Аврора Флойд

Глава X БИТВА

Новый год начался печально в Фельдене: Арчибальд Флойд сидел у изголовья своей больной дочери.

Аврора заняла свое место за длинным столом в тот вечер, когда уехал Тольбот, и кроме того, что, может быть, она казалась живее и блестящее обыкновенного, обращение ее не изменилось ни в чем после ужасного свидания в маленькой комнатке с окном в сад. Она говорила с Джоном Меллишем, играла и пела с младшими кузенами, стояла позади кресла своего отца и смотрела в его карты за вистом, а на следующее утро горничная нашла ее в горячке с пылающими щеками, с глазами, налитыми кровью; ее длинные волосы разметались на подушке, а сухие руки жгли при прикосновении.

По телеграфу были вызваны два серьезных лондонских доктора в Фельден; гости разъехались; только мистрисс Александр и Люси остались ухаживать за больною.

Доктора сказали очень мало. Эта горячка была для них как все другие горячки. Молодая девушка, может быть, простудилась; она была неосторожна, как часто бывает молодежь: разгорячилась в танцах и села на сквозном ветру, или съела мороженое. Опасаться было нечего. Больная имела превосходную организацию; в ее системе была удивительная жизненность, и при внимательном лечении она могла скоро поправиться. Внимательное лечение значило две гинеи за визит каждый день каждому из этих ученых джентльменов, хотя, может быть, если бы они высказали свои задушевные мысли, то признались бы, что Аврору Флойд только надо было оставить одну в темной комнате, вести с собой борьбу. Но банкир готов был призвать всех докторов на свете к постели своей дочери, если бы подобною мерою мог избавить ее от минутного страдания, и умолял обоих докторов приезжать в Фельден два раза в день, если бы это было необходимо, и пригласить других докторов, если бы они хоть сколько-нибудь опасались за свою пациентку.

С Авророй был бред, но она мало рассказала в своем бреду. Я не совсем верю, чтобы люди часто делали сентиментальные признания под влиянием горячки, которые приписывают им писатели романов. Мы бредим о вещах сумасбродных в жестокие минуты лихорадочного сумасшествия. Мы несчастны, потому что в комнате стоит человек в белой шляпе, или на одеяле лежит черная кошка, или на занавесах кровати ползают пауки, или выгрузчик угля хочет положить мешок с угольями к нам на грудь. Наш бред похож на наши сновидения и имеет весьма мало отношений к горестям и радостям, составляющим итог нашей жизни.

Аврора Флойд говорила о лошадях и собаках, учителях и гувернантках, о детских неприятностях, огорчавших ее несколько лет тому назад, и о девических удовольствиях, о которых в ее нормальном состоянии души она совершенно забыла. Она редко узнавала Люси или мистрисс Александру, но никогда не забывала отца и всегда сознавала его присутствие, и беспрестанно обращалась к нему, умоляя его простить ей какое-то детское неповиновение, случившееся в те прошлые годы, о которых она говорила так много.

Джон Меллиш поселился в гостинице Борзой Собаки в Кройдонской улице, и каждый день приезжал в Фельден, оставлял свой фаэтон у ворот парка и ходил пешком в дом узнавать о здоровье больной. Слуги приметили бледное лицо высокого йоркширца и тотчас решили, что он поклонник молодой барышни.

Они любили его гораздо более капитана Бёльстрода, который был слишком горд с ними. Джон бросал свои соверены направо и налево, когда приходил в дом, в котором лежала Аврора, окруженная любящими друзьями и в котором соблюдалась тишина. Он держал за пуговицу лакея, отворявшего дверь, и охотно заплатил бы этому человеку полкроны в ту минуту за то время, пока делал ему тревожные вопросы о здоровье мисс Флойд.

