33. Создатели звезд

Ефимович с раннего детства рос ребенком задумчивым прямо-таки не в меру, а когда, не смотря ни на что, вырос, задумчивость его плавно переросла в рассеянность, степень которой иногда превышала границы анекдотического. Однажды Ефимофич умудрился где-то потерять смысл своей жизни, и как он потом ни старался вспомнить, где и при каких обстоятельствах это могло произойти, ничего у него не выходило. Благодаря все той же рассеянности Ефимович окончательно отбился от своих и заблудился в своем бессмысленном существовании, хотя оно было такое же простое, как и пресловутые три сосны. Поначалу он даже пытался звать на помощь и все искал, как отсюда выйти, но это не привело его ни к чему, кроме трех вонючих комнат в полуподвале коммунальной квартиры и почетной должности уличного дворника.

Санитаром улиц Ефимович устроился полгода тому назад, в аккурат на свой семидесятилетний юбилей, и его единственный сосед по коммуналке, вечно то прикумареный, то раскумареный iуноша с жутким прозвищем “покойник”, только почесал свою лысую репу, узнав об этом. Дело в том, что покойник немного врубался в то, кто такой Ефимович, поэтому судьба вверенных флегматичному деду территорий вызывала у него глубокую печаль. И верно — через полгода дворницкой практики вся наша улица дружно и искренне ненавидела Ефимовича, впрочем, для людей это характерно и тут нет ничего удивительного. Ведь никому и в голову не приходило понять самого Ефимовича. В конце концов, физический труд — это всего лишь возмутительный пережиток нашего феодального прошлого, а необходимость получать зарплату в биовыживательных целях — это, чего там говорить, позорная необходимость. Ефимович и так уже переступал через себя, мирясь с этой необходимостью, поэтому для феодальных пережитков прошлого места в его жизни попросту не оставалось. Проще говоря, забил болт Ефимович на свою почетную работу, потому что у него были дела и поважнее. Например, собирать дрова на зиму, благо газ отрезан еще в незапамятные времена (два года назад всего — казалось бы, но память уже отказывает) за неуплату. Или думать. Нет, не так — ДУМАТЬ. Это, конечно же, было его главным занятием в жизни, и он отдавался ему целиком, не взирая на время и обстоятельства.

Он, например, думал — а почему бы и нет?

Если бы каждый сидел или, еще лучше, лежал у себя на диване и ДУМАЛ вместо того, чтобы бегать за несчастными дворниками и материться, как бы спокойней, светлей и чище был наш мир! И совсем не исключено, что, в конце концов, мы бы общими силами что-нибудь да и придумали.

Мысли так увлекали Ефимовича, что одно время он их даже записывал, надеясь втайне на посмертную славу. Он так и представлял себе, как покойник, волнуясь, куда же запропастился Ефимович, взламывает двери в его каморку и у остывшего тела находит чемодан с пожелтевшими от времени и мудреного содержания рукописями. Книги выходят одна за другой, и какой-нибудь профессор философии уже сочиняет сентиментальное предисловие к глянцевому двухтомнику “Ефимович. Полное собрание сочинений и Воспоминания современников”, горько констатируя, что вот, сидел Ефимович у себя в коммуналке и мыслил, а мы и не знали. Почему же мы не ценим наших героев, пока они живы?! Почему лишь смерть делает их в наших глазах привлекательными и заслуживающими внимания?! Я тысячу раз спрашиваю — почему? И, не дождавшись вразумительного ответа, от имени всех нас объявляю всем нам — увы нам всем и позор!

Но мир так и не увидел литературного подвига Ефимовича, потому что Ефимович решил, что мир не достоин этого. Почему, ломал голову Ефимович, почему я бессмысленно сгниваю заживо в этом болоте с черно-белым телевизором и метлой в благородной деснице, не имея при этом ни малейшего понятия, зачем же, черт побери, я это делаю, ни достойного моего положения финансового статуса, ни радости в сердце, ни ясности в мыслях?! Смахнув скупую мужскую слезу, Ефимович открыл заветный чемодан и за пятнадцать минут сжег труд всей своей жизни в прожорливой печке. Ему казалось, что весь мир сейчас перевернется вверх дном, но на уши встал только дом. Перво-наперво, прибежала соседка с третьего этажа. На дворе стоял май и тяги в дымоходе не было никакой, поэтому все квартиры по стояку заполнились едким дымом сожженных мыслей.

