Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег

21. Просветление рядового Голубовича

Часовой зашел за пожарный щит и, поеживаясь от ночного холода, грубо нарушил устав караульной службы сразу по нескольким пунктам, которые оговаривались в статье “Что запрещается часовому”. Во-первых, он негромко сказал: “Еб твою мать!”. Вы можете подумать, что устав запрещает ненормативную лексику, но это совсем не так, потому что уставом такое явление, как мат, не предусматривается вообще. Если бы после гибели нашей цивилизации ученые будущего строили свои гипотезы о нас с вами, исходя из изучения устава, получилась бы престранная картина. На самом деле, на посту просто нельзя разговаривать, вот и все. Но далее часовой расстегнул ширинку (о чем устав также умалчивает) и помочился на какую-то незадачливую козявку, которая тихо сидела в траве и, между прочим, горячо молилась своему членистоногому Богу о чем-то светлом и теплом, вероятно, о снисхождении божественной благодати. В ее голове не было места сознанию того, что она незаконно проникла на четвертый пост Первого Караула воинской части 3023, который бдительно охранялся стрелком второй линейной роты рядовым Голубовичем. Впрочем, не так уж и бдительно, как мы могли видеть. После совершенного перед Родиной преступления рядовой Голубович не успокоился на достигнутом и сделал то, о чем впоследствии ему пришлось весьма горько сожалеть. Но надо отдать ему должное, потому что вначале он все же подумал: “А стОит ли?”. К сожалению, в его животе булькали три миски пшенной каши на комбижире, буханка белого хлеба и две кружки чая, которые дружным хором заверили его: “Конечно, стоит!”. Ну, попробуйте сами, в конце-концов, затоптать столько хавчика и, если вас не потянет после этого в сон, смело бросайте камень в рядового Голубовича. А он не мог поступить иначе, потому что очень уважал все съедобное. Еще лежа в санчасти с проломленной головой, он добровольно вызвался мыть за всеми посуду, чтобы доедать прилипшие к тарелкам остатки скользких говяжьих хрящей и пресного горохового пюре. К несчастью, дома у начальника медицинской службы майора Авдеева жила лабрадорша по кличке Эльза, которая посягала на право обладания солдатскими объедками, поэтому рядовой Голубович получил приказ складывать их в три полулитровые баночки, которые майор уносил с собой каждый день в неизвестном направлении. Доведенный до отчаяния, Голубович заочно возненавидел прожорливую Эльзу точно так же, как когда-то в детстве возненавидел противный голос невидимой бабушки, озвучивающей в советских мультфильмах разных карапузов, зайчат, гусят и прочую живность. В конце-концов, он купил у хлебореза за рубль пачку дрожжей и вложил эту бомбу в одну из баночек, а через пару дней опечаленный майор поехал на птичий рынок за новым лабрадором. Но сейчас, бродя по своему посту, рядовой Голубович думал о другом — лечь или не лечь? Почему-то на ум приходила рифма: “Лечь — голову с плеч!”, но три миски пшенки знать не знали ни о какой поэзии. Рядового Голубовича неодолимо клонило в сон, хотя спать он вовсе и не собирался — ему достаточно было просто прилечь на стопку шифера за складом горючих и смазочных материалов, снять с головы каску, расслабить тесемки на бронежилете и устремить свой взор в небо, где время от времени вспыхивали изогнутые траектории метеоров и, будто пилотируемые пьяными астронавтами, ползали туда-сюда по Млечному Пути голубоватые огоньки НЛО. Сначала Голубович просто сел на шифер и ему даже немного полегчало. Потом он снял каску и положил рядом с собой автомат, но через две минуты понял, что и этого недостаточно. Тяжело вздохнув, Голубович растянулся на шифере во весь рост и прикрыл глаза — о, неземное блаженство! В подобную минуту великий Гете написал: “Остановись, мгновенье, ты — прекрасно!”, а Голубович просто сладко застонал.

И вдруг он услышал чьи-то шаги, прошуршавшие вдоль колючей проволоки и стихшие в направлении караула.

