Аврора Флойд

Глава XVIII ПО ДОЖДЮ

Второй звонок к обеду раздался через пять минут после того, как Стив оставил Аврору и Джон Меллиш вышел на луг отыскивать свою жену. Он шел по траве насвистывая. Он совсем забыл тоску того несчастного утра после получения письма мистера Пастерна. Он забыл все, кроме того, что его Аврора была прелестнейшей и драгоценнейшей из женщин, и что он полагался на нее с неограниченным доверием своего честного сердца.

«Зачем мне сомневаться в таком благородном и пылком существе? — думал он. — Разве каждое ощущение и каждое чувство не обнаруживаются на ее прелестном, выразительном лице такими чертами, какие может прочесть глупец? Если я угрожаю ей, какая светлая улыбка засияет в ее черных глазах! Если я рассержу ее — а я это делаю, бедный, неловкий идиот, по сто раз в день — как две черные дуги двинутся над ее хорошеньким, дерзким носиком, а красные губы презрительно надуются! Должен ли я сомневаться в ней потому, что она скрывает от меня тайну и откровенно говорит, что я никогда не буду ее знать, между тем как хитрая женщина постаралась бы успокоить меня какой-нибудь выдумкой? Нет! Никогда никакое сомнение в ней не помрачит мою жизнь».

Мистеру Меллишу было легко давать мысленное обещание: он был вполне уверен, что буря прошла и что настала вечная прекрасная погода.

— Лолли, мой ангел! — сказал он, обвив своей большой рукою стан жены, — я думал, что потерял тебя.

Она взглянула на него с грустной улыбкой.

— А очень горевал бы ты, если бы точно потерял меня? — спросила она тихим голосом.

Он вздрогнул и тревожно взглянул на ее бледное лицо.

— Горевал ли бы я, Лолли! — повторил он, — не долго, потому что те, которые были бы на твоих похоронах, скоро были бы и на моих. Но, мой ангел, мой ангел, зачем ты делаешь этот вопрос? Разве ты больна, моя дорогая? Ты была бледна и утомлена эти дни, а я и не подумал об этом. Какой я беспечный негодяй.

— Нет, нет. Джон, — возразила она, — я не это хотела сказать. Я знаю, что ты горевал бы, дружок, если бы я умерла. Но положим, если бы нас разлучило что-нибудь навсегда — что-нибудь принудило бы меня уехать отсюда и никогда не возвращаться — что тогда?

— Что тогда, Лолли? — серьезно отвечал ей муж. — Я предпочел бы видеть твой гроб в пустой нише возле гроба моей матери, в том склепе — он указал на приходскую церковь, которая была недалеко от ворот парка, — чем расстаться с тобою таким образом. Я предпочел бы знать, что ты умерла и счастлива, чем иметь какое-нибудь сомнение о твоей судьбе. О, моя возлюбленная! Зачем ты говоришь об этих вещах? Я не могу расстаться с тобою — не могу! Я лучше возьму тебя на руки и брошусь с тобою в пруд; я лучше всажу пулю в твое сердце и увижу тебя убитою у моих ног.

— Джон, Джон, мой верный, драгоценный Джон! — сказала Аврора, и лицо ее засияло новым блеском, как внезапно проглянувшее солнце сквозь темную тучу, — ни слова более, милый: мы никогда не расстанемся. Зачем нам расставаться? На этом широком свете есть не много такого, чего не могут купить деньги, или они купят паше счастье. Мы никогда не расстанемся, дорогой мой, никогда!

Она весело засмеялась, смотря на тревожное и изумленное лицо Джона.

— Какой ты глупенький, Джон, как ты испугался! — сказала она. — Неужели ты еще не приметил, что я люблю тебя мучить иногда подобными вопросами, только для того, чтобы видеть, как твои большие, голубые глаза раскроются во всю ширину? Пойдем, дружок. Мистрисс Поуэлль будет грозно смотреть на нас и ответит на наше извинение, что мы заставили ее дожидаться, будто ей ничего не значит ждать обеда и что будто она даже готова совсем не обедать. Не правда ли, как это странно, Джон, что эта женщина ненавидит меня?

— Ненавидит тебя, душа моя, когда ты так добра к ней?

