Банда Гимназиста

Глава XI

Негромкий, но настойчивый стук в дверь оторвал Андрея от размеренного субботнего завтрака. На пороге стояла домработница Черногоровых Даша.

– Барышня записку вам прислали, – сказала она и, протянув голубой конвертик, удалилась.

Андрей раскрыл письмо:

14 июня, 9.45. Доброе утро, милый мой соня! Пишу так, потому как знаю, что ты еще в постели (угадала?). Мы всем семейством едем на новоселье к Платоновым. Посиделки наверняка затянутся до темноты, но я сумею улизнуть. Заходи в три пополудни, поедем на дачу. Папа сказал, что чудесно ловится плотва. Заодно и проверим. П.

Пригородным поездом Андрей и Полина добрались до станции Горлинка, затем полторы версты до дачи шли лесом.

В доме одиноко хозяйничал Михалыч, который сразу же получил указание накопать к вечерней зорьке червей и приготовить удочки. Собрав обед из зеленых щей и холодной телятины, Полина принялась рассказывать о новоселье Платоновых. Андрей слушал ее, оттягивая случай сообщить свои новости. Около шести они двинулись к речке.

– Прошлым летом папуля своими руками соорудил недалеко отсюда рыбацкий домик, – забираясь в лодку, рассказывала Полина. – Там хорошо прикормленное место, очаровательная заводь для купания.

Рябинин вставил весла в уключины и неторопливо выплыл на середину. Спустившись немного вниз по течению, они пристали к крохотному причалу. На отмели стояла симпатичная дощатая хибарка на сваях.

Дверь оказалась не заперта, очевидно, хозяин совсем не опасался непрошеных визитеров. В единственной комнате находились некрашеный строганый стол, обмазанная глиной печурка и широкий топчан, покрытый соломенными тюфяками. Оставив припасы в домике, Андрей и Полина отправились рыбачить. Клев действительно был неплохим, и уже через час Андрей до краев наполнил плотвой и окуньками брезентовое ведро. Полина удила на небольшой глубине и с азартом таскала из воды чехонь и уклеек.

– Попробуй на живца, – посоветовала она. – Наверняка хищник гуляет.

И оказалась права – вскоре Андрей ловко подсек довольно приличного судачка.

– Ага! Будет нам сегодня уха, – обрадовалась Полина.

Она была довольна результатом лова и предложила заняться приготовлением ужина.

В прибрежных зарослях ивняка Андрей набрал сухих веток и разложил на песке костер. Отыскав в хибарке котелок, Полина попросила его сходить вместе с ней за водой.

Между ивами, кустами ежевики и орешника петляла узенькая тропинка. Сырой тенистый сумрак зарослей вдруг сменился поляной, залитой мягкими закатными лучами, посреди которой блестел источник.

Вернувшись на берег и поставив воду на огонь, они уселись на мостки причала.

– Приготовим уху и будем купаться, – сказала Полина. – Я слышала, ты уже открыл купальный сезон?

– Да, мы ездили на пикник…

– Вот и мне пора. Искупаться в Финском заливе я успела, теперь нужно и здесь чин отвести. Чем изволили заниматься, товарищ Рябинин, в мое отсутствие? – Полина, прищурившись, поглядывала на реку.

Андрей тронул ее за плечо:

– Пока тебя не было, моя жизнь кое в чем переменилась.

– Ну-ка, ну-ка, интересно! – она со смешком обернулась и встретила серьезный, сосредоточенный взгляд. – Что-то стряслось, Андрюша?

– Есть нешуточный разговор. Отнесись к нему с пониманием. Прошу.

– Я слушаю, говори.

– Видишь ли, некоторое время назад Кирилл Петрович сделал мне предложение…

– Так, – Полина нахмурилась.

– …которое я отклонил. Однако вскоре предложение повторилось в официальной форме…

– Он принудил тебя служить в ГПУ?

– Именно. Послушай…

– Ничего не объясняй! Отлично представляю, как папочка может заставить делать то, что ему выгодно.

Она добела сжала губы и яростно ударила кулачком по доскам причала:

– Ах, мерзавец! Хитрый, коварный мерзавец! Так вот почему такой интерес к товарищу Рябинину, все эти расспросы, комплименты! Я сразу заподозрила неладное.

С лица Полины слетело привычное выражение вежливой дочерней любви. Андрей с изумлением увидел боль и раздражение, боль застарелую, переросшую в резкое неприятие родного отца. Андрей подумал, что Полина слишком уж несправедливо негодует.

