Аврора Флойд

Глава XII СТИВ ГЭРГЭВИЗ

В начале октября Аврора Флойд воротилась в Фельден опять «невестой». Соседи вытаращили глаза, когда до них дошли слухи, что дочь банкира выходит замуж не за Тольбота Бёльстрода, а за Джона Меллиша, владельца Меллишского парка, близ Донкэстера. Они замечали, что Аврора была очень счастлива, что, обманув одного богача, могла подхватить другого; но, разумеется, молодая девица, которой отец мог дать в приданое пятьдесят тысяч, могла себе позволить обманывать мужчин, тогда как более достойные особы изнывали в девичестве до седых волос! Хорошо быть благоразумной честной и правдивой, но еще лучше быть мисс Флойд, дочерью банкира Флойда!

Так рассуждали в Бекингэме, когда Арчибальд привел свою дочь в Фельден и толпа модисток и швей принялась работать приданое так прилежно, как будто у мисс Флойд не было ни одного платья.

Мистрисс Александр и Люси приехали в Фельден присутствовать при приготовлениях к свадьбе. Люси очень похорошела с прошлой зимы; ее нежные, голубые глаза светились более веселым блеском; на щеках был более здоровый румянец; но она вспыхнула, встретившись с Авророй, и несколько уклонялась от ласк мисс Флойд.

Свадьба была назначена в конце ноября. Новобрачные должны были провести зиму в Париже (куда Арчибальд Флойд намерен был приехать к ним), и воротиться в Англию к крэвенской скачке, потому что, к сожалению, получив успех в своей любви, молодой человек принялся думать о прежнем; и существо, бывшее для него дороже всех на свете после мисс Флойд, была гнедая кобыла, названная Авророй и приготовляемая к скачкам на будущий год.

Должна ли я извиняться за мою героиню, что она забыла Тольбота Бёльстрода и питала признательную преданность к обожавшему ее Джону Меллишу? Без сомнения, ей следовало умереть от стыда и горя после того, как Тольбот так жестоко бросил ее; и Богу известно, что только ее юность и жизненность дали ей возможность выдержать сильную битву с угрюмой всадницей на бледной лошади; но, выдержав эту страшную встречу, она была на дороге к выздоровлению. Если горе убивает, то убивает вдруг.

Аврора прохаживалась по тем самым комнатам Фельдена, в которых Тольбот Бёльстрод так часто ходил возле нее; и если в ее сердце было сожаление, то это была горесть тихая, какую мы чувствуем по умершим — горесть, смешанная с состраданием, потому что Аврора думала, что гордый сын сэра Рали Бёльстрода мог бы быть счастлив, если бы был так же великодушен и доверчив, как Джон Меллиш.

Может быть, самым верным признаком здорового состояния ее сердца было то, что она могла говорить о Тольботе Бёльстроде свободно, весело и без краски в лице. Она спросила Люси, не встречала ли она капитана Бёльстрода в этот год, и маленькая лицемерка сказала своей кузине, что говорила с ним однажды в парке, и что, кажется, он вступил в парламент. Кажется! Между тем она знала наизусть его вступительную речь. Аврора могла забыть его и низким образом выйти за белокурого йоркширца; но для Люси Флойд в целом свете был только один мрачный рыцарь, с строгими серыми глазами и с раненой ногой.

Итак бедная Люси была признательна свей блестящей кузине за то непостоянство, которое сделало такую перемену в программе веселой свадьбы в Фельдене. Прелестная молодая поверенная могла теперь с любезной грацией провожать невесту к венцу. Она уже не ходила, как «живой мертвец», а принимала искреннее женское участие в этом деле.

Шумное счастье Джона Меллиша казалось заразительным: Эндрю Флойд был в восхищении от выбора своей кузины. Она уже не отказывалась ездить с ним верхом.

