Аврора Флойд

Глава XXX НЕОЖИДАННАЯ ГОСТЬЯ

Аврора нашла вежливого кондуктора на донкэстерской станции. Он взял ей билет и нашел спокойное место в пустом вагоне; но прежде чем поезд отправился, два дюжие фермера сели на мягкие подушки против мистрисс Меллиш. Это были зажиточные джентльмены, обрабатывающие свою собственную землю; но они принесли с собою в вагон сильный запах конюшни и говорили с сильным северным акцентом.

Аврора, опустив вуаль на свое бледное лицо, весьма мало привлекала их внимание. Они говорили об урожае и скачках, время от времени выглядывали из окна и пожимали плечами на чьи-то поля.

Как скучен разговор их казался бедной, одинокой женщине, бежавшей от человека, которого она любила и будет любить до конца!

«Я не думала того, что написала, — размышляла она. — Мой бедный Джон не будет менее любить меня. Его великое сердце создано для бескорыстной любви и великодушной преданности. Но он будет так жалеть обо мне, он будет так жалеть. Он не может уже гордиться мною; он не может уже меня хвалить. Ему всегда представлялось бы оскорбление. Это было бы слишком мучительно. На его жену указывали бы как на женщину, которая была замужем за его берейтором. Он беспрестанно попадался бы в ссоры; я заплачу ему как только могу заплатить за его доброту ко мне: я брошу его, спрячусь от него навсегда».

Она старалась вообразить, какую жизнь Джон будет вести без нее. Она старалась представить его себе в то время, когда горесть его начнет проходить, когда он примирится с своей потерею. Но она никак не могла вынести образ его отдельно от его любви к ней.

«Как могу я представлять его себе не думающим о любви ко мне, — думала она. — Он полюбил меня с первой минуты, как меня увидел. Я не знала его иначе, как великодушным, преданным и верным любовником».

Какова будет ее жизнь отныне? Она закрывала глаза на эту безотрадную будущность.

«Я ворочусь к моему отцу, — думала она. — Но на этот раз уже не будет лжи, двусмысленности, на этот раз ничто не заставит меня покинуть его».

Среди своего недоумения она цеплялась за ту мысль, что Люси и Тольбот помогут ей.

«Тольбот скажет мне, что следует сделать по справедливости и честности, — думала она. — Я исполню, что он скажет. Он будет посредником моей будущности».

Я не думаю, чтобы Аврора имела когда-нибудь весьма страстную преданность к красивому корнваллийцу, но это верно, что она всегда его уважала. Может быть, любовь ее к нему произошла от этого самого уважения, которое было сильнее от контраста между ним и низким спекулатором, которому была принесена в жертву ее юность. Она покорилась приговору, разлучившему ее с ее женихом, потому что верила справедливости этого приговора; и теперь была готова покориться решению этого человека, к чувству чести которого она имела неограниченное доверие.

Она думала обо всем этом, пока фермеры говорили об овцах, о репе, бобах, пшенице, клевере.

Даже в всепоглощающем недоумении своего домашнего горя мистрисс Меллиш чуть было свирепо не напустилась на этих фермеров, которые осуждали конюшни бедного Джона и насмехались над тезкою Авроры, гнедой кобылой, и объявляли, что ни одна лошадь из конюшни сквайра не может назваться хорошею.

Путешествие кончилось слишком скоро — так показалось Авроре, слишком скоро, потому что каждая миля расширяла бездну, вырытую ею самою между нею и любимым ею домом.

«Я последую совету Тольбота Бёльстрода, — повторяла она мысленно.

Она была женщиной не слишком мужественной. Она имела великодушную, впечатлительную натуру, которая, натурально, обращалась к другим за помощью и утешением. Скрытность не была частью ее организации, и единственная тайна ее жизни была для нее постоянным горем.

Была половина девятого, когда она очутилась между суматохою на лондонской станции. Она послала за извозчиком и велела везти себя в Гофмундскую улицу. Прошло только несколько дней с тех пор, как она видела Люси и Тольбота в Фельдене, но она знала, что Бёльстрод с женою были в Лондоне.

Это был вечер субботы и, следовательно, день свободный для Бёльстрода; но он проводил свободные часы за парламентскими бумагами, а бедная Люси, которая могла сиять бледной звездой в каком-нибудь многолюдном собрании, должна была отказаться от этого удовольствия.

