им, или нет, — медленно процедил кавказский абрек сквозь зубы, скосив злые зрачки. — А когда решил, что деваться Скирдачу некуда, ты ослабил ему веревки. — Добавил. — Чтобы призывать к активным действиям, надо не забывать собственных ошибок.

— Я про свои ошибки помню, — заюлил отморозок тощей задницей. — У казака мобильник был засунут в один из внешних карманов на рукаве. Кто бы о нем догадался? А руки я ему развязал тогда, когда тот задышал на ладан.

— Едва этим ладаном Скирдач не дохнул на нас, — чеченец дал резкую отмашку. — Не мешай мне сосредоточиться.

Кавказец некоторое время пристально всматривался в лицо валютчика, ушедшего вновь в беспамятство, долго водил по нему лучом фонаря, прощупывая каждую черточку. Потом проверил трубу, наручники, последил, как над головой менялы поднимается пар, как подернулась ледком лужа под ним. И молча полез в карман.

— Ты надумал его отстегнуть? — запаниковал русский, заметив в руках у чеченца ключи от браслета. Наверное, он понимал на подсознательном уровне, что земля круглая — что пошлешь вперед, то в спину и возвратится. — Давай работать, не расколется — добьем.

— Меняла уже добит, сам собой, — сказал чеченец жестко. — Это он ковырял трубу, чтобы снять браслет, ноги у него отморожены, голова ошпарена, руки раздроблены. Нам здесь делать нечего.

Он отомкнул наручники, последил, как безвольно шлепнулась кисть вдоль тела валютчика, чувствовалось, что не впервой ему приходилось наблюдать подобную картину. Затем брезгливо протер о брюки Сороки стальные кольца, сунул их в карман короткой дубленки. Они еще должны были сослужить службу.

— Я не могу его так оставить, — русский заметался глазами по сторонам, наткнувшись на половинку кирпича, поднял ее рывком над головой и опустил со всей силы на лицо менялы, словно тот успел вырезать всю его семью. — Подыхай, падла, будешь знать, как хапать без спроса драгоценности у больших людей.

Подобрав камень, замахнулся с ненавистью во второй раз. Чеченец, следивший за его действиями, презрительно скривил рот, спросил с отвращением:

— Ты что, животное? Сейчас ты ничем не лучше его.

— Но и не хуже, — отозвался с одышкой русский, опуская камень на голову валютчика. — Не хуже, понял?

… Во дворе трехэтажного дома на Нахаловке, недалеко от Железнодорожной больницы, не могли никак о чем-то договориться Артур Хачикян с Полиной Голопузовой, девятиклассники, возвращавшиеся со школы. Артур жил через пару кварталов отсюда, Полина в этом доме на втором этаже. Свечерело, двор погрузился во тьму, подсвечиваемую лишь расплывчатыми пятнами света из окон. Морозец градусов под пятнадцать со смурноватыми порывами ветра, обычными в донских краях, от которого дубели не только щеки, но и ноги в теплых ботинках, поддавливал, обещая начать к ночи прессовку по серьезному. Двор был пустым, даже бродячие собаки попрятались по потаенным щелям. Артур забрался рукой в кожаной перчатке за пазуху подружке и разминал ей с нагловатой усмешкой на красных губах выросшую грудь. Подружка стояла рядом, словно описалась, на покорно подогнутых ногах, с дебильной миной на круглом лице, с большими карими глазами овцы, влюбленной в своего барана. Родители ее, потомки крестьян из российской глубинки, переехавших в двадцатые годы на великие стройки, не уставали приводить в пример кавказцев. Мол, они работящие, денег, а хоть наспекулированных на перепродаже овощей с продуктами питания, наворованных бандитскими наездами, наверченных на паленых джинсах с водками, у них нераспечатанные мешки. Вот за кого надо замуж выскакивать, а не за русских дурбалаев, хлеставших эту паленую водку и сотнями тысяч сдыхавших от нее. Однажды девушка не выдержала и задала матери вопрос:

— А что же ты сама надумала выскочить за русского? За безвылазно ломающего хребет, вместо накручивания денег, на стройках пятилеток.

На что мать не задумываясь ответила:

— Милая, я бы выскочила замуж и за цыгана. Да не берут.

