Башня над Камой

Глава седьмая. Сотворение планеты

Галя стояла в рубке около отца и время от времени с нежностью дотрагивалась до него, чтобы лишний раз убедиться, что отец здесь и больше не потеряется.

Оглаживая рукояти штурвала ладонями в несмываемом мазуте, отец улыбался и хмурился одновременно.

— Я считал, что во мне ни одной слезинки не осталось, — говорил он… — Не осталось — не надо. Тебя нашёл — откуда они взялись? До этого последний раз плакал, когда маму провожали.

И сильнее завертел штурвальным колесом.

Упоминание о маме болью отозвалось в душе девочки. Она зажмурилась, пережидая боль, открыла глаза и увидела, как прямо по курсу надвигается белый город Челны — та его часть, названная Новым городом, что много моложе Гали.

«Я буду звать его Новгородом, — решила про себя девочка. — Я знаю: Новгород уже есть. Там были былины, вече, и Садко там был. Моя земля тоже старинная, и люди обживали её тысячи лет. Новгород. Нижний Новгород. Новгород-Северский. Новгород-Камский. Ведь Новгород — это Новый город, правда?»

У подножия города подошли к бетонному причалу. Галя спустилась в камбуз за хлебом, чтобы вынести его Белой Предводительнице. Наверху её едва не сбило с ног блеющее и бегущее стадо. Девочка всматривалась в поток животных. Посреди потока возвышалась большая голова барана Крутые Рога, влекомого подругами.

На причале стадо встречали погонщики-татары, и не сумела Галя ни одну из овец на прощание угостить хлебом: отара потонула в бетонной пыли, и её не стало.

— Одно дело сделали, — сказал отец. — Теперь идём машину получать. По справедливости! Мы им — мясо, они нам — железо. Порожняком не ездим.

Надел парадную форму, прошёлся бархоткой по ботинкам и застенчиво спросил дочь:

— Теперь на капитана-то похож маленько?

Галя искренне ответила:

— На капитана дальнего плавания.

— Ну, не очень дальнего, — сказал отец. Перед зеркалом он поправил фуражку с крабом и прибавил: — Хотя — если на откровенность! — как сказать…

Отец и дочь вступили в Новгород. Его огромные дома, словно высеченные из белого уральского мрамора, впитывали солнце и отдавали тепло. По улицам плыли ветры степей Левобережья пополам с литейной гарью. Навстречу шли люди, в большинстве молодые, и рядом с ними отец выглядел не таким рослым.

Трамвай, красный как снегирь, повёз отца с дочерью по краю Новгорода вдоль заводских корпусов. Корпуса эти были столь протяжны, что трамвай не мог одолеть их за один пробег, без передышки, и время от времени останавливался.

На одной из остановок отец и дочь вышли из трамвая, прошли через проходную и очутились в пустынном заводском дворе. Отец оставил Галю на скамейке и, уходя по делам, наказал:

— Тут будь.

— Буду, — пообещала девочка.

Кругом пахло горелым, а за стенами слышались вздохи машин и гремело железо. Гале казалось, что это пришли на водопой огромные коровы, пьют воду, вздыхают, трясут головами, отчего гремят железные колокола — ботала, привязанные за коровьи шеи. Девочке захотелось взглянуть на них.

Она прошла за железные двери. Пол здесь был земляной, как в деревенской кузнице, а потолок стеклянный, и пахло окалиной. Огненное тесто ворочалось в бадье, ходило волнами, подёргивалось на гребнях сажей и, стряхивая её, остывало. Тесто это было густым, и если бы человек не горел в огне и умел хорошо стряпать, то из этого теста он мог бы сотворить краюху, блины — солнышки, жаворонков. С ними, выпеченными из хорошей муки, и сегодня в Прикамье встречают песенкой весну ребятишки:

Около огненного теста двигались люди в огнеупорных одеждах и глазастых огнезащитных очках. Они представлялись девочке огнепоклонниками, что хранят много тайн, и тайны эти — добрые.

