Башня над Камой

Глава вторая. «Справа по борту!»

Трап с катера немного не доставал до берега. Галя легко перепрыгнула полоску воды, взбежала по скрипучим ступеням на борт и услышала позади себя жалобное мяуканье: «Мяу-а-ууу!»

Кот Веденей ходил по берегу туда-сюда, нюхал воду, трогал её и отдёргивал лапу: холодна-аа…

— Ах ты, лапонька!

Она вернулась и с котом Веденеем на руках поднялась на катер.

Отца в капитанской рубке не было. На палубе сидели женщины, русские и татарки, и среди них Галя узнала бабушку Матрёну с маленьким мальчиком на коленях. Бабушка первая поздоровалась:

— Здравствуй-ко, Галина! Ты кота-то кому повезёшь?

— Его?..

— Ну.

— Никому, наверное, — смешалась Галя под взглядами многих женщин. — Так… Покатаю его… А папа где?

— Машину чинит, — пропела бабушка Матрёна и, когда Галя уходила, уважительно сказала про неё: — Капитанская дочка.

Голос отца глухо, как из подземелья, доносился из недр катера. Одной рукой придерживая кота Веденея, а другой держась за поручень, Галя долго спускалась в машинное отделение.

Отец, голый до пояса, с ладонями в масле, будто в перчатках, обрадовался:

— Кто это к нам пожаловал? Сам Веденей. Вот кого не ждали, дак не ждали-ии…

— Он сам за мной прибежал, — сказала Галя.

— Морская душа, — похвалил отец. — Знает, за кем и куда бежать. Пассажир он не тяжёлый. Без груза. Корабль из-за него не потонет. Мы, дочка, баржу с овцами в Челны поведём. А обратно привезём грузовую машину. Директор совхоза распорядился. Вот он — голубь-то! — какую весть подавал…

— Папа, — спросила Галя, — это ты мне гудел? Меня звал?

— А кого же ещё? У меня больше никого нет…

Он нажал на железину, и внутри мотора, в сплетении медных жил, застучало сердце.

Да не одно!

Шерсть на коте поднялась дыбом, а глаза округлились от ужаса. Он вырвался из рук хозяйки, метнулся вверх по лестнице и исчез.

— Ничего. Привыкнет, — сказал отец. — Я тоже сперва боялся.

А сердца в моторе стучали всё веселее, и, послушав их, капитан прокричал:

— Отчаливаем!

Наверху он с весёлым грохотом втянул трап на палубу и шуткой объявил бабушке:

— Матрёна Петровна, поехали по брёвны!

— По брёвны? Нынче брёвны не в цене-ее, — запела бабушка. — Вон их сколько по Каме плывёт. Я по персидский ковёр еду!

— Мы не в Персию идём, а в Челны, — напомнил отец. — Откуда там персидские-то ковры?

За бабушку Матрёну ответила молодая женщина с бирюзовыми серьгами в ушах:

— Поискать — найдутся.

Гале показалось, что её отец и эта женщина, которую она видит впервые, давно знакомы. Тревожное предчувствие сжало сердце девочки.

— Поищем! — пообещал отец.

А женщина тряхнула бирюзовыми серьгами и, глядя на Галю, улыбнулась:

— Кто ищет — тот всегда найдёт.

— В песне-то конечно, — подтвердил отец, вместе с Галей прошёл в рубку и встал за штурвал.

Катер задрожал всем телом, поутих и как-то сразу без особых усилий пошёл на открытую воду и повёл «под ручку» огромную баржу, притороченную к левому борту. Под днищем катера клубилась вода пополам с песком.

И берег с деревней Котловкой в помёрзших садах, с каменным кубом церкви Ильи-пророка, похожей на ханскую усыпальницу, с зелёной Котловской шишкой, на темени которой отдыхали облака, накренился и поплыл невесть куда от Гали.

Ворочая штурвалом, отец нагнулся и, щекоча молочным дыханием щёку дочери, сказал:

— Веденей-то сбежал!

— Что ты?..

— Не «что ты», а сбежал.

И кивнул на берег.

По берегу у самой воды мчался кот Веденей, хвост трубой, и всем своим видом просил: «Возьмите меня!»

Обеими руками Галя схватила руку отца:

— Папочка, притормози! Возьмём его!..

— Бесполезно.

— Почему?..

— Он же не моряк, а сухопутная душа: с корабля сбежал.