Но Люси охотно отказывалась от своих удовольствий: ее бесстрастная натура не имела никаких особенных наклонностей. Она не имела тех эксцентрических предпочтений, которые были так пагубны для ее кузины. Она никогда не чувствовала себя счастливее, как в то время, когда сидела возле своего мужа и делала выписку из какой-нибудь книги для цитирования в памфлете, который он писал; а еще счастливее, когда она сидела в дамской галерее и напрягала зрение, чтобы увидеть своего мужа на его месте в Нижней Палате, но редко видела что-нибудь более шляпы мистера Бёльстрода.

В этот вечер она сидела возле Тольбота, вышивая что-то и слушала с терпеливым вниманием, как муж читал корректуры его последнего памфлета. Слог у него был благородный, величественный и напыщенный, совершенно уничтожавший кого-то (Люси не могла понять кого) и самым неопровержимым образом доказывал что-то, хотя мистрисс Бёльстрод не могла понять что. Для нее было довольно, что муж ее написал это удивительное сочинение и что его богатый баритон раздавался в ушах ее.

Если бы он вздумал прочесть ей по-гречески, ей все-таки было бы приятно слушать. У мистера Бёльстрода были любимые места из Гомера, которые он любил читать своей жене, и маленькая лицемерка уверяла, будто она восхищается ими.

Ни малейшее облако не затемнило спокойное небо замужней жизни Люси. Она любила и была любима. Любить с благоговением было частью ее натуры, и она не желала более приблизиться к своему кумиру. Сидеть у ног своего султана и набивать ему чубук, смотреть на него, когда он спит и отмахивать мух над его головою, любить его, восхищаться им и молиться за него — составляло все желания ее сердца.

Было около девяти часов, когда весьма замысловатую фразу мистера Бёльстрода прервал двойной стук в парадную дверь. Дома в Гофмундской улице невелики и Тольбот бросил свою корректуру с движением, показавшим раздражение. Люси подняла глаза с симпатией и извинением на своего повелителя. Она как будто чувствовала на себе ответственность за его спокойствие.

— Кто это может быть, дружок? — прошептала она, — в такое время!

— Какой-нибудь скучный гость, душа моя, — отвечал Тольбот. — Но кто бы это ни был, я никого не приму сегодня. Я полагаю, Люси, что я подал тебе хорошую идею об эффекте, какой я произведу на моего благородного друга депутата от…

Прежде чем Бёльстрод мог назвать местечко, которого его благородный друг был представителем, слуга доложил, что мистрисс Меллиш внизу и желает видеться с хозяином дома.

— Аврора! — воскликнула Люси, вскочив и разбросав по ковру всю свою работу. — Аврора! Не может быть! Тольбот, она воротилась в Йоркшир только несколько дней тому назад.

— Верно, мистер и мистрисс Меллиш оба внизу? — спросил Бёльстрод слугу.

— Никак нет, сэр; мистрисс Меллиш приехала одна на извозчике, кажется, со станции. Мистрисс Меллиш в библиотеке; я просил ее наверх, но она желает видеть вас одних.

— Сейчас приду, — сказал Тольбот; — скажи мистрисс Меллиш, что я сейчас буду к ней.

Дверь затворилась за слугою, и Люси побежала, желая с нетерпением видеться с кузиной.

— Бедная Аврора! — сказала она: — должно быть, случилось что-нибудь неприятное. Дядюшка Арчибальд верно, занемог; он казался нездоров, когда мы уезжали из Фельдена. Я пойду к ней, Тольбот, я думаю, ей будет приятнее прежде увидеться со мной.

— Нет, Люси, нет, — отвечал Бёльстрод, став между дверью и женой. — Я желаю, чтобы ты не видалась с твоей кузиной прежде меня. Может быть, будет лучше, если я первый увижусь с нею.

Лицо его было очень серьезно, а обращение почти сурово, когда он говорил это. Люси вздрогнула, как будто он оскорбил ее. Она поняла его весьма неопределенно — это правда, но поняла, что он подозревает в чем-то ее кузину, и в первый раз в жизни мистер Бёльстрод приметил гнев в голубых глазах жены.