Сон пропал, словно его и не было вовсе. Рядовому Голубовичу показалось, что он больше никогда в жизни не захочет ни есть, ни спать, ни каким-либо другим образом нарушать устав. Сейчас ему хотелось только одного — плакать, потому что он проебал фишку. Многие, вероятно, думают, что часовые стоят на постах для того, чтобы эти посты охранять, но это наивное заблуждение. Прежде всего, часовой стоит на посту, чтобы засечь штабного офицера, который идет в караул с проверкой. А предупрежденный часовым караул — это уже вооруженный караул, иначе возможны всякие мелкие и крупные неприятности, которые любят устраивать бойцам веселые офицеры из штаба батальона.

Дрожащей рукой Голубович присоединил телефонную трубку к радианам и не менее дрожащим голосом доложил: “На четвертом — без происшествий”, но тревожный не обратил на доклад никакого внимания, а лишь сообщил Голубовичу, не скрывая злорадства в голосе: “Ну, что, Голубь, проебал фишку? Дежурного по части в караул пропустил. Лучше не возвращайся и сразу вешайся, блядь, на своей ебаной трубке..!”

Если бы Голубович был автором своей жизни, он, не задумываясь, тут же написал: “КОНЕЦ”, потому что смотреть в свое будущее ему было откровенно страшно. Он лихорадочно бегал вдоль колючей проволоки и его остекленевшие глаза жутко блестели в темноте. А ведь все только-только стало налаживаться. Он уже прослужил полгода и вся его дедва уже поувольнялась в запас, он уже забыл, что такое получить по голове огнетушителем, и стал подшиваться целыми простынями, он уже поверил в то, что стал без пяти минут человеком и что ТЕПЕРЬ ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО, а фиг. Рядовой Голубович ошибся. Картины унижений, которые ему предстоит пройти, проплывали перед его глазами одна хуже другой, и ему становилось плохо. В одной из этих картин его, гордого черпака, заставляли мыть в полы всю ночь напролет, а в другой — чистить мерцающее очко в караульной параше личной зубной щеткой. Далее шли такие ужасы, которые вообще не поддаются вербализации. “Ой, бля!.. — бормотал он в такт своим шагам. — Ой бля!..” До смены оставалось сорок минут и Голубович готов был отдать все на свете, чтобы эти сорок минут не заканчивались никогда.

А через шесть лет он сидел на кухне у своего друга Мишки Дозы с громадным рыжим котярой на коленях и загонял мишкину ладью в самый дальний угол доски. Серега по прозвищу Лысый стоял у плиты и жарил семечки, изредка поглядывая за тем, как продвигается игра. Черный ферзь пересек поле по диагонали и съел мишкину ладью.

“Уууубит, — довольно сказал Голубович, — ты убит, Миха”

“Да, наповал, — согласился маньяк Миха и почесал затылок. — Слышишь, Юра, а ты человека смог бы так завалить, как эту ладью?”

“Легко!” — рявкнул Лысый, передразнивая возможный ответ Голубовича и громыхая сковородкой.

“Нет, совсем не легко, — возразил Голубович. — Для этого полная трансформация психики должна произойти. Сейчас, например, я никого не могу убить…”

Через пять минут Отходняк соскочил с его колен и пошел в комнату, а Голубович все еще рассказывал: “…и вот до смены остается уже двадцать минут и я понимаю, что меня сегодня попросту заебут. Нервы у меня накалились до предела — уже, кажется, дым пойдет, все… небо рушится на башку, земля уходит из-под ног — все как полагается, и вдруг в голову мою каким-то чудом приходит мысль — такая простая и ясная, что в это невозможно поверить! — которая разрушает весь этот кошмар в одно мгновение ока. Мне вдруг так легко на душе от нее стало, радостно… Я хожу по посту, дышу воздухом и счастливо улыбаюсь. Не знаю даже, как это передать. Помнишь, как в той книжке про монаха, который десять лет ломал голову над коаном и в конце-концов соскочил с колеса Сансары, поглядел вокруг и увидел, что все золотым светом сияет? Ну, просветление, одним словом…”

“Ладно, не тяни! — нетерпеливо грохнул сковородкой Лысый. — Говори, что это за мысль такая была?”

“Мысль? — Голубович задумчиво улыбнулся, вспоминая ту далекую светлую минуту. — Я просто подумал, что приду сейчас со сменой в караул, зайду в „тревожную“ комнату, пристегну магазин к автомату и к чертовой матери всех перестреляю, вот и все!”

Отходняк вернулся из комнаты и, окинув взглядом сидевших на кухне, жалобно мяукнул.