– Ну-у… Кирилла Петровича вполне можно понять. Он хочет иметь в своих рядах побольше грамотных кадров, имеющих боевой опыт.

– В адвокаты записался? К кому? К тому, кто в них не нуждается? – Лицо Полины пылало, глаза сверкали гневом. – Не скрою, ты для ГПУ – находка. Однако речь идет не о каком-то безразличном мне человеке, а о моем друге Андрее Рябинине! Я не хочу, чтобы близкие мне люди служили в карательной организации. Не хочу! Одного папочки хватает с лихвой. Какой бы ты ни был чистый и добрый, они тебя быстренько превратят в бездушную и лживую марионетку, да и кровопийцу в придачу.

– Минутку! – прервал ее Андрей. – Оговорюсь, что я не буду служить в сугубо политическом подразделении; я иду работать в отдел по борьбе с уголовной преступностью. К тому же временно, до зимы.

– При чем тут специфика подразделения? – раздраженно фыркнула Полина. – Что такое ГПУ? Государственное политическое управление. Политическое! Понимаешь? Сегодня ты займешься бандитами, а завтра будешь вешать недовольных крестьян и интеллигентов. И поверь, я не против органов безопасности, они нужны единственному в мире государству трудящихся, но я не только комсомолка и гражданка СССР, я еще и женщина, которой небезразлично, кем является близкий ей человек.

ГПУ – это особая среда, закрытая и специфичная. Ты потеряешь друзей из обычного мира, а если и останутся таковые – будешь им лгать. Иначе нельзя. Знаешь, как мне трудно с друзьями? А ведь сама я – не чекист! Быть может, я несознательна, излишне щепетильна и по-мещански брезглива, но я не желаю иметь в кавалерах гепеушника.

– Думаю, ты слишком эмоциональна, – мягко проговорил Андрей.

Полина тяжело вздохнула и махнула рукой:

– Хорошо. Я объяснюсь. С самого рождения я воспитывалась без отца, хотя и много о нем слышала от мамы. По ее словам, наш папа выполнял важное поручение и должен был скоро вернуться. Только много лет спустя я узнала, что мамочка мило лгала несмышленому ребенку: отец находился в тюрьме, а потом в ссылке. Он рано вступил в революционную борьбу, отдался ей со всей страстью души и решил посвятить жизнь освобождению угнетенных рабочих. В начале тысяча восемьсот девяносто восьмого года девятнадцатилетний Кирилл Черногоров организовал на стекольной фабрике марксистский кружок, вскоре разгромленный полицией. Отец бежал в Петербург, где вступил в РСДРП и продолжил борьбу. В мае на одном из заседаний тайного марксистского общества он познакомился с молоденькой курсисткой Анастасией Пушвинцевой, моей будущей мамой. Они полюбили друг друга, решили пожениться, но в январе тысяча восемьсот девяносто девятого года отца арестовали за распространение нелегальной литературы и хранение ручных бомб, посадили в тюрьму, а затем сослали в Тобольск. О том, что восемнадцатого апреля у Кирилла Черногорова родилась дочь, он узнал уже из писем.

Как-то раз в один из весенних дней 1904 года я вернулась с прогулки и увидела в нашей гостиной незнакомого человека. Я немного испугалась, но отчего-то поняла, что это мой отец. Папу я полюбила сразу, безгранично, всей душой. Он был для меня самым красивым, умным и мужественным существом на свете. Добрые герои детских сказок приобрели в моем воображении облик отца…

По возвращении мама и бабушка уговаривали папу бросить революционное движение, заняться мирной работой и семьей. Он обещал, но на самом деле продолжал борьбу. Уже в сентябре «охранка» разгромила подпольную типографию, которой он руководил, и отец вынужден был скрываться. Долго мы не получали от него вестей, и лишь через год узнали, что Кирилл Черногоров арестован за организацию вооруженного восстания в одном из городов России. В стране бушевала Первая русская революция, и с заговорщиками не церемонились: отец получил двадцать лет каторги и по этапу отправился в Сибирь. Мои бабушка и дедушка восприняли известие об осуждении Черногорова как знак судьбы. Они призывали дочь забыть «несчастного Кирилла» и найти более выгодную партию. Их вполне можно было понять – семью инспектора императорских железных дорог не устраивал зять-каторжник. Однако мама наших старичков не послушалась, она разделяла взгляды революционеров, понимала отца и продолжала ждать.

