Башня над Камой

Глава шестая. Легенды Чертова городища

…Я лежу на древнем полынном плато, на штормовке, выцветшей от дождей, и зарисовываю в путевую тетрадь башню Чёртово городище. Спасаясь от жары, в её тень сбились овцы. Тени отаре не хватает, и молодые овечки стоят, чтобы занимать меньше места и чтобы в прохладе могли отдыхать лёжа старики и ягнята.

Сторожевая овца — Белая Предводительница — смотрит на меня и прислушивается растопыренными ушами. Она подходит и заглядывает в тетрадь: что там? Её дыхание бьёт мне в затылок. От солнца тетрадный лист сверкает как соль, и Белая Предводительница лижет его.

А потом теряет к нему интерес и отходит.

Я спрашиваю:

— Поселиться захотелось?

Дети — Галя, Галим и Василий — смеются.

— Они только что поселились, — говорит Галя.

Галим добавляет:

— Они в овраге пуд соли съели!

— Два пуда, — уточняет Василий.

— Ты вешал, что ли? — с вызовом спрашивает татарчонок.

— А ты?

— Я тебя спрашиваю!

— А я тебя.

Галя говорит примирительно:

— Ребята, зачем вы спорите? В народе говорят: «Они с ним пуд соли съели». Это значит, что они друзья. На самом деле, никто не вешал, сколько соли они съели вместе. Может быть, больше. Может быть, меньше.

— Кто — они? — недоумевает Галим. — Овечки?

— Друзья! — объясняет Василий. — Тебе ясно сказано: друзья.

— А что, — спрашивает Галим Галю, — овечки — не друзья?

Воздух накалён, и иные овцы прижались к холодным камням башни, а иные лижут их. Белая Предводительница припала к башенной стене, замерла и стала похожа на одушевлённый камень, обработанный камнерезом — булгаром. А сама башня, на кроме обрыва обласканная Белой Предводительницей, стала ещё прекраснее. Сложенная из неровных камней, скреплённых раствором на жирном молоке кобылиц, она поседела от времени, но не постарела. Небо вокруг неё, как нимб, сгущается в синеву, и не сразу верится, что такая густая синева бывает.

Как изобразить всё это на бумаге? Грифель карандаша ломается. Я слышу за спиной перешёптывание детей. Галим уважительно спрашивает меня:

— Вы абстракционист?

— Нет, — отвечаю я.

— А кто вы? — любопытствует Галим.

— Реалист.

Мальчик разочарован:

— Я думал: абстракциони-иист.

— Ты знаешь, кто такие абстракционисты, Галим? — удивляется Галя.

— Ну.

— Что «ну»?

— Слыхал.

— Что ты слыхал? — не отступает девочка.

— Я слыхал, что они бойко рисуют.

А мне не рисуется. Может быть, потому, что я давно не был в этих местах.

Я родился в старинном городке Елабуге, что припал к подножью горы с башней Чёртово городище. С тех пор как помню себя, я слышал разговоры об этой башне. От них до сего времени у меня осталось ощущение великой загадки.

Первый раз в жизни пошёл я туда в третьем классе с соседом по парте Алёшей. Гора, где стоит башня, если смотреть из города, напоминает плавную спину животного, что не вымерло, а заснуло до поры, до времени. Пока мы поднимались по этой красноватой спине, я выбился из сил и от усталости перестал бояться.

Мы вошли в прохладное нутро башни, и Алёша зажёг спичку. Она осветила голубей, что дремали в оспинах стен. Птицы не ворохнулись от света, и глаза у них были белые. Мы постояли в каменной тишине на земляном полу, перерытом кладоискателями, посмотрели, как в проёмах окон клубятся облака, и вышли наружу.

От старших мы слышали, что отсюда в город ведёт подземный ход — от Чёртова городища до церкви Покрова, в которую царь Иван Грозный подарил окованную серебром икону Трёх Святителей.

Где искать этот подземный ход?

С Алёшей мы стали бывать здесь и присматриваться к земле. В овраге, много южнее башни, мы обнаружили прорубленный в скальном откосе четырёхугольный вход и, не сгибаясь, вошли в него. Мы шли по каменному полу и слышали, как с потолка каплет вода. Ход упёрся в стену с узким поворотом направо. Спички гасли от воздушной тяги, и что там направо — пол или провалище — разглядеть было нельзя. Идти по боковому ходу мы побоялись, вернулись на волю и пообещали друг другу прийти сюда в другой раз.