На Галиных глазах шло сотворение планеты, и девочка была очевидицей его. Огненное вещество бугрилось, на нём образовывались и пропадали долы, равнины, кратеры, и синие огни бегали по новорождённой планете. Синь эта была такой жгучей ярости, что девочка подумала:

«На планете Земля она такая бывает ли?»

Она вспомнила, как сгущалась небесная синь вокруг башни Чёртово городище. А озёра, когда просияло солнце?.. Синие тени в марте на белом крупитчатом снегу, когда провожали маму…

Мама, где ты?

Галя отвернулась от расплавленного металла, забирая открытым ртом воздух напополам с гарью, и на земляном полу и на арматуре увидела голубей. Чёрные от промышленной копоти, птицы лениво бродили по железу и по земле и что-то искали. Толстый голубь, похожий на того голубя, кого кот Веденей во сне называл работорговцем, посматривал на Галю круглым, как шляпка гвоздя, глазом и вкрадчиво ворковал — клянчил милостыню.

— Что вы здесь не видали? — ахнула Галя. — Чумазые-то какие! Как трубочисты.

Она взяла толстого голубя в руки. Он был смирнее курицы, не улетел и даже не ворохнулся в ладонях, а замер, ожидая улучшений в своей судьбе. Далеко отстраняя голубя от платья, чтобы не запачкаться, девочка вынесла его из литейного цеха под солнце.

И увидела мальчугана лет шести, что снизу вверх наблюдал за ней. Он вынул палец изо рта и спросил про голубя:

— Отпустишь или продашь?

— А ты купишь?

Он кивнул редковолосой головой. Галя узнала в нём того мальчика, что с бабушкой Матрёной плыл на катере «Орион», рассмеялась и спросила:

— Сколько дашь?

Мальчик ответил:

— Рублёвку.

— Он больно грязный, — сказала девочка. — Пусть сперва слетает на Каму искупается.

Изо всех сил она швырнула трубочиста в небо.

Голубь ударился об упругий воздух, от неожиданности чуть было не упал оземь, но недалеко от земли выровнялся и, захлопав крыльями, так что с них полетела сажа, винтом взвился в небо.

— Купаться полетел? — спросил мальчик. — Плавать-то он умеет? Он не утонет?

Отряхивая сажу с ладоней, Галя ответила:

— Он на мели будет купаться.

Мальчик сказал:

— Я тоже по дну руками плаваю.

— Молодец, — похвалила Галя и хотела пойти поискать отца, но по глазам мальчика поняла, что ему страсть как хочется поговорить с ней, и, смягчившись, спросила: — Как тебя зовут?

— Игорёк.

И опять Галя хотела уйти, но что-то сиротское в глазах мальчика удержало её, и она ещё спросила:

— Игорёк, когда вырастешь, кем ты будешь?

Он ответил не задумываясь:

— Машины буду принимать.

— Значит, шофёром будешь?

— Конечно, шофёром. А потом в армию пойду, — разговорился человек. — Буду солдатом.

— А потом?

— Моряком.

— А потом?

— Милиционером.

— А потом?

— Потом машину водить.

— А потом?

— Потом никем не буду. Просто буду дяденькой.

— А потом?

— Потом, наверное, дяденькой тоже буду. А мама моя тогда уже бабушкой будет.

— В школу-то ты ещё не ходишь?

— Нет ещё пока.

Он стал считать на пальцах:

— Вот зима будет, да? Потом весна. Потом мне будет семь лет. Вот уж я тогда в школу и пойду. Похожу, конечно, а потом шофёром, что ли, буду? А пока побегаю.

Она погладила его по прозрачным редким волосам и сказала:

— Побегай пока на воле. Побегай!

Он убежал, и среди железных вздохов Галя пошла искать отца.

Её догнал Игорёк.

— Мамка тебе вынесла! — сказал он, задышавшись, и протянул Гале бутылку молока и бумажный стакан.

— У меня с собой денег нет, — сказала девочка.

— Тут всем дают, — объяснил Игорёк. — Бесплатно.

— За вредность?

— Ну.

Поколебавшись, Галя предложила:

— Давай на двоих?