— Но она ненавидит меня именно за то, что я добра к ней, Джон. Если бы я подарила ей мое бриллиантовое ожерелье, она возненавидела бы меня за то, что я могу дарить ей его. Она ненавидит нас за то, что мы богаты, молоды и хороши, — сказала Аврора, смеясь, — и составляем решительную противоположность с ее невзрачной бледнолицей личностью.

Странно, что с этой минуты Аврора возвратила свою веселость и сделалась тем, чем она была до получения письма мистера Пастерна. Мрачная туча, нависшая над ее головою с того дня, когда это простое послание произвело такое ужасное действие, вдруг исчезло.

Мистрисс Уальтер Поуэлль тотчас приметила эту перемену. Глаза любви, как они ни дальновидны, могут назваться тусклыми в сравнении с глазами ненависти. Этих не обманешь никогда. Аврора вышла из гостиной, расстроенная и унылая, погулять по лугу; мистрисс Поуэлль, сидя у одного из окон, наблюдала за каждым ее движением и видела, что она говорила с кем-то (мистрисс Поуэлль не могла узнать Стива с своего обсервационного поста) — и эта самая Аврора воротилась домой совсем другим существом. На прекрасном рте (который женские критики называли слишком широким) было выражение решимости, выражение не совсем обыкновенное на этих розовых губах, а в глазах решительный блеск, который имел, наверное, какое-нибудь значение, как думала мистрисс Поуэлль, если бы только она могла найти ключ к этому скрытому значению.

После краткой болезни Авроры бедная женщина все искала этот ключ — искала ощупью в темноте, в которую не могла проникнуть вся сила ее проницательности. Кто был этот конюх, к которому писала Аврора? Зачем он не должен был выражать удивления и чему он мог удивляться в Меллишском Парке? Этот мрак был непроницаемее самой черной ночи, и мистрисс Поуэлль почти была готова отказаться от всякой надежды найти когда-нибудь ключ к этой тайне.

А теперь явилась новая запутанность в изменившемся расположении духа Авроры. Джон Меллиш был в восторге от этой перемены. Он разговаривал и хохотал до того, что рюмки около него бренчали от его шумного смеха. Он пил столько шампанского, что его буфетчик Джэрвис (поседевший в службе старого сквайра и наливавший мастеру Джону его первый бокал шампанского) отказался, наконец, подавать ему этот напиток и предложил вместо него какое-то очень дорогое рейнское вино, название которого состояло из четырнадцати непроизносимых букв и которое, при всем его желании, Джону не понравилось.

— Мы наполним дом гостями на охотничий сезон, милая Лолли, — сказал мистер Меллиш. — И милый старикашка, наш папа, также разумеется, придет и будет ездить на своем белом пони. Капитан и мистрисс Бёльстрод также приедут и мы увидим, какой вид у нашей маленькой Люси, и не бьет ли ее торжественный Тольбот в тишине брачной комнаты. Ты напиши мне список всех приятных гостей, каких ты хочешь пригласить сюда, и мы проведем великолепно осень — не правда ли, Лолли?

— Надеюсь, дружок, — отвечала мистрисс Меллиш после некоторого молчания и когда Джон повторил свой вопрос.

Она не очень внимательно слушала планы Джона и удивила его вопросом, вовсе не относившимся к тому предмету, о котором они говорили.

— Сколько времени самые скорые на ходу корабли сдут в Австралию, Джон? — спросила она спокойно.

Мистер Меллиш остановился с рюмкою в руке и с удивлением взглянул на жену, когда она сделала этот вопрос.

— Сколько времени самые скорые на ходу корабли едут в Австралию? — повторил он. — Боже мой, Лолли, — как могу я знать? Три недели или месяц… нет, три месяца, хотел я сказать. Но, ради Бога, Аврора, зачем ты желаешь это знать?

— Обыкновенно путешествие продолжается три месяца, но некоторые скорые пакетботы делают его в шестьдесят восемь дней, — вмешалась мистрисс Поуэлль, пристально смотря на рассеянное лицо Авроры из-под своих белых ресниц.

— Но зачем тебе нужно знать, Лолли? — повторил Джон Меллиш. — Ты не собираешься ехать в Австралию и никого не знаешь, кто едет туда.

