Башмаки на флагах. Том 4. Элеонора Августа фон Эшбахт

Глава 59

Но ничего ещё не кончилось, Волков видел, что герцога придется убеждать и убеждать, что Его Высочество ещё смотрит на него нехорошо, как человек, чьё самолюбие уязвлено не на шутку. Курфюрст видит в нём дерзкого вассала, что осмеливался высокомерно вставать с оружием против людей герцога. И этой своей заносчивостью и дерзостью генерал, пренебрегая вассальной присягой, наносил немалый ущерб репутации Его Высочества. И этого, конечно, курфюрст просто так не спустит. Не сможет он вот так взять и забыть наглость вассала, который столько времени и слушать не хотел грозные окрики из Вильбурга. Так что этот суд продолжался, и до победы Волкову было весьма далеко. Ему нужно было ждать, придерживая свои немногие козыри. Поэтому он молча стоял пред очами своего сеньора и дожидался, пока ещё один незнакомый человек герцога не спросит его:

— А кто дозволил вам убить безоружного человека, не в бою и не на поединке, а убить без суда, лишь злою волею своей, убить казнью? А потом ещё порочить старый род отвратительным наветом?

Волков сразу догадался о чём его спрашивают, но уточнил:

— Уж не про барона ли фон Деница вы говорите, добрый господин?

— Да, про этого несчастного человека. — Заговорил прокурор, он, кажется, позабыл про этот случай, а тут оживился, когда ему напомнили. — Что это было, как вы посмели? Кто вообще дал вам право судить, право казнить или миловать?

Граф говорил это с пафосом и с нескрываемой неприязнью, придворный вельможа был убеждён, что теперь-то кавалеру не отвертеться, мало того, что этот выскочка брал на себя смелость начинать войны и заключать мир, так он уже и вздумал решать, кому жить, а кому нет. И он судит ни хамов, ни разбойников и ни мужиков, а благородных людей, самых благородных, тех, что не подсудны вовсе, или подсудны лишь своим сеньорам. Этот человек, стоящий перед ним, покушался на исконное право герцога судить благородных людей.

— И что вы там стали говорить после того, как убили барона, что за слухи вы стали распространять про него? — Продолжал граф Вильбург.

— Вы спросили, кто дал мне право судить благородных людей? Ну что ж, я отвечу вам… Право сие дал мне Господь.

— Господь? — Тот господин, что поднял этот вопрос, говорил едко и с насмешкой. — Теперь вы и Господа нашего привлекли себе в помощь?

— Может, того вы не знаете, добрый господин, — всё так же спокойно продолжал кавалер, — но достоинство рыцарское дано мне нашей Матерью Церковью, и дано оно мне не за поклоны и не за пируэты на бальных паркетах. А дано оно мне за то, что уже не первый год жгу я ведьм и колдунов, рублю мертвецов, оживших… Да, забыли вы, добрый господин, что я рыцарь божий и судить нелюдей — мой долг. И о том, чтобы я положил конец забавам кровавого зверя в тех местах, просил меня и прошлый епископ, и нынешний. Да нет, не просили они, они требовали, чтобы избавил я паству от зверя. Или не знаете вы, господин фон Вильбург, что южные земли Ребенрее долгие годы истязал лютый зверь?

Граф не удостоил его ответа, это не его тут судили, а кавалера.

И тогда кавалер продолжил:

— И с самых первых дней я того зверя искал. Но это было непросто, пока в бою с горцами при Овраге, когда барон своею волею доброю пришёл мне на помощь, я не узнал, что он был тяжко ранен, но не умер, а на все мои попытки увидеть его, дядя его мне отказывал, тогда я и начал подозревать барона фон Деница, и как только вышла мне передышка в войнах, я собрал отряд и пошёл к его замку, сказал дяде его, господину Верлингеру, что приступом возьму замок, если он не даст мне повидаться с бароном.

— И что же случилось? — Первый раз за всё время подала голос Брунхильда. Ей и её товарке было очень интересна эта тема.

А неизвестный господин, что поднял этот вопрос, заметил:

— Так вы ещё собирались взять приступом замок соседа… Не хотел бы я жить рядом с вами.

Но Волков тут же нашёлся что ответить:

— Коли вы упырь какой или людоед, то лучше вам и вправду рядом со мной не селиться.

Господин насупился, а вот графиня продолжала интересоваться:

— Так что же барон, он и вправду был тем зверем?

— Увы, графиня, увы, — продолжал Волков, — он и вправду оказался тем зверем. Как только я пообещал, что возьму замок, так он и вышел ко мне. И сам, сам сказал, что больше не хочет скрываться, а бежать не может, так как бароны фон Деницы никогда не бегали, и, мол, некуда ему было бежать.

