Банда Гимназиста

Глава III

Старицкий жил в Николопрудном переулке, недалеко от улицы Красной армии. Тусклый свет фонаря на углу выхватывал из темноты крепкие глухие заборы, за которыми угадывались крыши домов.

– Соседи у меня люди добротные, – рассказывал Георгий. – Не богатеи, конечно, но зажиточные.

Они подошли к двухэтажному особнячку. Первый этаж был кирпичным, второй срублен из бревен.

– Внизу лавка, наверху мое жилище, – Георгий указал на вывеску «Бакалея Старицкого».

– А где пекарня? – спросил Андрей.

– На задах.

Они остановились перед кованой дверью. Георгий потянул за кольцо, и где-то вдалеке послышался негромкий звонок.

– Хто там? – раздался за дверью низкий хриплый голос.

– Это я, Афанасий, – отозвался Старицкий.

Дверь без скрипа отворилась, и перед друзьями возник суровый бородач с лампой в руке. Привратник пропустил гостей внутрь, задвинул засов и пошел впереди, освещая дорогу. Дойдя до высокого крыльца, мужик пожелал «господам» доброй ночи и удалился.

Старицкий и Рябинин поднялись наверх и очутились в темной передней. Пахло сухой древесиной и свежим хлебом. Георгий взял Андрея за руку, втащил в комнату и щелкнул выключателем.

– Тут у меня гостиная. Располагайся, а я пойду Тимку растолкаю.

Андрей огляделся. В просторной горнице, обставленной дорогой мебелью, по едва уловимым приметам угадывалось отсутствие женской заботы.

Вернулся Георгий в сопровождении заспанного парнишки лет тринадцати.

– Вот, Тимка, знакомься: Андрей Николаевич, друг мой старинный, – сказал Старицкий.

Тимка моргнул и поклонился.

– Тащи-ка студню с хреном, телятину, холодного осетра, водочки с ледника захвати, да щей разогрей, – распорядился Георгий и спросил друга: – Щец вчерашних отведаешь?

– С удовольствием, – кивнул Андрей.

Они уселись за стол под огромным расписным абажуром.

– Отменную я отыскал повариху, не нарадуюсь, – похвалился Георгий. – Уж так стряпает, что язык проглотишь!

– Ты, я вижу, живешь на широкую ногу.

– Одинокому мужчине нужен уход.

– Отчего ж не женился при таком достатке?

– Да как тебе сказать?.. – Георгий опустил глаза. – Наверное, дурь из головы еще не выветрилась, хочется пожить в удовольствие. А ты?

– Пока тоже не получилось. А вот девушка любимая есть. Может, что и образуется, время покажет.

– Любопытно, кто же она? Осколок минувшего, новая буржуазка или идейная пролетарка?

– Да нет, тут случай особый, – в свою очередь смутился Андрей. – Судьба и здесь надо мной иронизирует. Она дочь Черногорова.

Лицо Георгия застыло в напряженном недоумении, уголки губ брезгливо опустились, будто он увидел мерзкую жабу. Андрей был готов к подобной реакции.

– Когда мы познакомились, я и не знал, кто она и откуда, а потом это перестало иметь значение. К тому же Полина и ее отец во многом разные люди.

– А я уж… – Георгий хмыкнул и прочистил горло, – …признаться, подумал, что ты ради карьеры…

Он попытался улыбнуться, но получилась лишь неприятная гримаса:

– Значит, действительно влюбился, если полез в волчье логово?

– Говорят: любовь зла, – пожал плечами Андрей.

Старицкий задумчиво нахмурил брови:

– Подожди-ка, черногоровская дочка… Этакая каталонская красавица? Востроносенькая, да?

– Ага.

– Мне ее показывали, припоминаю. Она как будто в детдоме работает?

– В школе, учительницей.

– В шко-о-ле… – протянул Георгий, глядя куда-то в сторону.

Вдруг он рассмеялся и хватил друга по плечу:

– Она у тебя пикантная и необъезженная особа! Хвалю за смелость.

– Оставь свои казарменные штучки, – поморщился Андрей. – Это не интрижка с полковой кокоткой!

– Ладно, не гневайся. Я и в самом деле рад за тебя. Даже завидую, – смягчился Георгий. – Любовь облагораживает душу.

Явился Тимка с подносом в руках:

– Щи уже на подходе, счас принесу.

– И свежего хлебца не забудь, – наказал Старицкий.

– Вот, погляди, – сказал Георгий, снимая со стены вправленный в рамочку документ. – Мое почетное право на проживание в достославной Стране Советов!

Под стеклом оказалась немного помятая бумаженция, свидетельствующая, что тов. Старицкий, бывший партизан, получил тяжелое ранение в боях с белополяками и считается инвалидом войны.

– Важнецкий документ! – покивал Андрей. – Однако, зная твою изворотливость, подозреваю, что липа.

– Обижаешь! – развел руками Георгий. – Документик подлинный.

– И как же ты это дельце обтяпал?

– Представь себе, тоже знак судьбы! В конце весны двадцатого занесло меня на северную Украину. Тогда большевики воевали с Польшей, и я решил перейти фронт, а затем добраться до Франции. Сдаваться в плен было нельзя – поляки переправляли всех русских до выяснения личности в лагеря, сидеть же за колючкой не хотелось. Запасся я кипой фальшивых документов на все случаи жизни и лесами пошел на Запад.

Ко мне примкнули полдюжины таких же авантюристов: офицерики, юнкера и прочий сброд. По пути встретился партизанский отряд, промышлявший в тылах польских войск. Представился я им чекистом, показал нужные бумаги. Партизаны должны были неплохо знать места дислокации белополяков, что могло мне пригодиться.