В конце лета 1911 года папа неожиданно объявился. Он бежал с каторги и гостил у нас совсем недолго. Отец привез маме крупную сумму денег и просил выехать за границу. Семья воссоединилась уже в Австрии, весной 1912-го. Те времена я вспоминаю как самые замечательные! Мы с папой гуляли по восхитительной Вене, часами говорили о человеческом счастье. Отец мечтал о свободе для всех угнетенных Земли, строил дерзкие планы. Я была вполне взрослой девочкой и нередко заглядывалась на мальчишек, но могли ли они сравниться с ним? В своих грезах о Прекрасном юноше я представляла его непременно похожим на отца.

Мы вернулись в Россию после Февральской революции. На устах прогрессивной публики были Львов, Милюков, Керенский, Ленин… А со мной рядом, под одной крышей жил, как мне казалось, не менее именитый и самоотверженный революционер – Кирилл Черногоров, мой любимый папа. Ведь он не меньше других боролся с царизмом, провел в тюрьмах, ссылках и на каторге почти одиннадцать лет; сумел закончить Венский университет и воспитать меня, наконец! Я гордилась тем, что отца уважают не только в партии большевиков – его уму, работоспособности и вере в дело революции отдавали должное даже оппоненты из рядов эсеров и меньшевиков. Более того, экзальтированные «революционные барышни» писали ему восторженные послания и подкарауливали в парадном.

Отец активно участвовал в укреплении власти Советов, командовал отрядами Красной гвардии, штурмовал Зимний, оборонял Питер от войск Краснова. По приказу Центрального комитета он перешел на работу в ЧК, возглавлял чрезвычайные органы различных губерний, а с началом гражданской войны – Особые отделы дивизий и армий.

Мы с мамой жили в Петрограде и о папе узнавали только из рассказов друзей да газетных статей. Однажды, осенью девятнадцатого, к нам заехал некий Фесенко, сослуживец отца. Он выбрался в родной Питер в отпуск по ранению и привез нам письмо от папы. Через две недели Фесенко собирался в обратный путь, в действующую армию, и я решительно пожелала ехать с ним. Мама противилась, но я не уступала, и в конце концов она махнула рукой.

На фронт мы добирались ужасно долго, около месяца. Уже зарядили дожди, стало совсем холодно. Особый отдел армии, который возглавлял отец, располагался в маленьком украинском городке. Прибыли мы поздним вечером, меня сразу же проводили в летнюю хату, стоявшую в глубине сада. Меня встретил денщик, он сообщил, что Кирилл Петрович раньше полуночи обычно не возвращается. В ожидании папы, на правах любимой дочери я устроила грандиозную уборку и приготовила ужин.

Отец приехал под утро. Он сильно похудел, осунулся и выглядел жутко усталым. Папа удивился моему визиту и очень обрадовался, долго обнимал и расспрашивал о маме. Потом мы ужинали, веселились, мечтали о скорой победе над белыми. Я уложила отца в постель, а сама пошла приготовить его одежду к рабочему дню – на улице ведь было грязно.

Почистив шинель, я взялась за сапоги и ужаснулась – грязь на подошвах была смешана со сгустками крови и мозгов, словно в них побывали на бойне. Я кинулась будить отца, чтобы объясниться. Он раздраженно спросил меня, знаю ли я о том, сколько врагов у Советской власти, какие они жестокие и что на их жестокость надлежит отвечать крайней жестокостью. Я была близка к обмороку, но все же спросила: сколько нужно расстрелять людей, чтобы их кровь так густо покрыла подошвы сапог? Он не хотел либеральничать и ответил, что его дочь – уже взрослая девушка и обязана смотреть правде в глаза, какой бы горькой она ни оказалась: «Нынешней ночью мы расстреляли сто сорок. И вчера пятьдесят шесть. А третьего дня – двести одного. Все они – враги Советской власти: кулаки, попы, белые офицеры, буржуи и дезертиры. Таким приговор короткий – пуля! Говорят, будто я непримирим в борьбе с врагами революции. А разве мыслимо мириться со злыми и коварными гадами, готовыми задушить молодую пролетарскую власть? Скажи мне: отдай, Кирилл, сердце и душу за дело партии – отдам без остатка! Поэтому жалости к врагам я не испытываю, как и мещанских угрызений совести. Совесть – для попов и плаксивых баб; для солдат революции – прежде всего долг и вера в идею справедливости».