— Может быть, мистрисс Меллиш интересуется женской эмиграцией, — намекнула мистрисс Поуэлль.

Аврора не отвечала ни на прямой, ни на косвенный вопрос. Скатерть сняли (современные обычаи не нарушили консервативную экономию Меллишского Парка) и мистрисс Меллиш сидела с белыми вишнями в руках, глядя на отражение своего лица в блестящем красном дереве стола.

— Лолли! — воскликнул Джон Меллиш, смотря на жену несколько минут, — ты так серьезна, как судья. О чем ты думаешь?

Она поглядела на него с светлою улыбкой и встала, чтобы выйти из столовой.

— Я скажу тебе на этих днях, Джон, — отвечала она. — Ты пойдешь курить на луг?

— Если ты пойдешь со мною, милая, — отвечал он, отвечая на ее улыбку чистосердечным взглядом неизменной любви, всегда сиявшей из его глаз, когда они покоились на жене. — Я пойду выкурить сигару, если ты пойдешь со мной, Лолли.

— Ах ты глупый старый йоркширец! — сказала мистрисс Меллиш, смеясь: я, право, думаю, тебе было бы приятно, если бы я курила твои сигары для компании тебе.

— Нет, дружок, я никогда не пожелаю, чтобы ты делала что-нибудь несовместимое, — серьезно перебил мистер Меллиш, — с обычаями благородной дамы и с обязанностями верной жены. Если я люблю видеть тебя едущею верхом по окрестностям с красным пером в шляпе, это потому, что старая охота английских джентльменов была назначена для того, чтобы ее разделяли их жены, а не такие люди, которых я не хочу называть. Грустен этот свет, Лолли, но мистер Джон Меллиш, владелец Меллишского Парка, не может его исправить.

Мистер Меллиш стоял на пороге стеклянной двери, отворявшейся на луг, когда говорил эту речь, серьезность которой не согласовалась с обыкновенным содержанием его разговора. Он держал в руке сигару и хотел закуривать ее, когда Аврора остановила его.

— Милый Джон, — сказала она, — разве ты забыл, что бедный Лэнгли очень желает тебя видеть, чтобы передать старые счета, прежде чем новый берейтор возьмет в свои руки дела конюшни? Он был здесь за полчаса до обеда и просил, чтобы ты зашел к нему сегодня.

Мистер Меллиш пожал плечами.

— Лэнгли — честнейший человек на свете, — сказал он. — Я не хочу рассматривать его счета: я знаю, что конюшни стоят мне каждый год, и этого довольно.

— Но для его удовольствия, милый.

— Хорошо, хорошо, Лолли, завтра утром.

— Нет, дружок, я хочу ехать верхом с тобою завтра утром.

— Завтра вечером.

— Ты обедаешь в Гольмбёш с полковником Пивинси. Я настаиваю, дружок, чтобы ты хоть раз занялся делами. Ступай в свое святилище, а мы пошлем за Лэнгли и поглядим его счета.

Хорошенький тиран взял Джона под руку и повел его на другой конец дома, в ту самую комнату, где с Авророй сделался обморок, когда она слушала письмо мистера Пастерна. Она задумчиво смотрела на темное вечернее небо, затворяя окна. Гроза еще не начиналась, но зловещие тучи уже низко носились над землей и знойная атмосфера была нестерпимо удушлива. Мистрисс Меллиш выказала большое участие к делам и приготовила целую кучу счетов, которые старый берейтор почтительно подал своему господину. Но через десять минут, когда Джон принялся за этот утомительный труд, Аврора бросила карандаш, которым она делала расчет, и тихо вышла из комнаты, дав неопределенное обещание скоро воротиться, оставив мистера Меллиша с арифметикой и с отчаянием.

Мистрисс Уальтер Поуэлль сидела в гостиной и читала, когда Аврора вошла в ту комнату в большой черной кружевной косынке, накинутой на голову и на плечи.

Мистрисс Меллиш ожидала найти комнату пустой, потому что она вздрогнула и отступила назад при виде бледнолицей вдовы, которая сидела у дальнего окна, пользуясь последними лучами летних сумерек. Аврора остановилась на минуту в дверях, а потом прямо прошла через комнату к тому самому окну, у которого сидела мистрисс Поуэлль.