Пожили мы у коммунаров несколько дней, отдохнули. Относились к нам сносно, но с недоверием. Тем временем Красная армия начала стремительно наступать, и фронт вплотную приблизился к нашему лесу. Неподалеку был городишко, там стоял польский полк. Партизанский командир Ковтун задумал помочь продвижению Красной армии и ударить по белополякам с тыла. Городские большевики-подпольщики обещали помочь, подняв в назначенный день восстание. Ковтун вызвал меня к себе в землянку и спросил, могу ли я проявить себя как истинный коммунар. Я, конечно, согласился.

Командир поставил мне и моим спутникам задачу: пробраться в город, связаться с подпольем и подготовить захват штаба польской части. Значимость штаба состояла не только в том, что в нем хранились военные документы, – в штабе поселился банкир из Гомеля, имевший при себе значительные средства. Ковтун опасался, что деньги могут эвакуировать, и поторапливался с выступлением. Ночью мою «особую группу» тайно провели в город. Подпольщики рассказали, что штаб охраняет хорошо вооруженный отряд поляков, и на успех операции особо не рассчитывали.

Я предложил им план: в день наступления партизан и начала восстания в городе ударить по штабу небольшим отрядом подпольщиков и завязать бой. В это же время моя группа должна ворваться в здание с тыла. Дерзкая неожиданность вполне могла компенсировать нам численный перевес противника. В назначенный час мы выступили. Штаб и хранилище были захвачены, поляки выбиты из города, и вся большевистская братия стала с ликованием поджидать прихода Красной армии. Ей приготовили ценный подарок в качестве хлеба-соли – милый городок на блюде и около четверти миллиона франков в придачу.

Ковтун поверил в мою преданность делу революции бесповоротно и поминал добрым словом на каждом митинге. Так я и стал героем уездного значения.

Дня через два в город вошли регулярные части Красной армии. Надежда бежать на Запад рухнула. По рекомендациям Ковтуна я остался при местном ревкоме. Поболтавшись в этом милом заведении некоторое время, сумел выправить выгодные документы и отправиться к «месту постоянного проживания».

– А что же было потом? – спросил Андрей.

– Поездил по стране, занимался всякой всячиной, наконец осел здесь.

– Однако интересно, почему ты оставил «добровольцев» и не ушел в Крым, к Врангелю?

Старицкий изобразил гримасу застарелой зубной боли:

– К зиме двадцатого Добровольческой армии уже не существовало. Впрочем, если тебя занимает эта тема, как-нибудь расскажу. А сейчас пора на покой. Тимка приготовит горячую ванну и постель в комнате для гостей. Тебе нужно отдохнуть с дороги. Ложись, а я почитаю твои фронтовые записки.

Георгий передал друга в заботливые руки Тимки и вернулся в гостиную. Опустив абажур пониже, он открыл старенькую тетрадь в кожаном переплете:

«Моему другу,

Георгию Старицкому.

18 июня 1919 г. Прежде я никогда не вел дневников, считая записки уделом литературных и скрупулезных людей. И только отчаянное стремление донести правду о происходящих событиях побудило меня обратиться к этой тетради. Говорить о случившемся со своими товарищами я не могу: они, подобно мне, растеряны и подавлены, в их сердцах такая же мучительная боль, и беседовать с ними означает бередить кровоточащую рану.

Вот уже год, как я воюю за свободу и честь Родины. Настала пора подытожить свой путь. Еще прошлым летом начался наш славный поход против узурпаторов и предателей Отчизны. Только вчера мы разгоняли их шайки, будто стаи злобных собак. Разве они были демократами и борцами за справедливость? Нет! Ими были мы – солдаты Народной армии. Словно гвардейцы Конвента, носили мы алые кокарды и агитировали крестьян, с гордостью твердили о братстве и сознании народа. И кому все это было нужно?

Комитетчики из членов Учредительного собрания по привычке мельтешили и спорили; мужик лелеял в поле урожай, а Советы исподтишка прибирали власть. Только педантичные и жестокие чехи помогли нам перестать играть в романтичных якобинцев. Помнится, на параде в Симбирске один из чешских офицеров, презрительно поглядев на мою санкюлотскую кокарду и красный бант, бросил Каппелю: „Долго ли ваши офицеры будут носить эти гадкие регалии?“ Недолго носили. Вскоре все вернулось на круги своя: и благословенные погоны, и боевые награды, и твердая власть. Воинство наше верило и надеялось, однако мне приходили на ум мысли самые мрачные и нерадостные. Наряду с военными успехами и продвижением на запад все больше и больше возникало ощущение близкого конца и бесперспективности нашей борьбы. Большевики держались крайностей и радикализма, это был их способ сохранить власть.

Белая армия поступала подобным же образом, преследуя, правда, совершенно другие цели. Коммунары топили баржи с русскими офицерами в Волге – мы не отставали; они расстреляли семью Императора, но и мы не уходили далеко – безжалостно жгли ревкомовцев в паровозных топках и рубили в капусту шашками. Смерть стала мерилом человеческих отношений, а кокаиновый и самогонный бред единственной возможностью мыслить. Невесть откуда, из каких-то гнилых углов и щелей, повылазил несметный легион кровопийц и ревнителей адского куража.

Ну, можно ли было представить себе, что министр финансов Сибирского правительства получит в народе и войсках прозвище Ванька Каин?

И Аракчеев, и Бенкендорф, и Лорис-Меликов, и Победоносцев – те, коих вольнолюбивые либералы честили самыми последними словами, перевернулись бы в гробу, узнав, какие бесчинства творили их преемники в правительстве Колчака!

