Аврора Флойд

Глава XXV ЧТО БЫЛО СДЕЛАНО В ЛЕСУ

Человек без шляпы, стоявший в передней, был капитан Сэмюэль Проддер. Испуганные лица слуг, собравшихся вокруг него, говорили яснее его слов, хрипло срывавшихся с его бледных губ, какие известия он принес.

Джон Меллиш перешел через переднюю со страшным спокойствием на своем бледном лице и, растолкав слуг своими сильными руками, как могучий ветер разделяет волны, встал лицом к лицу с капитаном Проддером.

— Кто вы? — спросил он сурово. — И зачем вы пришли сюда?

Индийский офицер проснулся от шума и вышел, раскрасневшийся и надутый собственной своей важностью, вмешаться в дело. Полковник Мэддисон растолкал дочь и мужа и вышел в переднюю.

— Скажите нам, — сказал он, повторяя допрос Джона, — зачем вы пришли сюда в такой поздний час?

Моряк не дал прямого ответа на этот допрос; он указал через плечо на то место в уединенном лесу, которое он видел четверть часа тому назад.

— Человек, — проговорил он, — лежит на краю воды с сердцем, пронзенным выстрелом.

— Мертвый? — спросил кто-то тоном ужаса.

Голоса и вопросы слышались в эти первые минуты ужаса и изумления от кого ни попало. Никто не знал, кто это сказал; может быть, даже тот, кто сделал этот вопрос, сам этого не знал.

— Мертвый? — спросил кто-то из взволнованных слушателей.

— Мертвый.

— Человек застрелен в лесу! — вскричал Джон Меллиш. — Какой человек?

— Извините, сэр, — сказал старый буфетчик, тихо положив руку на плечо своего господина. — Я думаю, судя по словам этого человека, что убит новый берейтор. Мистер… мистер…

— Коньерс! — воскликнул Джон. — Коньерс! Кто… кто мог убить его?

Этот вопрос был сделан хриплым голосом. Лицо Джона Меллиша не могло сделаться бледнее с той минуты, как он отворил дверь гостиной и выглянул в переднюю; но какая-то ужасная перемена, которую нельзя передать словами, пробежала по лицу его, когда упомянули имя берейтора.

Он стоял неподвижно и безмолвно, дико осматриваясь вокруг.

Старый буфетчик во второй раз положил руку на плечо своего господина.

— Сэр, мистер Меллиш, — сказал он, стараясь пробудить молодого человека из оцепенения, в которое он впал, — извините меня, сэр, но если барыня вдруг придет и услышит об этом, она, может быть, испугается. Не лучше ли будет…

— Да-да! — закричал Джон Меллиш, вдруг подняв голову, как будто одно имя жены побудило его к немедленной деятельности. — Да! Вон из передней, все до одного, — обратился он к бледным слугам. — А вы, сэр, — прибавил он, обратившись к капитану Проддеру — пойдемте со мною.

Он подошел к двери столовой. Моряк последовал за ним, все с выражением изумления на своем загорелом лице.

«Не в первый раз видел я убитого, — думал он, — но в первый раз чувствую таким образом».

Прежде чем мистер Меллиш дошел до столовой прежде чем слуги успели разойтись, одна из стеклянных дверей была отворена легким прикосновением женской руки и Аврора Меллиш вошла в переднюю.

«Ага! — думала вдова прапорщика, смотревшая на эту сцену, укрывшись за мистером и мистрисс Лофтгауз, миледи поймана во второй раз в своих вечерних прогулках. Что он теперь скажет, желала бы я знать».

Обращение Авроры представляло странный контраст с волнением и ужасом собравшихся в передней. Яркий румянец горел на ее щеках, глаза ее сверкали; она высоко держала голову с той величественностью, которая составляла ее особенную грацию. Шла она легкою походкою, непринужденно, небрежно, как будто какая-то тяжесть вдруг была снята с нее; но, при виде толпы в передней, она отступила с испугом.

— Что случилось, Джон? — вскричала она.

Он поднял руку с предостерегающим движением — движением, ясно говорившим: какие бы ни была неприятности и горести, пусть она этого не знает.

— Да, душа моя, — сказал он спокойно, взяв Аврору за руку и ведя ее в гостиную. — Случилось одно несчастье: там в лесу — но оно не касается никого, кем ты интересуешься… Ступай, милая, я скажу тебе все после. Мистрисс Лофтгауз, позаботьтесь о моей жене. Лофтгауз, пойдемте со мной. Позвольте мне запереть дверь, мистрисс Поуэлль, — обратится он к вдове прапорщика, которая, по-видимому, не хотела сходить с порога гостиной. — Ваше любопытство будет удовлетворено в надлежащее время. Пока вы сделаете мне одолжение, останетесь с моей женой и мистрисс Лофтгауз.

Он остановился, положив руку на ручку двери гостиной, и взглянул на Аврору.

Она стояла и смотрела на своего мужа. Встретив его взгляд, она с поспешностью подошла к нему.