— Зачем ты не допускаешь меня видеть Аврору? — спросила Люси. — Она добрейшая и милейшая женщина на свете. Зачем мне нельзя видеться с нею?

Тольбот Бёльстрод с изумлением взглянул на свою мятежную жену.

— Будь благоразумна, милая Люси, — отвечал он очень кротко. — Я надеюсь, что всегда буду в состоянии уважать твою кузину столько же, сколько уважаю тебя. Но если мистрисс Меллиш оставляет мужа в Йоркшире и приезжает в Лондон без его позволения — потому что он никогда не позволил бы ей приехать одной — она должна объяснить мне, почему она это делает, прежде чем я позволю моей жене принять ее.

Прекрасная головка бедной Люси опустилась от этого упрека.

Она вспомнила свой последний разговор с кузиной, тот разговор, в котором Аврора говорила о каких-то отдаленных неприятностях, которые могут заставить ее искать убежища и утешения в Гофмундской улице. Неужели наступил день неприятностей?

— Разве Аврора поступила дурно, приехав одна, милый Тольбот? — кротко спросила Люси.

— Дурно ли? — свирепо повторил Бёльстрод. — Было ли бы дурно с твоей стороны ускакать отсюда в Корнваллис, дитя?

Он был раздражен одною мыслью о подобном оскорблении и смотрел на Люси, как будто подозревал в ней подобное намерение.

— Но Аврора может иметь какую-нибудь особенную причину, дружок? — заступилась жена.

— Я не могу вообразить никакой причины, достаточной для оправдания подобного поступка, — отвечал Тольбот. — Но я лучше буду судить об этом, когда услышу, что мистрисс Меллиш скажет мне.

— Да, Тольбот.

Она повиновалась с покорностью ребенка, но стояла около двери после того, как муж затворил ее. Ей так хотелось побежать к кузине и утешить ее, если она нуждалась в утешении. Она опасалась действия холодного и бесстрастного обращения своего мужа на впечатлительную натуру Авроры.

Бёльстрод пошел в библиотеку принять свою родственницу. Было бы странно если бы он не вспомнил того рождественского вечера, два года тому назад, когда он сходил в Фельдене с разбитой надеждою в сердце просить утешения у женщины, которую он любил. Было бы странно, если бы в тот краткий промежуток, когда он вышел из гостиной и вошел в библиотеку, мысли его не воротились к тому печальному дню. Если в этом пронзительном трепете боли, пронзившей его сердце при этом воспоминании была неверность Люси, то грех был так же короток, как и страдание, причинившее его. Он мог теперь сказать от искреннего сердца: я сделал благоразумный выбор и никогда в нем не раскаюсь.

Библиотека была небольшая комната позади столовой. Она была тускло освещена, потому что Аврора убавила свет лампы: она не хотела, чтобы Тольбот видел ее лицо.

— Любезная мистрисс Меллиш, — сказал Тольбот, — я так удивлен вашим посещением, что, право, не знаю, сказать ли мне, что я рад вас видеть. Я боюсь, не случилось ли что-нибудь, заставившее вас приехать одну. Джон болен, может быть, или…

Он мог сказать бы более, если бы Аврора не перебила его, бросившись пред ним на колени и глядя на него с бледным расстроенным лицом.

Невозможно описать ужас, изобразившийся на лице Тольбота Бёльстрода, когда Аврора сделала это. Это опять повторялась фельденская сцена. Он пришел к ней с надеждой, что она оправдается, а она безмолвно сознавалась в своем унижении.

Стало быть, она была виновная женщина, виновная женщина, которую тягостная обязанность принуждала его изгнать из своего дома. Она была бедная, погибшая, обесславленная женщина, которую нельзя допускать в святую атмосферу дома христианина и джентльмена.

— Мистрисс Меллиш! Мистрисс Меллиш! — закричал он. — Что это значит? Зачем вы опять так огорчаете меня? Зачем вы унижаете себя и меня подобной сценой?