И все же мы надеялись. На что? Да на абсурдный и спасительный русский авось, на самосознание народа, на совесть…

Осенью восемнадцатого дивизию вывели на передислокацию в Челябинск, а мой полк попал на переформирование в Омск. Столичная жизнь предстала передо мной во всей красе. Правительство оказалось сборищем батыевых князьков, а Ставка – Золотой Ордой. Подобно татарским баскакам, наши генералы собирали ясак с подвластных земель, ходили по городам и весям усмирительными походами. Мне поручили формирование полка, и я разъезжал по селам с мобилизационной командой. Впервые, с ужасом и горьким стыдом, я услышал, что нас называют карателями. Нас, русских людей, защитников Отечества! Может быть, наши генералы и представляли себя новыми крестоносцами и служителями высшей цели, но на деле выходило иначе. От одного сибирского крестьянина я услышал: „Ну, случилось, что брат мой подался в партизаны, так я-то при чем? Почто меня шомполами пороть и избу палить? Апосля такова дела и я в лес уйду!“

Так вот, нагрузили мы телегу непосильной ношей, раскачали да и столкнули ее с горы. Понеслась она вниз без остановок и разбилась-таки в щепки.

Десять дней назад, 8 июня 1919 года, войско наше было разбито в боях на Красном Яру, у реки Белой, и уже на следующий день мы оставили Уфу и покатились на восток.

Стойкая, испытанная в сражениях чапаевская 25-я дивизия красных сломала новобранцев корпуса Каппеля. Можно ругать последними словами трусость необученных мужиков и предательство 6-й дивизии, но разве это утешает? Несмотря ни на что, я преклоняюсь перед командирами 25-й, которые под нашим шквальным огнем сумели поднять людей, форсировать реку и опрокинуть боевые порядки корпуса. Честь им и хвала!

Я хорошо помню тот день. С утра наша артиллерия била по позициям врага. Канониры старались, да и цели были неплохо пристреляны. Однако красных охватил какой-то отчаянный ажиотаж, тот, что случается в безвыходной ситуации и которого у наших новобранцев не оказалось. Вновь и вновь мы отбрасывали большевиков назад, а они все лезли и лезли, будто ни пуля, ни штык, ни снаряды их не брали.

Они собрали все плавучие средства, все баржи, плоты и суденышки и упрямо двигались к нашему берегу. Я бегал вдоль цепи и подбадривал своих бойцов, понимая, что они не выдержат. Ночью я вспомнил Толстого, его размышления о духе армии. Когда-то побежденное, но не сломленное под Аустерлицем, войско взяло верх под Москвой. Увы! В наших рядах не было капитанов Тушиных, а ежели и были, то они растворились в массе испуганных и подавленных подчиненных. На рассвете я обнаружил, что половина окопов пуста. Мои „герои“ вплавь переправились к неприятелю. Что ж, чем с тревогой ждать пули в бою, лучше получить ее в чекистском застенке.

Еще вечером Каппель решился на отчаянный шаг – повести в атаку офицерские батальоны. С нарочным я послал Владимиру Оскаровичу записку: „Можете меня расстрелять, но поздно!“

С восходом офицерские колонны в парадной форме, при орденах, молча двинулись на врага. Мы, „серая масса“, следом. У красных было до непривычного тихо, так, что я начал подозревать, не оповещены ли они о наступлении? При таком количестве перебежчиков – наверняка.

Я ходил в „психические атаки“ с июня восемнадцатого. И эта была последней. Наши не успели даже снять винтовки – красные подпустили шеренги поближе и ударили из пулеметов. Большевики знали, они готовились. Я вспомнил о подобной трагедии, когда в 1915-м на германском фронте на пулеметы пустили кавалергардов…

Горячая безжалостная коса прошлась по блестящим офицерским колоннам каппелевского корпуса. Поручик Ельников упал прямо мне под ноги, кровь хлестала горлом, глаза умоляли. О чем? О сострадании, о пощаде? „Мизеркордии“ [7] были не в ходу в войсках Колчака.

Мои „серые герои“ дрогнули и помчались назад. Я отбросил толстовские философии (к тому же и небо было низким и не впечатляющим). Во мне проснулся римский центурион с его крысиной злобой и жестокостью. Я бросился за подчиненными, ругая их и разворачивая назад; пристрелил Струмилина, паникера-заводилу, и хватил парочку наганом по спине. Тщетно.

К обеду от полка остался десяток потомственных идиотов и полсотни солдат. Наверное, свежим ветром с противоположного берега мне передалось ощущение возбуждения и безысходности. Я рассказал подпоручику Дмитриевскому последний анекдот и залег за пулемет. Эх, был бы „вторым номером“ Жорка Старицкий, а не безусый Дмитриевский! Подороже бы отдали жизни.

А игра у нас вышла с красными чудная! Вспомнился Суриков, оборона снежной крепости и веселое детство. Дмитриевский правил ленту и орал: „Справа! Лево тридцать! Ага! Вот вам!“, а я поливал мелкие игрушечные фигурки свинцом. „Максим“ дымился, дышал в лицо смрадом горячего железа и пороха, я же, впившись в гашетки, упрямо читал:

Боже, почему я не умер? Воистину, красивая была бы смерть! В момент, когда Дмитриевский менял ленту, я посмотрел в сторону и увидел глаза Мижонова, своего солдата. Он свернулся калачиком на дне окопа и наблюдал за мной. „Безумец, он свихнулся!“, говорил его взгляд. Дмитриевский заметил, как мы переглядываемся, и бросил Мижонову: „Смотри, трус! Где еще увидишь, как умирают русские офицеры!“ Он загорланил было: „Как ныне сбирается вещий Олег…“, но две тяжелые пули разорвали ему грудь. Дмитриевский вскочил на ноги, светло улыбнулся и повалился на пулемет. Кровь подпоручика зашипела на горячем кожухе, в ноздри ударил сладковатый запах. „Живо подавай ленту!“ – скомандовал я Мижонову, но тут явился вестовой и передал приказ Каппеля об отступлении. Мы оставили позиции и ушли далеко за Уфу. Командование решило сберечь остатки корпуса и спешно отвести нас в тыл.

Теперь мой „полк“ (32 человека, из них 8 офицеров) стоит в башкирской деревеньке. В бархатной звенящей ночи девки поют переливчатые песни. Хочется выйти на крыльцо, потянуться с хрустом в костях и помянуть окружающую благодать. Хотя бы на мгновенье… Иначе можно сойти с ума.