Я видела его глаза, усталые, опустошенные и вместе с тем неприступные – глаза убийцы и палача. Мгновенно образ романтического героя, пламенного борца сменился образом упрямого фанатика, зарвавшегося и жестокого, в котором не осталось ничего человеческого. Я бросилась вон из хаты и побежала, не разбирая дороги. Меня душила тошнота, хотелось лишь одного – заставить себя поверить, что все виденное – кошмарный сон…

Денщик отца поймал меня и вернул обратно. Его уже не было. Я собрала вещи и первым попутным эшелоном уехала в Петроград.

Маме я ничего не сказала, да и сама постаралась забыть. Впрочем, когда мы переехали сюда, мама воочию убедилась, как ее муж исполняет партийный долг. Папины чекисты превратили губернию в настоящее кладбище. Безобидные люди, мало-мальски связанные с белогвардейцами, строптивые крестьяне, сомневающиеся интеллигенты, не изменившие вере священники и даже рабочие, просто недовольные скудными пайками и беззаконием ВЧК, расстреливались без суда. В конце 1921 года отца хотели было перевести на высокую должность в Москву, но даже руководители партии, старые его соратники были слегка смущены жестокостью Черногорова (прямо перед назначением он расстрелял за спекуляцию двух командиров полков, членов РКП(б)).

С тех самых пор Кирилл Петрович перестал быть для меня родным человеком. Признаться, как комсомолка я не осуждаю его – так было нужно партии, делу которой он верно служит; так поступать заставляла борьба не на жизнь, а на смерть. Кто знает, как поступил бы на его месте другой настоящий коммунист?

Полина замолчала и поглядела на закат. Слезы мешали ей, жгли веки и сбегали по щекам быстрыми струйками. Андрею стало безумно жаль Полину, он обнял ее так необычно податливые плечи и крепко прижал ее к груди.

– Ничего, Полюшка, мы можем уехать, – негромко проговорил он.

– Мы? – Полина шмыгнула носом.

Андрей понял, что обязан принять решение. И он ни секунды не колебался.

– Да. Я не оставлю тебя никогда. Как только жизнь моя окончательно устроится, мы поженимся.

Она приподняла голову и посмотрела влажными и очень удивленными глазами:

– Ты делаешь мне предложение?

– Конечно.

– Странно…

– Отчего же?

Полина пожала плечами и смущенно улыбнулась:

– Момент не совсем подобающий, и… место чересчур экзотическое.

– Так уж получилось. А что до моего решения – так оно твердое.

– И ты ждешь ответа? – Полина утерла слезы и засмеялась. – Прямо сейчас?

– Желательно! – в тон ей улыбнулся Андрей.

Полина обняла его и прошептала на ухо:

– Я согласна!.. Только объявим об этом позже, осенью.

Посерьезнев, она добавила:

– Необходимо выждать. Посмотрим, что за фортель удумал выкинуть на твой счет папуля. С Кириллом Петровичем следует обращаться осторожно, он слишком опасен. Уехать мы сможем только после свадьбы, сейчас он нас никуда не отпустит – скандал в семействе видного партийца и столпа местного ГПУ ему не нужен. Когда ты должен приступить к обязанностям в его ведомстве?

– Со следующего понедельника. Мне дана неделя для передачи дел в цехе и изучения материалов на Гимназиста.

– А-а! Он направляет тебя на борьбу с этим мифическим налетчиком? Теперь понятно, в чем замысел отца: Гимназиста безуспешно ловят уже не первый год, а после последних событий мириться с его существованием стало просто невозможно. Вот папочка и бросает в бой новые кадры. Если ты поймаешь бандитов – честь и хвала тебе и доблестному ГПУ; не удастся – вся вина на новичке Рябинине, а Черногоров – чист.

– Неужто он столь коварен? – усомнился Андрей.

– Поверь, уж я-то его знаю! – хмыкнула Полина.

Она немного успокоилась, умылась речной водой и пошла заниматься ухой.

– Приготовим ужин и пойдем купаться, – хлопоча у костра, громко говорила Полина. – Обожаю ночное купание, в нем есть некая первобытность, захватывающий восторг и непонятная мистика.

Андрей наблюдал за ней и размышлял о том, что любящие люди обязаны быть откровенными друг с другом. «Никогда бы не поверил, что именно женщина сможет побороть мой Большой страх!»

Он поднялся и подошел к костру.

– Хочешь помочь? – весело бросила через плечо Полина. – А я уже заправила уху. К купанию готов?

– Позволь, я ненадолго отвлеку тебя.

