Авиация и космонавтика 1994 01-02

Крылья России

Рис. Е. СЕЛЕЗНЕВА

Продолжение. Начало в № 10-12 за 1991 г., № 1-4, 7-11 за 1992 г., № 1, 3, 5, 7, 11-12 за 1993 г.

В ответ на телеграмму, посланную в Авиаканц с жалобой на моего «старого друга» «Ньюпор», я получил в начале января «Моран-Парасоль», изготовленный на московском заводе «Дукс». Аэроплан оставлял хорошее впечатление, он был более скоростным, чем «Ньюпор», а главное, его крыло было расположено над головой пилота, что обеспечивало хорошие условия для визуального наблюдения, фотографирования и прицельного бомбометания. К сожалению, больным местом оставался все тот же мотор «Гном».

Теперь мне предстояло в кратчайший срок овладеть навыками в управлении, поскольку «Моран» имел «нормальные» рули, как и на всех других аэропланах последних типов, а я привык к старой уродливой «ньюпоровской» системе. Ясно было, что прежние привычки надо было ломать не в воздухе (где грубая ошибка грозила бы катастрофой), а на землей гоняя аэроплан по заснеженному мерзлому грунту.

К сожалению, уже первое руление по тряскому полю вызвало опасение по поводу прочности планера: новичок угрожающе, со скрипом раскачивал законцовками крыла, словно осел длинными ушами. Выяснилось также, что в условиях тряски быстро разрушаются задние подшипники крепления мотора. И я понял, что, прежде чем я буду готов к полету, самолет совершенно утратит свои летные качества. Пришлось просить чиновников Авиаканца разрешить мне переучивание в Севастопольской авиационной школе.

Седьмого января я распрощался со своим отрядом и после коротких сборов выехал на автомобиле в Конск, чтобы перед убытием в Крым представиться генерал-квартирмейстеру. Закончив все формальности, зашел в кафе немного подкрепиться. Там находилось немало офицеров-фронтовиков. Ко мне подошел один из них и обратился с просьбой подвезти писателя Евгения Николаевича Чирикова. Так нежданно-негаданно я обрел именитого попутчика.

Уже через час автомобиль «рено», за рулем которого сидел Мороховский, мчал нас по степи. В пути Чириков стал внимательно рассматривать белый эмалевый крест на моем мундире. Когда наши взгляды встретились, он не преминул спросить, за что я получил эту награду, став волею судьбы первым георгиевским кавалером-авиатором.

Пришлось рассказать о памятном разведывательном полете во время Галицийской битвы. Слово за слово Чириков заинтересовался всем ходом этого сражения. Узнав, что происходило на фронте, он промолвил задумчиво:

– Да, бои под Травниками – это целая эпопея! Не понимаю, однако, зачем понадобилась нам эта парадная рисовка под убийственным огнем неприятеля?

– Видите ли, в той атаке как нельзя более полно проявились традиционные качества гвардейцев, – объяснил я. – И рядовые, и офицеры были тогда охвачены боевым экстазом и не считались ни с чем.

Тут я сослался на старую песню, услышанную однажды на привале:

– Замечательная песня! – воскликнул Чириков. – От нее веет могучим, несгибаемым духом русского солдата…

За разговорами мы даже не заметили, как подъехали к Кольцам. Там, пожелав друг другу счастья в будущем, распростились, не ведая, что через пять лет нас снова сведет судьба в такой обстановке, которую никак нельзя назвать счастливой…

По пути в Севастополь, на станции Казатин, я зашел в буфет. Огромное помещение было заполнено офицерами, преимущественно молодыми. Подыскивая свободное место, невольно заметил на себе пристальные взгляды присутствовавших.

«В чем дело?» – удивился я, мельком оглядывая себя. В моей одежде вроде бы все было нормально. Отыскав свободное место, сел, сделал заказ. Рядом со мной располагалась веселая компания. Вижу, на столе у соседей вдруг появились бутылки шампанского. Один из офицеров встал и, держа в правой руке бокал с искристой влагой, громко, стараясь заглушить общий шум, взял слово.

– Господа, война, участниками которой все мы являемся, длится уже почти полгода. И за все это время мы могли видеть белый эмалевый крест только на груди генералов. А вот сегодня наконец перед нами впервые предстал кавалер этой почетной награды – офицер. – Оратор поклонился в мою сторону.

– Будьте здоровы, капитан!

Мне поднесли бокал с шампанским, и я невольно стал объектом всеобщего внимания. Повсюду слышались не только поздравления в мой адрес, но и протестующие выкрики против системы вручения самой этой боевой награды.

Надо признать, недовольство офицеров было вполне справедливым. Как помню, еще в конце августа 1914 года (то есть до окончания Галицийской битвы) командующий 3-й армией генерал Рузский за проведение Львовской операции был награжден государем орденами святого Георгия III и IV степеней. О рядовых же и унтер-офицерах, истинных героях фронта, вспомнили много позже, когда приказом по Юго-Западному фронту от 8 ноября 1914 года за № 236 была созвана первая Георгиевская кавалерская Дума. Она в числе других рассматривала и мое представление. А вот вопрос о посмертном награждении Петра Николаевича Нестерова за его беспримерный подвиг был поднят только на втором заседании Думы, 25 января 1915 года. Если так запоздало отмечался подвиг, совершенный буквально на глазах у высокого начальства, то что говорить тогда о представлениях, например, пехотинцев или кавалеристов?