Соседка была худая, черная, со впавшими глазами, и напоминала портрет кисти безымянного советского живописца, раскрывающий образ матери-героини, безвременно утратившей любимого сына-партизана в неравном бою. Соседку звали Юля, она никогда в жизни не улыбалась, и про каждую произнесенную ею фразу можно было сказать: “Ага! Вот что это значит — вопль вопиющего в пустыне…”, даже если она всего лишь спрашивала, который час. У нее был сын Гена по прозвищу Аллигатор, но не партизан, а только алкоголик, поэтому юлины справедливые вопли раздавались в любое время дня и ночи, не отличаясь при этом разнообразием.

“Уууу, изверги, — исступленно вещала она, — как же земля вас только носит?! Да когда ж от вас покой настанет?! Всю душеньку мою истомили, истоптали, гады проклятые! Да как же я тебя родила, сволочь такую бесстыжую?!”

“Юля, блядь! — не выдерживал кто-то и высовывался из окна. — Пол второго ночи! Я все понимаю, но сейчас как выйду, да как наебну по шее, чтоб спать не мешала…”

Однако теперь юлин гнев был праведен в квадрате. Вытянув свою худую шею в сторону Ефимовича, она плавно раскачивалась и вопила в потолок:

“Дыхать нечем, а он тут сидит, бумажки палит!.. Ах, ты ж сволоч такой старый, глаза тебе повыдирать, зараза ты отакая. И так уже тебе везде воздух перекрыли, а он, старый пердун, печку растопить решил. Холодно тебе, скотина ты пархатая?! Май месяц на дворе, а оно людей дымом потравить решило…”

Ефимович поспешно выбежал во двор, но там на пеньке сидел хмурый покойник. Видимо, он вернулся с работы совсем закумаренным, но, обнаружив дома дымовую завесу и сделав пару вдохов-выдохов, быстро раскумарился.

“Еб вашу мать, Ефимович! — поздоровался он. — Я уже четыре раза терпел ваши газовые атаки, четыре раза с вами спокойно разговаривал, чтоб вы не палили мусор у себя дома в теплую погоду. Я, блядь, терпел и я, блядь, и сейчас могу стерпеть, но в следующий раз возьму ведро для бумаг из параши и все, что там есть, спалю у вас в хате…”

“Это как, — не понял Ефимович, — специально?!”

“Вот именно! — заорал покойник. — А как еще с тобой можно, если ты человеческого языка не понимаешь?! Мне с похуистами не с руки церемониться — я и сам похуист…”

Открылась балконная дверь со второго этажа и на пороге возникла фигура неизменно вежливого Сансаныча. Поскольку балкона там не было уже давно, то Сансаныч был виден в полный рост, что, учитывая второй этаж, выглядело малость сюрреалистически.

“Ефимович, — мягко сказал он. — Я тебя очень прошу, подымись к нам на минуту и подыши. Тут же женщины, дети, а ты как дитя малое. И ведь не в первый раз уже, Ефимович. А гляжу я на тебя и понимаю, что и не в последний. Ведь чем все кончится — вызовем мы пожарных и они тебе всю квартиру водой зальют, чтоб ты со спичками не баловался…”

(К чести Сансаныча нужно признать, что, действительно, через год или полтора прямо посреди ночи в квартиру покойника стремительно ввалился широкоплечий терминатор в пожарном одеянии и, понюхав носом воздух, сказал: “Странно, тут все в порядке…” — наводка соседей оказалась неточной и терминатор перепутал двери.)

Юля, которая, придя в себя, обнаружила бегство Ефимовича, тоже вышла во двор и принялась голосить.

“Мало того, что вся улица из-за него в говне, дворник ты хренов, так он передушить нас всех решил!” — вопила она.

“Но у меня в квартире нет никакого дыма!” — не к месту возразил Ефимович.

“Так будет, старый пидарас! — пообещал покойник. — Я тебе и дым устрою, и огонь, и воду, и медные каски…”

Люди, люди, подумал Ефимович, как же вы злы и невоспитанны, как мелки в своем гневе, а ведь есть же в вас что-то хорошее, то, что от вечности, но вы зарыли его поглубже, как, впрочем, и я, поэтому мне уже все равно. Очень странно, что вы не понимаете. Ведь все это не имеет значения. Подумаешь — дым. Не о дыме думать сейчас нужно.