– Ну конечно.

– Видишь ли, я очень благодарен тебе за откровенность и не могу не ответить тем же. Между нами не должно быть недосказанности.

Полина оставила в покое котелок и, поджав ноги, устроилась на песке:

– Внимательно слушаю вас, товарищ Рябинин.

Андрей уселся напротив.

– Тебе предстоит узнать некоторые подробности моей прошлой жизни и уж потом окончательно согласиться на брак.

– Эти подробности столь серьезны, что могут изменить мое решение? – Полина подняла брови.

– Не знаю…Однако держать тебя в неведении не имею права, – отрезал Андрей.

Полина опустила голову.

– Говори, – негромко бросила она.

– Помнишь, в тот вечер, когда я сообщил о командировке в Ленинград, ты в шутку назвала меня кавалергардом?..

Полина встрепенулась, пристально поглядела на Андрея и тонко улыбнулась.

– …Так вот, кавалергардом в прямом смысле я не был, но доля истины в твоих наблюдениях есть. Я – потомственный дворянин, офицер царской армии. До весны 1920-го воевал в войсках Колчака, затем – в Красной армии. Советской власти служил честно, принял ее как неизбежный результат великой трагедии России, начавшейся задолго до Октября семнадцатого. Не знаю, перед кем считать себя больше виноватым: то ли перед бывшими сослуживцами по Белой армии, то ли перед погибшими от моих рук красноармейцами, но моя вина смыта кровью. Счета и с теми, и с другими сведены на нет.

Я избавился от классовой ненависти и теперь просто хочу быть полезным своей стране, любить мою Полину и жить с миром.

Она нежно потрепала Андрея по волосам:

– Твой рассказ только подтвердил мои предположения. Скажи, «питерская тетушка», которую ты навещал, в действительности твоя мать?

Рябинин изумленно открыл рот.

– Ты вернулся от «тетушки» с такими счастливыми глазами! – Полина снисходительно пожала плечами. – И при этом ничего не поведал о встрече. К тому же я услышала от тебя интересные истории о петербургской жизни. Например, ты вспомнил церемонию открытия памятника Александру III в 1909 году. Ясно, что сведения о твоем рождении и детстве в Казани – вранье. Тебе хотелось что-то скрыть и кого-то обезопасить. В одном я была уверена наверняка: в доброте и чистом сердце Андрея Рябинина. Верю я и в то, что ты стремишься к мирной жизни. Однако, раз уж зашел разговор, не ответишь ли на давно волнующий меня вопрос?

– Попробую.

– Почему началась эта ужасная война? Отчего граждане одной страны стали безжалостно уничтожать друг друга? Хотелось бы услышать ответ человека, побывавшего на противоположной стороне, не коммуниста или агитатора, мнение, отличное от позиций официальной пропаганды. Сейчас все громче и громче твердят о «кучке озлобленных помещиков и капиталистов», не пожелавших уступить народу власть. Отчего же они, малочисленные и неправедные, смогли долгих четыре года вести по всей России войну? Ни на какие деньги империалистов Запада подобное не провернешь, дудки! Значит, их поддерживала часть того самого народа, который был ими же порабощен и угнетаем? Что-то не вяжется. Не сочти меня псевдоинтеллектуальной дурой, но я в действительности не знаю правды!

Андрей прикурил папиросу, глубоко затянулся:

– Когда в начале сентября 1911 года в Киеве был убит Столыпин, я в смятении бросился к отцу. Он сидел в кабинете и бездумно рисовал на листе бумаги витиеватые узоры. Я попросил его объяснить мне, что происходит, – ведь погиб передовой человек, дальновидный политик и настоящий патриот. «Тебе уж скоро исполнится шестнадцать, – вздохнул отец. – Приходит пора становиться мужчиной и гражданином. Смерть Столыпина – крах надежд умеренных людей, тех, кто ратует за сильную, процветающую Россию…В нашей стране, сынок, нелегко жилось от века! Наконец нашелся просвещенный монарх, мудрым повелением которого было отменено крепостничество, установлен справедливый суд и местное самоуправление. Страна стала быстро развиваться: множились заводы и фабрики, укреплялась армия, ширилась сеть образовательных учреждений, в том числе и для простого народа. Конечно, не все удавалось сразу – процесс созидания долог и кропотлив. Молодые российские капиталисты больше пеклись о наживе и расширении производства, чем о правах своих рабочих; инородцы ратовали за признание их самостоятельности; на селе сохранились тяжелые условия труда и крайнее безземелье. Простой народ выступал с протестами, требуя рабочего законодательства и защиты от произвола фабрикантов и чиновников. Так постепенно, нелегко, но и без особых потрясений страна развивалась. Однако нашлись подлецы, коварные честолюбцы и псевдорадетели за судьбы народные, которые призывали к изменению существующего строя. Они кричали о неспособности Императора к управлению, о косности самодержавия и его природной реакционности.