— Джон! — воскликнула она. — Скажи мне правду! Какое это несчастье?

Он молчал, с минуту смотря на ее нетерпеливое лицо. Это лицо, чрезвычайная подвижность которого выражала каждую мысль, потом, взглянув на Аврору со странной торжественностью, он сказал серьезно:

— Ты была в лесу, Аврора?

— Была. Я сейчас только оттуда. Мимо меня пробежал человек, четверть часа тому назад. Я думала, что это браконьер. Это с ним случилось несчастье?

— Нет. В лесу был сделан выстрел. Ты слышала его?

— Слышала! — отвечала мистрисс Меллиш, взглянув на мужа с внезапным ужасом и удивлением. — Я знала, что около дороги часто бывают браконьеры, и не испугалась. Разве этот выстрел ранил кого-нибудь?

Глаза ее устремились на лицо мужа с выражением вопросительного ужаса.

— Да, ранен один человек.

Аврора молча взглянула на мужа — взглянула на него только с выражением удивления на лице. Каждое другое чувство как будто исчезло в этом одном чувстве — удивлении.

Джон Меллиш подвел ее к креслу возле кресла мистрисс Лофтгауз, которая сидела с мистрисс Поуэлль на другом конце комнаты, возле фортепьяно, и слишком далеко от двери, чтобы слышать разговор, происходивший между Джоном и его женою. Люди говорят не громко в минуты сильного волнения. Голос их замирает в страшном кризисе ужаса и отчаяния. Немота поражает орган слова; трепещущие губы отказываются исполнять свою обязанность.

Джон Меллиш взял жену за руку и судорожно пожал ее так, что чуть не раздавил нежные пальцы.

— Останься здесь, моя милая, пока я возвращусь к тебе, — сказал он. — Лофтгауз!

Пастор пошел за своим другом в переднюю, где полковник Мэддисон воспользовался этим временем, чтобы допросить моряка.

— Пойдемте, господа, — сказал Джон, идя в столовую, — пойдемте, полковник, и вы также, Лофтгауз, и вы, сэр, — обратился он к моряку. — Пожалуйте сюда!

Остатки десерта еще покрывали стол, но мужчины недалеко отошли в комнате. Джон стоял поодаль, пока другие входили, вошел последний, затворил за собою дверь и стал, прислонившись к ней спиной.

— Что там такое случилось? — резко спросил он Сэмюэля Проддера.

— Я боюсь, что это самоубийство… или… или убийство, — серьезно отвечал моряк. — Я все рассказал этому джентльмену.

Этот джентльмен был полковник Меддисон, который, по-видимому, с восторгом вступил в разговор.

— Да, любезный Меллиш, — подхватил он, — наш приятель, который, по словам его, моряк и приехал к мистрисс Меллиш, мать которой он знал, когда был мальчиком, все рассказал мне об этом ужасном деле. Разумеется, тело надо немедленно убрать, и чем скорее ваши слуги пойдут туда с фонарями, тем лучше. Решительность, любезный Меллиш, решительность и быстрота действия необходимы в этих печальных катастрофах.

— Убрать тело! — повторил Джон Меллиш. — Стало быть, этот человек мертв?

— Мертв, — отвечал моряк. — Он был мертв, когда я нашел его, хотя не прошло и семи минут после выстрела. Я оставил с ним кучера — молодого человека, который привез меня из Донкэстера — и собаку — большую собаку, которая выла около него и не хотела его оставить.

— Вы… видели… лицо этого человека?

— Видел.

— Вы здесь приезжий, — сказал Джон Меллиш, — следовательно, бесполезно спрашивать вас: знаете ли вы этого человека.

— Нет, сэр, — отвечал моряк, — я его не знаю. Но кучер, который привез меня…

— Узнал его?

— Да. Он сказал, что видел этого человека в Донкэстере, только накануне и что это ваш… берейтор, кажется, так он назвал его.

— Да-да.

— Хромой.

— Послушайте, господа, — обратился Джон к своим друзьям. — Что надо делать?

— Послать слуг в лес, — отвечал полковник Мэддисон, — и принести тело…

— Не сюда, — перебил его Джон Меллиш, — не сюда; это убьет мою жену.

— Где жил этот человек? — спросил полковник.

— В коттедже у северных ворот, в которые теперь никогда никто не въезжает.

— Так пусть тело перенесут туда, — заметил индийский воин, — пусть кто-нибудь из ваших слуг сбегает за приходским констеблем, и пошлите сейчас же за ближайшим доктором, хотя, по словам нашего приятеля, и сто докторов не сделают никакой пользы. Это ужасное происшествие! Должно быть, браконьеры.

— Да-да, — торопливо отвечал Джон, — без всякого сомнения.

— Этого человека, может быть, не любили в окрестностях? — спросил полковник Мэддисон.

— Кажется, его не за что было не любить. Он пробыл здесь только одну неделю.