Ни малейшее волнение не нарушало ровного течения жизни жениха и невесты. Йоркширец успел понравиться всем родным своего черноглазого божества. Он льстил их слабостям, потакал их прихотям, предупреждал их желания и так ухаживал за всеми, что я боюсь, как бы между Джоном и Тольботом не делали сравнений, невыгодных для гордого офицера.

Между женихом и невестой была невозможна никакая ссора, потому что Джон следовал за своей возлюбленной как невольник, живший только для того, чтобы исполнять ее приказания; а Аврора принимала его преданность, как султанша, с грацией, которая шла к ней удивительно. Снова стала она ходить в конюшню и осматривать лошадей своего отца, в первый раз после того, как уехала из Фельдена в парижскую школу; снова стала она ездить верхом в шляпе, возбуждавшей большую критику: эта шляпа вошла теперь во всеобщее употребление, но была еще нова для света осенью пятьдесят восьмого года.

Ее раннее девичество как будто воротились к ней снова. Точно будто два года с половиною, в которые она уезжала из дома и воротилась домой, в которые встретилась и рассталась с Тольботом Бёльстродом, были вычеркнуты из ее жизни, оставив ее в таком же свежем и ясном расположении духа, в каком она была до бурного свидания с отцом в кабинете в июне пятьдесят шестого года.

Все окрестное дворянство приехало на свадьбу в бекингэмскую церковь, и должно было признаться, что мисс Флойд была чудно-хороша в девственном венке из померанцевых цветов и в длинном кружевном воале; ей очень было хотелось венчаться в шляпке, но этого не позволили ее кузины.

Ричард Гентер распоряжался свадебным пиршеством, которое было великолепно. Джон Меллиш то плакал, то смеялся в это достопамятное утро. Богу известно, сколько раз он пожимал руку Арчибальду Флойду, отводил его в уединенные углы и клялся со слезами, струившимися по его широким щекам, быть добрым мужем для дочери старика, так что седовласый старый шотландец, вероятно, почувствовал облегчение, когда Аврора, шумя своим фиолетовым платьем из моар-антик и окруженная своими подругами, сошла с лестницы, чтобы проститься с своим возлюбленным отцом, прежде чем ретивые кони увезли мистера и мистрисс Меллиш на станцию лондонской железной дороги.

Мистрисс Меллиш! Да, она была теперь мистрисс Меллиш. Тольбот Бёльстрод прочел о ее замужестве в той самой газете, в которой он думал, может быть, прочесть о ее смерти. Как пошло кончился роман! Какое серое, ежедневное небо сменило страшную молнию! Не прошло и года после того как земной шар казался ему в каком-то оцепенении по милости его неприятности, а теперь он был в парламенте и толстел, как говорили его злые друзья; а она — она, которой следовало бы давно умереть, вышла замуж за йоркширского помещика и, без сомнения, займет свое место в графстве и будет в деревне играть роль благодетельницы и жить счастливо всю жизнь. Он скомкал газету и швырнул ее с бешенством и досадой.

— А я думал, что она любила меня! — закричал он.

И она любила тебя, Тольбот Бёльстрод, любила так, как никогда не будет любить этого честного, великодушного, преданного Джона Меллиша, хотя может быть, со временем и отдаст ему привязанность, которая получше этой любви. Она любила тебя с романической фантазией и с благоговейным восторгом, и смиренно старалась переделать свою натуру, чтобы сделаться достойной твоего высокого превосходства. Она любила тебя, как женщины любят только в первой юности, как они редко любят человека, за которого выходят впоследствии замуж. Дерево, может быть, становится крепче, когда подрежут первые тонкие ветви, чтобы дать место крепким и раскидистым ветвям, под которыми могут укрыться муж и дети.

Но Тольбот не мог видеть всего этого. Он видел только это краткое известие в «Times»: «Джон Меллиш, владелец Меллишского парка, близ Донкэстера, вступает в брак с Авророю, единственной дочерью Арчибальда Флойда, банкира, владельца Фельденского поместья, в Кенте». Тольбот рассердился на предмет своей прежней любви, а потом еще больше рассердился на себя за этот гнев и неистово принялся за свои книги, чтобы приготовиться к наступающим заседаниям; и опять взялся он за ружье и уходил на «голую степь», как в первом пылу своего горя.