Он поднял подол рубашонки, показал надутый незагорелый живот и сказал:

— Лишнего будет: я нынче вторую бутылку почал.

— Вторую бутылку?!

— Охота пить дак.

Галя с наслаждением выпила молоко, стакан за стаканом, и спросила Игорька:

— Мама-то где у тебя?

— Вон сидит.

Мальчик показал на стеклянную будку, около которой стояли люди. Галя сказала:

— Пойду бутылку отдам да спасибо скажу.

— Пойди, конечно. И я с тобой.

Дети подошли к будке. Лица людей, которые из бумажных стаканов пили молоко, были запавшие, и пахло от них окалиной, как от той планеты, что родилась недавно в присутствии девочки.

Люди расступались, давая дорогу детям, и кто-то сказал про Игорька:

— Главный идёт.

Игорёк поставил на прилавок Галину порожнюю бутылку и стакан и, прежде чем девочка успела поблагодарить молочницу, сказал:

— Мамка, она тебе спасибо говорит.

— Спасибо, — подтвердила Галя. — Большое спасибо.

— Ещё молочка? — предложила молочница.

— Лишнего будет.

— В такую-то жару?

Галя узнала молочницу. Эта была та женщина с бирюзовыми серьгами, что ехала с Игорьком и бабушкой Матрёной на катере «Орион». Сейчас в белом халате она походила на врача и с состраданием смотрела на девочку.

— Как мы по тебе плакали! — сказала она. — Одной на барже страшно было?

— По-всякому, — тихо ответила Галя и, попрощавшись, пошла на то место, на скамью, где с отцом они условились встретиться.

Отец пришёл, запыхавшись.

— Куда ты делась, доченька? Я тебя ищу-ищу. Думаю: «Не дай бог, опять что случилось». Машину я получил. Пошли в цех.

Фуражку с крабом он весело сдвинул на затылок и рукой помахал Игорьку, что стоял у стеклянного киоска. Помахала и Галя.

В ответ Игорёк и молочница, как с парохода при расставании, часто-часто замахали руками. Теперь Галя не сомневалась, что отец и эта женщина давным-давно знакомы.

Отец и дочь прошли в сборочный цех и очутились под высоким — почти таким же высоким, как настоящее! — стеклянным небом. В нём, как при заре, был разлит тихий и прохладный свет, и девочка, запрокинув голову, смотрела в это небо, сотворённое людьми, где летали ласточки. У Гали закружилась голова, и чтобы не упасть, девочка схватилась за руку отца и передохнула, пережидая головокружение.

А кругом, как в лесу под ветром, сдержанно гудели железные деревья и роптали их железные листья… Нет, не деревья и не листья, а железные жилы, сухожилия, аорты оплели пол, стены и поднялись к потолку этого великанского помещения, конца которому не было видно, и в этих жилах текла своя, жёсткая живая кровь и давала жизнь всему цеху, отчего в нём перекатывался еле уловимый гром среди ясного дня и обещал вешнюю грозу.

Большой — больше отца — седой, но совсем нестарый человек подошёл к Гале, нагнулся и, близко заглянув ей в глаза, сказал с некоторым удивлением в голосе:

— Здравствуй, Галя!

Галя была рослой девочкой, но оттого что незнакомец нагнулся перед ней, как перед маленькой, оттого что он смотрел на неё с непонятным и таинственным удивлением, оттого что он был такой большой и грузный, она заробела и прошептала еле слышно:

— Здравствуйте…

— Ты меня не помнишь? — с надеждой спросил незнакомец.

Она ответила неуверенно:

— Нет, наверное…

— Совсем не помнишь? — несколько огорчился великан. — А я тебя хорошо помню. Я к вам в Котловку на рыбалку приезжал. Ты была маленькой и уху переперчила — ложку в рот не возьмёшь. А потом мы на Котловскую шишку ходили по орехи…

А отец прибавил виновато:

— Неужели не помнишь, Галя? Правда, где тебе помнить: ты вот такой была — от земли незнатно… Это Анатолий Георгиевич — начальник сборочного цеха. Главный!