Слуги, разосланные по приказанию Джона, ушли недалеко. Они оставались в коридорах, чтобы быть наготове разыграть свою роль в трагедии. Они готовы были делать все, только бы не возвращаться в свои комнаты.

Торопливо пришли они по зову мистера Меллиша. Он отдал приказания коротко, выбрав двух слуг, а других отослал заниматься своим делом.

— Принесите два фонаря, — сказал он, — и ступайте через парк к пруду в лес.

Полковник Мэддисон, Лофтгауз, капитан Проддер и Джон Меллиш вместе вышли из дома. Луна все еще медленно поднималась на безоблачном небе и серебрила спокойный луг. Три джентльмена шли быстро за Сэмюэлем Проддером, который шел несколько вперед; два конюха несли фонари.

Когда они вошли в лес, они невольно остановились при тех торжественных звуках, которые прежде всего привлекли внимание моряка на ужасное дело, совершенное в лесу — при вое собаки. Он казался издали длинным, однообразным стоном смерти.

Они шли по этому печальному указанию к тому месту, до которого им надо было дойти. Шли они по тенистой аллее, а потом выбрались на тропинку, где одиноко стояла развалившаяся беседка.

Две фигуры — фигура, лежавшая на краю воды, и фигура собаки с поднятой головой — все оставалось точно в таком положении, как моряк оставил их три четверти часа тому назад. Кучер, приехавший с Сэмюэлем Проддером, стоял поодаль от этих двух фигур и подошел навстречу к приближавшимся.

Полковник Мэддисон взял фонарь у одного из конюхов и побежал вперед к краю воды. Собака встала, когда он подошел, и медленно обошла кругом лежащую фигуру с жалобным воем. Джон Меллиш отозвал собаку.

— Этот человек сидел, когда его застрелили, — решительно сказал полковник Мэддисон. — Он сидел на этой скамейке.

Он указал на ветхую сельскую скамейку, стоявшую на краю стоячей воды.

— Он сидел на этой скамейке, — повторил полковник, — потому что он упал прямо против нее, как вы видите. Или я очень ошибаюсь, но мне кажется, что он застрелен сзади.

— Так вы не думаете, что он сам застрелился? — спросил Джон Меллиш.

— Сам застрелился! — вскричал полковник. — Вовсе нет; но мы скоро это решим. Если он сам застрелился, то пистолет должен был бы быть возле него. Принесите доску из беседки и положите на нее тело, — обратился он к слугам.

Капитан Проддер и оба конюха выбрали самую широкую доску, какую только могли найти. Она была гнилая, поросла мохом, но годилась для той цели, для которой назначалась. Доску положили на траву, а на доску положила Джэмса Коньерса с его красивым лицом, страшно искаженным агонией внезапной смерти. Удивительно, как машинально и спокойно повиновались эти люди распоряжениям полковника.

Джон Меллиш и мистер Лофтгауз обыскали скользкую траву на берегу без всякого результата: на значительном расстоянии от тела не нашлось никакого оружия.

Пока они искали это недостававшее звено в таинственной смерти этого человека, приехал приходский констебль.

Он мало чего мог сказать, кроме того, что, по его мнению, это сделали браконьеры и что, по его мнению, при следствии окажутся какие-нибудь подробности. Это был простой сельский констебль, привыкший иметь дело с непослушными браконьерам и бродягами разного сорта, и едва ли мог сладить с каким-нибудь важным случаем.

Проддер и слуги подняли доску, на которой лежало тело, и пошли по длинной аллее к северному коттеджу несколько впереди трех джентльменов и констебля. Кучер воротился к своей лошади, чтобы подъехать к северному коттеджу, где он должен был встретить мистера Проддера. Все было сделано так тихо, что известие об этой катастрофе не разнеслось далее Меллишского Парка. В тишине летнего вечера Джэмса Коньерса несли в ту комнату, из узкого окна которой он глядел на прекрасный мир только несколько часов тому назад.

Бесцельная жизнь вдруг прекратилась. Путешествие беззаботного странника пришло к негаданному концу. Какое меланхолическое воспоминание! Какая ничтожная и неконченная страница! Природа, слепо милостивая к своим детям, одарила богатейшими дарами этого человека. Она создала великолепный образ, но из всех читавших о смерти этого человека в газетах, никто не пролил ни одной слезы, никто не сказал: «Этот человек оказал мне добро и да сжалится Господь над его душой!».

Неужели я стану сентиментальничать, потому что он умер и сожалеть, что он не остался жив, чтобы он мог раскаяться? Если бы он жил вечно, я не думаю, чтобы он мог сделаться тем, чем он не мог быть по своей натуре.

Печальная процессия медленно подвигалась при серебристом лунном сиянии; трепещущие листья производили тихую музыку в легком летнем воздухе. Носильщики трупа шли медленными, но твердыми шагами впереди остальных. Все шли молча. О чем они могли говорить? В присутствии ужасной тайны смерти жизнь остановилась. В трудном деле существования сделался краткий промежуток, торжественный перерыв в механике трудящейся жизни.