К концу января слуги в Меллишском парке приготовлялись к приему мистера Джона и его молодой жены, приготовлялись с любовью, потому что им было приятно, что у господина их будет существо, которое будет удерживать его дома.

Архитекторам и обойщикам было много дела в короткие зимние дни: они приготовляли амфиладу комнат для мистрисс Меллиш в западном или, как он назывался в готическом флигеле дома; комнаты сияли золотом и розами, как средневековая капелла. Если бы Джон мог истратить половину своего состояния на убранство этих комнат, он охотно бы сделал это. Он так гордился своей молодой женой, что думал, что не сумеет устроить достаточно богатого кивота для своего сокровища.

Дошло до того, что дом, в котором честные провинциальные сквайры и их благоразумные супруги спокойно жили почти три столетия, был почти сызнова перестроен весь, и прежде чем Джон счел его достойным дочери банкира. Конюхи и грумы пожимали плечами, слыша стук инструментов каменщиков и стекольщиков в поправляемых комнатах. Они предполагали, что конюшни останутся теперь в пренебрежении и что мистер Меллиш будет теперь всегда привязан к переднику жены. С удовольствием услышали они, что мистрисс Меллиш любит верховую езду и охоту и, без сомнения, со временем пристрастится и к скачкам, как следует даме в ее положении и с ее богатством.

Колокола в деревенской церкви трезвонили громко и весело, когда карета четверней, встретившая Джона и жену его в Донкэстере, въехала в ворота Меллишского парка и остановилась у парадной двери. Громко приветствовали Аврору голоса чистосердечных йоркширцев, когда она вышла из кареты и прошла в старую дубовую переднюю, украшенную зеленью и девизами с разными дружескими надписями, более замечательными их добрым значением, чем орфографией.

Слуги были восхищены выбором своего господина. Аврора была так блистательно прекрасна, что простодушные создания принимали ее красоту, как мы принимаем солнечный свет, и чувствовали теплоту от этой лучезарной красоты, в такой мере, что и классическое совершенство не могло внушить этого в более значительной степени.

Они не могли не восхищаться блестящими глазами Авроры, ее белыми зубами, сиявшими между полных пунцовых губ, ее ярким румянцем, густою короною глянцевитых волос. Красота ее принадлежала к тому роскошному и великолепному роду красоты, который всегда производит эффект на толпу, а очарование ее обращения почти походило на волшебство по своему могуществу над простыми людьми.

Я теряюсь в усилиях описать женственное упоение, и чудное очарование, производимое этой черноглазой сиреной. Верно, тайна ее могущества заключалась в жизненности ее натуры, посредством которой она носила с собою, как атмосферу, жизнь и одушевление, так что скучные люди становились веселы от ее заразительного присутствия, или может быть, истинное очарование ее обращения заключалось в этой детской бессознательности, в ее собственной личности, бессознательности, которая делала ее впечатлительной и симпатичной, способной живо чувствовать горести других, хотя характер у ней был необыкновенно веселый.

Когда новобрачные приехали, мистрисс Уалтер Поуэлль была перемещена из Фельдена в Меллишский парк. Йоркширская ключница должна была передать исполнительную власть вдове прапорщика, которая должна была избавлять Аврору от всех хлопот.

— Сохрани Бог твоих, Джон, друзей, есть обед, заказанный мною, — сказала мистрисс Меллиш, откровенно признаваясь в своем поведении; — я также рада, что нам не придется выгонять бедняжку. Эти длинные столбцы объявлений в «Times» нагоняют на меня дурноту, когда я подумаю, что гувернантка должна встречать в свете. Я не могу ездить в карете и «быть признательной к моим преимуществам», как выражается мистрисс Александр, когда вспомню о страданиях других. Я чувствую недовольство своей судьбой и думаю, что нехорошо быть богатой и счастливой, видя, как много страдальцев на свете, поэтому я рада, что мы можем дать мистрисс Поуэлль какое-нибудь дело в Меллишском парке.