Глаза у отца смеялись, а Галя надула губы.

— Может, он на самом деле пират, — рассуждал отец. — Не на море, а на суше. Бывают ведь такие?

Девочка молчала.

Молчал и отец. Голый до пояса, расставив босые ноги, он перебирал рукояти штурвала, и в нестерпимо синих глазах капитана плескалось море.

— Постой-ка, дочка, — сказал он озабоченно. — Мотор мне опять не нравится! Подержи штурвал, а я спущусь в машинное отделение. По Каме судов пока не видать… — И прежде чем уходить, объяснил: — Я почему Веденея не взял? Боялся: тормозну — мотор совсем заглохнет.

Галя осталась одна в рубке напротив штурвального колеса. Она не в первый раз бралась за его рукояти. Их растресканное глянцевое дерево вспомнило руки девочки и сказало: «Вас я буду слушаться».

Корабль, как, бывало, учил отец, шёл прямо на створы — на два далёких белых щита с чёрными полосами, что показывали верное направление. За стёклами рубки плыли берега: правый — в горах и оврагах, левый — в лугах и лесах, повитых туманом. С широкой распашной воды ветер бил в лицо девочки, путал волосы и высекал весёлые слёзы…

И Гале хотелось петь!

Вот только какую песню подобрать? Сразу и не придумаешь.

Волны лоснились под ветром, как пласты чернозёма под плугом, и Кама походила на вспаханную ниву.

Из-за поворота реки справа по борту выплыл трёхпалубный теплоход, как белый город, в котором Галя никогда не была, и девочка засмотрелась на него.

А потом спохватилась: створов не видно! Куда теперь плыть-то?

Теплоход загудел вопрошающе: «Как будем расходиться-яя-яяя?»

Галя схватила флаг, развернула его и с правого борта над ревущей водой трижды взмахнула красным полотнищем.

Это значило: «Обхожу вас правым бортом».

В ответ с теплохода девочке также трижды махнули красным флагом: «Сигнал принят».

А дальше-то что?

Теплоход приближался с непостижимой быстротой. Лицо Гали покрылось каплями пота. Чтобы избежать столкновения, она изо всех сил крутила влево штурвальное колесо. Оно сразу стало тяжёлым и не поддавалось. Галя наваливалась на него лёгоньким телом и уговаривала:

— Ну, миленькое! Ну, пожалуйста! Ещё разик!.. И штурвал, слава богу, пошёл, закрутился, завертелся. Штурвал-то вертелся, а катер, не колыхнувшись, по-прежнему плыл прямо на теплоход.

Быть беде!

От страха Галя закрыла глаза. Когда она их открыла, катер с баржой «под ручку» сами собой поворачивались налево и перегородили всю Каму.

Теплоход замедлил скорость и отчаянно загудел: у-уу-ууу! У-уу-ууу!..

«Ух! Уух! — ответила ему эхом Котловская шишка. — Ууух!..»

Камский бас, как гром из облаков, пророкотал в мегафон с теплохода:

— Капитан «Ориона»! Что с вами?

И стало тихо-тихо.

Быстро-быстро (откуда силы взялись?) Галя крутила вправо штурвальное колесо, чтобы освободить дорогу теплоходу. Опять катер «Орион» не обратил на её усилия никакого внимания и задумчиво плыл поперёк Камы. После заминки, когда девочка бросила штурвал, катер и баржа с неожиданным проворством развернулись направо.

И опять перегородили всю Каму.

В рубку вбежал отец, положил руки свои поверх рук дочери, плавно повернул штурвальное колесо, и катер выровнялся и покорно пошёл на створы.

— Вот и всё, — сказал отец. — А вы ревели.

Когда теплоход проплывал мимо, оттуда в мегафон опять пророкотал знакомый камский бас:

— Закусывать надо!

— «Закусывать надо», — обиделся отец. — У кого что болит, тот про то и говорит. Мы на корабле вообще не пьём. Да и на суше не балуемся.

Тяжёлые замасленные руки отца лежали на руках Гали, и она слышала, как в нём стучит сердце, так же часто, как у неё самой.

Ей стало жалко отца, и, жалеючи, она попросила:

— Ты не расстраивайся.

— Разве я расстроился?

— Есть маленько.

— Почему?

— У тебя сердце сильно стучит.

— Слышно?

— Слышно.

— Услышала! Чуткая…

Он рассмеялся, поцеловал дочь в темечко и похвалил:

— Какие у тебя волосы хорошие! Как шёлк.