— И он вот так взял и признался вам в злодеяниях? — Теперь спрашивал уже сам курфюрст.

— Да, он сам признался мне в том, что растерзал монаха отшельника, порвал его на куски, я те куски потом собрал в своей часовне, теперь это мощи, скоро, я надеюсь, того монаха Церковь признает святым.

— Он убил монаха? — Ахнула Брунхильда. — Но за что же?

— Он, когда принимал образ звериный, не различал, монах перед ним или ребёнок, он даже своего лучшего друга убил, кавалера Рёдля, оторвал ему голову.

— О, Господи! — Брунхильда и женщина, что была с ней, стали креститься.

— Это всё только ваши слова, — заметил обер-прокурор.

— Священник моего прихода, отец Семион и мой прапорщик то слышали, а священник ещё причащал и исповедовал барона перед смертью, — рассказывал кавалер, — мой прапорщик стоит за этой дверью, его можно будет допросить прямо сейчас.

— Даже если это и так, — произнёс неизвестный господин, — отчего же вы не предали барона суду, отчего не привезли сюда в Вильбург?

— Если бы я и передал барона, так только Святой Инквизиции, судить таких, как барон, это её прерогатива. Об этом своём намерении я фон Деницу и сказал.

— И что же он? — Спросил герцог, это дело очень интересовало его. То было видно.

— Он стал просить меня не отдавать его попам.

А вот тут все понимающе молчали, и Волков продолжал:

— Он стал просить меня о смерти, смерти благородной, говорил, что не хочет, чтобы попы измывались над ним, не хочет всеобщего осуждения. Барон сказал, что хочет умереть от рыцарской руки. И другой рыцарской руки, кроме моей, там не было.

— И вы согласились? — Произнёс герцог задумчиво.

— Я знаю, что святые отцы на меня нынче очень злы, что мне ещё непременно скажется, — чуть подумав, отвечал кавалер, — им бы очень хотелось его судить перед своей паствой, но барон пришёл мне на помощь по первому моему зову, и дрался со мной, плечом к плечу, там, у Оврагов. Я не смог ему отказать, хотя знал, что долг мой — передать его Святой Комиссии. Я выполнил его просьбу, я убил его сам.

— Это был благородный поступок, — сказал барон фон Виттернауф, и, кажется, Его Высочество едва заметно кивнул головой соглашаясь с замечанием барона.

«Хороший знак».

— Тем не менее, вы дерзки и своевольны, — вдруг оживился герцог, — вы ослушанием своим давали поводы всяким иным вассалам не слушать меня.

И тут кавалер понял, что пришло время для второго его козыря:

— Ваше высочество, не могли бы вы поглядеть бумаги, что я привёз, сии бумаги не должно видеть более никому, кроме вас, и я дам вам пояснения, которые, надеюсь, удовлетворят вас.

Все стали переглядываться, смотреть на герцога, господа были возмущены, а тот был заинтригован, и сказал:

— У меня нет секретов от собравшихся, это мои доверенные лица.

— Не сомневаюсь, — произнёс кавалер, — но эти господа — не мои доверенные лица, и у меня есть от них секреты, поэтому эти бумаги я могу показать только вам, Ваше Высочество.

Волков достал два небольших письма и держал их в руках:

— Только вам я давал вассальную клятву, поэтому только вам могу их показать.

Вот теперь герцог уже не мог удержаться, любопытство одолевало его, а Волков не подходил к столу, так и держа бумаги в руке.

— Мне встать и подойти к вам? — Наконец спросил курфюрст.

— Если это не затруднит вас, Ваше Высочество. — Отвечал кавалер, и не думая приносить ему бумаги.

Герцог начал вставать, а стоящий за его креслом барон стал помогать ему, наконец Его Высочество подошло к Волкову, и он сразу передал курфюрсту письма.

— От кого эти письма? — Спросил тот разворачивая первое письмо.

— Я думаю, вы догадаетесь, по прочтении, — отвечал ему кавалер.

И герцог стал читать письма, что писал Волкову архиепископ Ланна.

Да, это были письма от него. Прочитав первое письмо, герцог поднял глаза на кавалера, он уже всё понимал, и спросил:

— Это его рука?

— Да, его канцелярия пишет иначе. — Отвечал Волков.

Герцог стал читать второе письмо. И во втором письме было то же самое, что и в первом, в обоих письмах архиепископ просил кавалера не униматься, а продолжать распрю с горцами, чтобы война перекинулась на земли Ребенрее.