Вдова прапорщика была рада, остаться на таком спокойном месте; но не была благодарна Авроре за это, не была благодарна ей потому, что ненавидела ее. За что она ненавидела ее? Она ненавидела ее за те благодеяния, которыми пользовалась от нее, или скорей, за то, что Аврора имела возможность оказывать подобные благодеяния. Она ненавидела, как вообще подобные ей, ограниченные и ленивые существа ненавидят откровенных и великодушных людей, ненавидела ее, как завистливые всегда будут ненавидеть счастливых.

Если бы мистрисс Уалтер Поуэлль была герцогиней, а Аврора мела улицы, и тогда она все-таки ненавидела бы ее за ее великолепные глаза и блестящие зубы, за ее величественную осанку и великодушную душу. Эта бледная белокурая женщина считала себя жалкою в присутствии Авроры, и ненавидела роскошную жизнь этой натуры, которая заставляла ее сознавать ничтожество собственной личности. Она ненавидела мистрисс Меллиш за обладание теми атрибутами, которые были более богатыми дарами, чем все богатство банка Флойд. Но подчиненные ненавидят самым приличным образом — тайно, в глубоких изгибах души, настраивая свое лицо неизменною улыбкою — улыбкою, которую они надевают каждое утро с чистым воротничком и снимают ночью, когда ложатся в постель.

Так как, по мудрому устройству Провидения, один человек не может ненавидеть другого без того, чтобы этот другой не имел смутного сознания об этом чувстве, то Аврора чувствовала, что привязанность мистрисс Поуэлль к ней не весьма глубока; но эта беззаботная женщина не старалась изведать глубину неприязненности, таившейся в груди вдовы прапорщика.

— Она не очень меня любит, бедняжка! — говорила Аврора, — я ее мучу и досаждаю ей моим безрассудством. Если бы я походила на эту внимательную Люси…

И, пожав плечами, мистрисс Меллиш изгнала из своих мыслей этот ничтожный предмет.

Вы не можете ожидать, чтобы мужественные существа пугались людей тихих. Но в великих драмах жизни все беды производят люди тихие. Ведь Яго[6] был человек не шумный! и теперь, слава Богу, вышло уже из моды представлять его пронырливой змеей, которой не мог доверять даже самый сумасбродный мавр.

Аврора была спокойна. Бури, подвергнувшие кораблекрушению ее юную жизнь, прошли, оставив ее на прекрасном и плодоносном берегу. Какие огорчения ни нанесла она преданному сердцу отца своего, они не были смертельны, и старый банкир казался очень счастливым человеком, когда приехал в ясную апрельскую погоду повидаться с молодой четой в Меллишском парке. Только один человек из многочисленной прислуги этого огромного дома, не присоединился к всеобщему голосу, когда говорили о мистрисс Меллиш; но этот человек был так незначителен, что его товарищи-слуги вовсе не дорожили его мнением. Это был человек лет сорока, родившийся в Меллишском парке, не выходивший из конюшен с самого младенчества и считавшийся знатоком в лошадях. Имя этого человека было Стивен, но знали его вообще Стив Гэргрэвиз. Это был коренастый, широкоплечий человек с огромной головой, с лицом, бедность которого почти казалась неестественной; карие глаза были обведены каймой красноватых век, и косматые брови нависли над глазами с зловещим выражением. Это был человек из числа тех, которых вообще называют отвратительными, человек, внушавший вам инстинктивное отвращение, что, без сомнения, и дурно и несправедливо, потому что мы не имеем права гнушаться человеком за то, что у него дурной блеск в глазах, и огромная нога, которая как будто хочет раздавить и уничтожить все, что попадется ей.

