Башня над Камой

Глава восьмая. Екатерина III

На исходе августа роса стала гуще и холоднее. Солнце вставало поздно из синих слоистых лесов за Камой, и вместе с ним проснулась Галя. Она лежала под одеялом, пока солнце в окне было сгустком тумана. Внутри его на ветру разгорались угольки. Галя думала, что Старый Дедушка, зажмурившись, чтобы искры не попали в глаза, надувает щёки до румянца, до блеска и дует на угольки — раздувает в них жар.

Тихо-тихо, чтобы не разбудить отца, которого не слышно было в соседней комнате, Галя накинула на плечи байковое одеяло и вышла на крыльцо. Солнце слабо искрило, и было неясно, хватит ли у него сил до полудня растопить росу, что, как инеем, побелила крыши и берега.

Хватит ли сил у солнышка?

Галя сбросила с себя одеяло и, пробивая след в седой траве, обжигая ноги о росу и колючие камушки, на едином дыхании добежала до Камы, подпрыгнула и с головой ушла в тяжёлую воду.

Кама сомкнулась над ней. Галя проплывала близко от галечного дна, дотрагивалась до него кончиками пальцев и слышала, как в ней толчками ходит сердце: тук!.. Тук!.. Тук!..

В этом месте Галя знала каждый донный камушек, и такое знание было радостью.

Время от времени она выныривала, выпучив глаза и отфыркиваясь, набирала воздуха полную грудь и опять уходила на дно, пока течение не уносило её к живунам — подводным родникам, что толкались в лицо и руки и были настолько холодны, что и закалённому человеку терпеть их холод невмоготу.

Зато здесь, у свежей воды, любили держаться рыбы, и, плавая туда-сюда, они принимали Галю за свою сестру — за большую рыбу — и не боялись её. Благо, у живунов была едва ли не самая глубокая на Каме зимовальная яма — котловина, что дала название деревне: Котловка. В яме с незапамятных времён держались рыбы, и тут им было привольно. Рыбы и живуны задевали Галю за бока, щекотали, и она, смеясь, выныривала и сквозь спутанные волосы, как сквозь водоросли, что-то кричала заспанному солнцу.

И опять уходила на дно. Она чувствовала себя родной рыбам, живунам, всей Каме и, вынырнув за воздухом, опять кричала солнцу что-то хорошее. Девочка всё собиралась, да не могла выйти на берег. Теперь она знала, что не простудится никогда, потому что купается каждое утро без пропусков, и, если отец разрешит, она будет купаться до ледостава. Только тогда она не побежит босиком к Каме, а пойдёт к ней в полушубке и валенках.

Купаться, да не перекупаться!

Галя вышла на берег, выжала волосы и бегом, на этот раз не чувствуя ни холода, ни колотья камушков, примчалась домой.

Одеяла на крыльце не было. В избе роились голоса.

Кто это?

Она осторожно прошла в прихожую и услышала голос женщины:

— Парик продала.

Девочка хотела отступить в сени, но отец увидел её и позвал:

— Галя, иди-ка сюда.

— Зачем?

— Гости у нас.

Отец взял её за руку и, упирающуюся, вывел на середину горницы.

— Вот познакомьтесь, Екатерина Васильевна, — сказал отец. — Дочь моя — Галя.

Галя исподлобья взглянула на гостью. Это была мать Игорька, молочница из Новгорода, что во дворе литейного цеха угощала её молоком. С тех пор как они не виделись, молочница выкрасила волосы, и теперь они золотой короной лежали у неё на голове. А в ушах висели те же самые бирюзовые серьги.

«Екатерина III, — мысленно окрестила её девочка. — Приехала к отцу свататься. Отнимать его у меня. А так всё было хорошо!»

— Знакомьтесь, — повторил отец. — Не стесняйтесь. Тут все свои.

И хотя они были уже знакомы, женщина подала Гале влажную руку и сказала:

— Большенькая ты стала!

— Тянется, — подтвердил отец. — Мне-то не так видно.

А вот Екатерина Васильевна посмотрела со стороны и сразу увидела. Со стороны, говорят, виднее.

Галя рывком повернулась и выбежала в сени.

— Ты куда, доченька? — успел крикнуть отец.

В сенях, глотая слёзы, Галя надела всё сухое и услышала певучий голос бабушки Матрёны:

— Здравствуй-ко, Галина! Гости у вас, никак?

— Гостья.

— Одна, без внучка?

— Без.

— Ты купаться, никак, бегала?

— Купаться.

— А я по логам ходила. Шпионов-то нынче сколько!

— Много? — незаметно вытирая слёзы и улыбаясь бабушкиному слову, спросила Галя.

— Одни шпионы, — говорила бабушка Матрёна уже в горнице, куда вслед за ней прошла и Галя. — Здравствуй-ко, Катерина! Давай-ко почеломкаемся.