Слуги в Фельдене горячо симпатизировали мистеру Меллишу; его камердинер сообщил прислуге банкира, что мистер Меллиш был лучшим господином во всей Англии, а Меллишский парк — земным раем, и слуги мистера Флойда изъявляли желание, чтобы их барышня выздоровела и вышла за «белокурого», как они называли Джона. Они заключили, что между мисс Флойд и капитаном произошла размолвка и удивлялись, как мог капитан уехать, не помирившись, так как их молодая барышня будет иметь сотни тысяч фунтов и годится в жены герцогу, не только нищему офицеру.

Письмо Тольбота к мистеру Флойду дошло до Фельдена 27-го декабря; но оно несколько времени лежало нераспечатанным на столе в библиотеке. Арчибальд почти не примечал отъезда своего будущего зятя — так велико было его беспокойство об Авроре. Когда он, наконец, распечатал письмо, слова капитана Бёльстрода почти не имели для него значения, хотя он мог понять, что помолвленные разошлись — по желанию его дочери, как Тольбот намекал.

Ответ банкира был очень краток; он писал:

«Любезный сэр, ваше письмо получено уже несколько дней, но распечатано мною только сегодня утром. Я буду отвечать на него в другое время. Теперь же я неспособен заняться ничем. Дочь моя опасно больна.

Покорный к услугам вашим Арчибальд Флойд».

Опасно больна! Тольбот Бёльстрод почти час сидел с письмом банкира в руке и смотрел. Как много или как мало значила эта фраза? Одну минуту, вспомнив преданную любовь Арчибальда к его дочери, он думал, что эта опасная болезнь была, без сомнения, очень ничтожна — какой-нибудь женский нервный припадок, случающийся со всеми молодыми девицами, поссорившимися с своими женихами; но через пять минут он воображал, что эти слова имели ужасное значение — что Аврора умирает, умирает от стыда и тоски после свидания в маленькой комнатке.

Боже великий! что он должен был делать. Неужели он убил это прелестное создание, которое он любил в миллион раз больше самого себя? Неужели он убил ее тем неосязаемым оружием, теми резкими и жестокими словами, которые он сказал ей 25 декабря?

Он беспрестанно повторял себе эту сцену, пока чувство оскорбленной чести, тогда столь сильное в нем, совсем перепуталось и он начал почти сомневаться, зачем он поссорился с Авророй.

Что если эта тайна заключала в себе какую-нибудь девическую шалость? Нет, ее глаза и бледное лицо опровергали эту надежду. Тайна эта, какова бы ни была она, составляла для Авроры Флойд жизнь или смерть. Он не смел угадывать, что это такое. Он старался замкнуть свою душу против предположений, представлявшихся ему.

В первое время после Рождества он решился оставить Англию. Он хотел взять какое-нибудь казенное место на другом конце света, где он никогда не мог бы слышать имя Авроры — никогда не узнать тайны, разлучившей их. Но теперь, теперь, когда она больна и, может быть, опасно — как он может оставить Англию? Как он может уехать в какое-нибудь место, где развернув однажды английские газеты, он увидит ее в списке умерших?

Тольбот был скучным гостем в Бёльстродском замке. Его мать и Кузина Констэнс уважали его бледное лицо и держались от него поодаль со страхом и трепетом; но отец спрашивал, что случилось с ним? отчего он повесил нос? зачем он не ходит на охоту, не имеет аппетита за обедом, а целый день сидит надувшись в своей комнате и кусает ногти?

Один раз, только один раз, лэди Бёльстрод упомянула об Авроре.

— Ты просил объяснения у мисс Флойд, я полагаю, Тольбот? — сказала она.

— Да, матушка.

— А что ж из этого вышло?

— Наш разрыв. Я предпочел бы, чтобы вы не говорили со мною об этом, матушка.

Тольбот взял ружье и ушел в степь, как советовал ему отец; но не для того, чтобы стрелять фазанов, а думать об Авроре.