— Неужели вы идете в сад в такой неприятный вечер, мистрисс Меллиш? — спросила вдова прапорщика.

Аврора остановилась на половине дороги между окном и дверью, чтобы отвечать ей.

— Да, — сказала она холодно.

— Позвольте же мне посоветовать вам не уходить далеко: у нас будет гроза.

— Не думаю.

— Как, милая мистрисс Меллиш, при такой туче?

— Погода целый день такая, а в доме несносно оставаться сегодня.

— Но вы, наверное, не пойдете далеко?

Мистрисс Меллиш, по-видимому, не слыхала этого последнего возражения; она вышла в открытую дверь балкона, потом на луг и направилась к скверу в маленькую железную калитку, у которой она разговаривала со Стивом.

«Зачем она пошла в сад в такой вечер? — думала мистрисс Поуэлль, смотря на белое платье мелькавшее в сумерках. — Стемнеет через десять минут, а она обыкновенно не любит выходить вечером одна».

Вдова прапорщика положила книгу, которая, по-видимому, так сильно ее интересовала, и пошла в свою комнату, где выбрала серое манто из кучи разной одежды в ее обширном гардеробе. Она закуталась в это манто и сошла с лестницы тихими, но быстрыми шагами в сад через небольшую переднюю возле комнаты Джона Меллиша. Шторы в святилище сквайра не были спущены, и мистрисс Поуэлль могла видеть хозяина дома, наклонившегося над бумагами при свете лампы, а берейтор, страдавший ревматизмом, сидел возле него В это время почти стемнело, но белое платье Авроры слабо виднелось на другой стороне луга.

Мистрисс Меллиш стояла возле железной калитки, когда вдова прапорщика вышла из дома. Белое платье оставалось неподвижно несколько времени, и бледная наблюдательница, выглядывая из-под тени длинной галереи, начала думать, что труды ее пропали даром и что, может быть, Аврора не имела никакой особенной цели для этой вечерней прогулки.

Мистрисс Уальтер Поуэлль почувствовала жестокую досаду. Вечно постерегая ключ к тайне, существование которой она открыла, она надеялась, что даже эта ночная прогулка может быть звеном в таинственной цепи, которую она с таким нетерпением старалась соединить, но оказывалось, что она ошиблась. Прогулка ночью была нечто иное, как одна из прихотей Авроры — женское сумасбродство, не значившее ничего.

Нет, белое платье уже не оставалось неподвижно в неестественной тишине жаркой ночи: мистрисс Поуэлль услыхала отдаленное скрипение петель медленно отворявшейся калитки. Мистрисс Меллиш отворила железную калитку и прошла по другую сторону невидимой границы, отделявшей сад от парка. Чрез минуту она исчезла под тенью дерев, опоясывавших луг.

Мистрисс Поуэлль оставалась почти испуганная своим неожиданным открытием.

Что могла делать мистрисс Меллиш в десятом часу вечера на северной стороне парка, в дикой, пустынной стороне, в которой никто не гулял, кроме лесничих? Кровь прилила к бледным щекам мистрисс Поуэлль, когда она вспомнила, что домик на северной стороне был отдан новому берейтору. Вспомнить это не значило ничего; но вспомнить это в соединении с таинственным письмом, подписанным А, было достаточно, чтобы по жилам вдовы прапорщика разлился трепет свирепой, ужасной радости. Что ей делать? Пойти за мистрисс Меллиш и узнать, куда она пошла? Безопасно ли было решиться на это?

Она оглянулась на окно комнаты Джона: он все еще сидел, наклонившись над бумагами. Вероятно, он еще не скоро кончит свое дело. Беззвездная ночь и черное платье не выдадут шпиона.

«Если я буду позади нее, она меня не увидит», — подумала мистрисс Поуэлль.

Она перешла через луг к железной калитке, а потом в парк. Платье ее зацепилось за терновник, когда она остановилась на минуту осмотреться вокруг.

Не было и следа белой фигуры Авроры между лиственными аллеями, расстилавшимися перед вдовою прапорщика в диком беспорядке.