Тогда была война. У нас — у детей — хватало взрослых забот.

Нам было некогда. Мало-помалу поход в пещеру стал забываться или казаться сном. Казаться-то он казался, но я давно перестал путать сны с явью, а быль с небылью. Я точно знал, что в овражной стрелке недалеко от пристани есть пещера, и никому не говорил про неё: боялся, что уйдёт тайна или недобрые люди разорят её.

Спустя несколько лет без провожатых, один, я пробрался в этот овраг и не узнал его. Там, где, по моим представлениям, была пещера, откос оплыл, порос мелкими — по пояс мне — осинками и травой. Какие дожди, какие малые оползни и талые воды запечатали пещеру от людских глаз? Куда она вела — далеко ли, глубоко ли? Найдут ли её люди или не найдут никогда?

В школе на день рождения мне подарили общую тетрадь в коричневом переплёте. Я её полюбил и хорошим почерком стал записывать в тетрадь всё интересное, что встречалось в моей жизни.

А интересное попадалось повсюду. В окрестных деревнях у нас жило много родни, и больше всего я любил записывать деревенский разговор — быстрый и певучий одновременно. Будто я собираю в тетрадь не слова, а окатные нарядные камушки — ледни, что встречаются по берегам Камы и играют разными цветами. Или складываю туда же ракушки-перловицы, и сквозь них можно смотреть на солнышко. Я старался записывать не на виду у людей, а незаметно или по памяти, чтобы не вспугнуть таинство речи. Когда бабушка моя Анна Никаноровна потчевала у нас дома сельскую родню, я сидел за русской печью и торопился занести на бумагу ускользающие, как золотые рыбки в море, родимые слова, были, сказки, сказания. В эту тетрадь я записал сказания о Чёртовом городище.

Одно из них я рассказал детям.

…Изгоном с большим войском нагрянул грозный Тимур в Прикамье, взял крепости, сжёг города. А на раздорожье у Чёртова городища повелел поставить статую из мягкого камня с чашей в руках.

Прохожему и проезжему, русскому и булгарину, надлежало кланяться статуе, а в чашу класть дань, чем дороже, тем лучше.

Шёл по казанской дороге скоморох с Вятки Стафей, вёл за руку сына Герасима семи лет, нёс гусли на ремешке. Постоял Стафей перед статуей, почесал в затылке, сказал:

— Денег у меня нету. Не прогневайся.

Положил в чашу камень и пошёл было дальше, но его схватила стража и говорит:

— Хоть бы серебряную гривенку положил!

— А золотую можно?

— Ещё лучше.

— Дак дайте гривну-то. Я и положу. Долго ли?

Стража позвала кнутобойца. Он избил Стафея и отпустил его. Далеко идти Стафей не мог и остался ночевать в деревне Подмонастырке, что под горой Чёртово городище. Ночью скоморох встал, завернул серп в мешок и хотел выйти, да Герасим проснулся:

— Ты куда, тятя?

— Я-то? По траву, дитятко.

— Кому трава-то?

— Коровушке. Слышишь: ревёт в хлевушке.

— Она день и ночь, что ли, жуёт?

— А ты как думал? По ведру молока даёт одна.

— По ведру? Ну, ступай, тятя.

Сын уснул. Отец пришёл под утро, принёс в мешке голову статуи и чашу — он серпом их отпилил. Оставил мешок в сенях, никому ничего не сказал, лёг спать.

Стража спохватилась, да поздно. Ни головы нет, ни чаши. Некуда дань собирать.

Тимур сказал стражникам:

— До захода солнца не найдёте злодея — прощайтесь с жизнью. День ваш. Ночь моя.

Где искать пропажу? Велика земля русская…

Пока отец спал, сын проснулся, запнулся в сенях о мешок с поклажей, выкатил во двор каменную чашу и принялся сыпать в неё песок.

А по деревне ходила стража, и чашу она узнала.

— Чего делаешь? — спрашивают стражники.