Было ли это справедливым? Лишь отчасти. Наш Государь Николай Александрович, человек образованный и мягкий, безусловно, находится под влиянием высшей аристократии, публики крайне консервативной и далекой от жизненных реалий. Царь выжидал и, порою, слишком долго. Однако, при всех колебаниях, Император все же даровал народу демократические свободы и представительный парламент. Только дураки утверждают, что сделать подобное Николая заставила революция 1905 года. Чушь, царь и сам не раз подумывал о Государственной думе.

А была ли в ней нужда и государственный прок? Собралось полтысячи пустозвонов, схожих с античными демагогами, стали разжигать страсти, критикуя всех и вся… Россия не имеет опыта народного представительства, посему и оказались все наши Думы бездейственными. Вину же за свою несостоятельность депутаты старались свалить на Государя: он, дескать, маловато дал Думе прав! А вне стен Таврического дворца эти «народные избранники» разворачивали уже совсем разнузданную агитацию против самодержавия.

А что творилось вокруг? Рабочие и интеллигенция выступали за радикальные перемены. Реакционеры требовали ужесточения режима. Таким образом, власть оказалась в изоляции. И вот тут из среды здравомыслящих умеренных людей выдвинулся Петр Аркадьевич Столыпин, последняя надежда истинных патриотов. Он начал реформы в деревне, учредил школы для рабочих и ввел начатки трудового законодательства на фабриках. Не секрет, что такой человек не был угоден революционерам – он выбивал у них почву из-под ног. За что и поплатился.

Более всего меня огорчает свинство нашей интеллигенции. Все эти разночинцы, вышедшие в люди благодаря стараниям Александра Освободителя, орущие и свистящие беспрепятственно только с разрешения Государя Николая Александровича, настолько неблагодарны и непримиримы, что голова идет кругом! Ужели им мало того, что богатство и сила государства нашего растут с каждым годом? Нет, им милее бунт и безвластие! Ошибаетесь, милостивые государи! Россия сильна стержнем державности и единоначалия, ее пределы столь обширны, что революционный поворот к демократии может лишь обессилить ее и ввергнуть в сепаратизм. Мужик русский кроток и трудолюбив только в условиях традиционного закона, отмени его – и россиянин придет к анархии и вседозволенности, а не к желанной демократии…»

Отцовские слова во многом оказались пророческими. Сегодня, вспоминая их, становится ясно, что папа размышлял категориями чересчур субъективными. Да и может ли анализ исторической ситуации быть объективным и всеобъемлющим, ежели человек сам находился в условиях этой ситуации? Лишь теперь, пройдя испытания временем, мы начинаем понимать реальное положение вещей в дореволюционной России.

Причиной всех наших бед было вековое противостояние Империи (и ее опоры – дворянства) – остальному обществу. Со времени падения монгольского ига Российское государство имело цели, отличные от интересов простого народа, стояло над народом. Отсюда вытекали и сословная разобщенность, и непонимание друг друга, и, как следствие, – радикализм обеих сторон. Жестокая сословная иерархия, подавление любого вольнодумства привели к неразвитости политического сознания и опыта политической борьбы.

Внешне крепкая и процветающая страна медленно гнила изнутри и держалась лишь благодаря православию, авторитету самодержца и горячему патриотизму. Как только авторитет царской власти упал, церковь оказалась опорочена распутинщиной – с одной стороны, развитием науки и атеизмом – с другой; когда патриотизм сменился непониманием целей длительной мировой войны – Империя рухнула. После ее падения ни одно правительство не могло навести порядка – хаос продолжал разрастаться.