— О, Тольбот, Тольбот! — отвечала Аврора. — Я пришла к вам потому, что вы добры и благородны. Я несчастная женщина, я в отчаянии! Мне нужна ваша помощь, мне нужен ваш совет. Я ему последую, я ему последую, Тольбот Бёльстрод; помоги мне Бог…

Голос ее прервался рыданиями. В своем отчаянном горе она забыла, что, может быть, подобное воззвание должно было привести в изумление Тольбота Бёльстрода. Но, может быть, среди своего изумления, молодой корнваллиец увидал в обращении Авроры что-то непохожее на виновность, по крайней мере на такую, какой он опасался. Должно быть так, потому что голос был мягче, а обращение ласковее, когда он обратился к ней:

— Аврора, ради Бога, успокойтесь! Зачем вы оставили Меллишский Парк? В чем могу я помочь вам? Успокойтесь, моя милая, а я постараюсь понять вас. Богу известно, как я желаю быть вашим другом, потому что я занимаю место вашего брата, и прошу прав брата на рассмотрение ваших поступков. Я жалею, что вы приехали в Лондон одна, потому что такой шаг может компрометировать вас; но если вы успокоитесь и скажете мне, зачем вы приехали, может быть, я пойму ваши причины. Постарайтесь успокоиться, Аврора.

Она все еще стояла на коленях и истерически рыдала. Тольбот призвал бы на помощь жену, но он никак не хотел допустить свидания этих двух женщин, пока не узнает причину волнения Авроры.

Он налил воды в стакан и подал Авроре. Он посадил ее на кресло у открытого окна, а сам ходил взад и вперед по комнате, пока Аврора не пришла в себя.

— Тольбот Бёльстрод, — сказала Аврора спокойно после продолжительного молчания. — Я желаю, чтобы вы помогли мне в этом кризисе жизни, следовательно, я должна быть откровенна с вами и сказать вам то, что я скорее бы умерла, чем сказала вам два года тому назад. Вы помните тот вечер, когда вы уехали из Фельдена?

— Помню ли? Да-да.

— Тайна, разлучившая нас тогда, Тольбот, была единственною тайною моей жизни — тайною моего неповиновения, тайною горести моего отца. Вы просили меня рассказать вам о том годе, которого не доставало в истории моей жизни. Я не могла сделать этого, Тольбот, я не хотела! Гордость моя унижалась против ужасного унижения. Если бы вы сами открыли эту тайну и обвинили бы меня в этом бесславии, я не отпиралась бы, но самой рассказать ненавистную историю — нет, нет! я не могла на это решиться. Но теперь, когда моя тайна сделалась известна всем и полицейским, и конюхам, я могу рассказать вам все. Я убежала из школы для того, чтобы обвенчаться с конюхом моего отца.

— Аврора!..

Тольбот Бёльстрод упал на стул, стоявший возле него, и вытаращил глаза на кузину своей жены. Так вот тайное унижение, которое простерло ее у его ног в Фельдене?

— О, Тольбот! Как могла я сказать вам это? Как могу я сказать вам теперь, зачем я сделала этот безумный и отвратительный поступок, зачем я испортила счастье моей юности, навлекла стыд и горе на моего отца? Я не имела романтической любви к этому человеку; я не могу сослаться на извинение, на которое ссылаются некоторые женщины для извинения своего сумасбродства. Я имела сентиментальный и легкомысленный восторг пансионерки к его изящному обращению, к его красивому лицу. Я вышла за него потому, что у него были темно-голубые глаза, длинные ресницы, белые зубы и каштановые волосы. Он вкрался в короткость со мною, рассказывая мне разные спортсменские сплетни, ухаживая за моими любимыми лошадьми. Он был всегда моим спутником в моих прогулках и успел рассказать мне свою историю. Зачем мне надоедать вам ею? — презрительно вскричала Аврора, — разумеется, он был переодетый принц, сын джентльмена; отец его держал своих лошадей; фортуна ему изменила; он был обижен в борьбе с жизнью. Я верила ему. Зачем мне было ему не верить? Я жила всю жизнь в атмосфере истины. Мы с гувернанткою беспрестанно говорили о романтической истории грума. Она была глупая женщина и поощряла мое сумасбродство, просто из глупости, я полагаю, и не подозревая, какой вред делает она. Мы разбирали красивое лицо грума, его белые руки, его аристократическое обращение. Я принимала дерзость за благовоспитанность. А так как мы в то время не имели почти никакого общества, я сравнивала конюха моего отца с немногими гостями, приезжавшим в Фельден, и лондонский щеголь воспользовался сравнением с сельскими жителями. Зачем мне объяснять вам мое сумасбродство, Тольбот Бёльстрод? Мне никогда этого не удастся, если бы я говорила целую неделю; я самой себе не могу объяснить мое сумасбродство. Я могу только оглядываться на это ужасное время и удивляться, как могла я быть так сумасбродна!