19 июня. Сегодня, после долгого лечения в омском госпитале, вернулся капитан Лебешев. Он привез мне весточку от Ксении. В письме, как всегда, много политики и мало жизни. Меж строк так и сквозит усталость и раздражение. Новости отнюдь не новы: извечные споры Колчака с союзниками, надежды на новых „военных гениев“, „ужасные“ слухи об успехах партизан. Омское общество обеспокоено полным разложением чешских легионов: в расположениях частей процветает беспробудное пьянство, кутеж и дикие оргии. По словам Ксении, шлюхи поселились в казармах, и офицеры даже попытались поставить их на продуктовое довольствие. Взбешенный комендант решил было навести порядок, однако встретил ожесточенное сопротивление чехов. Пытались даже стрелять. Гайда кричит о заслугах своих солдат перед Россией и хочет увести легионы во Владивосток для эвакуации в Европу.

Конечно, неплохо, когда известия доходят до передовой быстро, однако каждому фронтовику хочется получать из тыла добрые новости, а ежели таковых нет, то уж хотя бы немного сердечного тепла. Впрочем, строго судить Ксению грешно, она и без того существо измученное и сама нуждается в поддержке.

Мы познакомились полгода назад в Омске. Новобранцы топтались по плацу, палили по мишеням, а мы, командиры, бегали вслед за ними, надрывая глотки и сбиваясь с ног.

Был морозный январский вечер. С темного неба, будто из бездонного мешка, падал крупный снег.

Я шел по улице мимо здания английской военной миссии, где тем вечером давали бал. На крыльцо парадного выпорхнула девушка. Она явно была не в духе: шубка расстегнута, брови нахмурены. Незнакомка поискала глазами извозчика и остановилась на мне. Очевидно, ее внимание привлек мой усталый, но безмятежный вид. „Мадемуазель, вы простудитесь!“, – шутливо предостерег я. „Ах, простите, капитан, там нестерпимо душно!“, – ответила она и презрительно махнула рукой в сторону парадного.

„И все же лучше застегнуться“, – заметил я.

„В таком случае не откажите в любезности проводить меня до дома“, – предложила девушка. Она была симпатичной и вызывающей: тонкая, словно туго натянутая струна; глаза шальные, с дико расширенными зрачками; пухлые нервные губы как кровавое пятно.

„Сочту за честь сопровождать вас“, – козырнул я. По дороге она рассказала, что повздорила с лейтенантом Каннингом. Англичанин ангажировал девушку на мазурку, но должным образом станцевать не сумел, чем вызвал насмешку партнерши. Задетый за живое, немного нетрезвый, Каннинг заявил, что „мода на мазурки“ скоро пройдет, да и вообще русским пора перенимать европейские привычки.

Заявление англичанина вызвало бурный спор, и в итоге Каннинг сказал, что начиная с варягов до нынешних времен русским только тогда жилось хорошо, когда они слушались советов Запада. Услышав подобное, недавняя партнерша Каннинга попросила знакомого есаула вызвать англичанина на дуэль. Офицеры Ставки замяли скандал, а обиженная спорщица в сердцах покинула залу и, наспех одевшись, выбежала на улицу.

Ее звали Ксенией, и была она дочерью доктора Реутова, советника генерала Иванова-Ринова. Ксения отличалась живым умом и начитанностью, однако слишком много говорила о большевизме и белом движении. Первое вызывало у нее жгучую ненависть, последнее же глубокое презрение. Мне, офицеру-фронтовику, мнившему себя бравым воякой, хотелось бурных тыловых приключений. Страстная, экзальтированная патриотка показалась для сего предприятия весьма заманчивым объектом. Я напросился в гости, и вскоре между нами завязался роман.

Очень быстро я понял, что Ксения ненавидит коммунистов с той же силой, сколь любит кокаин. Увлечение „серебряной пылью“ – явление широко распространенное и никого не удивляет. Однако ежели до революции „пудрить нос“ было модным, то теперь это – способ не думать о происходящем, иллюзорная попытка сохранить разум. Поначалу я радовался нашим отношениям, – Ксения восхищала меня своей страстностью и ошеломляющим цинизмом. Но вскоре мне стало скучно. А для тылового сплина лучшее исцеление – фронт. Я понял, отчего скучающие армейские ловеласы с ребячьей радостью стремятся вернуться на передовую.

Полученное сегодня письмо вдруг явственно показало мне, отчего мы терпим поражения, а вскорости и вовсе должны проиграть. В отличие от большевиков, у нас нет крепкого тыла, опоры любого воинства. Только склоки, брожение, самовольность, отсутствие веры и поддержки. У белого войска нет могучей силы, есть только яростная ожесточенность и хмурая приверженность долгу.

22 июня. Мой новый полк целиком состоит из офицеров. Дали и нового командира – полковника Собакина. Я при нем начальник штаба. Фронт неуклонно приближается. Лошадей и фураж добываем с великим трудом. Помогают „крепкие“ мужики (кулаки). Они, бестии, сильно страшатся прихода большевиков. Вчера в селе Узеевка неизвестные перебили наш дозор, погиб мой старинный приятель, ротмистр Барвинов. С ним мы бились бок о бок еще у Нижнего Услона, под Казанью, летом восемнадцатого. Пришлось подымать эскадрон и учинять следствие. Селяне выдали зачинщика бунта и снабдили провиантом.

К вечеру явился поручик Лапин из дивизионной контрразведки, с ним рота карателей. Расстреляли тридцать человек, а главного бунтовщика Лапин приказал повесить на сельской площади. Мужик был уже полумертвым от побоев, когда его волокли к виселице. Какой-то унтер со звериной рожей шашкой стал рубить мужику кисти рук. Рубака из него оказался никчемный, и дело не клеилось. Бунтовщик хрипел, обливаясь кровью, и взбивал пыль раздробленными руками. Мне стало тошно, и я приказал Лапину побыстрее кончать экзекуцию, в противном случае пригрозил мужика пристрелить.