…Крым встретил меня неласково: только два дня успел я «погонять» учебный «Моран». Затем наступила страшная завируха, затянувшаяся почти на целый месяц. А я-то, уезжая из отряда, думал, что мне для «переучивания» понадобится от силы неделя!

Правда, в свободные от полетов дни мне не пришлось скучать. Находясь в компании офицеров-учеников и их молодых инструкторов, я рассказывал о боевой работе нашей авиации на фронте. Мне даже удалось «завербовать» одного инструктора: лейтенант Черноморского флота Г Фриде так заинтересовался моим опытом бомбардировки, что решил подать рапорт и отправиться на фронт.

В январе наконец установилась хорошая погода, и я продолжил свои «гонки». Помнится, мне довольно быстро удалось «сбить» руки и ноги на новые рули, после чего я пересел на «Моран» с 50-сильным «Гномом». Первый полет привел меня в восторг: я точно поменял воронежского битюга на чистокровного арабского скакуна. «Моран» легко шел вверх свечкой, прекрасно слушался рулей. Забравшись повыше, я начал маневрировать, чтобы закрепить навыки в управлении. И вдруг на вираже аэроплан резко качнуло. Я машинально отпарировал крен «по-ньюпоровски» ногой, от чего «Моран» накренился еще больше из-за возникшего скольжения. Быстро спохватившись, исправил допущенную ошибку и вскоре благополучно приземлился на аэродром. Этот случай заставил меня сделать вывод: раз ты перешел на нормальные «морановские» рули, то навсегда забудь про «Ньюпор». Урок, что называется, пошел впрок.

12 февраля я вернулся в отряд. Во время моего отсутствия руководство им было возложено на моего заместителя – поручика Афонского. Он сполна использовал свое право начальника, вызвав к себе после полугодовой разлуки симпатичную супругу.

Ее появление в отряде шло вразрез с негласным правилом, которое сложилось у нас после случая с Пушкаревым: его жена своим присутствием в отряде приковала нашего «Муню» к земле, и он потерял всякую боеспособность. Вот почему на этот раз я поспешил упредить подобные недоразумения, предоставив Афонскому отпуск для свидания с женой в тылу.

На аэродроме в Конске с нами базировались также VI и XIV авиационные отряды. В целях обеспечения гибкого управления ими штаб армии взвалил на мои плечи все три отряда. Теперь уже не штабу, а мне пришлось составлять планы использования имевшихся средств, ежедневно выделять экипажи для разведки войск, железнодорожных узлов, населенных пунктов, тщательно анализировать свежие данные и своевременно фиксировать перемены в стане противника.

Сам факт, что подобная ответственность возлагалась на авиационного начальника, свидетельствовал о росте доверия к нам со стороны командования. Должен сказать, однако, что вся сводная авиация армии по численности едва превышала штатное число аэропланов одного отряда. Такой уж был некомплект. Да и пилотов не хватало: в моем отряде, например, остались только трое – я, поручик Афонский и вернувшийся из Москвы лейтенант Дыбовский. Головатенко переучивался в Севастополе, Пушкарев был откомандирован в тыл. Но, несмотря на все трудности, мы ежедневно вели воздушную разведку в глубоком – до 100 км – неприятельском тылу. Летали без наблюдателей, поскольку сами справлялись с их обязанностями…

Как-то меня вызывают к представителю Генерального штаба полковнику Стаеву.

– Как же это вы, есаул, прозевали подход целой дивизии немцев? – возмущенно спрашивает он меня.

– Когда, в каком районе? – недоуменно вопрошаю в ответ.

Полковник пожевывает губами и уточняет, чуть сбавив тон:

– Ну, положим, не на нашем участке, а на левом фланге соседней с нами армии. Но ведь стыки как-то надо обеспечивать?!

Поняв, что претензии к авиаторам в данном случае не обоснованы, уже с легким сердцем объясняю ситуацию.

Стаев провел меня в разведывательное отделение, внимательно ознакомился с обстановкой по карте. Тогда только успокоился и признал мои доводы обоснованными.

Хоть наши полеты на разведку и были ответственны, они отличались однообразием. Вот почему у меня возникло вполне естественное желание внести в будничный труд что-то новое. Однажды вечером обратился за советом к Дыбовскому:

– Борис, необходимо сфотографировать позиции неприятельской артиллерии. Как думаешь, какой аппарат нам взять с собой – пленочный или пластиночный?

– Конечно, второй, – не задумываясь, ответил Дыбовский.

– Ведь пленочный надо еще умудриться как-то закрепить на аэроплане, нацеливать на объект, тогда как вполне можно обойтись съемкой вручную.