«Я не стану отыскивать дорожку, по которой она пошла, — подумала мистрисс Поуэлль, — я знаю где найти ее».

Она пробиралась по направлению к северному домику. Ей недостаточно было знакомо это место; она не прошла той кратчайшей дорогой, которую выбрал Стив по траве, и она довольно долго шла от железной калитки к северному домику.

Передние окна этого сельского домика выходили на дорогу, которая вела к конюшням; задняя часть здания была обращена к той тропинке, по которой шла мистрисс Поуэлль, и в обоих маленьких окнах в этой задней стене было темно.

Вдова прапорщика тихо прокралась к передней стороне, осторожно осмотрелась вокруг и прислушалась; не слышно было никакого звука, кроме шелеста листьев, трепетавших даже в тихой атмосфере, как бы от предчувствия наступающей грозы. Медленными, осторожными шагами прокралась мистрисс Поуэлль к окну и заглянула в комнату.

Она не ошиблась, когда говорила, что знает где найти Аврору.

Мистрисс Меллиш стояла спиною к окну. Прямо напротив нее сидел Джэмс Коньерс в небрежной позе и с трубкою во рту; между ними был маленький столик и единственная свеча, освещавшая комнату, была придвинута к локтю мистера Коньерса. Он, очевидно, зажигал трубку, Аврора говорила. Нетерпеливая слушательница могла слышать ее голос, но не слова и могла видеть по лицу берейтора, что он внимательно слушает; он слушал внимательно, но его прекрасные брови были нахмурены и было очевидно, что он не слишком доволен разговором.

Он поднял глаза, когда Аврора перестала говорить, пожал плечами и вынул трубку изо рта. Мистрисс Поуэлль, приложив к стеклу свое бледное лицо, пристально наблюдала за ним.

Небрежно указал он рукою Авроре на пустой стул, но она презрительно покачала головой и вдруг повернулась к окну так, что мистрисс Поуэлль едва успела отскочить в темноту, прежде чем Аврора отдернула железную задвижку и открыла узкое окно.

— Я не могу выносить этого нестерпимого жара, — неторопливо воскликнула она, — я сказала все и жду только вашего ответа.

— Вы немного времени даете мне на соображение, — сказал он с дерзким хладнокровием, составлявшим странный контраст с тревожной пылкостью ее обращения. — Какой ответ вам нужен?

— Да или нет.

— Больше ничего?

— Больше нечего. Вы знаете мои условия; они все написаны здесь, — прибавила Аврора, протягивая руку к развернутой бумаге, лежавшей на столе, — они написаны так ясно, что ребенок может их понять. Согласны вы или нет?

— Это зависит от обстоятельств, — отвечал он, набивая трубку и с восторгом глядя на ноготь своего мизинца.

— От каких обстоятельств?

— От вознаграждений, какое вы предложите, любезная мистрисс Меллиш.

— Вы хотите сказать, от цены?

— Это низкое выражение, — сказал он, смеясь, — но, кажется, мы оба говорим одно и то же. Только очень большое вознаграждение может заставить меня сделать все это — он указал на написанную бумагу. — Сколько это будет?

— Это вы должны назначить. Вспомните, что я сказала вам. Откажитесь сегодня и я завтра утром дам знать по телеграфу моему отцу, чтобы он переменил завещание.

— А если старик умрет в этот промежуток, завещание-то останется в таком виде. Я слышал, что он стар и слаб: стоит рассчитать за и против подобного события. Я рисковал моими деньгами на случаи поопаснее этого.

Аврора повернулась к нему, так мрачно нахмурив брови, что дерзкая бездушность слов замерла на его губах.

— Ей-богу, — сказал он, — вы все такой же демон, как и прежде. Дайте мне две тысячи, я возьму.

— Две тысячи!

— Мне следовало бы сказать двадцать, но я всегда честно вел свои счеты.

Мистрисс Поуэлль, присев под открытым окном, слышала каждое слово из этого краткого разговора; и в этом месте, забыв об опасности от желания слышать все, она подняла голову так, что она была почти наравне с подоконником; но вдруг она отступила с внезапным трепетом ужаса: она почувствовала на своей щеке горячее дыхание, и чья-то одежда коснулась ее платья.

Подслушивала не она одна.