“Нет, вы посмотрите на него! — между тем орал на всю улицу разгорячившийся покойник. — Он же даже не слушает уже, он же на свою волну опять упал. Вначале он нам всю улицу засрал, а теперь и за дом принялся!..”

Ефимович покорно слушал.

Вечером того же дня покойник уснул у себя с открытой дверью, потому что дым никак не хотел выходить через окна его квартиры, и ее благополучно обокрали, пока он спал. После этого покойник в бессильной злобе скрипел зубами и все выходки Ефимовича сносил молча, так как опасался очередного кармического возмездия.

А Ефимовича взяла тоска и он начал собирать во дворе бездомных собак, подкармливая их объедками, которые находил в мусорных баках. Думая о нелегкой судьбе кабысдохов, Ефимович придумал гениальный социальный проект для всех городов мира. Бездомные собаки всех уже (а соседей Ефимовича — в особенности) заебали, думал он, их даже отстреливают на мыло и воротники, а это негуманно. С другой стороны, существует проблема погребения покойников (тут Ефимович с содроганием вспомнил, как хоронил жену). Кладбища растут, как грибы, занимая все больше живого места, к тому же, закапывать трупы в землю — это, брр, антисанитарно, а кремация стоит дорого… Почему бы тогда не выделить территорию для всех бездомных собак, где бы они могли жить и куда бы свозились трупы со всего города? Это, во-первых, экономично — как для государства, так и для родственников усопших. Это, во-вторых, соответствует санитарным нормам. В-третьих, это попросту гуманно. И собаки сыты, и санитарные нормы соблюдены. Вот какую пручую штуку придумал Ефимович. Когда он рассказал это покойнику, тот лишь сдержанно процедил что-то сквозь зубы, а когда Сансанычу, тот покрутил пальцем у виска.

“А почему не наоборот, Ефимович? — спросил он. — Почему бы не решить проблему погребения дохлых собак, совместив ее с решением проблемы голодающих пенсионеров?”

Но Ефимовича волновали уже совсем иные проблемы. Как и всякий одинокий пенсионер, сохранивший потенцию, временами он маялся без женской ласки. Глядя на молодых девушек, гуляющих по улицам с соответственно молодыми парнями, Ефимович изумлялся — ну, чему эти зеленые сопляки могут научить молодую девушку в плане любви?! Не вступать же им в семейную жизнь совершенно безграмотными в этом вопросе. А ведь все просто решается! Нужна такая социальная программа, которая обязывала бы всех молодых девушек пройти курсы науки любви у желающих эту науку преподавать одиноких пенсионеров, людей опытных и любвеобильных. Правда, об этой идее Ефимович решил никому не рассказывать. Покойнику — потому что молод еще, обидится, а Сансанычу — потому что тот покрутит пальцем у виска и спросит, а почему не наоборот, Ефимович? Почему бы одиноким пенсионеркам не обучать науке любви неопытных молодых людей? За умеренную плату, разумеется.

Тогда Ефимович решил придумать что-нибудь еще, но так и не успел этого сделать, потому что как раз в это время на сцену вышел Черный Человек.