Так думала Аврора Меллиш, когда, через несколько дней по приезде в парк, увидела Стива Гэргрэвиза в ту минуту, как он выходил из сарая с уздой в руке. Она рассердилась на себя за невольный трепет, который заставил ее отступить при виде этого человека, занимавшегося чисткой медных украшений для сбруи и украдкой глядевшего на мистрисс Меллиш, когда она, опираясь на руку своего мужа, разговаривала с конюхом о жеребятах, пасшихся на лугу за парком.

Аврора спросила: кто этот человек?

— Его зовут Гэргрэвиз, сударыня, — отвечал конюх, — но мы зовем его Стив. У него немножко не в порядке голова, но он полезен в конюшнях, когда захочет, только не всегда, потому что у него странный характер; никому из нас не удалось сладить с ним против его воли, как это известно и барину.

Джон Меллиш засмеялся.

— Нет, — сказал он. — Стив делает, что хочет в конюшнях. Он был любимым грумом моего отца, двадцать лет тому назад, но упал на охоте, ушиб голову и с тех пор она как-то у него не в порядке. Разумеется это, так же, как и внимание моего бедного отца к нему, дает ему права на нас, и мы переносим ею странные поступки — не правда ли, Лэнгли?

— Точно так, сэр, — отвечал конюх: — хотя я иногда почти боюсь его и начинаю думать, как бы он когда-нибудь ночью не вздумал перерезать нас.

— Прежде вам надо разбогатеть, Лэнгли. Стив слишком любит денежки для того, чтобы зарезать кого-нибудь из вас даром. Посмотри, как просияет его лицо, Аврора, сказал Джон, кивнув головою конюху: — поди сюда, Стив. Мистрисс Меллиш желает, чтобы ты выпил за ее здоровье.

Он опустил соверен[7] в мускулистую широкую ладонь конюха — в руку гладиатора с железными жилами. Красные глаза Стива сверкнули, а пальцы сжали деньги.

— Благодарю вас, миледи, — сказал он, снимая шляпу.

Он говорил тихим, сдержанным голосом, который составлял такой странный контраст с физической силой, обнаружившейся в его наружности, что Аврора вздрогнула и отступила.

К несчастью, для этого бедного существа, наружность которого была сама по себе отвратительна, в его тихом голосе было что-то возбуждавшее внутреннее отвращение в тех, кто слышал его в первый раз.

Он медленно воротился к своей работе.

— Какое бледное у него лицо! — сказала Аврора. — Он был болен?

— Нет. Эта бледность осталась у него после его падения. Я был слишком молод, когда это случилось, и не помню хорошенько, но я слышал, как отец мой говорил, что когда его принесли домой, то лицо его, бывшее прежде румяным, было бледно как лист бумаги, а голос, прежде грубый, сделался тем полушепотом, которым он теперь говорит. Доктора сделали для него все, что могли, и вылечили его от ужасного воспаления в мозгу, но не могли воротить ему голоса и румянца.

— Бедняжка! — сказала кротко мистрисс Меллиш, — очень жаль его!

Говоря это, она упрекала себя в том отвращении к нему, которого не могла преодолеть. Это отвращение походило на ужас. Аврора чувствовала, что едва ли она может быть счастлива в Меллишском Парке, когда этот человек будет жить тут же. Она почти готова была просить своего снисходительного мужа дать ему пенсию и отправить на другой конец графства; но через минуту ей стало стыдно своего ребяческого безрассудства, а через несколько часов она совсем забыла о Стиве Гэргрэвизе.

Читатель! Если какое-нибудь существо внушит тебе такое инстинктивное неразумное отвращение, избегай этого существа: оно опасно. Остерегайся, подобно тому, как замечая тучи на небе и зловещую тишину в атмосфере, ты берешь меры осторожности, в ожидании бури. Природа не может лгать, а ведь она-то и вселила трепетный ужас в твою грудь, инстинкт самоохранения скорее, чем трусливую боязнь, который при первом взгляде на такого-то человека говорит вам яснее слов: этот человек мой враг!

