Башня над Камой

Глава третья. Ау!

Ближе к полуночи ей приснился кот Веденей. Он попросил разрешения курить. Так и сказал: «Курить можно?»

Галя не очень удивилась, почему он свободно говорит по-русски. Только напомнила:

«Ты же не куришь».

Кот Веденей пожал плечами, закурил сигару, похвалил её:

«Гаванская».

И с укором выговорил:

«Где ваше достоинство?»

«Чего?..»

«Вас оскорбляют. На вас клевещут. Вам кричат несусветную ложь: «Капитан «Ориона»! Закусывать надо!» Вы же в рот не берёте спиртного!»

«Нет, конечно», — подтвердила Галя.

«Тогда почему снесли оскорбление?»

Девочка пробормотала виновато:

«Что надо было делать?»

«Идти на абордаж! — рявкнул кот Веденей, и глаза его загорелись жёлтым боевым огнём. Пеплом сигары он начертил на полу план сражения: — Сначала — борт в борт. Потом в ход багры. На катере «Орион» их два — лесосплавной и противопожарный. Даёшь лайнер! В трюме и буфете выставить охрану: там запасы рома и провианта. На лайнере поднять наш флаг: череп и скрещенные кости. К пассажирам — строго индивидуальный подход. Красивых женщин — в жёны пиратам. Труху — за борт или на реи. Только и забот! Разве это было так трудно?»

«Но у меня нет опыта, — оправдывалась Галя. — Я не умею… К тому же… Зачем обязательно нападать? Вот сегодня вы напали на беззащитного голубя…»

Шерсть на коте Веденее встала дыбом.

«Без-за-щит-но-го? — прошипел он. — Ха-ха! Этот «беззащитный» спит, а кому хочешь глаз выклюет. Ему мы когда-то сбывали товар, и он нагло обсчитывал нас. Вдобавок голубок приторговывал рабами».

«И вы небось приторговывали?» — прошептала Галя.

«Никогда! Во-первых, хлопотно. Надо везти живой товар из Африки в Америку, а это, знаете ли, на любителя. Я не мог! Я не выносил стонов бедных рабов и, положа лапу на сердце, жалел их».

«Так вы были добрым пиратом?» — обрадовалась девочка.

«Не скажите, — охладил её кот Веденей. — Однажды я вздёрнул на рее испанского священника за то, что он отказался обвенчать меня с очаровательной гречанкой и заодно тут же на палубе отпустить мне грехи. А сейчас я всё чаще начинаю думать… Может быть, он не понял, чего я от него хочу? Ведь бедняга не знал английского языка».

«Вы знаете английский? — с уважением спросила девочка. — Вы — настоящий англичанин?»

Кот Веденей откусил конец сигары и выплюнул его.

«Англичанин корсиканского происхождения, — сказал он. — А почему моя родословная вас интересует?»

«Ну… мы с вами… не совсем чужие…» — напомнила Галя.

«Да? — кот Веденей грустно усмехнулся. — А благодарность? Подарок мог вам не понравиться. Но дама из общества должна уметь скрывать свои чувства. Нельзя же так, извините, визжать. Вы могли бы мне сказать: «Благодарю вас за усердие». И я был бы счастлив».

Девочка покаянно пообещала:

«Я вас всегда буду благодарить за такие поступки».

«Ну, это мы ещё посмотрим».

И кот Веденей окутался облаком сигарного дыма. Галя спросила:

«Вам нравится у нас в России?»

«Летом».

«А зимой?»

«Гм. Зимой… Вопрос — в лоб. Снег — это очень красиво, но о-оочень холодно! Если бы не русская печь, я бы совсем пал духом. Кстати, вы не помните фамилию изобретателя русской печи? Если он жив, я бы не поскупился на подарки».

«Я не знаю, и, наверное, никто не знает. Изобретателей было много, — сказала девочка. — У вас такая шуба! Неужели она не греет?»

Кот Веденей прикусил сигару и, морщась от дыма и от печали своего положения, передними лапами потряс на себе полосатую шубу, отчего пыль поднялась столбом.

«Видали? — сказал он с лютой тоской. — Я из неё не вылезаю всю жизнь. А так хочется приодеться!»

«Мне тоже», — призналась девочка.

«В восемнадцатом веке я ходил в бархате. В атласе. В брюссельских кружевах! В брабантских манжетах! — распалялся кот Веденей. — Я пил ямайский ром. Я-май-ский! Это был напиток… Ха-ха! Сейчас я должен притворяться, что обожаю валерианку. Между прочим, я её терпеть не могу!»