«Будет следствие, думал мистер Проддер, и я должен буду дать показание. Желал бы я знать, какие вопросы сделают мне?»

Он думал это не один раз, а беспрестанно думал с настойчивостью все об этом следствии, которое непременно должно было происходить по вопросам, которые могут быть сделаны. Простая душа честного моряка совсем расстроилась от таинственного ужаса этой ночи. История его жизни изменилась. Он приехал разыграть свою смиренную роль в домашней драме любви и доверия, и запутался в трагедию, в ужасную тайну ненависти и убийства.

В нижнем окне коттеджа мелькал огонек — слабый луч, просвечивавшийся сквозь жимолость и ломоносы.

Носильщики тела остановились, прежде чем вошли в сад, и констебль отвел мистера Меллиша в сторону.

— В коттедже кто-нибудь живет? — спросил он.

— Да, — отвечал Джон, — берейтор имел слугу, полоумного человека, которого звали Гэргрэвиз.

— Стало быть, это он зажег свечу. Я пойду и поговорю с ним. Подождите здесь, пока я выйду, — обратился он к тем, кто нес тело.

Дверь коттеджа была притворена. Констебль тихо отворил ее и вошел. На столе горела свеча; подсвечник стоял в тазу с водой. Бутылка, до половины наполненная водкою, и стакан стояли возле свечи, не комната была пуста. Констебль снял башмаки и пробрался наверх по маленькой лестнице. Верхний этаж коттеджа состоял из двух комнат: одна была достаточно широка, удобна и выходила на калитку, другая, поменьше и потемнее, выходила на огород и забор, отделявший владения мистера Меллиша от большой дороги. Комната побольше была пуста, но дверь той комнаты, которая поменьше, была полуоткрыта и констебль, остановившись послушать, услыхал регулярное дыхание спавшего человека.

Он громко постучал в дверь.

— Кто там? — вскричал человек, вскочив с постели. — Это вы, мистер Коньерс?

— Нет, — отвечал констебль, — это я, Уильям Дорк. Ступайте вниз, мне нужно говорить с вами.

— Разве что-нибудь случилось?

— Да.

— Браконьеры?

— Может быть, — отвечал мистер Дорк. — Ступайте же вниз!

Мистер Гэргрэвиз пробормотал что-то о том, что он тотчас явится, как только найдет разбросанные части своего туалета. Констебль заглянул в комнату и смотрел, как Стив отыскивал свою одежду при лунном сиянии. Через три минуты Стивен Гэргрэвиз медленно сошел вниз по угловатой деревянной лестнице.

— Вы должны отвечать мне на один вопрос, — сказал мистер Дорк, поставив Стива напротив себя, так, что слабый свет свечи освещал его болезненное лицо. — В котором часу господин ваш вышел из дома?

— В половине восьмого, — отвечал Стив своим шепотом. — Часы пробили полчаса, когда он вышел.

Он указал на небольшие часы в углу комнаты.

— О! Он вышел в половине восьмого? — сказал констебль, — и вы не видали его с тех пор?

— Нет. Он сказал мне, что он воротится поздно и чтобы я не дожидался его. Он разругал меня вчера, зачем я его дожидался. Но разве что-нибудь случилось? — опять спросил Стив.

Мистер Дорк не удостоил отвечать на этот вопрос; он прямо пошел к двери, отворил ее и сделал знак тем, кто стоял на лунном сиянии и терпеливо ждал его зова.

— Можете внести его, — сказал он.

Они внесли свою страшную ношу в приятную сельскую комнатку — в ту комнатку, в которой мистер Джэмс Коньерс сидел, курил и пил несколько часов тому назад.

Мистер Мортон, доктор из Меслингэма, деревни, ближайшей к парку, приехал, когда тело вносили, и приказал разложить тюфяки на два стола, поставленные вместе, в нижней комнате, и на них положить труп берейтора.

Джон Меллиш, Сэмюэль Проддер и мистер Лофтгауз не вошли в коттедж. Полковник Мэддисон, слуги, констебль, доктор — все собрались около тела.

— Он умер уже час с четвертью, — сказал доктор, осмотрев тело. — Он был застрелен в спину; пуля не прошла в сердце, потому что в таком случае не было бы пролития крови. Он дышал после выстрела, но смерть была почти скоропостижна.

Прежде чем доктор сказал это, он помогал констеблю снять сюртук и жилет с покойника. Грудь была вся покрыта кровью, вытекшей из губ покойника.

Мистер Дорк обязан был осмотреть одежду, в надежде найти какую-нибудь улику, которая могла бы послужить ключом к открытию таинственной смерти берейтора. Он вывернул карманы сюртука и жилета; в одном лежала пригоршня полупенсов, пара шиллингов, монета в четыре пенни и заржавленный ключ; в другом — сверток табаку, завернутый в старой газете, сломанная трубка. В одном из карманов жилета Дорк нашел серебряные часы покойника с лентой, запачканной кровью, и с дешевой позолоченной печатью. Между всеми этими вещами не было ничего такого, что могло бы набросить хоть какой-нибудь свет на эту тайну.