Если бы Аврора поддалась этому инстинкту, который она называла ребяческим, если бы заставила отправить из Меллишского Парка Стивена Гэргрэвиза, то от каких горьких бедствий, от какой жестокой тоски избавила бы она себя и других!

Бульдог Боу-оу приехал с своей госпожой в ее новый дом; но прошли уже хорошие дни бульдога. За месяц до свадьбы Авроры, через него переехал экипаж на дороге около Фельдена: окровавленный, он отнесен был к ветеринарному врачу. Аврора ездила каждый день в Кройдон к своему больному любимцу, и бульдог всегда узнавал свою любимую госпожу, проводил своим лихорадочным языком по ее белым рукам, в знак той неизменной собачьей привязанности, которая может исчезнуть только с жизнью. Бульдог был и хром, и почти слеп, когда приехал в Меллишский Парк. Для него в гостиной расстилалась тигровая кожа и свои преклонные годы он проводил в роскошном отдохновении, то греясь у каминного огня, то на солнце у окна, как приходила ему фантазия; но как он ни был слаб, а все ковылял за мистрисс Меллиш, когда она гуляла на лугу или в кустарнике около сада.

Однажды она возвратилась с утренней поездки верхом с мужем и отцом, который провожал их иногда на смирном сером жеребце, и, казалось, помолодел от этого моциона, Аврора осталась на лугу в своей амазонке; лошадей отвели в конюшню, а мистер Меллиш с своим тестем пошли в дом. Бульдог увидал Аврору из окна гостиной и выполз на встречу к ней. Прельщаемая необыкновенной теплотой атмосферы, Аврора гуляла, подобрав свою амазонку, и с хлыстиком в руке рассматривая белые буквицы под деревьями на лугу. Она нарвала букет полевых цветов и возвращалась в дом, и в это время вспомнила, что забыла отдать приказание конюху насчет своего любимого пони.

Она перешла чрез двор в сопровождении бульдога, отыскала конюха, сделала нужное распоряжение и возвращалась в сад. Разговаривая с этим человеком, она увидела бледное лицо Стива Гэргрэвиза в окно сараи. Он вышел, пока она отдавала приказание, и нес упряжь в каретный сарай на противоположной стороне двора. Аврора входила в калитку, которая вела из конюшен в сад, но ее остановил жалобный вой бульдога. Быстрая, как молния, во всех своих движениях, Аврора обернулась вовремя, чтобы узнать причину этого воя. Стив Гэргрэвиз своим сапогом, подкованным гвоздями, отшвырнул собаку далеко от себя. Жестокость к животным была одним из недостатков Стива. Он не был жесток к меллишским лошадям, потому что у него было довольно здравого смысла, чтобы рассудить, что его насущный хлеб зависит от его внимательности к ним; но беда была всем другим животным, какие только попадались ему!

Аврора бросилась к нему, как прелестная тигрица, и схватила его за ворот своими тонкими руками. Нелегко было высвободиться из этих рук, сжимаемых гневом, и Стив Гэргрэвиз, застигнутый врасплох, стоял вытаращив глаза на Аврору. Она была выше конюха и стояла над ним, побледнев от гнева: из глаз ее сверкало бешенство; шляпа свалилась с головы и волосы рассыпались по плечам; она была чудно хороша в своем гневе.

— Пустите меня! — проговорил конюх своим тихим шепотом, который от его волнения имел шипящий звук, — пустите меня, или вы пожалеете: пустите!

— Как ты смел! — кричала Аврора, — как ты смел прибить его, мою бедную собаку, мою бедную, хромую и слабую собаку! Как ты смел сделать это? Трус!

Она выпустила его воротник и ударила его несколько раз своим хлыстом, настоящей игрушкой, с изумрудами, оправленными в золото.

— Как ты смел! — повторяла она беспрестанно, и щеки ее из бледных ярко вспыхнули от усилия держать этого человека одной рукой. Хлыст сломался в нескольких местах.

Джон Меллиш, случайно войдя на двор в эту минуту, побледнел от ужаса при виде прелестной фурии.