Женщины — молодая и старая — троекратно расцеловались, и бабушка Матрёна спросила:

— Что внучка-то не привезла?

— В садике он.

— Дак привезла бы из садика-то! У нас в Котловке разве плохо? Воздух чистый. Его скоро в банках будут продавать. В очередь. Я по грибы ходила. До хороших-то не дошла, что ли? Одни шпионы.

Из корзины она высыпала на стол горку шампиньонов и прибавила:

— Не глянутся они мне. Ох, и не глянутся! Почистим их, что ли, Катерина?

Женщины занялись грибами. А отец затопил подтопок деревом погибшей яблони, отчего по всем комнатам запахло антоновскими яблоками.

— Грибной год был, когда война на исход пошла, — рассказывала бабушка Матрёна. — Грибнущий-разгрибнущий. Тут стрельба, там стрельба, а грибы растут. И всё больше белые и подберёзовики. Никакой примеси нет. Я работала санитаркой. Грибов набрала в обе руки и несу в госпиталь. Всё разбомблено, а церковь стоит целёхонька. Я зашла, встала: поют! А чего поют, не разберу. Ко мне баушки подошли и говорят:

«Чего вы шапку-то не сняли?»

Я говорю:

«Руки заняты: грибы раненым несу».

Баушки говорят:

«Это хорошо. Только в церкви всегда шапки снимают. И ты, солдат, сними».

А баушка помоложе и говорит:

«Она, девки, не солдат — она девушка. А девушкам можно шапки не снимать. Она же — защитник родины. Боец. Она же бесстрашная. Чего мы её теребим?»

Я говорю:

«Ну, баушки. Ну, и баушки!»

И пошла с богом. Молодая я была. Горячая. Да вот как ты, Катерина!

Бабушка Матрёна подпёрла щёку ладонью, прикрыла глаза и пропела:

— Лихо, — похвалил отец. — У меня дочка тоже в холодной воде любит купаться.

Галя спросила тихонько:

— Бабушка Матрёна, правда вы лёд кололи и в проруби купались? Моржевались?

Старая женщина ответила:

— Так в частушке поётся.

Лицом показала на подоконник и сказала шёпотом:

— Весть какая-то будет.

По подоконнику, стуча костяными лапками, ходил толстый, с одышкой, голубь и на этот раз не ворковал басом, а зорко следил за котом Веденеем, который сразу проснулся на печи. Он потянулся, разминая кости, и только стал слезать с печи, как голубь улетел без заминки.

А кот Веденей ещё раз потянулся и длинно зевнул, говоря всем своим видом: «Чего это я нынче так рано встал? Ха-ха!»

— Никакой вести нынче не должно быть, — рассудил отец. — Воскресенье. Все, кому надо, приехали. Катер, как и человек, по воскресеньям должен отдыхать.

— Чего я сижу-то? — спохватилась Екатерина Васильевна. — Самое главное забыла.

Она вынесла чемодан с застёжкой-молнией, открыла его, и из чемодана дохнуло привозным запахом.

Всем гостья дала по подарку: отцу — бритвенный прибор и алую бархотку; бабушке Матрёне — носовой платок, вышитый татарским узором, да такой большой, что бабушка примерила его на плечи, пошевелила ими и сказала:

— Я тоже с пустом не езжу.

Гале гостья протянула огромную, как книга, шоколадку в коричневой обёртке, и на лице у девочки появилось то непередаваемое выражение, какое люди в любом возрасте вольно или невольно придают себе, когда вспоминают себя маленькими.

— Ну вот, — сказал отец. — Всем сестрам по серьгам. Спасибо!

А Екатерина Васильевна выкладывала на стол банки с консервами, с вареньем домашнего производства, самодельные пироги и ватрушки, на что бабушка Матрёна отозвалась с одобрением:

— Я тоже без гостинцев не езжу. Катерина, ты уж вся исхлопоталась. Садись-ка грибы отведай моего приносу. Вкусные какие грибочки! Да со сметаной.

После грибов, разливая чай по маминым чашкам с розами, Екатерина Васильевна спросила Галю:

— Ты как любишь: покрепче или послабее?

Галя с издёвкой взялась за сердце и ответила:

— Послабей, послабей.

И увидела, что её издёвка тревогой отозвалась в глазах женщины.

— А я люблю покрепче да погорячей, — улыбалась бабушка Матрёна, прихлёбывая чай из блюдечка. Блюдечко она держала по-старинному, «по-купечески» — на всех пяти растопыренных пальцах и дула на него, округлив губы, отчего чай в блюдечке подёргивался рябью.

После чая Галя хотела незаметно оставить гостей, да Екатерина Васильевна окликнула её:

— Галина…

Девочка остановилась.