Герасим говорит:

— Я-то? В кашевара играю.

— Где чашу взял?

— Да нигде не брал. В сенцах она лежала.

— Там, поди, и голова есть?

— Тяжёлая она больно.

Стража пошла с обыском, всё нашла и привела Стафея вместе с сыном к Тимуру в крепость на горе.

Хану было холодно, и в жару он кутался в стёганый халат.

— Чего это у вас так холодно? — спрашивает он пленников.

А Стафей и отвечает:

— Кому холодно, а кому и жарко. Без причины да без привычки у нас и мёд в жару не тает. И девушка замуж выйти не чает! И утка на озере не закрячет. И дитятко без мамки не заплачет! И петух на шесток не заскочит. И медведь до Ильина дня лапы не замочит! А рыба ходит по суху, а кошка по воде. Богатый ходит по миру, а бедный в борозде: с золотым плужком, в сапогах — не босиком! Радость к радости. Гости на гости! Пекла тёща зятю блины: вот такой ширины, вот такой долины! Ох, до чего хороша у меня тёща! Много лет посулила кукушка в роще…

— Погоди, — говорит хан. — А мне сколько лет накукует кукушка?

Скоморох дух перевёл: как ответить?

А хан говорит:

— Только не стращай меня, что я умру вскоре после твоей смерти. Так меня уже стращали. Их давно нет, а я есть.

— Неправду сказать — не поверишь, — говорит скоморох. — А правду сказать — не простишь.

Кругом горят медные жаровни. Тимур требует:

— Правду говори! На неё только глупый обижается.

— Правду сказать: не загадывал я на тебя, — говорит скоморох. — Не просил кукушечку считать твои годы. Не догадался. Сейчас поздно: откуковала кукушка в Большом бору.

— Сам-то ты не гадаешь? — спрашивает Тимур. — Не загадываешь наперёд?

— Загад не бывает богат. Я на гуслях играю.

Принесли гусли: основа сосновая, колки дубовые, струны звончатые. Ущипнул Стафей струны, и они громом грянули.

Повёл Стафей старину:

Поёт-играет Стафей, а Герасим ему подпевает.

Слушают хан и его свита и ни словом не собьют песню, до того она хороша. Отец и сын поют-рассказывают, как скоморохи обучили Вавилу петь и играть во гудочек, как Вавила, прежде чем идти скоморошить, с пахоты зашёл к матери своей Нениле — попросить у неё благословения.

Остановился Стафей подтянуть струну, а Тимур не даёт:

— Чего встал посреди дороги? Дальше! Дальше играй.

Стафей всё же поправил струну, погладил Герасима по голове и говорит:

— Ты, сынок, отдохни. Дальше-то я один поведу:

Взвился голос гусляра, и так он ударил по струнам, что захрапели кони в конюшнях, чуя беду.

Тимур, темнея лицом, сказал:

— Дальше не старайся, мужичок! Знаю, чем твоя песня кончится. Не допеть тебе её до конца. Зря ты поверил кукушке, скоморох.

И махнул рукой.

Стража увела отца и сына на казнь. А Тимур долго разглядывал гусли, ногтем стучал по дереву, хотел сам сыграть, да не вышло. Рассердился хромец, бросил гусли в огонь, и они загорелись. Струны срывались с колков и звенели: плакали.

Пошёл Тимур поклониться могилам учеников пророка Магомета, что недалеко от крепости. Расстилал коврик, опускался на него и кланялся белым камням, под которыми лежали единоверцы. Просил хан благословения на новые походы:

— Москву не взял — столицу неверных. Один раз не взял, другой раз возьму. Аллах даст мне силы.

Молчали камни. Осыпались хлеба русских и булгарских селений. А хан лежал на коврике, и стража, боясь подойти к нему, не знала, жив он или мёртв.

Но поднимался Тимур, нетвёрдыми руками, никому не доверяя, сам сворачивал коврик и при месяце выходил на раздорожье, где стояла новая статуя из мягкого камня с головой на плечах и чашей на животе.

Недалеко от неё увидел он на дороге скоморохов — отца и ребёнка. Они держали свои отрубленные головы в руках и укоряли его:

— Почто с мечом пришёл к нам на Русь? Почто казнил нас? Почто песню не дослушал, а гусли сжёг? Почто?