— Аврора! Аврора! — вскричал он, вырвав у нее конюха и оттолкнув его шагов на десять. — Аврора, что это такое?

Она сказала ему отрывисто причину своего негодования. Он взял сломанный хлыст из ее руки, поднял ее шляпу, которую она, в бешенстве, растоптала ногами, и повел ее через двор к задней лестнице дома. Стыдно и горько было ему думать, что это неоцененное, обожаемое существо сделает что-нибудь неприличное для себя, даже то, что может сделать ее посмешищем. Он сбросил бы свой сюртук и подрался бы с полдюжиной угольщиков, но она…

— Ступай, ступай, моя дорогая! — сказал он с грустной нежностью, — слуги выглядывают и смотрят. Тебе не следовало этого делать; тебе надо было сказать мне.

— Сказать тебе! — вскричала Аврора нетерпеливо: — Когда мне было бежать отыскивать тебя, когда я видела, что он бьет мою собаку, мою бедную, хромую собаку?

— Ступай, душа моя, ступай! Успокойся и ступай.

Он говорил, как будто старался успокоить взволнованного ребенка, потому что видел по судорожному колыханию груди, что эта сильная вспышка кончится истерикой, как, рано или поздно, должно кончаться всякое женское бешенство. Он почти отнес ее по черной лестнице в ее комнату и положил на диван в ее амазонке. Сломанный хлыст он положил в карман, а потом, стиснув свои зубы и сжав кулаки, пошел отыскивать Стивена Гэргрэвиза. Переходя черед переднюю, он выбрал крепкий кожаный охотничий хлыст.

Стивен сидел на приступке, когда Джон вошел на двор. Он потирал свои плечи с плачевным лицом, и мальчики, служившие в конюшнях и видевшие, может быть, его наказание, смотрели на него в почтительном расстоянии. Они не имели желания подходить к нему, потому что Стив имел привычку махать своим складным ножом, когда считал себя обиженным, а самый храбрый мальчик в конюшне не имел желания умереть от удара ножом.

— Мистер Гэргрэвиз, — сказал Джон Меллиш, приподняв его с приступка и поставив перед собой — не мистрисс Меллиш должна была прибить тебя; она должна была сказать мне, чтобы я это сделал за нее. Так вот же тебе, трус!

Кожаный бич свистнул в воздухе над плечами Стива, но Джон почувствовал что-то презрительное в этой неравной борьбе. Он бросил хлыст и все держа Стива за ворот, привел его к калитке.

— Ты видишь эту аллею? — сказал он, указывая на прекрасную просеку, расстилавшуюся перед ними: — Она ведет прямо из парка, и я очень советую вам, мистер Стивен Гэргрэвиз, отправиться по ней как можно скорее и никогда не показывать вашего безобразного лица на земле, принадлежащей мне. Вы слышите?

— Да, сэр.

— Постой! Кажется, тебе надо выплатить жалованье. Он вынул пригоршню денег из кармана жилета и бросил их на землю; соверены и полкроны покатились по песчаной дорожке; потом Джон повернулся и оставил Стива подбирать рассыпанное сокровище. Стив Гэргрэвиз упал на колени и собрал все до последней монеты; потом, когда он медленно пересчитал деньги, на его бледном лице засияла усмешка: Джон Меллиш дал ему золота и серебра более, чем за два года его жалованья.

Он отошел на несколько шагов по аллее, потом обернулся и погрозил кулаком дому, который оставлял.

— Вы знатная барыня, мистрисс Джон Меллиш, пробормотал он, — но не подавайте мне случая сделать вам вред, а то, ей-богу, я его сделаю! Они думают, что Стив, может быть, все равно, что нуль. Подождите немножко.

Он опять вынул из кармана деньги и опять их пересчитал, медленно выходя из ворот парка.

Итак у Авроры было два врага: один таил неудовольствие и ненависть в святом кругу семейного очага, а другой замышлял погибель и мщение за стенами цитадели.