— Ты меня извини, Галина, — сказала женщина. — Ты большая, а я тебе, как маленькой, шоколадку… Вот.

Она вынула серьги из ушей и виноватым, умоляющим движением вложила их в руки девочке. А глаза её говорили: «Не отказывайся. Пожалуйста!»

Галя не успела опомниться, как отец и бабушка Матрёна заговорили наперегонки:

— Ты не сейчас их наденешь.

— После десятилетки!

— На выпускной вечер.

— Тем более у тебя день рождения в августе!

— Я это знала, — повинилась Екатерина Васильевна. — Да сказать не смела, что ли? С днём рождения, Галина! Хоть он у тебя уж и прошёл… Лучше совсем поздно, чем вообще никогда.

А Матрёна Петровна с тихим восторгом смотрела на девочку, словно воочию видела выпускной вечер и Галю на нём, которой к тому времени исполнится семнадцать лет.

— Ой, Галя! Ой, Галя! — Она радостно качала головой в лад словам и приговаривала: — Ох, и пойдут тебе синие-то серьги к белому-то платью. Ох, и пойдут! Ох, дожить бы мне до выпускного-то вечеру и хоть одним глазком взглянуть на тебя. Доживу ли?

Общая радость передалась девочке. Она непроизвольно приложила руку к сердцу и сказала, глядя прямо в глаза Екатерине Васильевне:

— Ой, спасибо!..

После происшедшего все сели смотреть телевизор. По телевизору показывали море.

— Моя стихия, — сказал отец.

— Ох, Александр Николаевич, какой ты стихийный, — качала головой бабушка Матрёна, а Екатерина Васильевна улыбалась и подтверждала:

— Стихийный он. Стихийный!

Галя увидела, что кот Веденей с глубоким волнением следит за телевизионным экраном. Там, в морских глубинах, играя боками, плавали рыбы. В мгновение ока кот Веденей оказался около рыб и лапой что было сил хватил по стеклу. Телевизор зашипел и погас. Зашипел и кот Веденей, готовый насмерть сразиться с телевизором.

Отец схватил бывшего пирата за шиворот и выбросил в окно.

— Скатертью дорога! — в сердцах сказал он.

Екатерина Васильевна и Галя подбежали к окну и стали звать кота:

— Кис! Кис! Кис!

Кот Веденей только ухом повёл: знаем, мол, мы вас всех, тоскливо зевнул, облизнулся и, вобрав когти, на мягких лапах ушёл в сад и скрылся в траве.

Там у него была своя жизнь, не ведомая людям, полная приключений и опасностей, и если нет возврата к прошлому, то он не променял бы её ни на какую другую.

— Вот теперь и гадай, какая жила в нём лопнула, — отец осматривал телевизор и сердился. — Не кот, а одно разорение! Разорит он нас и пустит по миру. Больше я от этого разбойника ничего не жду.

Отец стучал по телевизору и всё без толку, пока бабушка Матрёна не сказала:

— Да он, никак, выключился!

Поплотнее утвердила вилку в розетке, и экран налился светом. По нему по-прежнему плавали морские рыбы. Бабушка Матрёна сказала:

— Позвали бы кота-то: как раз передача для него!

— Звали, да он не идёт, — подала голос Екатерина Васильевна.

— Да он весь телевизор расколотит! — сказал отец.

— Неужели у него в лапах такая сила? — несмело улыбалась Екатерина Васильевна. — Мы бы его на руках держали.

— Удержишь его! — улыбался отец.

— Или бы на ремешке, — говорила Екатерина Васильевна. — Была бы моя воля, я бы для кошек кино устроила. Сидят они на ремешках и смотрят кино про рыб или про мышей.

— Ох, и визгу бы было! — заметил отец, а женщина сказала:

— Не нравится — не слушайте. После сеанса каждой кошке — по рыбке.

— Может, ещё по рюмочке валерьянки? — спросил отец, на что Екатерина Васильевна ответила:

— Лишнего будет.

— Ой, как вы хорошо говорите! — похвалила бабушка Матрёна. — Воркуйте дальше, голубок и горлица.

Взрослые переговаривались, глядя в телевизор, и девочка чувствовала, что они ведут этот разговор и для неё, чтобы и ей было весело. Она покорно улыбалась, а левую руку, в которой были серьги, покалывала судорога.

Галя потихоньку ушла в прихожую, достала круглое мамино зеркальце, поставила на подоконник и, прислушиваясь к голосам в передней, заглянула в него.

Из зеркальца на неё смотрело загорелое лицо с большими взволнованными глазами, выпуклым лбом и вьющимися после камской воды волосами.

Девочка приставила серьги к ушам и улыбнулась своему отражению. Отражение расплющило нос, в улыбке показало все тридцать два зуба, а глаза сделало такими маленькими, что разобрать их цвет было невозможно.