Как только он сделал паузу, Галя спросила:

«Скажите, какой век лучше — восемнадцатый или двадцатый?»

Кот Веденей поперхнулся дымом, вынул сигару изо рта и, унимая дрожь в лапах, пообещал:

«Сейчас».

«Я не жила в восемнадцатом веке…»

«Понимаю, понимаю».

«А вы жили?»

«Жил, — кивнул кот Веденей. — И что? Двадцатый век ещё не кончился! Не спешите убегать из него. Вернёмся к нашему разговору в первых числах января двадцать первого века. Благо ждать осталось не так уж долго».

Баржу тряхнуло, и девочка проснулась. Какое-то время, не открывая глаз, она ждала продолжения сна, а его не было.

Надо было обязательно спросить у кота настоящее имя! Постеснялась…

Пытаясь согреться, девочка зарывалась в сено и вдруг вспомнила, где она.

Через баржу валом валил туман, как дым, когда печь топят соломой, и девочка закашлялась. Катера «Орион» не было, а на кнехтах, обвив их чугунные шеи, качался обрывок пенькового троса.

Что случилось-то?

По-видимому, трос перетёрся, и ночью, в тумане, капитан не вдруг обнаружил, что ведёт один катер, без баржи. Сейчас отец спохватится, вернётся по курсу и найдёт Галю. «Орион» где-то здесь, рядом. Не мог же он уплыть на край света?

Галя сложила ладошки рупором и крикнула:

— Папа-аа! Папочка-аа-ааа…

Туман погасил её крик, как ветер пламечко свечи.

Над головой между клубами тумана открылся просвет, как чёрное озеро, и в нём плавали две звезды — белая и голубая. Никогда прежде Галя не видела таких блестящих звёзд. Откуда они?

Просвет затянуло туманом, и звёзды погасли.

Она не собиралась плакать, но слёзы, обгоняя друг друга, очень горячие, текли по щекам, и девочка, сморкаясь и постанывая, плакала всласть, оттого что всё хорошее в её жизни всегда кончается вот так.

А всегда ли?

Отчего она не может знать, что с ней будет через час, через день, через год, хотя как будто всё наперёд известно?

Галя зарылась в сено и лежала, прислушиваясь. Течение влекло баржу невесть куда. Днищем она цеплялась за галечник и от кормы до носа гремела, как железный бубен. Заблеяли овцы на разные голоса, и среди них выделялся рёв барана.

«Присмотри за ними, — вспомнила Галя наказ капитана. — Давай уж моряцкую лямку тяни до конца».

Нехотя она вылезла из сенной копны и всю её покидала в яму, на дне которой ревели овцы.

— Ешьте, ешьте, — говорила им Галя. — Голод — не тётка. На печь от него не залезешь.

Овцы хрустели стеблями, и Галя попыталась разглядеть их, но ничего не увидела в яме, пахнущей аммиаком и овчинами.

Лёгкие покалывало ледяным туманом, оттого что девочка когда-то болела воспалением лёгких, и она вспомнила свой сон и тёплую печь у себя дома в деревне Котловке.

В темноте показался подвижный огонь.

— Папочка! — закричала Галя. — Я тебя вижу! Я зде-еесь!..

Она сразу охрипла и подумала, что сорвала голос.

Огонь приближался, разгорался, расплывался радужинами. Боясь, что катер столкнётся с баржей и что к ней — к Гале! — никогда не вернётся голос, и радуясь, что всё обошлось благополучно и сейчас отец примет её на руки, девочка прыгала на месте, отчего железо гремело, производя предупреждающий грохот.

И шептала девочка счастливо и протяжно:

— Я здесь, капита-аан!

Радужины разворачивались строем, пузырились одна над другой, колыхались, словно медузы, и Галя догадалась, что не отцовский катер, а большой теплоход проплывает рядом.

— Люди-ии-иии! — закричала она обретённым от отчаяния голосом.

Было слышно, как работают двигатели, как теплоход дышит. Пахло щами и масляной краской.

— Я зде-ее-ееесь!

На теплоходе зажигались прожектора. Они высвечивали ноздреватую толщу тумана, ощупывали её короткими лучами. Их свет удалялся вместе с шумом двигателей, пока не погас совсем.

В этот полночный час Кама замерла, и все суда, какие были на ней, большие и малые, от судоходных истоков и до устья зажгли огни, прижались к берегам, пережидая туман, и, жалуясь на него, подавали голоса. Приплёскивая на стрежне вместе с рыбами, вода бежала вольно и яростно: никто не мешал ей отдышаться и поразмяться на свободе, как в былые времена.