Второй шпион был Стивен Гэргрэвиз.

— Шш! — шепнул он, схватив мистрисс Поуэлль за руку и заставив ее присесть мускулярной силою своей жилистой руки, — это я, Стив; вы знаете, помощник конюха, которого она (он прошипел это местоимение с таким бешенством, что оно резко раздалось в тишине), которого она прибила хлыстом. Я вас знаю и знаю, что вы пришли сюда подслушивать. Он послал меня в Донкэстер вот за этим (он указал на бутылку, которую держал в руке), он думал, что я прохожу часов пять, а я бежал всю дорогу, потому что знал, что тут что-нибудь да будет.

Он отер пот, струившийся с его лица, концом своего грубого носового платка. Дыхание его было прерывисто; мистрисс Поуэлль могла слышать биение его сердца в ночной тишине.

— Я не скажу про вас, — продолжал он, — а вы не скажете про меня. До сих пор у меня шрамы на плече от ее хлыста. Я гляжу на них иногда, и они не дают мне забыться. Она знатная дама и щеголиха, а приходит к слуге своего мужа украдкой ночью. Может быть, не далек тот день, когда она будет выгнана из этих ворот, и я доживу до этого. Шш!

Все крепко сжимая ее руку, он сделал ей знак молчать и наклонил свое бледное лицо вперед.

— Слушайте, — шепнул он, — слушайте: каждое новое слово губит ее более.

Коньерс первый заговорил после остановки в разговоре. Он спокойно докурил свою трубку и выбил золу на стол, прежде чем продолжать разговор с того места, на котором остановился:

— Две тысячи фунтов, — сказал он, — билетами английского банка или золотой монетою. Вы понимаете, две тысячи. Вот мое предложение, или я завтра же уеду отсюда со всем принадлежащим мне.

— И этим вы ничего не получите, — спокойно сказала мистрисс Меллиш.

— Не получу? Пусть так, но отмщу тигрице, когти которой оставили на мне знак, который я возьму с собою в могилу.

Небрежным движением руки приподнял он волосы и указал на шрам на лбу — белый знак, едва заметный при тусклом свете сальной свечи.

— Я добродушный, сговорчивый человек, мистрисс Джон Меллиш, но я не забываю. Что же, две тысячи фунтов, или война на ножах?

Мистрисс Поуэлль с нетерпением ждала ответа Авроры; но прежде чем Аврора отвечала, тяжелая капля дождя упала на светлые волосы вдовы прапорщика. Капюшон ее манто упал назад и оставил открытой ее голову, Эта крупная капля была предостережением наступающей грозы. Раскат грома медленно раздался вдали, и молния задрожала на бледных лицах двух слушателей.

— Пустите меня, — шепнула мистрисс Поуэлль: — Пустите меня, я должна воротиться домой прежде чем начнется дождь.

Стив медленно выпустил ее руку. Он держал ее бессознательно, совершенно забыв обо всем, кроме двух человек, разговаривавших в коттедже.

Мистрисс Поуэлль встала с колен и тихо ушла. Она вспомнила необходимость воротиться домой прежде Авроры и прежде чем начнется дождь. Ее мокрое платье выдаст ее, если она не успеет прийти до наступления грозы. Она была худая, тощая и быстро пробежала по узкой, крытой тропинке до железной калитки, в которую она вышла за Авророй.

Тяжелые капли дождя изредка падали на листья. Второй, третий раскат грома пронеслись в воздухе как страшный рев какого-нибудь голодного зверя, приближающегося к своей добыче. Синие проблески молнии освещали лес, но гроза еще не разразилась со всем своим бешенством.

Капли дождя пошли чаще, когда мистрисс Поуэлль вышла из леса, еще чаще, когда она бежала через луг, и еще чаще, когда она добежала до двери передней, из которой вышла час тому назад, и села, запыхавшись, на скамейку, чтобы перевести дух, прежде чем пойдет дальше.

Она еще сидела на этой скамейке, когда четвертый раскат грома потряс низкую кровлю над ее головой и дождь полился с темного неба с такою силою, что как будто огромная дверь была отперта в небесах и целый небесный океан вылился на землю.