Полковник Мэддисон пожал плечами, когда констебль выкладывал эти вещи из карманов берейтора на столик, стоявший на конце комнаты.

— Здесь ничего нет такого, что могло бы разъяснить это дело, — сказал он. — Но для меня оно довольно ясно. Этот человек был здесь вновь, а браконьеры и бродяги привыкли поступать, как хотят, в Меллишском Парке и им не понравилось вмешательство этого бедняжки. Ему захотелось разыграть роль тирана и его возненавидели — вот все, что я могу сказать.

Полковник Мэддисон, вспомнив об индийцах, был такого мнения, что, если человека возненавидел кто-нибудь, то этот кто-нибудь и убивал его. Такова была простая теория воина. Высказав свое мнение о смерти берейтора, он вышел из коттеджа и хотел отправиться домой с Джоном Меллишем и выпить еще бутылку того знаменитого портвейна, который отец хозяина поставил в погреб двадцать лет тому назад.

Констебль стоял около свечи, все еще держа в руках жилет. Он выворачивал запачканный кровью жилет наизнанку, потому что почувствовал что-то толстое, походившее на сложенную бумагу, только не мог разобрать где. Вдруг у него вырвалось восклицание удивления, потому что он разрешил затруднение. Бумага была зашита между подкладкой и материей. Он увидал это, рассмотрев шов, который был зашит грубыми стежками и разными нитками. Он распорол и вынул бумагу, которая так была запачкана кровью, что мистер Дорк никак не мог ее разобрать.

«Я покажу ее коронеру, — подумал он. — Наверно, он разберет тут что-нибудь».

Констебль положил документ в кожаный бумажник таких размеров, что один вид его мог бы поразить ужасом сельских нарушителей порядка.

Деревенский доктор исполнил свою обязанность и приготовился выйти из этой тесной комнатки, где еще оставались слуги, как будто не находили сил оторваться от страшной фигуры покойника, которую мистер Мортон закрыл одеялом, снятым с кровати из верхних комнат.

Стив смотрел довольно спокойно на эту печальную сцену, рассматривая лица небольшого собрания, украдкою бросая взгляд то на одного, то на другого из-под своих косматых бровей. Его свирепое лицо, всегда болезненно бледное, казалось в этот вечер еще бледнее обыкновенного. Никто на него не глядел, никто не обращал на него внимания. После первых вопросов до той минуты, когда берейтора оставили одного в коттедже, никто с ним не говорил. Умерший был единственным повелителем этой печальной сцены; на него смотрели с ужасом; о нем говорили со сдержанным шепотом. Все их вопросы, предположения, намеки относились к нему, к нему одному.

Это следует заметить в физиологии каждого убийства — до следствия коронера единственный предмет общественного любопытства — убитый; после же следствия прилив чувств переворачивается: убитый похоронен и забыт, а предполагаемый убийца становится героем людского болезненного воображения.

Джон Меллиш заглянул в дверь коттеджа и спросил:

— Нашли вы что-нибудь, Дорк?

— Ничего особенного, сэр.

— Ничего, что набрасывает какой-нибудь свет на это дело?

— Ничего.

— Вы отправляетесь домой, я полагаю?

— Да, сэр; я должен теперь воротиться домой, если вы оставите здесь кого-нибудь караулить…

— Да-да, — сказал Джон, — один из слуг останется здесь.

— Очень хорошо, сэр. Я запишу имена свидетелей, которых будут допрашивать на следствии, и завтра рано утром съезжу к коронеру[9].

— Свидетели… Да, конечно, кто вам нужен?

Дорк колебался с минуту и тер свой подбородок.

— Да вот этот человек — Гэргрэвиз, кажется, вы его назвали, — сказал он вдруг. — Он нам понадобится: он, кажется, последний видел покойника живым; потом нам нужен будет джентльмен, нашедший тело; молодой человек, бывший с ним, когда он услыхал выстрел; джентльмен, нашедший тело, нужнее всех, и я тотчас поговорю с ним.

Джон Меллиш обернулся, ожидая увидеть мистера Проддера на том месте, где он стоял некоторое время перед тем. Джон очень хорошо помнил, что он видел фигуру моряка, стоявшую позади него на лунном сиянии, но, в странном замешательстве своих мыслей, он не мог именно вспомнить, когда он в последний раз видел моряка. Это могло быть только пять минут тому назад, это могло быть четверть часа. Понятия Джона о времени уничтожились ужасом катастрофы, обозначившей эту ночь красным клеймом убийства. Джону казалось, будто он стоял несколько часов в маленьком саду коттеджа с Реджинальдом Лофтгаузом и прислушивался к говору голосов в многолюдной комнате и ждал конца печального дела.

Дорк осмотрелся при лунном сиянии вокруг, с изумлением приметив исчезновение Сэмюэля Проддера.

— Куда он исчез? — воскликнул констебль, — он должен явиться к коронеру. Что скажет мистер Гейуард на то, что я позволил ему ускользнуть?