О, в какой ужас пришел тогда Ефимович! Он понял, что вся его жизнь летит ко всем чертям, потому что Черные Люди ни к кому и никогда просто так не приходят. А вот к Ефимовичу пришел один такой и даже спросил, как здоровьице, папаша? Он еще немного постоял рядом, наблюдая, как Ефимович обливается потом и затаскивает дрова в подвал, сверкнул стеклами своих очков и исчез. Но этого было достаточно, чтобы Ефимович безвозвратно утратил свое душевное равновесие. Дело в том, что когда какой-нибудь дворник начинает халатно относиться к выполнению своих дворницких обязанностей (а Ефимович так и вообще перестал их выполнять), то на него обычно пишут жалобную бумагу директору Управления Городскими Дворниками и Мусоросборниками (УГДиМ), человеку по-своему доброму, но ответственному. Тогда директор с сожалением вздыхает, выкуривает сигарету, чтобы успокоить нервы, набирает по секретному телефону секретный номер и вызывает к себе в кабинет Черного Человека. Затем они десять-пятнадцать минут тихо о чем-то беседуют между собой, после чего Черный Человек уходит. А через пару дней случается ужасное — нерадивый дворник либо начинает исправно выполнять свои обязанности, либо вовсе исчезает с белого света. Куда он при этом исчезает, сказать трудно. Но если он никуда не исчезает, а продолжает нести службу на своем боевом посту, то жители вверенной ему территории вскоре начинают замечать, что какой-то холодный блеск появился в глазах у нашего Ефимовича, безразличие какое-то. Ни с кем он больше не разговаривает, никому не улыбается, не рубит больше дров на зиму и даже электричеством не пользуется. Вообще не пользуется — ни свет в квартире не включает, ни телевизор свой черно-белый, ни холодильник. И все свободное от работы время сидит он у себя в комнате на стуле и стеклянными глазами смотрит в правый верхний угол журнальной репродукции картины Сурикова “Утро стрелецкой казни”, которую он когда-то пришпилил к обоям четырьмя ржавеющими булавками. А все потому, что свидание с Черным Человеком никогда и ни для кого не проходит даром.

Неизвестно, то ли кто-то рассказал это Ефимовичу, то ли он сам обо всем догадался, но с этого момента жизнь его стала противнее молочной пенки. Ясное дело, первый визит Черного Человека был только предупреждением, но внять этому предупреждению Ефимович был не в силах. Работа осточертела ему совершенно и он решил, что лучше уж свидание с Черным Человеком, чем вечная метла. И тогда Черный Человек пришел во второй раз.

А он совсем не был страшным, даром что нелюдь и маньяк. Глаза у него были голубые-голубые, добрые и доверчивые. Ганибал Лектер какой-то, подумал Ефимович и взял топор в руки.

“Осторожнее, прошу вас! — вкрадчивым голосом предупредил людоед. — Боюсь, вы совсем не за того меня принимаете. Впрочем, для вас с вашим воображением это совершенно естест…”

Но вот куда девать труп, Ефимович совсем не подумал. Да и вообще трудно было представить, что Черный Человек будет так легко повержен. Какая бесславная смерть, думал Ефимович, расчленяя останки убитого врага. В конце концов, про бездомных собак — это хорошая мысль. Через пару дней ни кусочка не останется.

“У вас вообще золотая голова!” — одобрил идею Черный Человек. Но какая бы золотая она ни была, тут Ефимовича конкретно переклинило, вплоть до временного заикания, потому что это же какая-то фигня получается — я ж его только что на куски порубал, а он вот он, целый и невредимый, стоит и довольно кивает, мол, хорошо ты это про бездомных, Ефимович, собак придумал, золотая, мол, Ефимович, твоя голова.

Так толком и не придумав, что делать, Ефимович снова потянулся к топору.

“Не нужно, прошу вас! — взмолился Черный Человек. — Вы даже не можете себе представить, как это больно!”

Глупое предположение, что он не может себе чего-то там представить, было для Ефимовича оскорбительным — он давно уже убедился в том, что может представить себе абсолютно все, даже то, что выходит за рамки его воображения.

“Именно поэтому я и пришел к вам, — заметил Черный Человек. — Люди с таким могучим воображением в дворниках долго не задерживаются”

“Да, — горько сказал Ефимович. — Взлеты моей мысли иногда не дают мне управиться со своей работой на должном уровне, но это не значит, что… Я же должен на что-то жить, мое тело хочет колбасы, а не идей!.. Ну, хорошо, — он взял себя в руки, — я осознал свою вину и полностью с вами согласен. У меня есть предложение. Если я дам вам честное слово, что с завтрашнего дня буду работать согласно графику и требованиям качества, вы оставите меня в покое?”