24 июня. Красные силами двух дивизий вышли к нашим позициям на р. Уфа и Юрюзань. Авангард противника сбил заслоны у села Айдос и обеспечил переправу главных сил у села Урус-Бахты. Как ни старалось командование, как ни перегруппировывало войска, а создать оборонительный рубеж не удалось! Части и без того измотанного Уральского корпуса оказались растянутыми по фронту и неспособными сопротивляться. Мой полк стоит в четырех переходах от передовой, и, ежели обстановка не изменится, к концу июня мы вновь увидим красных.

25 июня. Командование спешно подымает резервные дивизии, в том числе и I Волжский корпус ген. Каппеля.

27 июня. Красные много и успешно маневрируют по кряжистой безлюдной местности. Помятый Уральский корпус отчаянно отбивается, но уже потерял инициативу и рискует попасть под фланговые удары 26-й и 27-й дивизий противника. Мы бешеным маршем идем на выручку.

28 июня. Сегодня меня вызвали в штаб дивизии и приказали принимать командование Отдельным кавполком. Начальник штаба дивизии объяснил задачу: со дня на день Уральский корпус начнет быстро откатываться назад, красные не преминут начать преследование, растянув свои боевые порядки по труднопроходимым горным дорогам. Кавполку надлежит сделать фланговый маневр и рассечь красные части. В полк входят офицерский драгунский эскадрон (80 сабель) и семь сотен казаков. Я попытался было отказаться, сославшись на то, что мало знаком с кавалерийским делом. Начальство и слушать не стало – помянули мой опыт разведки на германской и знание противника. Пришлось принимать полк.

1 июля. Вторые сутки идем по тылам красных. В стычки с разъездами большевиков стараемся не вступать. Отдыхаем и питаемся наспех, не заходя в села. Офицерский эскадрон ведет себя весьма похвально. Новичков и молодежи почти нет, здесь ветераны-брусиловцы, два бравых драгуна – полные кавалеры „золотого“ Георгия. Казачки пышут злобой, рвутся в бой и грабежи. Пока удается их сдерживать.

2 июля. Вышли на подступы к селу Насибаш.

В пяти верстах наша 12-я дивизия Уфимского корпуса остановила продвижение 26-й дивизии красных. Взял полусотню хорунжего Раськова и сам пошел в разведку. У красных не более трех полков, остальные части 26-й растянулись на марше.

Вернувшись, приказал есаулу Пальному с двумя казаками пробираться в штаб 12-й и передать план совместного наступления. Пальной – местный житель, и я надеюсь, что он сумеет добраться до наших.

3 июля. 12-я дивизия совершила удачный маневр и начала охватывать противника с флангов. Красные попытались отступить и закрепиться, однако мой полк ударил с тыла. Условия местности не позволили развернуть лаву, пришлось наступать двумя колоннами. Неожиданный натиск имел успех: красные были окончательно окружены. Взяли две дюжины пленных. Казаки деловито, без гнева и криков, вновь обнажают шашки. Я понимаю, что боеприпасов мало, возиться с виселицами нет времени. Приказываю хотя бы похоронить казненных.

5 июля. Вернулся Пальной. Он потерял казака и сам получил легкое ранение. Рассказывает дурные новости: 4-я дивизия Уфимского корпуса запаздывает и наверняка не успеет прийти к нам на помощь. Между тем из горных проходов к окруженной 26-й дивизии красных подтягиваются части 27-й дивизии. Мои бойцы очень устали; кончается провиант, почти нет воды.

Отрываем заваленные и прогнившие колодцы, добываем со дна грязную водицу. Подходы к реке сильно обстреливают красные. Вчера доставили пять бурдюков и потеряли трех человек. В немногочисленных казачьих хуторах пепелища, запустение и горы трупов по амбарам. Уцелевшие жители рассказывают о расправах большевиков над семьями казаков. В одном местечке нашли распятого старика, череп которого прорубили топором. Пальной признал в нем известного в округе ветерана русско-японской войны.

6 июля. Ночью отразили попытку прорыва большевистских частей. У нас большие потери.

7 июля. Пробился вестовой с приказом отойти для выравнивания линии фронта. Каппелевский корпус вышел на одну высоту с Уфимским, выбив зашедшие с тыла два полка правой колонны красных. Рейд моего кавполка заканчивается. У нас 65 погибших и 118 раненых. 36 из них умерли от жары и отсутствия медикаментов. Остальных предстоит доставить в тыл. Боеприпасов по десятку патронов на человека, да и маневренность наша ограниченна.

10 июля. Вышли в тыл корпуса без потерь. Приезжал Каппель, подарил шашку с Георгием, шутя называл меня „записным кавалеристом“. Фронт на нашем участке выровнялся и вполне стабилен, однако напряжение здесь отвлекло внимание от других направлений, и еще 4 июля 2-я армия красных взяла Красноуфимск. Противник создал мощный кулак из двух дивизий и готовится к прорыву.

13 июля. Сдерживать удары большевиков не представляется возможным. Наша армия оставила Златоуст и пятится назад.

14 июля. Части 2-й Красной армии Шорина взяли Екатеринбург. Началось бешеное отступление. Многие части бросают позиции без приказа и катятся к Челябинску. Ставка приказала организовать оборонительный рубеж на р. Тобол.

21 августа. Больше месяца провели в переходах и переформированиях. Армия сумела оторваться от противника и организовать ударный кулак на р. Ишим. Красные, как всегда, опережают. Они быстрее подготовились к наступлению и уже вчера сумели нас атаковать.