— Моя бедная Аврора! Моя бедная Аврора!

Он говорил сострадательным тоном, которым он успокаивал бы ее, если бы она была ребенком. Он думал о ее ребяческом неведении, подверженном вкрадчивой предупредительности бессовестного спекулянта, и сердце его облилось кровью за сироту.

— Мой отец нашел письма, написанные этим человеком, и узнал, что его дочь обручилась с его конюхом. Он сделал это открытие в то время, когда я ездила верхом с Джэмсом Коньерсом — так звали конюха — и когда я воротилась домой, между отцом моим и мною произошла ужасная сцена. Я была так сумасбродна и зла, что защищала мое поведение и упрекала моего отца за нелиберальность его чувств. Я зашла далее: я напомнила ему, что дом Флойдов имел весьма смиренное происхождение. Он отвез меня в Париж на следующий день. Я воображала, что со мною обращаются самым жестоким образом. Я возмущалась против церемонного однообразия пансиона; я ненавидела уроки, которые были в десять раз труднее тех, которые задавала мне моя гувернантка; я ужасно страдала от заточения, потому что я привыкла к полной свободе в Фельдене; а среди всего этого Коньерс преследовал меня письмами, он последовал за мною в Париж и тратил деньги, подкупая слуг в школе. Он играл в большую игру и играл так отчаянно, что выиграл. Я убежала из школы и обвенчалась с ним в Дувре чрез восемь или девять часов после моего побега из улицы Сен-Доминик.

Она закрыла лицо руками и молчала несколько времени.

— Да сжалится небо над моим несчастным неведением! — сказала она наконец. — Обманчивая мечта, заставившая меня выйти за этого человека, кончилась чрез неделю. В конце этого времени я узнала, что я была жертвою корыстолюбивого негодяя, который выбрал меня средством для того, чтобы выманить деньги у моего отца. Несколько времени я покорялась, а отец мой платил, и платил дорого за сумасбродство своей дочери, но он отказался принять человека, за которого я вышла, и видеть меня, пока я не расстанусь с этим человеком. Он предложил давать ему на содержание с условием, что он уедет в Австралию и оставит меня навсегда. Но этот человек хотел непременно примириться с моим отцом и думал, что намерения этого нежного отца уступят силе его любви. Почти через год после нашей свадьбы сделала я открытие, что я была оскорблена и обманута злодеем, который смеялся над моим слепым доверием к нему. Я научилась ненавидеть этого человека задолго до того, как это случилось. Я научилась презирать его дерзкие притязания, его низкие обманы; но не думаю, чтобы тем менее почувствовала я его гнусное вероломство. Мы путешествовали по югу Франции. Муж мой играл роль джентльмена на деньги моего отца, когда это открытие было сделано мною — или нет, не мною, а открыто мне женщиной, которая знала мою историю и жалела обо мне, через полчаса после этого я написала Джэмсу Коньерсу, что я узнала о том, что давало мне право обратиться к закону, чтобы освободиться от него, и если не делаю этого, то для моего отца, а не для него. Я говорила ему, что пока он оставит меня в покое и сохранит мою тайну, я буду посылать к нему денег время от времени, что я оставлю его в том обществе, которое он сам себе выбрал, и что молю Бога дозволить мне совсем забыть о нем. Я оставила это письмо у привратника и вышла из гостиницы таким образом, чтобы он не мог найти моих следов. Я остановилась в Париже на несколько дней и ждала ответа на мое письмо, которое я написала к моему отцу, говоря ему, что Джэмс Коньерс умер. Может быть, это был самый дурной грех моей жизни, Тольбот. Я обманула моего отца, но я думала, что я поступала благоразумно и сострадательно, успокаивая его. Он никогда не был бы счастлив, пока думал, что этот человек жив. Вы теперь понимаете все, Тольбот, — прибавила Аврора грустно. — Помните утро в Брайтоне?

— Да-да, и газета с параграфом, в котором описывалась смерть жокея?