— Я думаю, славно достанется миледи, — пробормотала мистрисс Уальтер Поуэлль.

Она бросила свое манто на скамейку в передней. Один из слуг запирал парадную дверь.

— Ты запер окна в гостиной, Уильсон? — спросила она.

— Нет; я боюсь, что мистрисс Меллиш еще не воротилась. Джэрвис собирается идти за нею с фонарем и большим зонтиком.

— Скажи Джэрвису, чтобы он остался. Мистрисс Меллиш воротилась полчаса тому назад. Можешь затворить все окна и двери.

— Слушаю, сударыня.

— Кстати, который час, Уильсон? Мои часы отстают.

— Четверть десятого по часам в столовой.

Слуга запер парадную дверь огромным железным запором, к которому был привешен колокольчик, для уничтожения покушений мошенников.

Из передней слуга пошел в гостиную, где старательно запер длинный ряд окон; из гостиной пошел в переднюю, из передней в столовую, где запер большую стеклянную дверь. Когда он сделал это все, сношения между домом и садом были прерваны.

«По крайней мере муж узнает, что она выходила, думала мистрисс Поуэлль, ходя по следам лакея, чтобы удостовериться сделает ли он все это.

Меллишская прислуга не очень была расположена к вдове прапорщика. Когда лакей воротился в людскую, он сообщил своим товарищам, что она подсматривала за ним больше прежнего.

Когда мистрисс Поуэлль увидала, что последний запор был задернут и последний ключ повернут в замке, она воротилась в гостиную и села у стола с каким-то вышиваньем. Она торопливо пригладила волосы и поправила свое платье и казалась так же опрятно одета, как сходила к утреннему чаю в свежем утреннем туалете.

Она сидела за работой около десяти минут, когда Джон Меллиш вошел в гостиную, усталый, но торжествующий, после своей борьбы с простыми правилами умножения и вычитания. Мистер Меллиш, очевидно, сильно пострадал в этой борьбе. Его густые каштановые волосы торчали на голове, галстук был развязан, а воротник расстегнут, для облегчения его широкого горла.

— Наконец-то я вырвался из школы, мистрисс Поуэлль! — сказал он, хлопнувшись на диван, к неминуемой опасности немецких пружин, — я уж убежал, а то Лэнгли, пожалуй, продержал бы меня до полночи. Но теперь все кончено! — прибавил он с глубоким вздохом облегчения, — все кончено! и, право, мне остается пожелать, чтобы новый берейтор не был так честен.

— Вы хорошо знаете нового берейтора, мистер Меллиш? — невинно спросила мистрисс Поуэлль, как будто скорее желала занять хозяина разговором, чем удовлетворить свое любопытство.

— Я даже никогда его не видал, — равнодушно отвечал Джон, — но Джон Пастерн рекомендовал его — этого довольно; притом, Аврора его знает: он был прежде в службе ее отца.

— О? неужели! — сказала мистрисс Поуэлль: — Неужели! Мистрисс Меллиш знает его! Тогда, разумеется, он надежный человек. Он замечательно красивый молодой человек.

— Замечательно красивый, — сказал мистер Меллиш с беспечным смехом, — стало быть, в него влюбятся все горничные и ничего не будут делать, а все глядеть из окошка в конюшни. Это всегда так бывает, когда имеешь красивого конюха. Сюзанна, Сара и все остальные примутся беспрестанно мыть окошки и пришьют новые ленты к своим чепчикам.

— Я, право, не знаю ничего об этом, мистер Меллиш, — отвечала вдова прапорщика, — хотя я жила во многих семействах.

Она сказала совершенную правду, потому что она переменила так много мест, что ее враги начали утверждать, будто она нигде не может жить более года по той причине, что ее хозяева тогда узнают ее настоящий характер.

— Я занимала доверенные места, — сказала мистрисс Поуэлль, — и с сожалением должна сказать, что я видела много семейных несчастий от красивых слуг, наружность и обращение которых выше их сословий. Мистер Коньерс вовсе не такой человек, которого я желала бы видеть в семействе, где находятся дамы.