Колчак объявил новую мобилизацию, однако она идет медленно. Крестьяне опасаются неудачи, бегут в леса, где попадают под влияние партизан. Как пишет Ксения, в глубине Сибири множатся и завоевывают все новые плацдармы отряды повстанцев. Розанов ходит карательными рейдами, чем еще больше ожесточает население. Третьего дня я имел разговор с подполковником Тимашовым, деятельным кругленьким добрячком и выпивохой. Тимашов поведал о том, что тыловые части потребовали снабжения на 300 тысяч войска, тогда как на фронте у нас менее двадцати. Подобное соотношение „преторианцев“ и боевых частей просто сводит с ума. На передовой остались самые стойкие и проверенные дивизии, однако сколько можно тасовать одну и ту же колоду?

Для усиления фронта и начала наступления сформирован 7-й корпус сибирских казаков. Именно на него командование делает главную ставку. Впрочем, те, кто воюет с восемнадцатого года, сомневаются в длительном успехе казачьих войск. Мы знаем их „тактику“ слишком хорошо! Казачки упорно сражаются лишь вблизи родных мест, а при удалении от них на значительное расстояние пыл вольной конницы улетучивается.

Сейчас „сибирцы“ поняли опасность прихода на их земли большевиков и поднялись на борьбу.

А случись нам отбить красных и погнать их к Волге, казаки вновь вернутся к своим куреням. Казак, по сути дела, тот же мужик-пахарь, ленивый, тяжелый на подъем и крайне недисциплинированный. Казаки больше приспособлены к разведке и стремительным налетам, нежели к длительному походу.

1 сентября. Подошли „сибирцы“, наступление началось.

2 октября. Весь прошлый месяц вели упорные бои, и наконец нам удалось выбить красных за Тобол. Ходят слухи, что в Ставке настоящее ликование. Каппелевский корпус получил небольшое пополнение: полк новобранцев и полсотни добровольцев. Мы с Пальным были в штабе корпуса и посмотрели на них: совсем юные деревенские парни, тонкие цыплячьи шейки и испуганные глаза. Воины! Союзники одели их в новенькие шинели и круглые шлемы с наушниками. Пальной смеется, но смех его горький.

9 октября. На фронте затишье. Офицеры занимаются муштрой рядовых, отсыпаются и гарцуют на виду у большевиков. Те из-за реки лениво постреливают. Пользуясь случаем, по тылам лютует контрразведка, вылавливает по глухим селам дезертиров и сочувствующих большевикам. „Особые отделы“ красных, в свою очередь, засылают к нам диверсантов и агитаторов. Вчера подорвали полотно железной дороги, сегодня задержали двух подозрительных в расположении моего полка.

14 октября. 50-я армия красных неожиданно атаковала правым флангом наши позиции. Большевики перешли Тобол и прорвали оборону. Мой полк в составе конной дивизии сибирских казаков перебрасывают для прикрытия тыла.

19 октября. На рассвете шли развернутым маршем вдоль р. Ишим. Разведка донесла о коннице противника. Развернули лаву, упирая левый фланг в берег. Мой полк стал в центре, два полка „сибирцев“ по флангам. Из рассветной зыби показался темный серп вражеской конницы. Утро выдалось промозглое, лошади выдували клубы пара. У меня внутри все сжалось в щемящий нервный комок, я приник к конской гриве и стиснул седло коленями. Ближе, ближе… Красные загорланили „ура“, мы подхватили. Шашка на отлете со свистом режет воздух.

И вот передо мной стена из лошадиных голов и сверкающих клинков. Лица в тумане, не разобрать, да и неохота. Главное не смотреть вниз и по сторонам, только вперед. Я наскочил на красноармейца на сивом коне. Взяв чуть вбок, направил моего Царедворца на таран. Красноармеец попытался достать меня шашкой, но угодил под своего коня. Добивать некогда, в трех шагах нависает здоровенный парень. Сшибка. Успеваю отразить удар, осадить Царедворца и круто повернуть назад. Конь противника идет левым боком, не успевает развернуться. Догоняю, привстаю на стременах и сверху обрушиваюсь шашкой на плечо красного. Кончено. Внутри неприятная слабость, пот заливает глаза. Оглядываюсь, вокруг ужасающая рубка: храп и ржание коней, звон клинков, сдавленные крики и мат.

Бросаюсь вперед. Передо мной несется конь с мертвым казаком в седле. Оборачиваюсь, наши напирают. Забираю влево, к реке. Там перестраиваемся. Увидел Пального. Он без шапки, грива коня в крови.

„Правый фланг свалили! – кричит мне Пальной. – Надо пробиваться, иначе к реке прижмут“.

Я уже и сам вижу, как красная лава разворачивается к берегу. Скачем вдоль реки и чуть наискосок, сбивая правый фланг красных. Противник откатывается. Летим вдогонку добрых версты три. У околицы какого-то села красная конница разделяется и выводит нас на оборонительные порядки. Встречают, как и положено, пулеметами. Лава идет по кругу и отступает.

3 ноября. Контрнаступление не удалось. Красные успешно провели мобилизацию и подтянули резервы. К тому же у них явный перевес в артиллерии, позиционные бои непременно выигрывают. От моего полка осталось три с половиной сотни сабель.

У противника сильное взаимодействие армий: 3-я армия красных упорно теснит нас с севера. Фронт полностью развалился, части отступают вдоль Сибирской магистрали.

4 ноября. Корпус Каппеля грузится в эшелоны и отходит к Омску.

6 ноября. Мой день рождения. Мне исполнилось 24!

Вторые сутки мы в арьергарде, прикрываем отступление к станции. С утра настал и наш черед двигаться к эшелонам. В обед проходили неприметный городишко. Очевидно, белые части оставили его совсем недавно: во дворах еще дымятся трубы брошенных самоваров. На пути попадается ресторанчик, наверняка самое значимое место города.

Пальной предлагает остановиться и отпраздновать мое рождение. Где-то в закоулках кухни находим повара и официанта. В их глазах испуг, коленки дрожат. Пальной грозно велит „подать перекусить“. Официант судорожно сервирует стол на двадцать персон. Выставляет самогон, сало, какие-то окаменелые бублики. На „меню“ всем наплевать, главное уселись за чистую скатерть, вооружились красивыми вилками и ножами. Мои офицеры чрезвычайно довольны.