— Он был здесь четверть часа тому назад, стало быть, не мог уйти далеко, — заметил Лофтгауз. — Знает здесь кто-нибудь, где он?

Нет, этого никто не знал. Он явился так таинственно, как будто выскочил из-под земли, внес ужас и замешательство своим ужасным известием.

Вдруг кто-то вспомнил, что его провожал Билль Джэрвис, кучер из гостиницы Реиндира, и что он приказал этому молодому человеку подъехать к северным воротам и ждать его там.

Констебль побежал к воротам, но ни лошади, ни гига, ни молодого человека не было и следов. Сэмюэль Проддер, очевидно, воспользовался суматохой и уехал в гиге.

— Я скажу вам, что я сделаю, сэр, — обратился Уильям Дорк к мистеру Меллишу. — Если вы мне дадите лошадь и кабриолет, я проеду в Донкэстер и посмотрю, нельзя ли найти этого человека в гостинице Реиндира. Он должен быть свидетелем при следствии.

Джон Меллиш согласился на это. Он оставил одного конюха караулить тело вместе со Стивеном Гэргрэвизом и, пожелав доктору спокойной ночи, медленно пошел домой со своими друзьями. На церковных часах пробило двенадцать, когда три джентльмена вышли из леса в железную калитку на луг.

— Нам лучше не говорить дамам всех подробностей, — сказал Джон Меллиш, подходя к дому, где огни еще горели в передней и в гостиной. — Мы только разволнуем их.

— Конечно, конечно, мой милый, — согласился полковник. — Моя бедная Мэгги всегда расплачется, когда услышит что-нибудь подобное, а Лофтгауз — настоящий ребенок в этих случаях, — прибавил воин, презрительно смотря на своего зятя, который не сказал ни слова во всю прогулку домой.

Джон Меллиш думал очень мало о странном исчезновении капитана Проддера. Может быть, этому человеку не хотелось явиться свидетелем и он уехал. Это было довольно естественно: он даже не знал его имени, он знал его только как вестника ужасного известия, которое потрясло его до глубины души. Что Коньерс — этот человек из всех других, к которому он чувствовал отвращение — погиб таинственно от неизвестной руки, было таким странным и ужасным происшествием, что это лишило Джона на время всякой способности думать, всякой способности рассуждать. Кто убил этого человека — этого нищего берейтора? Кто мог иметь причину к подобному поступку? Кто?

Холодный пот выступил на лбу Джона от тоски подобной мысли.

Кто сделал этот поступок? Это сделали не браконьеры. Хорошо было полковнику Мэддисону в неведении простых обстоятельств объяснять это подобным образом, но Джон Меллиш знал, что полковник ошибался. Джэмс Коньерс только неделю пробыл в Меллишском Парке: он не имел времени сделаться ненавистным кому бы то ни было, и кроме того, он не имел способности на это. Он был эгоист, лентяй, любил только свои собственные удобства и позволил бы стрелять куропаток у себя под носом. Кто же сделал этот поступок?

Только одна особа имела причину желать освободиться от этого человека. Только одна особа, доведенная до отчаяния, может быть, запутавшись в сеть, искусно сплетенную негодяем, в минуту безумия могла… Нет! При всех уликах — против рассудка, против слуха, против зрения, против воспоминания — Джон скажет: «нет!». Она была невинна! Она была невинна! Она глядела в лицо своего мужа, и светлый блеск сиял из ее глаз, электрический луч света проникал прямо в его сердце — и он верил ей.

«Я буду верить ей до самых крайних границ, — думал он. — Если все живые существа на этой обширной земле соединят свои голоса в один крик упрека, я буду стоять возле нее до самого конца и буду опровергать их».

Аврора и мистрисс Лофтгауз заснули на разных диванах; мистрисс Поуэлль тихо ходила взад и вперед по длинной гостиной, ждала и наблюдала — ждала, чтобы узнать подробности о несчастии, обрушившемся на дом ее хозяина.

Мистрисс Меллиш вскочила при звуке шагов мужа, когда он вошел в гостиную.

— О, Джон! — вскричала она, подбежав к нему и положив обе руки на его широкие плечи. — Слава Богу, ты воротился! Теперь расскажи мне все! Расскажи мне все, Джон! Я приготовилась выслушать все, что бы то ни было. Это происшествие необыкновенное. Человек, которого ранили…

Глаза ее расширились, когда она глядела на мужа, и взгляд ее ясно говорил: «Я могу отгадать, что случилось».

— Этот человек был очень ранен, Лолли, — спокойно отвечал ей муж.

— Какой человек?

— Берейтор, рекомендованный мне Джоном Пасторном.

Аврора молча глядела на мужа несколько минут.

— Он умер? — спросила она после этого краткого молчания.

— Умер.

Она опустила голову на грудь и спокойно воротилась к тому дивану, с которого встала.

— Я очень жалею его, — сказала она. — Он был нехороший человек. Я жалею его, что он не имел времени раскаяться в своих нехороших поступках.