Низкие тучи замыкали степь, как тюремными стенами. Сколько миль лежало между унылым пространством, на котором он стоял, и Фельденским замком! Сколько безлиственных деревьев! Сколько замерзших ручьев! По железной дороге, конечно, был только день езды; но было что-то жестокое в мысли, что половина Англии лежала между Кентским лесом и тем отдаленным углом Британских островов, на котором замок Бёльстрод возвышал свои обуреваемые ветрами стены. В Кенте могут стонать печальные голоса и до Корваллиса не долетит ни малейший звук.

Как Тольбот завидовал последнему слуге в Фельдене, который знал каждый день, каждый час успех битвы между смертью и Авророй Флойд! Но что же была она для Тольбота? Какое ему было дело, здорова или больна она? Могила не могла более разлучить их, чем они были разлучены с той самой минуты, когда он узнал, что она недостойна быть его женой. Он не оскорбил ее, он дал ей полную возможность оправдаться в тени подозрения, наброшенном на ее имя; она не могла этого сделать. Мало того, она позволила ему предположить, по ее обращению, что тень эта даже мрачнее, нежели он сам опасался. Можно ли осуждать его? Виноват ли он, что она больна? Разве жизнь его должна была сделаться несчастною по милости ее? Он сильно стукнул ружьем о землю при этой мысли; а потом, растянувшись на земле во всю длину, лежал до тех пор, пока настали сумерки и его охотничий камзол промок от вечерней росы и он подвергался опасности получить ревматическую лихорадку.

Я могла бы наполнить целые главы сумасбродными страданиями этого молодого человека, но я боюсь надоесть моим читателям, по крайней мере, тем, которые никогда не страдали от этой лихорадки.

Чем сильнее страдание, тем короче оно продолжается. Тольбот скоро оправится и сам будет смеяться над своей прежней тоской. Но если бы я вздумала передать все, что Тольбот Бёльстрод чувствовал, все, что он вытерпел в январе 1858, то это составило бы книгу, толщиною под пару каталогу британского музеума; я воздерживаюсь от этого и не скажу ничего, кроме одного обстоятельства, в одно воскресенье, в половине января, капитан сидевший на семейной скамье в бёльстродской церкви, прямо напротив памятника Гэртли Бёльстрода, сражавшегося и умершего в царствование королевы Елизаветы, дал безмолвную клятву, как джентльмен и христианин, что он теперь не будет иметь никаких добровольных сношений с Авророй Флойд. Если бы не эта клятва, он поддался бы стремлению своего сердца и своей любви и полетел бы в Фельден, бросился слепо и без всяких расспросов к ногам этой больной женщины.

Вся природа уже радовалась теплой апрельской погоде, когда Аврора подняла свои черные глаза на лицо своего отца и чем-то похожим на прежний взгляд и знакомый блеск. Борьба была продолжительная и сильная, но доктор сказал, что она почти прекратилась.

Побежденная Смерть отступила, а слабую победительницу отнесли вниз посидеть в гостиной в первый раз после 25 декабря.

Джону Меллишу случилось быть в Фельдене в этот день, и ему дозволена была высокая привилегия нести легкую ношу на своих руках от дверей спальной до большого дивана в гостиной в сопровождении процессии счастливцев, которые несли шали и подушки, скляночки с уксусом и нюхательным спиртом и другие принадлежности больных.

Все в Фельдене были преданы обожаемой больной. Арчибальд Флойд только жил для того, чтобы ухаживать за нею, кроткая Люси не отходила от нее ни день, ни ночь, боясь доверить эту обязанность наемным слугам; мистрисс Поуэлль, подобно какой-то бледной и тихой тени, заглядывала за занавес кровати со своей неслышной походкой и бдительными глазами, она была неоценима в комнате больной, как говорили доктора.

Во время своей болезни Аврора ни разу не упомянула о Тольботе Бёльстроде. Даже в самом разгаре горячки, даже в самом сильном бреду это знакомое имя не срывалось с ее губ. Другие имена, незнакомые для Люси, повторялись Авророй беспрестанно, имена мест и лошадей, относящихся до скачек, перемешивались в болезненной болтовне бедной девушки; но каковы бы ни были ее чувства к Тольботу, ни одно слово не обнаружило их глубину или печаль.