Дочитав письмо, курфюрст поднял глаза на кавалера. Волков боялся, что герцог не поверит в подлинность писем, ведь там не было подписи, но герцог, зная нрав архиепископа, сразу поверил, он лишь спросил:

— Могу ли я забрать эти письма?

— К сожалению нет, я обещал их сжечь, с вашего позволения, монсеньор, я сожгу их. — Отвечал кавалер.

Герцог кивнул и отдал ему письма, чуть постоял, глядя на генерала и спросил:

— Значит, вы дали вассальную клятву мне, но продолжали служить курфюрсту Ланна?

— Да, — честно признался Волков, — но больше я архиепископу ничего не должен, теперь у меня лишь один сюзерен. Один сеньор. Это вы, Ваше Высочество, и я приложу все силы, чтобы доказать вам свою преданность.

Тут из-за спины герцога вынырнула графиня, подошла она так тихо, что мужчины за разговорами её не замечали до самого последнего момента.

— Душа моя, — спросил герцог, увидав её, — что вам угодно? У нас тут разговоры мужские, вам то будет скучно.

— Решается судьба брата моего, мой господин, — она не собиралась уходить, графиня взяла герцога под руку, — разве это дело меня не касаемо?

— По-моему, даже в моих конюшнях уже не осталось дел, что вас не касаемы, — отвечал курфюрст, не отводя от прекрасной графини глаз.

Он не мог её прогнать. Он продолжал смотреть на неё. И Волков смотрел на неё, он даже стал комкать перчатку, да ещё стал вспоминать, как недавно эта прекрасная женщина лежал перед ним на краю кровати с подобранными подолами и раскинутыми ногами. Во всей своей бесстыдной красоте.

«Господи, она опять намазалась зельем Агнес. Не иначе, аж голова кругом от неё, бедняга герцог!»

А графиня, обворожительно улыбаясь, заглядывая в глаза и не выпуская его руки, говорила курфюрсту:

— Господин сердца моего, вы уже простите братца, он не злой человек, но суровый, он может быть верен вам, и где вы ещё такого генерала сыщите, вон как он всех бьёт, никто с ним слада не имеет.

— Любовь моя, — млел герцог всё не отрывая от неё глаз, — я бы и рад, не посмел бы вам, моя душа, отказать, но как же я прощу ослушника, без назидания другим. Иные, то увидав, скажут: «и я тоже буду озорничать, и курфюрст мне не указ, он меня простит, не покарает». Вот почему не могу я спустить обиды братцу вашему.

Тут кавалер понял, что пришло время для последнего его козыря и заговорил:

— Ваше Высочество, в пределах, что вы мне жаловали, строю я дороги, амбары и причалы на реке, скоро то место будет торговое, прибыльное, купцы из Малена просят меня о разрешении там торговать, уже купцы и из Вильбурга едут, горцы ко мне везут лес, уголь, дёготь и поташ. Будет Эшбахт землёй обильной, и для Вашего Высочества я кое-что там строю уже.

Тут герцог оторвался от прекрасной Брунхильды и посмотрел на кавалера:

— Для меня? И что же вы для меня там строите? Уж не амбар ли какой? Уж не лавку какую? — Он даже улыбнулся.

— Не лавку и не амбар, — без всякой улыбки отвечал ему кавалер. — Велел я своему архитектору построить до зимы для вашего человека таможенный пост. Пусть будет в земле моей ваша таможня. Если дело торговое в Эшбахте пойдёт, то и вам, Ваше Высочество, серебра прибавится.

Вот тут герцог улыбаться перестал, Карл Оттон Четвёртый, герцог и курфюрст Ребенрее, никогда не улыбался, когда дело касалось денег. К серебру он относился весьма серьёзно. Это предложение, эта мысль кавалера ему понравилась и уже поколебало его желание наказать ослушника, Волков сразу это понял, и Брунхильда тоже это поняла.

— Таможня? — Переспросил курфюрст.

— Да, ваше высочество. С вашим гербом и правом досмотра всех прибывающих в Ребенрее товаров.

— И для этого нужно всего лишь простить моего брата, — вступила в разговор красавица. — Уж простите его, друг мой сердечный. Он вам ещё пригодится.

Да, вот уже дурное настроение герцога растаяло, он был готов простить:

— Но как же… Не могу я вот так взять и простить, — курфюрст всё ещё сомневался. Вернее, он уже искал способ разрешить дело прощением, но так, чтобы никто не усомнился в его силах. — Не знаю даже я, как мне объяснить это людям моим, чтобы доброту мою не сочли за слабость…

— Так сие легко разрешить, — продолжает графиня, — возьмите да наградите брата моего, а не наказывайте?