Большевики оказались наиболее мудрыми и прагматичными из всех «демократов». Они пообещали мир, землю, рабочий контроль на предприятиях и самоопределение нациям. Вместе с тем большевики приняли на себя огромную историческую ответственность в решении вековой проблемы построения гражданского общества на патриархальной, в основе своей еще феодальной почве. Уставший от войны, разрухи и обещаний Временного правительства народ принял большевиков с затаенной надеждой. Утверждению их власти почти не было отпора. Однако несмотря на заявления о стремлении к справедливому демократическому устройству, большевики оказались в парадоксальной ситуации – для сохранения власти партии они были вынуждены отмежеваться от миллионов граждан! Все непролетарские классы сразу же были объявлены эксплуататорскими, а их представители подверглись гонениям. Права личности и собственности не соблюдались, воцарилось беззаконие и произвол. Наш сосед по дому, больной старичок, около десяти лет жил на доходы от ценных бумаг. Вмиг ликвидировав их, большевистское правительство лишило его средств к существованию. И таких были миллионы!

Я приехал в Петроград в ноябре семнадцатого. С гордостью, при золотом «Георгии» вышагивал я по родному городу. И что же? Меня арестовали, пытались избить, сорвать награды. Только потому, что я не скрывал, что офицер! Разобравшись, конечно, отпустили, однако неприятный осадок остался. Непримиримостью и максимализмом большевики сами толкнули в лагерь своих противников массу людей. Мир и строительство «справедливого общества», обещанные коммунистами, обернулись кровавой бойней.

Наверное, не ошибусь, ежели скажу, что твое и мое детство мало чем отличались друг от друга. Сын статского советника Казначейства и внучка инспектора железных дорог росли вдалеке от бедняцких окраин, от «гнилых» рабочих местечек и социальных проблем; мы жили на земле, где исстари ценились честь, доброта, христианское благочестие и преданность долгу. Веками нечеловеческих усилий народа русского удалось создать великую державу, могущественную и, казалось, незыблемую. Новые же порядки ужасали: грабежи, расстрелы без суда, унижения, злоба и невежество – как добродетель…

Для меня, русского офицера, эпизод с арестом и попыткой осквернить боевые награды был немаловажным показателем. Произошло унижение чести защитника Отечества, принесшего присягу на служение России. Многие мои предки отдали жизнь служению Родине: далекий пращур отличился при Гангуте, за что получил наследное дворянство лично от Петра Великого; прадед был рядом с князем Барятинским при Гунибе и брал Шамиля; дед пал геройской смертью под Плевной. Немало моих предков строили мосты и дороги, лечили больных и сражались на море.

Разве я мог спокойно принять это оскорбление? Подобные мне, оскорбленные несправедливостью русские люди и стали под знамена белых армий. Мы боролись не за потерянное добро и поместья (которых, к слову, у многих не было и в помине), не за капиталистов и заводчиков (которых презирали), а за свою тихую и славную Родину, за матерей и отцов, за будущее детей, за честь и доброе имя. В наших рядах сражались не трусливые фабриканты, а испытанные офицеры, недовольные большевистскими продразверстками крестьяне и казаки, подло обманутые интеллигенты и даже рабочие.

Так, непоколебимой стойкостью отличались Ижевская и Воткинская дивизии, составленные из настоящих пролетариев-добровольцев. Не скрою, союзники по Антанте помогали нам, однако первое время в действующих частях легко можно было встретить офицеров в лаптях и опорках, оборванных и полуголодных. Ужас и безумие гражданской войны заключались именно в том, что на стороне большевиков воевали столь же близкие нам люди, наши соотечественники. Многие из тех, кто поддержал большевиков (рабочие, часть крестьянства, беднота национальных окраин, «передовая» интеллигенция), всего лишь выступали против старых порядков, выбирали «из двух зол» – корниловской диктатуры и крайнего национализма белых или обещанной новой властью демократии. Белым воинством двигало отчаяние и жгучее желание восстановить справедливость; наши противники бились за свою правду. Жестокость подогревала воинский пыл, не оставляла путей к примирению.

Поначалу успех был на стороне белых армий. Затем ситуация изменилась. Красные военачальники научились сражаться в нестандартных условиях междоусобицы, стремительно мобилизовывать резервы. А к осени девятнадцатого большевики и вовсе поладили с крестьянством. Белые же гвардии обозлили обывателя косным высокомерием и необъятными поборами. Война стала надоедать народу, он вновь поверил коммунистам. С этих пор мы стали изгоями в собственной стране, и борьба наша стала бессмысленной.

Я много размышлял о гражданской войне. Хотелось услышать мнение человека нейтрального, не озлобленного борьбой. Как-то раз я прочел слова известного критика. Для него гражданская война была противостоянием его собственных правой и левой рук. Какая из них ближе и родней? Разве можно отсечь одну руку, не повредив всего организма? Именно тогда, весной двадцатого я понял, что спасение – в примирении и прощении. Я вспомнил заповедь Господню, которую прежде не понимал и не принимал: «Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».