Часа через два явился казак из заслона и сообщил, что на окраине замечена конная разведка красных. Решили достойно встретить противника и катиться к станции. Пальной пообещал мне в подарок полдюжины звездочек с фуражек большевиков.

Прямо из-за стола едем держать оборону. Спешиваем бойцов, выставляем их в окнах домов.

Бой был короткий и удачный. Красные бежали, оставив восемь трупов (звездочек для меня нашлось только три).

8 ноября. Ночью прибыли в Омск. Полк разместили в каком-то пакгаузе, никакой расквартировки и приказов о дальнейших действиях. Войск на станции тьма-тьмущая. Всюду пылают костры, невозможно понять, где какая часть. Разговоры самые что ни на есть паникерские. Бригада Красильникова охраняет центр города и не допускает туда праздношатающихся солдат.

В Омске свирепствует тиф, говорят, число больных перевалило за двадцать тысяч. В комендатуре беспорядочная суета. Не без труда пробиваюсь к коменданту, спрашиваю: „Что делать?“. – „Кто ваш командир? Каппель? Вот и ждите приказа!“ Возвращаюсь к своим ни с чем. Спать устраиваемся прямо на полу.

9 ноября. Утром нас перевели в брошенные чехами казармы, подвезли горячую пищу. Здесь же штаб дивизии. После обеда собрали всех командиров полков и зачитали приказ. В Ставке решили оставить Омск без боя, оторваться от противника и держать оборону под Красноярском. На сборы меньше суток. Уже завтра на рассвете дивизия должна выдвигаться к Густафьино, где приготовлены эшелоны. Полковые командиры спрашивают, отчего нельзя грузиться в городе. Оказывается, на омском станционном узле сплошные заторы и нехватка паровозов.

Решил навестить Ксению. В городе, в отличие от вокзала, пустыня. Как мне знакома эта картина оставляемого армией города! Окна домов испуганно смотрят мне в лицо, за их темными зрачками мирный обыватель в тихой истерике. По тоннелю безлюдной улицы гулко стучат шаги.

Именно в оставляемых городах ощущаешь стремительный бег времени. Сегодня, сейчас ты хозяин этой мостовой, лавок, зданий. А завтра? Тоскливое наслаждение последними часами, минутами.

Редкий встречный патруль торопливо проверяет документы, офицер стыдливо прячет глаза, у солдат вид отрешенно-безразличный. Иногда из-за угла с грохотом вырывается экипаж, доверху нагруженный чемоданами и сундуками. В повозке какая-то семья: укутанные по-зимнему дети, женщины с вымученными лицами, мужчины, яростно погоняющие возницу. Они спешат к последнему поезду.

Из какого-то ресторана доносятся кощунственные звуки кутежа. Не перевелись еще на Руси доморощенные Вольсингамы! Их отчаянная логика все та же, что и шесть столетий назад:

Обезумевших от страха и безысходности кутил можно понять – Красная чума распространяется куда быстрее черной!

В парадном у Ксении труп. Стеклянные глаза упрямо пялятся в потолок. Покойник совсем юн. Вспоминаю о тифе и опять о пушкинском „Пире“. Горькие параллели!

Семейство Реутовых лихорадочно собирает вещи. Ксения в полнейшей прострации курит в своей комнате. Она бросается мне на шею и заливается слезами. „Миша, мы бежим во Владивосток, оттуда пароходом в Европу. Конец, конец! Все пропало“. Я успокаиваю ее как могу, она же просит „марафету“. Кокаин в наше время та же валюта: у кого его нет? Достаю ей пакетик и прошу разрешения принять ванну.

За ужином непринужденно болтаем о пустяках и даже шутим. Ее отец, мать и брат Слава сосредоточены на гречневой каше. Они уже успокоились: вещи собраны, остается только ждать отправки. Глава семейства, обычно строгий и напыщенный, благодушно предлагает мне остаться ночевать.

После ужина Ксения уводит меня к себе. „Пообещай найти меня в Париже!“ – просит она. Я обещаю.

Наша последняя ночь. Ксения спит тихо, как дитя, свернувшись калачиком. Пишу дневник и думаю о том, что весьма опрометчиво оставил письменный прибор в казарме: хоть мое походное перо и никуда не годится, у Ксении все-таки намного хуже.

11 ноября. Пишу в товарном вагоне, на ходу, при свете керосинового фонаря. Мои бойцы спят вповалку на гнилой соломе. Колеса стучат буднично и бесстрастно. Вдоль дороги столь же безучастная тайга.

Видели ли вы в войне гражданской еще и квазигражданскую, ту, в которой свои бьются со своими?

Вчера мы пришли в Густафьино. На станции скандал, командир нашего авангарда, подполковник Сахновский в бешенстве. Оказалось, у полка чехов вышел из строя паровоз. Может, случилась партизанская диверсия или действительно поломалась машина, а только чешский командир решил забрать себе один из наших локомотивов. Сахновский окружил паровозы цепью солдат и дал приказ стрелять по первому, кто посмеет подойти ближе тридцати шагов.

Я отправился мириться с чехами. Их командир, полковник Зденек, с пеной у рта стал размахивать приказом Ставки об эвакуации чешских легионов первыми. Пришлось возвращаться к Сахновскому ни с чем. Через четверть часа показалась колонна чехов с пулеметами.

„Помяните мое слово, будут, гады, стрелять“, – шепнул мне Сахновский. Я совершенно не знал, что делать. Сахновский же приказал отдать легионерам локомотив, снял охрану и отвел подчиненных. „Пущай возятся, я им сейчас покажу!“ – зловеще пробормотал он. Тем временем на станцию вошел пехотный полк нашей дивизии. Сахновский бросился к командиру, капитану Живякову: „У тебя пушки есть?“ – выпалил Сахновский. „Есть, четыре штуки“, – недоуменно кивнул тот. „Давай, иначе никуда не уедем!“

Пехотинцы быстренько выкатили орудия. „Скорее! Пока они свой паровоз не отцепили!“ – орал Сахновский солдатам. Я наблюдал за событиями как во сне. „Что стоите? Выводите людей на позицию!“, – крикнул мне Сахновский и приказал бить по чешскому эшелону. Легионеры не успели опомниться, как на них обрушился шквал огня. Они пытались отстреливаться, но бойцов Сахновского это не остановило.