Уже на следующий день, после обеда, я принес нашим артиллеристам полученные фотоснимки. Началась оживленная сверка их с картой местности, на которой были обозначены, по данным наземной разведки, позиции тех же батарей.

– Николай Николаевич, вы только взгляните, где в действительности расположена вот эта цель, – с удивлением обратился один из офицеров к своему начальнику. – Оказывается, она находится не в лощине, как мы до сих пор считали, а здесь – за лесом!

Существенные поправки пришлось вносить по многим целям.

– Ну, есаул, большое вам спасибо за такие ценные сведения! – горячо благодарил потом начальник артиллерии участка. – Авиация сделала то, что не под силу наземной разведке!

Побывав у артиллеристов, я решил заглянуть и на передний край, чтобы ознакомиться с условиями жизни нашей многострадальной пехоты. Добрался до штаба полка и попросил разрешения осмотреть укрепления.

– А зачем вам это? – удивился командир полка. – Что, жить надоело? Ведь у нас даже днем связь с этим укреплением – по ходам сообщения, да и то только в случае крайней необходимости: противник здесь при каждом нашем движении открывает сильный огонь.

– Господин полковник! – воскликнул я. – Мною движет не любопытство, а желание сравнить службу и быт летчиков с условиями жизни нашей героической пехоты.

Кому не приятно лестное слово?!

– Хорошо, – кивнул полковник. – Я дам вам проводника, только вы уж нигде не высовывайтесь и не бравируйте, чтоб не подвести меня. И, сравнивая, помните: пробудете несколько минут там, где они проводят долгие часы, а то и сутки.

Укрепление занимало окраину села Фалькова. Здесь, на холме, выпяченном в сторону запада, раньше находились костел и кладбище, легко угадываемое по крестам, распятиям, статуям, частью обращенным в руины. По извилинам траншей я попал в блиндажи защитников Фалькова. Меня встретил мрачного вида поручик, командир роты. Однако, узнав цель моего визита и убедившись в том, что я не принадлежу к числу штабных карьеристов, он охотно стал знакомить меня с обстановкой.

– Во-первых, посмотрите через эту бойницу! – сказал он мне и тотчас одернул за рукав. – Довольно, отойдите, не то беды не оберешься: тут ведь до противника всего несколько десятков шагов. Немцы все время держат нас под прицелом, а периодически открывают такую артиллерийскую пальбу, что нас наполовину засыпает землей.

Я прошелся по окопу, внимательно всматриваясь в лица бойцов. Все выглядели изнуренными, бледными, словно после перенесенного недуга. Я ощущал на себе растерянные, откровенно неприязненные взгляды.

«Вот она, обстановка обреченности! – подумал я с внутренним содроганием. – Что стоят героические порывы летчиков в воздухе по сравнению с этими мучительно долгими переживаниями пехотинцев. Надолго ли хватит у них душевных сил нести свой крест на этой войне?..»

Прошло уже немало времени после моего возвращения из Севастополя, как вдруг совершенно неожиданно в моем отряде появился лейтенант Фриде.

– Как же вы с юга к нам попали? – удивился я.

– Очень просто, я после ваших рассказов просил его высочество о переводе меня именно сюда, – объяснил Фриде.

– Не против?

– Напротив, отлично! – одобрил я его выбор. – Ознакомтесь с обстановкой, установите на аэроплане бомбодержатели, прицел и будете отрядным специалистом по бомбардированию.

В одну из разведок в районе Влощовы, где некогда располагался наш отряд, я решил выяснить обстановку на аэродроме. Отлично помня ландшафт местности, удивился тогда, обнаружив вдруг у летного поля целую рощицу. Всматриваюсь внимательно через окуляры бинокля и вижу: под зелеными кронами – палатки, люди. «Э, да это же маскировка!»

– осенила догадка.

На следующий день Фриде и вылетел туда с двумя подвешенными бомбами, получив точные координаты теперь уже немецкого аэродрома. Весь отряд собрался на стоянке в ожидании возвращения новичка. Когда наконец Фриде приземлился, его сразу же окружили летчики и мотористы. Всем не терпелось узнать, каковы результаты его боевого крещения.

Лицо пилота сияло.

– Нашел эту рощицу, – докладывал он мне. – Вижу, перед ней стоит аэроплан. Сделал круг, прицелился и сбросил сразу обе бомбы… Жду, ведь с «Парасоля» видно все как на ладони, и чуть не закричал «ура»: разрывы точно накрыли цель!..

Другой столь же подходящей цели найти не удалось, и весь запас боеприпасов, остававшийся в отряде, был сброшен на немецкий аэродром и железнодорожную станцию Влощова. Те удары тоже оказались удачными.

Через некоторое время меня и Фриде вызвали в штаб армии, где сообщили, что согласно сведениям, полученным от пленных, немецкий авиационный отряд, стоявший во Влощове, после бомбардировок потерял половину летчиков и аэропланов, а на железнодорожной станции остались значительные разрушения. После этого лейтенант Фриде вернулся в свою школу (откуда ему было разрешено отлучиться лишь на время) с белым эмалевым крестом на груди.

(Продолжение следует)