Гале стало грустно, и теперь она увидела, что в зеркале глаза и серьги похожи по цвету, только глаза — глаза, а серьги — камушки… Из зеркала на неё глядела маленькая принцесса, которой предстоит вырасти и танцевать на выпускном балу в белом платье и с этими серьгами.

Когда это будет?

Она попыталась прицепить серьги к ушам, но металлические застёжки соскальзывали. Если бы в мочках ушей были проколоты дырочки, как у Екатерины Васильевны!.. Так за чем дело встало? Девочка достала катушку с нитками и иголкой и только устроилась перед зеркальцем, как вздрогнула от голоса бабушки Матрёны, который доносился из передней:

— Балуем мы нынче молодёжь!..

«Это про меня она, наверное, говорит, — подумала Галя. — Обо мне с отцом и гостьей спорит. Или не обо мне? В любую минуту они сюда могут зайти… Спросят: «Ты чего делаешь?» А я что?»

Галя спрятала в платяной карман серьги, зеркальце, катушку и, прислушиваясь к голосам взрослых и потрескиванию телевизора, на цыпочках вышла в сени. С замиранием сердца она поднялась по лестнице к потолку и откинула творило — деревянную крышку, что заслоняла вход на подволоку от кота Веденея и иных непрошеных гостей.

На подволоке было тихо и темновато, и только через оконце-полумесяц падал столб света, весь в крутящихся пылинках. На шнурах висели лещи и золотились в потёмках. Самые большие были с дощечками-распорками внутри, чтобы спины и стенки животов хорошенько провялились. Лещи расточали душноватый, чуть с тухлинкой запах вяленой рыбы и тихо звенели, когда девочка, проходя к свету, нечаянно задевала за них головой.

На печной выступ она поставила зеркальце и, не раздумывая перед ним, попыталась иголкой проколоть мочку уха. От боли Галя не закричала — сдержалась. Сквозь слёзы, что сами собой вспухли на глазах, она увидела в зеркальце, как по уху и по щеке толсто ползёт кровь.

— Что же я наделала-то! — ругала себя Галя. — До выпускного вечера ещё далеко. А я ни с кем не посоветовалась и заторопилась.

Она зажала рану ладонью, вскочила на ноги и задела за верёвку с рыбой. Лещи закачались и зазвенели, как золотые щиты. Свободной рукой Галя остановила верёвку, спрятала в карман серьги, зеркальце, катушку с нитками и иголкой, закрыла за собой творило, вышла на улицу и спустилась к Каме.

Здесь на струе, где были живуны, бил жерех — хищная рыба, что любит воду чистую, приточную. Жерех дожидался, когда мальки соберутся в стайку, и хвостом, как кнутом, хлестал по воде. Брызги вместе с мальками летели во все стороны, и короткое эхо вторило удару. Оглушённых мальков жерех подбирал беззубым ртом, насыщался, да никак не мог насытиться.

Камской водой Галя промыла ухо, лицо, шею, заклеила рану сочным, без изъяна, листом подорожника и почувствовала, как он снимает боль.

Она подышала на мамино зеркальце, потёрла его о платье, бочком, так, чтобы не видеть заклеенное подорожником ухо, заглянула в зеркальную гладь. Оттуда на неё глянули огромные, омытые болью и радостью жить глаза, и в душе она улыбнулась им.

И они улыбнулись ей тоже.

Галя распрямилась.

У её ног, сверкая и туманясь, бежала сильная, вольная река и звала в дальние страны.

— Кама! Камушка! — сказала ей Галя. — Реченька моя быстрая! Знаешь ли ты, о ком я думаю? Я хочу, чтобы дома было счастье. Больше пока я ничего не хочу и не попрошу у тебя. Я всегда постараюсь быть с тобой, и если когда-нибудь я уеду, то буду скучать без тебя и вернусь к тебе, милая моя, светлая! Сделай так, чтобы отец и Екатерина Васильевна были счастливы. Хочешь, я даже в мыслях не буду звать её мачехой? Она до конца не заменит мою маму, но что делать, что делать? Я хочу, чтобы люди жили хорошо, Кама-Камушка! И когда мне будет грустно, я буду приходить к тебе, ясная моя, чистая!..

Бил жерех. Течение сносило и прибивало к берегу, к ногам девочки оглушённых мальков. Они лежали на боку и белели, как пена. Постепенно рыбки приходили в себя, поворачивались вверх спинками, шевелили хвостами и, осознав, кто они и где они, уходили в глубину.

И опять бил жерех. На струе синевато-серое тело рыбины сгибалось в тугое кольцо, вымётывалось и молнией било по воде, так что брызги вместе с мальками походили на искры, будто жерех хотел, да не мог поджечь эту бурую от предосенних облаков и глины бегучую воду.

Галя постояла на берегу, послушала удары рыбы и пошла в сад.