— Да мы ещё орехи с тобой кололи, — улыбался незнакомец. — Молотком. Твоя мама в печке их хорошо калила. Ох, и хорошо-оо!

Сердце у Гали вздрогнуло… Она не помнила, когда и как переперчила уху. Но мама действительно, как никто другой, умела готовить орехи! Она очищала их от кислых обёрток, клала на противень и ставила калиться в протопленную печь. Что там творилось! От подового жара ядрёные орехи прыгали и барабанили по противню, а пустые рвались, как гранаты! Мало-помалу орехи стихали. Орехи стихали… Стихали? Стихали… И припоминания, неясные и обволакивающие, как тёплый туман на лугах, коснулись души девочки. И в этих припоминаниях, когда мир был таким ласковым, что и представить невозможно, среди позабытых лиц, запахов, звуков выплыло лицо человека, похожее на лицо Анатолия Георгиевича. Только тот человек — далёкий Анатолий Георгиевич — не был седым, это она помнит точно. А рядом с ним, заслоняя его и других, которых вспомнить она не смогла да и не успела, на миг показалось и погасло белое прекрасное лицо мамы.

И Галя с благодарностью, ожёгшей сердце, за то, что этот человек помнит её маму, её искусство готовить орехи, взглянула в его глаза с наивной надеждой увидеть в них нечто, что помогло бы ей хоть как-то вернуть то время, когда мама была жива.

Глаза Анатолия Георгиевича были синими, но не такими, не как у Галиной мамы или у Галиного отца — они были выцветшими, выгоревшими… И всё равно в них что-то было от того времени. Что? Сразу сказать было трудно. Может быть, вот эта ласковость много пожившего человека, которая сродни материнской доброте? Великан очень обрадовался взгляду девочки и сказал:

— Узнала? По лицу вижу: узнала! Я постарел, а ты выросла… А всё равно меня узнала! Спасибо. Твой отец попросил познакомить с заводом. Разве старому другу откажешь? Пойдём, Галя, я тебе покажу, как рождаются автомобили. Не отставай, ладно? Смотри. Вот это — линия главного конвейера. Его лента движется тихо-тихо. И течёт долго-долго. Полтора километра. Настоящая железная река! Пока на реке никого нет. Никого… Никогошеньки! А вот появилась железная лодка — рама будущего автомобиля…

Действительно, на железной реке появилась чёрная прогонистая, как индейская пирога, рама и тихо поплыла дальше, а Анатолий Георгиевич, отец и Галя пошли вслед за ней. Они шли не торопясь, и по пути разные люди, по-видимому рабочие или инженеры, нет-нет да и подходили к Анатолию Георгиевичу, о чём-то его спрашивали. Он отвечал им, а иногда огрызком карандаша что-то записывал в записную книжку с ветхой обложкой. А рама плыла и обрастала мостами; сердцем — мощным мотором, равным по силе целому табуну лошадей; серебряным воздухозаборником, чтобы остужать мотор в дороге; колёсами и крепкой красной грудью — всем тем, что нужно для полезной и яростной жизни железного коня.

И вот в конце реки он стоит на десяти колёсах — новорождённый, сразу взрослый, но ещё беспомощный, как ребёнок, и пока не знает, как будет жить дальше. Пока не знают и люди — им надо залить его бак горючим, послушать, как стучит стальное сердце, опробовать бег коня.

— Устала? — спросил Анатолий Георгиевич и большой ладонью, от которой пахло металлом, неприкасаемо погладил девочку по голове.

Она улыбнулась ему: я, мол, и не по стольку хаживала, и опять с благодарностью, оттого что этот человек хорошо помнит её маму, посмотрела на него затяжным, тихим взглядом и перевела этот взгляд выше, где под стеклянным куполом летали ласточки и стригли воздух крыльями. Казалось, что этот купол и есть настоящее небо и выше него ничего нет. Но девочка знала, что над стеклом распростёрто живое небо Прикамья — такое высокое, что самая отважная ласточка не решится взлететь в самую высь, к синему куполу, где по ночам пасутся две звезды Акбузат и Кукбузат — Белая Лошадь и Голубая Лошадь…

Они вышли во двор под настоящее, немыслимо высокое небо, и во дворе, покрытом бетонными плитами, Галя увидела табун красногрудых коней — новорождённых автомобилей, только что сошедших с ленты главного конвейера. С некоторым удивлением они разглядывали этот мир выпуклыми младенческими глазами-фарами, и Галя вспомнила, что так же удивлённо и приязненно разглядывает мир новорождённый телёнок, качаясь на ножках-стебельках, окутанный парными запахами молока и соломы.