— Разве вы его знали? — спросила мистрисс Лофтгауз, выказавшая ужасное волнение при известии о смерти берейтора.

— Да. Он служил у моего отца несколько лет тому назад.

Экипаж Лофтгауз ждал с одиннадцати часов, и жена ректора была очень рада проститься со своими друзьями и уехать из Меллишского Парка от его ужасных воспоминаний; хотя полковник Мэддисон предпочел бы остаться выкурить еще сигару и потолковать об этом деле с Джоном Меллишем, но он покорился женской власти и сел возле своей дочери в спокойном ландо, которое может быть и закрытой каретой, и открытой коляской, по желанию хозяина.

Экипаж уехал по гладкой дороге; слуги заперли двери и шептались между собою в коридорах и на лестницах, ожидая, когда барин и барыня уйдут спать.

Трудно было вообразить, чтобы жизнь шла своим чередом, когда убийство было совершено в Меллишском Парке, и даже ключница, строгая в обыкновенное время, уступила общему влиянию и забыла гнать горничных спать.

Все было очень спокойно в гостиной, где гости оставили хозяина и хозяйку с тем скелетом, который прячется в присутствии гостей.

Джон Меллиш медленно ходил по комнате. Аврора сидела и машинально смотрела на восковые свечи в старинных серебряных подсвечниках. Мистрисс Поуэлль вышивала так внимательно, как будто на свете не было ни преступлений, ни неприятностей, а в жизни — более высокой цели, как вышиванье узоров по батисту.

Она время от времени говорила вежливые и пошлые фразы. Она сожалела о таком неприятном происшествии; жалела о неприятных обстоятельствах, сопровождавших смерть берейтора; она говорила это таким образом, как будто мистер Коньерс не оказал уважения своему хозяину способом своей смерти; но чаще всего возвращалась мистрисс Поуэлль к присутствию Авроры в парке во время убийства.

— Я так сожалею, что вас не было в это время дома, мистрисс Меллиш, — говорила она. — И когда я вспомню, в какую сторону вы пошли, то вы должны были гулять близ того места, где этот несчастный был убит. Для вас будет так неприятно являться на следствие.

— Являться на следствие! — вскричал Джон Меллиш, вдруг остановившись и свирепо обернувшись к мистрисс Поуэлль. — Кто говорит, что моя жена должна явиться на следствие?

— Я только вообразила это вероятным…

— Нечего вам было воображать этого, сударыня, — перебил мистер Меллиш не весьма вежливо. — Моя жена не явится на следствие. Кто будет требовать ее туда? Какое ей дело до сегодняшнего происшествия? Разве она знает о нем более, чем вы или я, или кто-нибудь в этом доме?

Мистрисс Поуэлль пожала плечами.

— Я думала, что, так как мистрисс Меллиш прежде знала этого несчастного человека, то, может быть, она могла бы набросить какой-нибудь свет на его привычки и знакомства, — кротко заметила она.

— Прежде знала! — заревел Джон. — Как мистрисс Меллиш могла знать конюха своего отца? Каким образом могла она интересоваться его привычками и знакомствами?..

— Постой! — сказала Аврора, вставая и положив руку на плечо своего мужа. — Мой милый, пылкий Джон, зачем ты сердишься? Если меня позовут, как свидетельницу, я расскажу все, что знаю о смерти этого человека; но я не знаю ничего, кроме того, что я слышала выстрел, пока была в парке.

Аврора была очень бледна, но говорила со спокойной решимостью выдержать самое худшее, что готовила ей судьба.

— Я скажу все, что необходимо сказать, — повторила она. — Мне все равно, что бы это ни было.

Все держа руки на плечах мужа, она положила голову на грудь его, как усталое дитя ищет приюта в своем единственном надежном убежище.

Мистрисс Поуэлль встала и убрала свое вышиванье в хорошенькую корзиночку. Она проскользнула к двери, взяла свой подсвечник, потом остановилась на пороге пожелать мистеру и мистрисс Меллиш спокойной ночи.

— Вам нужно успокоиться после такого ужасного происшествия, — жеманно сказала она. — Поэтому я ухожу первая. Почти уже час. Спокойной ночи.

— Слава Богу, она ушла, наконец! — вскричал Джон Меллиш, когда дверь тихо, очень тихо затворилась за мистрисс Поуэлль. — Я ненавижу эту женщину, Лолли.

Я никогда не называла героем Джона Меллиша; я никогда не представляла его образцом мужского совершенства или непогрешимых добродетелей; и если он не безгрешен, если он имеет те недостатки, которые составляют принадлежность нашей несовершенной натуры, я не извиняюсь за него, но поручаю его нежному милосердию тех, кто сам, не будучи совершенен, будет милосерден к нему. Он ненавидел тех, кто ненавидел его жену или делал ей вред, хоть бы самый незначительный. Он любил тех, кто любил ее. В могуществе его широкой любви уничтожалось всякое уважение к собственной его личности. Любить Аврору значило любить его; оказывать ей услуги значило одолжать его; хвалить ее значило сделать ее тщеславнее всякой пансионерки.