Течением баржу стащило с галечной отмели, и теперь она тихо плыла в неизведанное среди запаха нефти. Наверное, недалеко на берегу были нефтяные вышки или баки с горючим. Потянуло чайным запахом костра, и от него сжалось сердце: рыбацких костров в Галиной жизни было немало. Время от времени девочка кричала:

— Люди-ии… Я зде-еесь…

Галя прислушивалась к плеску вольной воды и думала об отце. Где он сейчас?

Он только что стоял за штурвалом, голый до пояса, широко расставив босые ноги. От него всегда пахло чистым промытым телом, потому что на дню отец купался несколько раз, и за лето с него, как и с Гали, сходило не меньше двух загаров, пока не устанавливался самый прочный — третий загар, что держался всю зиму до ранней весны, и если зимой лицом уткнуться в отца, то можно уловить запах лета.

«Папа, где ты?» — мысленно позвала его Галя.

Воспоминания одно ярче другого нахлынули на неё, и она про себя продолжила беседу с отцом:

«Помнишь, как ты учил меня плавать? Я боялась воды, и ты меня спрашивал:

«Ты живёшь у Камы?»

«Да».

«Ты Каму любишь?»

«Да».

«Так чего же ты её боишься? Любимых любят, а не боятся. Пойдём, будем плавать сперва на мели по дну руками, а там видно будет…»

А потом, когда я училась в четвёртом классе, мы вместе переплывали Каму, и ты всю дорогу рассказывал мне сказку за сказкой, как маленькой, чтобы я не боялась глубины и не думала о ней. Мы переплыли на тот берег, отлежались на горячем песке, отогрелись, отдышались, и от радости за меня ты на руках прошёлся колесом по берегу! Какой ты хороший, папа! Тогда я поняла, что теперь я ни за что не утону, какие бы волны не обрушились на меня… Милый, где ты?»

Рядом на воде кто-то приглушённо выругался:

— Тихо ты, дьявол! Не греми вёслами.

— Девчонка кричала. Не слыхал?

— Нет.

— А я слыхал… Может, тонет кто?

— Откуда? Выбирай сеть… Попало маленько рыбёшки?

— Не видать.

— Не глаза разувай, а руками шарь! Что у тебя руки как крюки?

Голоса были недобрые, и девочка затаилась. Во тьме шла иная — воровская — жизнь: браконьеры ловили рыбу запретными снастями. Нельзя звать этих людей на помощь. Никак нельзя.

Один из них задел веслом о борт баржи. Баржа зазвенела. Овцы, молчавшие дотоле, заревели.

А Галя затопала и, зажав нос, закричала басом:

— Отца позову!

— Помешали, — метался внизу перепуганный голос.

Лодка вслепую рванулась прочь от баржи, и долго было слышно, как трещит мотор. Видать, браконьеры не могли сообразить, куда ехать.

Галя про себя пережила происшедшее, и ей стало жарко.

«Может, мне не стоило кричать? — думала она. — Без меня бы всё обошлось. Хорошо, что они ничего не поняли».

Туман слабел, а течение усилилось. С хрустом подминая под себя тальники, баржа протаранила носом пологий берег и остановилась. Стало слышно, как за кормой, завиваясь воронками, булькает вода. И сразу запахло зеленью, окроплённой росой.

В тальниках защёлкал соловей: сначала однозвучно, прислушиваясь к себе и миру, а потом всё разнообразнее и звонче, так, как никому не спеть, кроме него одного. Галя представила себе рыжую, не по голосу крошечную птицу-соловушку, что сидит на самой нижней ветке над весенней грязью и пульсирует всем тельцем, готовая, кажется, без сожаления умереть ради песни своей, но прежде допеть её до конца, до последнего коленца.

Соловушка, соловушка! Весёлая головушка.

Весёлая…

Есть татарское поверье о ветке, на которой поёт соловей. Если её сорвать и подарить любому человеку, он станет добрее. Галя вспомнила это поверье, выпрямилась и повела плечами. Надо только не ошибиться и сорвать ту самую ветку — соловьиную, а не какую другую, и тогда… О, если бы было светло, она не ошиблась бы, наломала бы много соловьиных ветвей и раздарила бы их всем людям! Ни одного человека не обнесла бы — и самого доброго, и самого злого.

От собственного великодушия ей стало хорошо, покойно. Вот только хватит ли соловьиных ветвей на всех? Народу-то на Земле вон сколько.

«Не хватит, так останется», — вспомнила Галя слова мамы своей и со взрослой печалью повторила их вслух:

— Не хватит, так останется.