В это время подошли наши полки и приняли происходящее за бой с партизанами! Прямо с марша роты разворачивали боевые порядки, выкатывали пулеметы и орудия и вступали в сражение. Через полчаса на путях стоял горящий эшелон. Чешский полк был уничтожен, небольшая группа разбежалась кто куда. „Победители“ потеряли троих легко ранеными. Прибывший уже к шапочному разбору командир дивизии приказал Сахновского арестовать.

Сегодня нас догнал эшелон Каппеля. Ему доложили об инциденте. Наш генерал махнул рукой, назвал чехов мародерами и приказал Сахновского освободить.

15 ноября. Прибыли в Новониколаевск. Умудрились все-таки прихватить в Омске тиф. Три последние вагона тифозные; по дороге отцепили еще два с покойниками.

Узнали о „Чехословацком меморандуме“: легионеры отказываются дальше воевать и отступают на Владивосток.

16 ноября. На утренней поверке обнаружил, что дезертировали 12 человек. Офицеров!

14 января 1920 г. Только по последней записи и вспомнил, когда открывал дневник. Возвращаться к нему не было ни времени, ни возможности (нет чернил!).

Отбросить большевиков от Красноярска удалось совсем ненадолго. С продвижением красных на восток сибирские крестьяне полностью саботировали снабжение нашей армии продовольствием и фуражом, а при угрозе расправы просто уходили целыми селами в тайгу, забирая с собой скот и пожитки. Ко всему прочему магистраль на сотни верст полностью блокирована скопившимися эшелонами с беженцами.

Фронт оказался оторванным от Ставки и Забайкальских резервов. Противник между тем действует крайне грамотно: на главном направлении (вдоль Сибирской магистрали) большевики ограничиваются позиционными действиями, а на участке Минусинского фронта (наш левый фланг) наступают активно, создавая угрозу прорыва, чем заставляют главные силы Колчаковской армии отступать от Красноярска на Канск и Иркутск. Неприятель даже позволяет себе роскошь снимать с фронта целые дивизии и отправлять их на юг России, на борьбу с армией ген. Деникина. Недостаток регулярных войск с успехом компенсируется натиском на наши тылы партизанских отрядов. Кроме того, мы фактически без боя потеряли крупные города: „демократические“ и „либеральные“ силы, видя поражение колчаковских войск, все чаще идут на переговоры с большевистским подпольем.

Выход напрашивался лишь один – оторваться от противника и создать оборонительный рубеж в районе Иркутска. Там, за спиной, верные казачьи округа Забайкалья и Приамурья, свежие части атамана Семенова, экспедиционный корпус японцев.

Однако как выйти к Иркутску, ежели поезда проходят в сутки не более 20 верст? Каппель предложил дерзкий план: идти к Иркутску коротким и единственно возможным путем – пешим маршем через тайгу.

Пожалуй, нигде в мировой военной истории не было ничего подобного. В тридцатиградусный мороз, почти без провианта и фуража, в ветхом обмундировании, мы совершаем бросок в тысячу верст. Весь короткий зимний день, от рассвета до заката, идем по ледяному тракту. Вокруг мертвящая студеная тишина, справа и слева заснеженная бескрайняя тайга, впереди низкое мглистое небо и дорога, дорога…

„Исход великой наполеоновской армии из России“, – горько шутят наши офицеры. Похоже. Только у французов впереди была Родина, а у нас она ускользает из-под ног с каждой саженью. Вечерами найти место для привала очень трудно: таежные деревушки расположены слишком далеко друг от друга. Устроившись на ночлег, просто валимся с ног, жмемся к кострам и печуркам, глотаем кипяток, как благодать небесную. Утром лишь одно желание – поскорее дойти до очередного привала.

Каппель впереди колонны – в грязной шинели, с винтовкой за плечом, обутый в тупоносые сибирские пимы [8]. От простого солдата нашего генерала не отличишь. Иногда он едет в санках, чаще пешком.

Нечеловеческие испытания сплачивают людей, закаляют лучшие качества души. Где были эти прекрасные порывы года два назад, когда нашему воинству так не хватало настоящего благородства, человеколюбия и терпения?

Сегодня нам повезло: к вечеру набрели на большое село. Стали на постой в теплых избах. Среди офицеров произошла замечательная перемена: постоя уже не требуют – просят! Предлагают мужикам никчемные деньги, часы, остатки обмундирования. Я разместился в доме молодого крестьянина.

У него трое веселых ребятишек и очень заботливая женушка. Соорудили нам баню, помогли постирать белье. К ночи зашел Каппель, координировал план моей завтрашней разведки. Я глядел на его сосредоточенное, давно не бритое лицо, ловил взгляд умных, немного застенчивых глаз и вспоминал лето восемнадцатого. Тогда к нам в Самару, в штаб Первой добровольческой дружины приехали репортеры французских газет. Они пожелали увидеть командира войска Самарского демократического правительства Владимира Оскаровича Каппеля.

Ему было неловко от вспышек фотоаппаратов, лицо порозовело от смущения. Один из французов искренне умилился застенчивым видом славного полководца и, делая фотографию, предложил Каппелю добавить к английскому френчу, стеку и папироске букетик полевых цветов. Таким он, наверное, и останется для истории: мужественным и романтичным русским офицером, образцом несгибаемой стойкости и чести.

Склянка чернил, любезно подаренная мне сельским священником, заканчивается. Решил продолжить записи только после победы».