— Нравятся они тебе? — спросил Галю про автомобили Анатолий Георгиевич, и опять в его глазах ей припомнилось или домыслилось выражение вдумчивой ласковости, которое некогда жило в маминых глазах, и, боясь, что оно пропадёт, Галя торопливо ответила:

— Очень нравятся!

— Ещё бы, — улыбнулся Анатолий Георгиевич. — Наши автомобили всем нравятся. Весь земной шар на них перевозит грузы… Перевозит и похваливает.

Он сказал это со скрытой радостью, и эта спокойная, нехвастливая радость за свой завод мгновенно передалась девочке, и острый холодок прошёлся у неё по спине.

Девочка дотронулась до руки Анатолия Георгиевича и попросила:

— Приезжайте к нам в Котловку. На рыбалку. По орехи…

— Поспеют — приеду, — пообещал он. — Сейчас какие орехи? Вот маленько посвободнее буду — каждый месяц буду приезжать.

— А будешь ли? — усомнился Галин отец.

Анатолий Георгиевич сказал не очень уверенно:

— Буду.

За руку попрощался с отцом, Галю погладил по голове и сказал:

— Расти дальше, Галина Александровна! Будешь?

— Буду, — твёрдо ответила девочка.

— А я не сомневаюсь, — сказал Анатолий Георгиевич. — Хорошо мне с вами, да работа ждёт. Слышите: зовут. По-бе-жал!

Он ушёл. Галя показала рукой на автомобили и спросила отца:

— Какой в Котловку повезём?

— Из этих — никакой. Наш автомобиль на барже дожидается. Анатолий Георгиевич давно распорядился его на пристань отправить. А эти — чего? Эти — кони не объезженные. Они людей только-только в глаза увидели. Пошли, дочка, на пристань, пока солнышко не село.

Опять по широким улицам Новгорода навстречу капитану и дочери с разговорами шли новгородцы, в большинстве молодые люди, но теперь они не казались Гале такими недосягаемо рослыми, как прежде. На ходу отец показал на свои пыльные, как в муке, ботинки и пожаловался:

— Вид потеряли.

— Тут недолго осталось, — сказала Галя.

— Недолго, а всё-таки, — ответил отец и пообещал: — Бархотку буду с собой брать.

У причала их дожидался катер «Орион» и баржа. В её полом нутре смирно стоял большегрузный автомобиль — красный конь на десяти колёсах. От него пахло краской и новым, недавно отлитым, отшлифованным и хорошо смазанным металлом. А две фары — два выпученных глаза из стекла — в сумерках старались разглядеть своё будущее.

— Новорождённый, — ласково сказал про него отец. — Только что с конвейера. Из пелёнок — и сразу взрослый. А у нас, у людей… Эх! Да что там… Вот бабушка Матрёна — вроде бы не ребёнок. А на самом деле — дитя малое, неразумное. Я бы хоть сейчас уехал, да она — пропадущая! — просила подождать.

Пока ждали бабушку, Галя обнаружила на плитах причала оттиски овечьих следов, затвердевшие в бетоне, а рядом — оттиски следов человека, обутого в сапоги с рубчатыми подошвами.

«Их теперь никакой дождь не смоет, — подумала девочка. — Их найдут археологи через тысячу лет, когда из построек сохранится, быть может, одна башня над Камой… Эти бетонные плиты выставят в музее, и люди будущего будут доподлинно знать, какие люди и животные жили на исходе двадцатого века и всё время торопились куда-то…»

— Все куда-то бегут, куда-то едут, — сказал про следы отец и заулыбался. — Мы-то понятно куда: в гости к тёще. А остальные?