Полина запомнила накрепко материнские наставления, и теперь млела от счастья, что сам красавчик Артур обратил на нее внимание. Пусть он в школе двух предложений связать не мог, не отыскивал на карте ни одной страны, даже родной Армении, не был в силах перемножить одно число на другое, это проблемой для него не являлось. Он переходил из класса в класс, его отец имел сразу две машины, домяра на том краю, где обосновались они, беженцы из Азербайджана, не уступал цыганским хоромам. Единственное, что смущало, это половые с ним связи, перешедшие в почти ежедневные, и там, где приспичивало Артурчику. В школе — в дальнем углу гардероба, или на захламленной лестнице на чердак, вне школы — летом где придется, зимой — за выступом любого здания. А еще странные ощущения в области живота, начавшиеся месяца через два после прекращения менструации. Артурчик не предохранялся, несмотря на рекламы вокруг, а она стеснялась об этом сказать. Вот и сейчас Полина поняла, что дело движется к тому, от чего рада бы отказаться, да дружок немедленно перекинется на ее подружку. Их, блядей, было много, а такой как он — один.

— Ну, пойдем, Полина, — гундосил Артурчик. — Я начал уже замерзать.

— Куда, Артур, люди кругом, — жевала она все те же сопли, не поднимая век.

— В твой подъезд, я же сказал, станешь раком между этажами. Или отсосешь.

— А кто увидит! Потом будут в морду тыкать, — отнекивалась она, вспоминая запах его немытого члена, но боясь покривить губы. — Да и холодно вокруг, в подъезде тоже.

— В первый раз, что-ли, тогда сношались вообще на ледяном ветру. У меня член покрылся коркой.

— А у меня все внутри огнем пылало. Думала, сдохну.

— Не сдохла же? — хохотнул Артурчик участливо. Скосил выразительно красивые черные глаза в сторону высокого фундамента дома. — У вас подвал есть, помнишь, мы летом уже там были. Давай заберемся туда.

— Я боюсь, на отдушину бродячие собаки воют, — Полина уткнулась лицом в мягкий мех его дорогой курточки. — Я отцу сказала, тот отмахнулся, мол, там какая-нибудь из них концы отдала.

— Подумаешь, собаки …, — поморщившись, почмокал он сочными губами. — Пусть бы в ЖКО кто-нибудь сообщил.

— Кому это надо.

Но желание Артурчика оказалось сильнее собачьего воя, он крепко прихватил подружку за рукав простенького пальто.

— Пошли, носы, если что, платками заткнем.

— Там темно.

— Далеко заходить не будем, у меня спички.

Маленькая дверь под лестничной площадкой держалась на замке, проржавевшем насквозь, дужка, просунутая в петли на честном слове, не желала открываться. Кто-то, видимо, срывал эти петли, а потом заколотил как попало. Артур, повозившись немного наощупь, завертелся по темному подъезду волчком в поисках рычага, мимо пугливо прошмыгнули двое жильцов, за ними еще один. Наконец, дружок нащупал в углу какую-то метлу, подсунул черенок под петли и, заставив Полину посветить спичками, дернул на себя. Хлипкая конструкция отвалилась с глухим звяком, деревянная дверь скребнула низом по бетону. Во тьму подвала вели каменные ступени короткой лестницы, оттуда пахнуло сыростью и чем-то приторным.

— Я боюсь, — снова заканючила подружка, уцепившись за рукав курточки Артура. — Чувствуешь, запах неприятный?

— Разве это запах? В вашем подъезде пахнет тошнотней, — с нервной дрожью в голосе откликнулся беженец, проталкивая Полину вперед. — Спускайся, я ворота прикрою.

— Я ничего не вижу.

— Спичку зажги, у тебя коробка.

Захламленный вход в подвал осветило нестойкое пламя, блеснули на противоположной стороне трубы, вечно мокрые, скользкие, послышался крысиный омерзительный визг. Полина инстиктивно повела рукой со спичкой в ту сторону, ей показалось, что из темноты проступила сама смерть, она выронила спичку, вскрикнула, не в силах вымолвить ни слова. Артурчик сзади торопливо задирал ей пальто вместе с подолом платья, стукнув кулаком по спине, он заставил подружку согнуться, рывком спустил вязанные колготы вместе с трусами. Сдернул быстренько свои штаны. Жадные пальцы, отогретые на Полининой груди, раздвинули бесцеремонно половые губы и направили между ними торчащий колом член. Через крепкие зубы под пробивающимися усиками протиснулся довольный стон. Полина чувствовала, что сейчас ее накроет обморок, все тело свела судорога от невыплеснутого ужаса.

— Подмахни… что ты, как овца в загоне …

Артурчик задергал задницей еще резче, он никогда не жалел свою подружку, сейчас ему надо было, чтобы половая щель стала еще теснее. И он ширял членом по сторонам, выискивая узкий заветный проход, который существовал. Беженец знал это точно. Но партнерша почему-то не хотела работать, она словно окаменела. Артурчик, скрипнув зубами, вытащил член, поводил им по промежности, вогнал со всей силы в задний проход, испачканный выделениями из влагалища. Он не единожды побывал уже и тут. Замер от страсти, накрывшей его, заставившей потерять ритм, вжался покрепче в пухлую попку подружки, стараясь выплеснуть семя поглубже, так, как принуждал инстинкт. Подождал, пока улягутся волны, затем оттолкнул партнершу, почти упавшую на него, брезгливо спрятал опадавший член в трусы. Поддернув брюки, застегнул ширинку на молнию, и только после этого обратил внимание на то, что Полины рядом нет.