Однако я не думаю, чтобы моя черноглазая героиня была совершенно бесчувственна на этот счет. Когда в первый раз заговорили о том, чтобы снести ее вниз, мистрисс Поуэлль и Люси предложили маленькую комнатку с окном в сад, которая была уютна и имела вид на юг, как самое удобное место для больной; но Аврора задрожала и раскричалась, что она никогда больше не войдет в эту ненавистную комнату.

Как только она настолько собралась с силами, чтобы вынести усталость путешествия, сочли полезным увезти ее из Фельдена, и доктора посоветовали Лимингтон, как лучшее место для перемены. Теплый климат, тихий городок, особенно удобный для больных и почти брошенный другими посетителями после охотничьего сезона.

День рождения Шекспира наступил и прошел; празднества в Страдфорде кончились, когда Арчибальд Флойд привез свою бледную дочь в Лимингтон.

Для них был нанят меблированный коттэдж за полторы мили от города — хорошенькое местечко, полувилла, полуферма с белыми стенами, почти закрытыми роскошным цветником; прехорошенький домик, один из нескольких сельских зданий, гнездившихся около серой старой церкви близ дороги, где сходились три зеленых переулка с живыми изгородями; местечко самое уединенное, но наполненное тем шумом, который так весел и радостен — кудахтаньем кур, воркованьем голубей, однообразным мычанием ленивых коров и хрюканьем задорливых свиней.

Арчибальд не мог привезти свою дочь в лучшее место. Эта ферма казалась эдемом отдохновения для этой бедной, утомленной, девятнадцатилетней девушки. Так было приятно лежать, закутавшись в шаль на диване, обитом ситцем у открытого окна и прислушиваться к сельскому шуму по другую сторону изгороди, между тем как верный Боу-оу лежал, положив передние лапы на подушки у ног больной.

Звуки с фермы были приятнее для Авроры однообразного голоса мистрисс Поуэлль; но так, как эта дама считала своею обязанностью читать вслух для увеселения больной, мисс Флойд была слишком добра для того, чтобы признаться, как ей надоедали «Мармион», «Чайльд-Гарольд», «Эванджелина» и «Майская царица», и как она предпочитала, в настоящем расположении своей души прислушиваться к кваканью уток, к хрюканью поросят, нежели к самым высоким стихотворениям, когда-либо написанным умершими или живыми поэтами.

Бедная девушка страдала очень; и в этом медленном выздоровлении, в этом постепенном возвращении сил было какое-то ленивое удовольствие. Вся ее натура оживала вместе с оживлением летней погоды, как деревья в саду обнаруживали новую силу и красоту, так и великолепная жизненность ее организации возвращала свое обычное могущество. Горькие удары оставили шрамы, но все-таки не убили Аврору. Они даже не вполне изменили ее, потому что проблески прежней Авроры являлись каждый день в бледной выздоравливающей, и надежды Арчибальда Флойда оживали, когда он глядел на свою дочь.

Люси и мать ее воротились в свою виллу в Фельгэм и к своим семейным обязанностям, так что лимингтонское общество состояло только из Авроры и ее отца и этой бледной тени приличия, светловолосой вдовы мичмана.

Но не долго оставались они без гостей. Джон Меллиш, искусно воспользовавшись суматохою в Фельдене, вырвал у банкира приглашение в Лимингтон, и через две недели после их приезда его высокая фигура и белое лицо явились у низкой деревянной калитки коттэджа. Аврора засмеялась (в первый раз после своей болезни), когда она увидала своего верного поклонника, с дорожным мешком в руке, пробирающегося по лабиринту травы и цветов к открытому окну, у которого сидела она и отец ее.