— К какой тёще? — насторожилась Галя.

— Ты чего?..

— К какой тёще?

— Шутка есть такая дорожная. Мужчина в поезде… или там на самолёте… на пароходе удивляется: «Куда это все едут? Я-то понятно куда — в гости к тёще. А остальные?» Вот и всё… Но и у остальных тоже дела есть, правильно?

Галя не ответила.

Она смотрела на закатный Новгород. Он вырастал из степи, из развороченной земли — алебастрово-белый, таинственный город. Его ещё не было на свете, когда Галя научилась ходить… Когда свершилось его сотворение? В бетонной пыли, белёсой и красноватой, клубилось солнце, и сюда из Новгорода наплывал ветер сладкой гарью литейных цехов и запахами донника, полыни и перекати-поля, которое в этих местах по-старинному зовут чертогоном.

— Бабушка Матрёна бежит! — воскликнула Галя.

— Она шагом-то не может, — сказал отец. — Всю жизнь бегом. Несёт что-то. Она с пу́стом никогда не ходит.

Прибежала бабушка Матрёна, увидела Галю, заахала, заохала, запричитала было, но спохватилась и принялась рассказывать:

— Иду я по базару и ничего не вижу. Всё плывёт, всё качается. Чего покупать, не знаю. Знать-то я, конечно, знаю, да не соображу. Все кричат, все за руки дёргают. «Кавказская шерсть, мягкая, пуховая, не кусается!» А я о неё все руки околола. «Малина! Малина! Сама себя хвалила!» А у меня её полон палисадник. Цыганки мне все руки общипали. На руку ещё не глядят, а уж сулят: «Баушка! Замуж выйдешь за трезвого дедушку!» Я говорю: «Мне никакого не надо. Мне бы внученьку или внучка. Ох, я бы их и любила!» Не слушают. Все меня бросили и побежали. И я побежала. Кричат: «Персидски ковры дают!» А мне — умри, да купи персидской-то ковёр! Прибежала, ничего не вижу. Всё блестит. Всё качается. Все ковры с павлиньями. Павлин красный, с короной, а хвостишшо веером. И все перья на хвосте с синими глазишшами. Я тихонько спрашиваю продавщицу: «Доченька, а без павлиньев нету?» Она так посмотрела на меня и говорит: «Для кого нет, а для кого есть». Вот.

И бабушка Матрёна торжественно развернула покупку.

Ковёр был плюшевый. По золотому полю бродили алые олени — олениха и оленёнок. А за ними во весь ковёр синело атласное небо.

Олени Гале очень понравились. Они рассматривали девочку и тянули к ней круглые носы, словно хотели обнюхать её. Бабушка шевелила ковром, и солнце дрожало на нём, отчего олени шевелились, как живые.

Бабушка Матрёна свернула ковёр и пообещала:

— На стенку повешу. Нагляжусь тогда.

— Надоест ещё, — сказал отец.

— Этот? Никогда, — заверила бабушка Матрёна. — Я его во сне сто раз увижу, и не надоест.

Отец ушёл заводить машину.

— Ох, и везёт мне нынче, — говорила бабушка Матрёна и прислушивалась к голосу двигателя. — Думала: персидский ковёр не достану — достала. Думала: на катер не поспею — поспела. Вот такая я крестьянка — везучая. Так, видно, Галина, мне на роду написано?

— Конечно, — согласилась девочка.

— Едем никак? Больно мне домой-то попасть охота.

Галя призналась:

— А мне-то уж как охота!

— Ой, не говори.

Девочка смотрела на окна высоких домов, в которых загорались огни.

— Кто это днём с огнём сидит? — устало удивлялась она. — Глаза свои не жалеет? При свете свет жжёт?

— Ой, не говори, — вторила бабушка Матрёна. — Едем мы или нет?

Яркая, как при сотворении планеты, синева густела между домов Новгорода, в тихих долинах улиц, когда катер «Орион» с баржей «под ручку» пошёл вниз по Каме. Коричнево-бурая, глинистая вода вспухала буграми, завивалась бурунами, дышала в лицо и обещала долгожданную пристань.