Волков посмотрел на неё насторожённо, а герцог удивлённо, он и спросил её:

— Как это наградить? Что вы такое говорите? Я наказать его должен, а не наградить! Наказать за своеволие!

— Так в том и хитрость, вы возьмите, мой господин, да наградите его, как будто никакого своеволия и не было, а всё было по вашему с ним тайному уговору.

— Ничего не понимаю! — Произнёс герцог.

— Коли наградите его, то все подумают, что у вас и у брата моего был меж собой тайный сговор и что бил он горцев по вашему наущению, а ваша с ним вражда была лишь видимость, как будто свару с горцами затеял он сам, а вы тут ни при чём. А теперь как дело миром закончилось, так и вам больше таиться нет нужды, и вы его награждаете.

— Это весьма мудро, — заметил Волков. — И об этом деле я буду всем говорить, что вы мне сию войну поручили тайно и тайно меня поддерживали. Что вы и есть истинный победитель горцев.

Герцог смотрел то на кавалера, то на графиню, в его лице виделась растерянность, не присущая этому твёрдому и умному человеку:

— Какой коварный ум у вас, душа моя, — наконец произнёс он. — Вы сами то придумали?

— Сама, — отвечала графиня, явно польщённая таким замечанием. — Так уж наградите братца, и всё благополучно завершится. И все мы счастливы будем, а награда ему большая не нужна, ни серебра ему не нужно, ни земель с мужиками.

— И что же ему нужно? — Спросил герцог.

И тут первый раз за всё это время Волков почувствовал облегчение, словно камень с души упал. Брунхильда сделала своё дело, герцог больше не желал его наказывать.

— Так хоть титул ему дайте, пусть все удивятся, братцу честь великая, а вам, мой господин, то обойдётся лишь в стоимость чернил. — Говорила красавица. А Волков ещё и добавил:

— Да, мне будет великая честь, а нашему другу архиепископу Ланна от этого приключится большая изжога.

От этой простой мысли про архиепископа, герцог вдруг даже стал улыбаться. Это ему очень понравилась:

— Хотел мне, значит, курфюрст Ланна устроить войну, а устроил мир с хорошим торговым договором. Что ж, изжога для ланнского попа стоит титула.

Герцог, всё ещё улыбаясь, повернулся и пошёл к столу, на ходу отдавая распоряжение:

— Господин канцлер.

— Да, Ваше Высочество, — сразу отозвался фон Фезенклевер, вставая.

— Запишите в разрядной книге Ребенрее, что с сего дня кавалер Фолькоф фон Эшбахт будет ещё именоваться титулом барон, отныне он барон фон Эшбахт.

— Барон фон Эшбахт? Барон?! — Удивлённо переспросил канцлер улыбающегося герцога. — Господин Эшбахт теперь барон?

— Да, я дарую кавалеру Эшбахту и его детям право на титул. А вам, господа, я потом всё объясню.

А господа, что пришли судить Волкова, сидели с лицами каменными, они ничего не понимали, лишь поглядывали на графиню: не иначе она это устроила.

Волков же низко поклонился герцогу и произнёс:

— Ваше высочество…

— Я слушаю вас, барон, — отвечал курфюрст.

— Я думаю построить замок на берегу реки…

— И?

— Я думал назвать его Рабенбургом.

— А, замок Ворона, хорошее название, под стать вашему гербу.

— Именно.

— Я понял, — герцог повернулся к канцлеру: — Пусть отныне кавалер Фолькоф фон Эшбахт зовётся бароном Рабенбургом. Так в разрядную книгу и запишите.

Канцлер, не произнося ни слова, поклонился. А герцог взял графиню под руку и сделал Волкову знак идти за ним.

Он вышел на балюстраду, туда, где собрались люди, остановился с графиней перед ними. Ответил кивком на их поклоны и сказал:

— Господа, сегодня приёма не будет, мы с графиней утомлены и идём обедать, — он повернулся к кавалеру и указал на него рукой, — кстати, прошу вас знакомиться, тем, кто не знал его, это кавалер Фолькоф фон Эшбахт, барон фон Рабенбург.

Волков, хоть и не ожидал этого, но сразу нашёлся, он низко поклонился всем господам, что собрались тут. А те господа стали и ему кланяться. Кланялись, а в глазах их было недоумение. И… неприязнь. Волков понимал их. Никто не любит выскочек. Впрочем, ему было всё равно. Он сегодня же, сейчас же, собирался ехать в Эшбахт. У него была куча дел — до рождества не переделать.

Конец