Арчибальд, увидев первый проблеск веселости на этом возлюбленном лице, готов был обнять Джона Меллиша за то, что он был причиною этого. Он обнял бы и уличного скомороха, ярмарочного комедианта, пожалуй, даже, представляющих собак и обезьян, если бы они могли вызвать улыбку у его больной дочери. Подобно восточному государю в волшебной сказке, который предлагал половину своего царства и руку своей дочери тому, кто вылечит принцессу от головной боли, Арчибальд готов был в своем банке в ломбардской улице выплачивать баснословную сумму тому, кто мог бы доставить удовольствие этой черноглазой девушке, теперь улыбавшейся, первый раз в этом году, при виде высокого белолицего йоркширца, явившегося изъявить свое обожание.

Не следует предполагать, чтобы мистер Флойд не чувствовал удивления, узнав о разрыве своей дочери с Тольботом Бёльстродом. Тоска и страх испытываемые им во время ее продолжительной болезни, не оставляли места для других мыслей, но когда пришла опасность, он не мало размышлял о внезапном разрыве влюбленных.

Раз в первую неделю их приезда в Лимингтон, он осмелился заговорить с Авророй об этом и спросить, зачем она отказала капитану. Аврора более всего на свете ненавидела ложь. Я не говорю, чтобы она никогда не лгала в своей жизни. Некоторые сумасбродные поступки влекут за собою ложь и притворство так же верно, как тень, следующая за нами, когда мы ходим на вечернем солнце. Увы! Моя героиня не безукоризненна. Она готова была снять свои башмаки и отдать их босоногому нищему; она готова была вынуть сердце из груди, если бы могла этим вылечить раны, нанесенные ею любящему сердцу ее отца. Но тень сумасбродства помрачила ее сиротскую юность, и она должна была жестоко искупить этот незабытый проступок; но натура ее была правдива и чистосердечна, и многие молодые девицы, жизнь которых была устроена по правилам, могли сказать ложь гораздо охотнее Авроры Флойд.

Поэтому, когда отец спросил ее, зачем она отказала Тольботу Бёльстроду, она не отвечала на этот вопрос и просто сказала, что ссора была очень тягостная и что она надеется никогда более не слыхать имени капитана, но в то же время уверила отца, что жених ее поступил как джентльмен и честный человек.

Арчибальд безусловно повиновался дочери и имя Тольбота Бёльстрода никогда не было произносимо, так что как будто молодой человек никогда не занимал никакой доли в жизни Авроры Флойд. Богу известно, что Аврора чувствовала и страдала в своей маленькой комнатке. Богу одному известна горечь ее безмолвной борьбы.

Ее живое воображение увеличивало ее страдание. В тупой душе горе производит медленную тоску; но в Авроре волнение было свирепое и бурное; в кем как будто прошедшее и будущее слились в настоящим, чтобы произвести сосредоточенную агонию. Но зато бурная горесть утихает скоро вследствие своей силы, между тем как тупая печаль тянется иногда несколько лет, слившись наконец с самою натурою страдальца, как некоторые болезни составляют часть нашей организации.

Аврора была счастлива, что ей было позволено молча выдержать борьбу и страдать без расспросов, Если черные круги около ее глаз обнаруживали бессонные ночи. Арчибальд Флойд не мучил дочь тревожными расспросами и пошлыми утешениями. Проницательность любви сказала ему, что лучше оставить Аврору в покое, так что о неприятностях, нависших над маленькой семьею, не говорили ни слова.