— Куда ты забилась? — расслабленно спросил он, восстанавливая дыхание. — Мне уже домой пора, давай выбираться.

Под ногами раздалось какое-то мычание, Артурчику ужасно претило нагинаться, начал ощущаться к тому же запах, неприятный и тошнотворный. Он пошарил растопыренными пальцами перед собой, наткнувшись на пальто, дернул его на себя. Подумал, что эта образина даже не смогла удержаться на ногах, завалившись как овца на бетонный изгаженный пол.

— Там сме-ерть… — промычала Полина, стараясь встать на колени.

— Какая смерть? Что ты выдумываешь?

Беженцу очень хотелось бросить сексуальную партнершу в подвале и уйти домой.

— Возле той стены с трубами…

Полина поднялась, коснулась голой липкой задницей его руки, Артурчик с отвращением вытер ладонь о ее пальто.

— Совсем свихнулась? Натягивай трусы.

— Посмотри сам, вот спички…

— Одевайся, говорю, мне уже домой пора.

Артурчик, брезгливо забрав с ладони коробку, чиркнул спичкой, готовое погаснуть пламя завихлялось от сквозняков. Увидел перед собой лицо Полины с карими вытаращенными глазами, ее морда никогда ему не нравилась, сейчас же она просто пугала откровенным дебилизмом.

— Слушай, ты будешь надевать трусы? Или пойдешь так?

— Там, — дернулась одноклассница назад, попыталась взмахнуть рукавом пальто. — Она там…

Артурчик успел краем глаза схватить что-то ужасное, привалившееся к противоположной стене, но в этот момент спичка, коснувшись пламенем кончиков пальцев, догорела. Ужас, возникший внизу живота, разом развил под шапкой кучерявые волосы, приподнял их над черепом, Артурчик, судорожно выдвинув пенал, с трудом выдернул сразу несколько спичек, чиркнул ими по боку коробки. Яркое пламя осветило часть подвала, на противоположной его стороне положила голову на трубы сама смерть, одетая в полушубок с зимними сапогами. Клубы пара то окутывали ее полностью, то поднимались к потолку. На плече сидела здоровенная разжиревшая крыса, она смотрела прямо на пламя в руках беженца, которого взялся сковывать столбняк.

— Полина…, — выдохнул он из себя. Повторил. — Полина, дай руку…

Полина, пришедшая в разум, поддернула трусы, стряхнула пальто. Спичка догорела, Артурчик бросился к двери, дико вскрикнув, забился на лестнице возле нее, не в состоянии нащупать нужный край. Снова и снова тыкался он в тот бок, где были петли, шестнадцатилетний пацан, раздавленный страхом, потерявший разом самоуверенность. Его подружка, растирая слезы по щекам, нашарила деревянную лудку, толкнула дружка вперед. Навстречу хлынул глубокий морозный вечер со свежим запахом колючего ветра. Артурчик ползком преодолел последний барьер, цепляясь за стены в подъезде, поднялся на ноги.

— Надо сообщить в милицию, его там, наверное, пытали, — предложила Полина, отдышавшись. — А потом убили.

— Кого? — Артурчик ошалело покрутил черной головой.

— Того, в подвале, это какой-нибудь коммерсант. Их сейчас мочат на каждом углу.

— Я ничего не видел…, я ничего не знаю, — встрепенулся беженец. — И с тобой я не был, ты меня поняла?

— Конечно, поняла, — ухмыльнулась подружка, она не впервые сталкивалась с откровенной трусостью дружка. Девушка не любила его, а просто жалела как всякая русская баба, женским чутьем разгадывая в наглых кавказцах, падких на ласку, обыкновенных зверьков. А кто в России, и когда, не любил животных. — Чего здесь не ясного.

— Если вздумаешь впутать в это дело меня, я тебя зарежу, — скрипнул зубами Артурчик, обретший вновь себя. — Ты меня знаешь.

— Знаю, и себя знаю, — вздохнула подружка. — Иди домой, родители, поди, заждались.

Полина, переступив порог своей квартиры, набрала номер телефона милиции. Обрисовав обстоятельно труп, увиденный в подвале, покосилась на родителей, пришедших с работы, прошла в свою комнату. Разделась и легла спать. Дежурный записал адрес, пообещал направить подвижную группу патрулей. Да кто бы в это поверил, когда трупов достаточно валялось и на дорогах. Но на подобный сигнал они должны были среагировать.