Закрывал лицо руками Тимур, и не могла, да и не смела отгадать стража, какой червь точит его сердце и почему жить хану осталось мало.

Утром седлали коней его всадники, навсегда покидая Русь. Птицы метались по небу, не зная, куда деваться от топота копыт; Кама покрывалась рябью; мелкие реки выплёскивались до дна; трава обращалась в прах, а камни в пыль.

…Бабушка Матрёна рассказывала мне:

«Ой, голубок, что было-оо! Как вспомню — вся в поту, вся в гусиной коже. Шла я в полночь мимо Чёртова городища. Навстречу военный. Весь — от сапожечек до фуражечки — в орденах. От грудей-то всё блестит. От плечей-то всё блестит. От поясу-то всё блестит. И качается. И качается! Я говорю:

— Здравствуй-ко! Ты, никак, генерал?

Он говорит:

— Обозналась, баушка Матрёна.

Тут я его и признала:

— Ты, никак, Саня Долганов?

— Ну.

— Ты моего племянника племянник же?

— Правильно, баушка Матрёна. Мы маленько родня с тобой.

— Откудова, — спрашиваю, — идёшь-то? Орденов-то у тебя сколько!

— Со сверхсрочной иду. В сержантском звании. Вот у меня тут всякие награды…

И я обомлела. Он чего-то говорит, губы шевелятся, а я не слышу. Ему не видно, а мне всё видно: по дороге идут отец с сыном. Они! Они, родимые: Стафей и Герасим. Головушки свои в руках держат. Ой, как я перепугалася! Ещё моей баушки баушка их видела. Вон когда! Вот и я сподобилась. Они поздоровались с нами и пошли в Танаевский бор. Саня и говорит:

— Это ребята из нефтеразведки. Арбузы на вахту понесли.

А я уж так перепугалася, так перепугалася. Ни «здравствуйте», ни «до свидания» не сказала. Язык не повернулся».

— Так они арбузы, что ли, несли? — спрашивают меня Галим и Василий. — Нефтяники-то?

— Арбузы.

— А вы что думали? — в свой черёд спрашивает ребят Галя.

Галим и Василий переглядываются и отвечают:

— Мы так и думали: арбузы!

— Так и думали?

— Да-аа…

Галя уходит вперёд и зовёт всех нас подойти к обрыву.

Мы подходим.

Отсюда с орлиной кручи распахивается мой родимый простор. Сколько раз я уходил отсюда, уезжал, улетал и сколько раз возвращался, чтобы однажды остаться здесь навсегда.

Воля!

Подо мной Кама изгибается мощной искрящейся дугой и, обегая зелёный Заячий остров, уходит в низовья, где над лукоморьем по горам синеет Танаевский бор, а белые камни-быки выходят из сосен, словно стадо на водопой, и плёс становится злато-мглистым.

Левее, отступая от Камы за реку Тойму, много веков живёт мой родной город Елабуга. На его гербе издревле вычеканена моя любимая птица — Дятел как признание трудолюбия моих земляков. Сейчас город в мареве по купола храмов и вершины тополей, будто в метелице, что загустевает понизу.

Перед городом в лугах озёра с краями полны светлой влаги, как чаши на пиру природы. Длинные тени от кустов и деревьев лежат по краям озёрных чистоплесков, и отсюда я слышу, как дурманно пахнет в лугах осочный медовый воздух и как кружится от него голова. В это время в наших лугах цветут ирисы, и я никогда не срывал их, а только любовался ими издалека: до чего они красивы.

Как просияло солнце!

Озёра налились иным светом: драгоценно-синим, смальтовым и скоротечным. И Кама заголубела и засинела — вспомнила нечто очень хорошее и засмотрелась на этот мир, на который она глядит с его сотворения. Человек в лодке не кажется на Каме маленьким — отсюда, с высоты, он видится большим, плечистым, и голос его раскатывается до самых облаков: «День сегодня мой!»

В обычные дни видно тоже далеко, да не так. Изредка, как сегодня, выпадает редкостно ясная погода, и тогда миражами по краю неба вырастают дальние города. Белым видением возникает выше по течению город Челны. Вслушиваясь в его имя, я представляю белые челны, что выплывают на стрежень и пропадают в мареве.