Аврора держала свой скелет в каком-то темном углу, и никто не видал угрюмого черепа, никто не слыхал брянчанья сухих костей. Арчибальд Флойд читал газеты и писал письма; мистрисс Уальтер Поуэлль ухаживала за выздоравливающей, которая лежала почти весь день у открытого окна, Джон Меллиш ходил по саду и по ферме, разговаривал с работниками и двадцать раз в час то входил в дом, то выходил. Банкир иногда приходил в трагико-комическое недоумение, что ему делать с этим огромным йоркширцем. Он не мог сказать этому дружелюбному, доброму человеку, чтобы он убирался прочь; кроме того, мистер Меллиш был очень полезен и возбуждал веселость Авроры. Однако, с другой стороны, имел ли он право шутить с этим любящим сердцем? Справедливо ли было позволить молодому человеку упиваться блеском этих черных глаз, а потом отослать его, когда больная выздоровеет? Арчибальд Флойд не знал, что дочь его отказала Джону в одно осеннее утро в Брайтоне. Поэтому он решился поговорить со своим гостем откровенно и изведать глубину его чувств.

Мистрисс Поуэлль делала чай на столике у окна. Аврора заснула с открытою книгою в руке, а банкир ходил с Джоном Меллишем взад и вперед по аллее на золотистых лучах заходящего солнца.

Арчибальд откровенно сообщил йоркширцу свое недоумение:

— Мне не нужно говорить вам, любезный Меллиш, — сказал он, — как приятно мне видеть вас здесь. У меня никогда не было сына, но если бы Богу было угодно даровать мне сына, я желал бы, чтобы он был такой же благородный и откровенный юноша, как вы. Я старик и испытал много неприятностей — таких неприятностей, какие глубже пронзают сердце, чем неприятности, начинающиеся в Ломбардской улице, или на бирже; но я чувствую себя моложе в нашем обществе; я как будто опираюсь на вас, как отец может опираться на сына. Стало быть вы поверите, что я не желаю, чтобы вы уехали отсюда.

— Я верю, мистер Флойд; но неужели вы думаете, что кто-нибудь другой желает, чтобы я уехал отсюда? Вы думаете, что я неприятен для мисс Флойд?

— Нет, Меллиш, — энергически отвечал банкир. — Я уверен, что Аврора находит удовольствие в вашем обществе и обращается с вами как с братом; но… но я знаю ваши чувства, милый мой, и боюсь, что, может быть, вы никогда не внушите ей более горячего чувства.

— Позвольте мне остаться и попытать счастья, мистер Флойд, — вскричал Джон, бросив сигару через шпалерник и остановившись на песчаной дорожке в жару своего энтузиазма. — Позвольте мне остаться и попробовать счастья. Если мне предстоит обманутое ожидание, я перенесу его как мужчина; я ворочусь в свое имение и никогда уже не буду вам надоедать. Мисс Флойд уже отказала мне, но, может быть, я слишком поторопился. Я поумнел с тех пор и научился выжидать. Я имею одно из прекраснейших поместий в Йоркшире; я не безобразнее других мужчин и не хуже других воспитан. Конечно, у меня не коротко обстрижены волосы, не бледное лицо, я не похож на героя трехтомного романа, как Тольбот Бёльстрод. Может быть, я одним или двумя пудами вешу более, нежели сколько нужно для того, чтобы приобрести сердце молодой девицы, но я здоров и головою и телом. Я никогда не говорил неправды, никогда не делал низкого поступка, и люблю вашу дочь такою чистою и истинною любовью, какую когда-либо мужчина чувствовал к женщине. Могу ли я еще раз попытать счастья?

— Можете, Джон.

— И желаете ли вы мне — благодарю вас, сэр, за то, что вы назвали меня Джоном — желаете ли мне успеха?

Банкир пожал Меллишу руку, отвечая на его вопрос.

— Искренно желаю вам успеха, любезный Джон.

Итак, три сердца выдерживали борьбу весною тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года. Аврора и Тольбот, разделенные друг от друга длиною и шириною половины Англии, но соединенные неосязаемой цепью, каждый день усиливались разорвать ее звено; а бедный Джон Меллиш спокойно ждал на заднем плане, выдерживая борьбу твердого сердца, которое редко не выигрывает добычи, к которой стремится, как бы высока или далека ни казалась эта добыча.