— Я ненавижу эту женщину, — повторил он, — и не в состоянии выдерживать дольше ее присутствие.

Аврора не отвечала ему. Она молчала несколько минут; а когда заговорила, то, очевидно, мистрисс Поуэлль была очень далеко от ее мысли.

— Мой бедный Джон! — сказала она тихим, нежным голосом, меланхолическая нежность которого прошла прямо в сердце ее мужа. — Мой милый, как счастливы мы были короткое время! Как мы были счастливы, мой бедный Джон!

— Мы всегда будем счастливы, Лолли, — отвечал он, — всегда, моя возлюбленная…

— Нет, нет, нет! — сказала Аврора. — Только короткое время. Какой ужасный рок преследовал нас! Какое страшное проклятие нависло надо мной! Проклятие неповиновения, Джон; проклятие неба на мое неповиновение. Как подумаешь, что этот человек был прислан сюда и что он…

Она остановилась, сильно задрожала и прижалась к верной груди, укрывавшей ее.

Джон Меллиш спокойно повел ее в уборную и передал на попечение горничной.

— Барыня твоя была очень расстроена сегодняшним происшествием, — сказал он горничной. — Ей нужна тишина.

Спальная мистрисс Меллиш была просторная и удобная комната и имела низкий потолок с впадистыми окнами, выходившими в утреннюю комнату, в которой Джон имел привычку читать газеты, между тем, как жена его писала письма, рисовала собак и лошадей, или играла со своим любимцем Боу-оу. Они так весело ленились и ребячились в этой хорошенькой комнате; и войдя в нее теперь с отчаянием в сердце, мистер Меллиш еще с большей горечью почувствовал свои горести по воспоминанию о прошлом счастье.

Лампа была зажжена на письменном столе и слабо освещала хорошенькие и простенькие картины, украшавшие серые стены. Этот флигель старого дома был вновь меблирован для Авроры, и в этой комнате не было ни одного кресла, ни одного стола, которые не были бы выбраны Джоном Меллишем с особенным вниманием для комфорта и удовольствия его жены. Обойщики нашли его щедрым покупателем; живописец и скульптор — благородным покровителем. Он прошел Королевскую Академию с каталогом и карандашом в руке, выбирая все «хорошенькие» картины для украшения комнаты своей жены. Дама в пунцовой амазонке и в треугольной шляпе, белый пони, свора гончих, каменная терраса, покатистый дерн, цветник, фонтаны, составляли понятие бедного Джона о хорошенькой картине; у него было полдюжины вариаций на подобные сюжеты в его обширном замке.

В этот вечер он сидел и уныло осматривался кругом этой приятной комнатки, спрашивая себя: будут ли Аврора и он опять счастливы? Пройдет ли с горизонта его жизни эта мрачная, таинственная, предвещающая грозу туча?

«Я был недовольно добр, — думал он. — Я опьянел от моего счастья и ничем не выкупал его. Что я такое, чтобы иметь любимую женщину моей женой, между тем, как другие мужчины должны жертвовать лучшими желаниями своего сердца? Какой я был негодный человек! Как я был слеп, неблагодарен!..»

Джон Меллиш закрыл лицо своими широкими руками и раскаялся в той беззаботно-счастливой жизни, которую он вел тридцать один год. Его пробудил из этого беззаботного блаженства громовой удар, разрушивший волшебный замок его счастья. Да, должно быть, так; он не заслужил своего счастья.

Думали ли вы когда-нибудь об этом, простодушные деревенские помещики, посылающие своим бедным ближним в жестокие зимы одеяла и говядину, вы, добрые и кроткие господа, верные мужья, нежные отцы, проводящие спокойную жизнь в приятных местах этой прекрасной страны? Думали ли вы когда-нибудь, что если собрать все ваши хорошие дела и положить их на весы, то они окажутся весьма ничтожны против веса полученных вами благодеяний? Вспомните Джона Гоуарда, пораженного горячкой и умирающего, мистрисс Фрай, трудившуюся в тюрьмах, Флоренс Нэйтингель — в больницах, в душной заразительной атмосфере, между мертвыми и умирающими — вот люди, платящие сто на сто за дары, врученные им. Но это праведники, добрые дела которых будут сиять вечно между звездами; это неутомимые труженики, которые, по окончании дневного труда, слышат голос своего Создателя в вечерней тишине, призывающего их отдохнуть у Него.

Джон Меллиш, вспоминая о своей жизни, смиренно сознавался, что она была сравнительно бесполезна. Он делал счастливыми людей, которые попадались на его пути; но он не сходил с своего пути, чтобы делать людей счастливыми.

«Если бы я мог спасти ее от тени горести или неприятности, я завтра отправился бы босиком в Иерусалим, — думал он, — чего не сделал бы я для нее? Какая жертва показалась бы мне велика, какая ноша — слишком тяжела?