— Я их дождевой водой с ромашкой мою.

— Мне бы хоть раз вымыла.

— Вымою.

— А я не я буду, если из тебя моряка не сделаю! Корабль, как по струнке, поведёшь. Дно с закрытыми глазами будешь чуять. До одного фута под килем!

— Что ты?..

— Не сразу, конечно. Со временем. Мой помощник со шкипером в город уехали. Вот нам с тобой и приходится за них отдуваться. — И велел отец-капитан: — Доченька, сходи узнай, как там настроение у пассажиров. Шибко они перепугались или нет? Заодно и овец проведай. Присмотри за ними. Давай уж моряцкую лямку тяни до конца.

— Буду.

Галя вышла на палубу, где в окружении женщин бабушка Матрёна держала на коленях мальчика лет шести и приговаривала:

— Ласкун какой! Зубы у меня проверят. У меня своих четыре зуба. Эти — железны.

— Они лучше-ее, — тянул малыш. — Они блестят.

— Чем они лучше-то? — спрашивала бабушка Матрёна. — Не болят только что. А так в грозу боюсь: какую-нибудь молнию да притянут. Прямо в рот залетит.

Женщины смеялись, а малыш, радуясь такой бабушке-говорунье, трогал её за уши и за волосы.

— Ласкун какой! За волосы меня дёргат, — докладывала обществу бабушка Матрёна. — Не верит, что у меня свои волосы. Думает: парик. Я говорю: «Дёрни сильней! Ну, подёргай за концы! Только не с корнями…» Дёргат.

Все смеялись, а бабушка Матрёна воодушевлялась:

— Я такого-то внучка взяла бы! Ох, я бы тебя и любила-аа! А я слыхала: в Челнах родная бабушка отказалась водиться…

Женщины ахали, осудительно качали головами.

А бабушка Матрёна рассказывала:

— У меня крыса жила. Микки звать. Так-то она ничего. Но везде лазит. По постели. По столу. Я подумала: «Надо бы её кому-нибудь отдать». Вышла на улицу и спрашиваю:

«Ребятишки! Вам надо крысу?»

«Ой, баушка, как ещё надо-то!»

«Вот берите. Она ничего худого не сделает. Но шустрая! Лазит везде».

«А имя-то у неё есть?»

«Имя есть: Микки звать».

Радости-то сколько было у ребятишек! Нынче я её проведала. Она загордилася: меня не признаёт.

Женщина с бирюзовыми серьгами спросила:

— Это, наверное, морская свинка была?

— Она, — согласилась бабушка Матрёна. — Мне её в Челнах дали по знакомству. Говорят: «Свинка морская». Я смотрю: на свинку вроде не походит. Только что белая.

С воды потянуло сыростью, и бабушка Матрёна наказала малышу:

— Шапку удевай!

Сама натянула на голову малыша пуховую шапочку с длинными ушками и пропела:

— Ласкун какой! В шапке-то ты как заинька. Только что уши опущены. Дак, он, поди, тоже их опускает, когда холодно. Заинька-то!

В сторонке Галя послушала разговоры, поулыбалась и, никем не замеченная перешла на баржу, что пеньковым тросом была привязана к кнехтам катера.

Баржа выглядела островом из железа с ямой посредине. На дне ямы грудилось стадо овец. Они поглядывали наверх, где белело небо и по краю пропасти, громыхая железом, ходила Галя. В глазах животных не было ни горя, ни радости, одно ожидание: «Что-то будет?»

Девочка попыталась запомнить их, но животные походили друг на друга, не запоминались, кроме барана с закрученными в кольца рогами, который сказал ей с вызовом: «Ме-ее!»

В душе Галя старалась вызвать жалость к пленницам, но из железной ямы пахло аммиаком, и девочка отошла на корму и села в копну прошлогоднего сена.

Низко над Камой между тучами прорезалась заря. Тонкой восточной стрелой она насквозь прожигала небо и, раскаляясь добела и остывая докрасна, туманясь, летела дальше на запад. Этот резкий скифский закат тревогой отозвался в душе девочки. Она зарылась в сено и уловила в нём запахи дикой рябинки, таволги и василька.

— Васильки ещё пахнут, — удивилась она. — Зиму пролежали в сене. Мы с мамой ходили по васильки…

Припоминания себя маленькой смежали ей веки, и девочка крепко заснула.