— Это описание было ложно, Тольбот Бёльстрод, — вскричала Аврора. — Джэмс Коньерс не был убит.

Тольбот вдруг побледнел. Он начал понимать, какие неприятности привели Аврору к нему.

— Как, неужели он еще жив? — спросил он с беспокойством.

— Да, он был жив до вчерашней ночи.

— Но где… где же он был все это время?

— Последние десять дней в Меллишском Парке.

Она рассказала ему страшную историю убийства. О смерти берейтора еще не было в лондонских газетах. Она рассказала ему ужасную историю, а потом, подняв на него глаза с серьезным умоляющим видом, как будто Тольбот точно был ее братом, упрашивала его помочь ей и посоветовать в этот ужасный час.

— Научите меня, как лучше сделать для моего милого Джона, — сказала она. — Не думайте ни обо мне и о моем счастьи, Тольбот; думайте только о нем. Я сделаю всякую жертву, я покорюсь всему! Я хочу загладить перед моим бедным Джоном все несчастья, какие я навлекла на него.

Тольбот Бёльстрод не отвечал на это горячее воззвание. Административные способности его ума были пущены в ход; он припоминал факты и соображал их. Он не мог терять время на чувство или душевное волнение. Он ходил взад и вперед по комнате, сурово сдвинув брови над своими холодными серыми глазами и наклонив голову.

— Сколько людей знают эту тайну, Аврора? — вдруг спросил он.

— Я не могу сказать вам этого; я боюсь, что, должно быть, эта тайна известна почти всем, — отвечала мистрисс Меллиш с трепетом, вспомнив о дерзости Стива. — Я слышала об открытии этой тайны от нашего бывшего конюха, от человека, который ненавидит меня, от человека, которого я… с которым у меня было недоразумение.

— Подозреваете вы, кто убил этого Коньерса?

— Нисколько.

Тольбот прошел несколько раз по комнате в очевидном недоумении. Вдруг он вышел и закричал внизу лестницы:

— Милая Люси, поди к твоей кузине.

Я боюсь, что мистрисс Бёльстрод, должно быть, находилась очень близко, потому что она слетела вниз при звуке голоса своего мужа и стояла возле него почти чрез две секунды после того, как он позвал ее…

— О, Тольбот! Как долго тебя не было! Я думала, что ты никогда не пришлешь за мною. Что случилось с моей бедной, милой Авророй?

— Поди к ней и утешь ее, моя милая, — серьезно отвечал мистер Бёльстрод. — Она имела довольно неприятностей, бедная женщина! Не делай ей никаких вопросов, Люси, но успокой ее, как можешь, и дай ей лучшую комнату, какую можешь найти в нашем доме. Она будет жить у нас все время, пока останется в Лондоне.

— Милый, милый Тольбот! — прошептала признательная обворожительница молодого корнваллийца, — какой ты добрый!

— Добрый! — вскричал мистер Бёльстрод. — Она имеет нужду в друзьях, Люси, и Богу известно, что я поступлю с нею как брат: верно и мужественно. Да, мужественно! — прибавил он, подняв голову с решительным движением, когда медленно поднимался на лестницу.

Какую мрачную тучу видел он на далеком горизонте? Он не смел думать о том, что это — не смел даже признаться в присутствии этой тучи, но в груди его были волнение и ужас, говорившие ему, что эта туча приближается.

Люси Бёльстрод побежала в библиотеку, бросилась на шею кузине и расплакалась вместе с нею. Она не расспрашивала, какое горе привело Аврору неожиданной и неприглашенной гостьей в этот скромный домик. Она только знала, что кузина ее огорчена и что ей досталось счастливое преимущество предложить ей убежище и утешение. Она решилась бы на жестокую борьбу в защиту этого преимущества; но она обожала своего мужа за то великодушие, с которым он предоставил ей его без борьбы.

Первый раз в жизни кроткая Люси заняла новое положение с своей кузиной; теперь была ее очередь покровительствовать Авроре, ее очередь выказывать материнскую нежность отчаянной женщине, больная голова которой покоилась на ее груди.

Часы пробили три пополуночи, когда мистрисс Меллиш заснула лихорадочным сном, даже во сне повторяя беспрестанно:

«Мой бедный Джон! Мой бедный, милый друг! Что будет с ним, с моим верным, милым другом?»