Болезненная слабость, какой-то холодный трепет пробежал по геркулесовскому стану Джона, когда мистрисс Поуэлль выражалась таким образом. Это чувство было так неопределенно, что он сам не знал нравственное или физическое было оно, так же как он не знал, что ему не нравилось в словах вдовы прапорщика. Это чувство было так же скоропреходящее, как неопределенное. Честные голубые глаза Джона с удивлением осмотрелись вокруг комнаты.

— Где Аврора? — спросил он, — ушла спать?

— Я думаю, что мистрисс Меллиш легла, — отвечала мистрисс Поуэлль.

— Так и я тоже пойду. Без нее точно как в тюрьме, — сказал мистер Меллиш с приятным чистосердечием. — Может быть, вы будете так добры, сделаете мне стакан грога прежде чем я уйду, мистрисс Поуэлль: меня пронимает дрожь после этих счетов.

Он встал, чтобы позвонить в колокольчик; но прежде чем он отошел на три шага от дивана, нетерпеливый стук в закрытую дверь балкона остановил его.

— Кто это? — воскликнул он, устремив глаза в ту сторону, откуда послышался стук.

Мистрисс Поуэлль встала прислушаться с лицом, не выражавшим ничего, кроме невинного удивления.

Стук повторился громче и нетерпеливее прежнего.

— Это, должно быть, кто-нибудь из слуг, — пробормотал Джон, — но зачем же он не обойдет кругом к заднему входу? Однако я не могу же держать беднягу на воздухе в такую ночь, — прибавил он добродушно, отворяя балкон.

Он выглянул в темноту и дождь.

Аврора, дрожа в своей промокшей одежде, стояла в нескольких шагах от него, и дождь тяжело бил ее по голове. Даже в этой темноте муж узнал ее.

— Ангел мой! — закричал он, — это ты? В такой дождь и в такую ночь! Войди же скорее, ради Бога, ты, должно быть, промокла до костей.

Аврора вошла в комнату. Дождь струился с ее кисейного платья на ковер, по которому она шла, а складки ее кружевной косынки прилипли к ее лицу.

— Зачем вы позволили запереть дверь? — сказала она, обратившись к мистрисс Поуэлль, которая встала и казалась олицетворением беспокойства и сочувствия. — Ведь вы знали, что я в саду.

— Да, но я думала, что вы воротились, любезная мистрисс Меллиш, — сказала вдова прапорщика, суетясь около мокрой косынки Авроры, которую она хотела снять; но мистрисс Меллиш нетерпеливо вырвала ее у нее. — Конечно, я видела, как вы вышли, как вы сошли с луга по направлению к северному домику, но я думала, что вы давно уже воротились.

Румянец сбежал с лица Джона Меллиша.

— К северному домику, — сказал он. — Ты ходила к северному домику?

— Я ходила по направлению к северному домику, — ответила Аврора с насмешливым ударением на этих словах. — Ваши сведения совершенно справедливы, мистрисс Поуэлль, хотя я не знала, что вы сделали мне честь подсматривать за моими поступками.

Мистер Меллиш, по-видимому, не слыхал этого. Он взглядывал то на жену, то на компаньонку с выражением изумления и снова пробудившегося сомнения, неопределенного недоумения, которое очень неприятно было видеть.

— К северному домику, — повторил он, — что ты делала в северном домике, Аврора?

— Ты хочешь, чтобы я стояла здесь в мокром платье и рассказывала тебе? — спросила мистрисс Меллиш, и ее большие черные глаза сверкнули негодованием и гордостью. — Если ты желаешь объяснения для удовольствия мистрисс Поуэлль, я могу дать его здесь, если же только для твоего собственного удовольствия, я могу дать его и наверху.

Она пошла к двери, таща за собою свою мокрую косынку, но не менее величественна даже в своем мокром платье; Семирамида и Клеопатра тоже могли выходить в мокрую погоду. На пороге к двери она остановилась и посмотрела на своего мужа.

— Мне нужно завтра ехать в Лондон, мистер Меллиш, — сказала она.

Потом с надменным движением прелестной головкой и с молнией, сверкнувшей из ее великолепных глаз, которые как будто говорили: «повинуйся и дрожи!» она исчезла, а мистер Меллиш пошел за ней кротко, боязливо, с удивлением. Страшные сомнения и беспокойство, как ядовитые существа, вкрались в его сердце.