Только простив врагов своих, изгнав из сердец ненависть, можно восстанавливать, строить и созидать. Мы забыли в бесчинстве своем мудрость Александра II и Столыпина: созидать с прощением и любовью.

Андрей зажег погасшую папиросу.

– Вот ты, Полина, говоришь о неоправданной жестокости своего отца. Его тоже надо простить. Простить, потому как он, искренне думая, что совершает добро, творит зло. Ты огорчена тем, что Кирилл Петрович оказался не тем, кем ты его считала? А мог ли он изменить принципам, в которые верит? Судьба сама вынесет ему приговор, и он примет его как должное. Не случится партии большевиков построить «справедливое общество», разочарование и крах идеалов будут Кириллу Петровичу наказанием. Хотя ни одна справедливость не стоит той крови, тех слез и искалеченных жизней.

Полина кивнула:

– Трудно спорить. Испытания научили тебя мудрости. Однако ты уже в который раз приводишь в качестве доказательств христианские догматы. Пожалуй, это несовременно. Ты что, веришь в Бога?

– Нелегкий вопрос. Я и сам до конца не разобрался. В детстве считал, что искренне верю. Потом разочаровался. А сейчас все больше убеждаюсь, что Христос, кем бы он ни был на самом деле, во многом прав. Религия – не только вера, но и огромный пласт культуры мысли и морали. Нельзя огульно отрицать то, чему были привержены добрую тысячу лет миллионы людей.

– Я в религии слабо разбираюсь, – пожала плечами Полина. – Будет время – почитаю.

– Мой рассказ тебя огорчил? – осторожно спросил Андрей.

– Нет. Скорее – заставил задуматься. И к тому же лишний раз убедил, что ты – натура тонкая.

Она широко улыбнулась и поцеловала Андрея:

– Давай не будем хранить секретов друг от друга и держаться вместе. Я верю, что у нас все получится, правда?

Андрей крепко обнял ее:

– Нисколько не сомневаюсь.

Полина выскользнула из его рук, вскочила на ноги и задорно рассмеялась:

– Ну раз так, будем купаться. А потом – нас ждет шикарный ужин!

Она поглядела на небо:

– Ого, мы совсем не заметили, как наступила ночь!

Было уже довольно темно, и Полина пожелала купаться без костюма. Она оставила Андрею во владение причал, а сама, накинув халатик, направилась на дальний конец пляжа. Раздеваясь, Рябинин слышал, как Полина вошла в воду и поплыла. Андрей разбежался и прыгнул в темную бездну.

Лежа на спине, он глядел в высокий бархатный небосвод, усеянный острыми снежинками звезд. Теплые ласковые волны покачивали его тело. Андрей думал, далеко ли заплыла Полина, как вдруг что-то скользкое коснулось его ноги и потащило в глубину. Рябинин дернулся и увидел перед собой смеющееся лицо Полины.

– Испугался? – обдавая Андрея брызгами, спросила она.

– Ну уж нет, теперь мой черед! – Андрей схватил Полину за руки.

Полина звонко захохотала, ее упругое тело извивалось, не желая поддаваться.

– Не удастся, господин спрут! – весело кричала она, в очередной раз ускользая от Андрея. – Здесь мелко, да и место я знаю лучше.

Полина стояла по плечи в воде и подзадоривала Андрея рожицами. Он забыл о дурашливости и любовался ей. Подплыв совсем близко, он обнял ее и поцеловал. Полине передалось его настроение, она подалась вперед и крепко прижалась к груди. Андрей подхватил ее на руки и пошел к берегу.

Отблески костра играли на мокром теле Полины. Андрей смотрел в ее чуть прикрытые глаза, зовущие, благосклонные. Он зажмурился, нашел горячие губы Полины. В ночной тишине будто зазвучали невидимые струны. Они то звенели стремительным аллегро, то замирали в волнующем ожидании, то рассыпались нежным перебором. Неповторимой и прекрасной музыке вторили шепот осторожных волн, далекое щебетание птиц и легкий ветерок.

В какой-то момент Андрей усомнился: сумеет ли он не нарушить гармонии, но Полина уверенно и страстно подхватила тему, придав ей новое восхитительное звучание. Андрей с радостью утопал в водовороте музыки любви, наслаждаясь неведомым доселе чувством безотчетного счастья.