“Ни в коем случае! — горячо возразил Черный Человек. — Как вам такое в голову могло прийти?! Впрочем, что же это я, только такому, как вы, это и могло прийти в голову. Глупый вопрос, извините. Ведь я совсем по другому поводу вас беспокою. Я пришел предложить вам высокооплачиваемую работу, которая полностью соответствует вашим способностям и, как я надеюсь, желаниям”

“Это какие же у меня могут быть способности?! — оторопел Ефимович. — Сроду я никакими способностями не обладал…”

Вполне возможно, что это — ключевое место в нашей истории. Потому что тут для Ефимовича наступил его момент истины, когда он смог трезво взглянуть фактам в лицо. Не то, чтобы Ефимович был отрицательным персонажем, ведь отрицательных персонажей на свете не бывает. По-своему Ефимович даже хорошим был, хотя и дурак дураком, и человека зарубил только что, и жену в свое время в могилу вогнал, и сына воспитал кое-как, и оскомину набил всем, кто его знает, и вообще — ну его на хрен, этого Ефимовича, скажу вам честно. Но поскольку на какое-то мгновение ему удалось все это осознать, то за одно это я бы сказал ему — ты, Ефимович, все-таки мужик! Но мы, кажется, отвлеклись.

“А вы подумайте! — настаивал Черный Человек. — Что вы любите больше всего на свете?”

Больше всего на свете Ефимович любил пропивать свою скудную пенсию, лежать на дырявом диване и растекаться мыслию по древу, однако говорить все это своему потенциальному работодателю было как-то неловко. Впрочем, тот совсем не нуждался, чтобы с ним разговаривали вслух, потому что торжественно поднял указательный палец.

“Вот именно! — воскликнул он. — Вы прирожденный воображатель, а работаете дворником. Как не стыдно!”

“Очень стыдно, — согласился Ефимович. — А воображатель — это что, профессия?”

“Это призвание, — возразил Черный Человек, — тем не менее, хорошо оплачиваемое. Если говорить коротко, то такие, как вы, нужны нам позарез. Только что, — тут он пнул ногой свои собственные кровавые останки, — я убедился в этом на своей шкуре… Ну, что вам еще сказать. Зарплату у нас платят регулярно и без задержек. Все, разумеется, в долларах. Размер суммы, правда, зависит от величины заказа…”

“Извините, — перебил его вконец истомившийся Ефимович, — но не могли бы вы сказать конкретно, в чем заключается предлагаемая работа?”

“В сотворении сущего, — просто ответил Черный Человек. — Понимаете, тут такое дело. Количество материи во вселенной практически безгранично, а вот что касается принимаемых ею форм, то все как раз наоборот — удручающее однообразие! И это ужасно. Наша контора пытается всеми силами исправить создавшуюся ситуацию — мы формируем или, если быть точным, формулируем мироздание. Главная проблема, как вы уже, вероятно, догадались, это дефицит рабочей силы. А ведь что такое, по своей сути, есть этот дефицит?”

“Что?” — спросил Ефимович.

“Это есть дефицит воображения! — воскликнул Черный Человек. — В основе любого — я это подчеркиваю — любого миротворчества всегда лежит творческое воображение. Вы улавливаете, о чем я?”

“Вы хотите, чтобы я стал миротворцем?!” — догадался Ефимович.

“Не миротвОрцем, а миротворцОм, — ласково поправил его Черный Человек. — а что вас так удивляет в моем предложении?”

“Ну как же, — вконец растерялся Ефимович. — Я же всего лишь дворник, у меня образования всего-то восемь классов… Далеко ведь мне до Господа Бога — ни мудрости, ни любви, ни света — ничего этого у меня нет…”

“Так что же, — обиделся Черный Человек, — вы полагаете, что ваш мир профессор философии выдумал? У вас странные представления о миротворчестве. Впрочем, с вашим воображением это вполне…” — тут он, видимо, утомившись стоять, сотворил из воздуха стул и сел на него. Потом извинился и сотворил точно такую же табуретку для Ефимовича.

Они разговаривали до самого вечера, но все когда-нибудь кончается, и Черный Человек, собрав свои останки в большой кожаный чемодан, который одолжил ему Ефимович, сердечно с ним попрощался, вышел на улицу и растворился в темноте. Почесав затылок, Ефимович закрыл за ним дверь, выпил сто грамм рябиновой настойки и, мечтательно заложив руки за голову, поудобнее устроился на своем любимом диване.

И той же ночью, далеко-далеко, на самой обочине Млечного Пути, посреди необъятного космического мрака, безо всякой, казалось бы, на то причины, загорелась голубая звезда.

Загрузка...