Внизу при устье Тоймы видно Галину баржу — она пустая и сиротливая среди искр на воде и тальников. Почти бесплотный туман — Камино дыхание! — течёт над плёсом, среди лугов, синих лесов, что взяли в кольцо моё раздолье. Там же, внизу, не смея подняться сюда, летают чайки и ласточки.

Где-то близко кричит орёл — роняет клёкот. И клёкот этот падает не из поднебесья, а доносится из Танаевского бора. Здешнего орла я знаю и знаю старую сосну, где его гнездо из ветвей и сучьев, и никому не говорю про него, чтобы орлу жилось покойно. Голос он подаёт редко: только в малолюдье и в такие вот, редкостной ясности, дни, когда хочется петь от радости.

Хорошо-то как! Хорошо.

Нигде больше — только в Прикамье — найдены бронзовые изваяния птиц с простёртыми крыльями и лицом человека на груди. Столько красоты и силы в этом лице! Оно одухотворено полётом, когда человек парит выше чаек и ласточек, и земля, и небо, и люди любят его.

Я распластываю руки — широко, так что хрустят плечи.

Дети смотрят на меня, и в глазах их я вижу ожидание чуда.

— Папа приехал! — закричала Галя.

Внизу у баржи стоял катер «Орион» и гудел: у-уу-ууу!..

Мы подняли овец, что дремали в тени башни, и по пологой спине горы препроводили отару к устью Тоймы.

Отец поцеловал Галю, взял на руки, как маленькую:

— Доченька… — Лицо его исказилось.

Ни к кому в отдельности не обращаясь, Галим спросил шёпотом:

— Чего это он?

Василий толкнул его в бок:

— От радости.

Капитан смахнул слёзы и сказал:

— Извините… Я не поздоровался, не познакомился…

Он назвал себя и, не хвастаясь силой, как все остальные люди, осторожно пожал мою руку. А про ребят спросил:

— Ваши?

— Земляки.

— Мы тут все земляки, — обрадовался капитан. — У меня беда-то какая? Трос перетёрло. В тумане не найду баржу с дочерью — и баста. Что ты будешь делать? Я уж и в Челны съездил, заодно отвёз пассажиров. И там нет баржи. И у Гусиного острова искал, и в затоне, и на Кривуше. И гудел, людей расспрашивал. Нету. Да что это, думаю, Тихий океан, что ли?

Он ещё и ещё раз пожал мне руку — на этот раз больновато! — и произнёс с чувством:

— Спасибо!

— Я тут ни при чём, — сказал я. — Это всё ребята: Галим и Василий.

— Они? — не поверил капитан.

Мы с Галей ответили в один голос:

— Они.

Капитан сдвинул фуражку на лоб, почесал в затылке и сказал:

— Сходни спустили. Откуда сила-то взялась? Отарушку вывели промяться. А то погибла бы отарушка-то! Галя, ты им хоть помогала маленько?

— Маленько, — отозвалась девочка.

— Много! — уточнили Галим и Василий.

— А что вы ели-то? — спросил детей капитан.

Татарчонок не без гордости ответил за всех:

— Рака!

А Василий добавил:

— Галим поймал.

— Одного рака? — покачал головой капитан. — Это не еда.

— Мы ещё картошку ели! — вспомнила Галя.

— Картошку? Картошка ещё туда-сюда, — сказал капитан.

Он вынес с катера трёх копчёных лещей и самого большого отдал Галиму, а остальных Василию и мне:

— Угощайтесь.

Потом мы помогли капитану собрать отару и посадить на баржу. Овцы поднимались по сходне и часто кланялись. Мне показалось, что Белой Предводительницы среди них не было.

— Как баржу поведём, — спросил капитан Галю, — на тросу или «под ручку»?

— «Под ручку», — ответила девочка. — Чтобы с катера на баржу ходить можно было: овец проведывать.

— «Под ручку» я баржу с мели не сдёрну. На тросу поведём. Трос у меня запасной: стальной — не порвётся…

Он посмотрел на нас и снял фуражку. Волосы у него были короткие, как у старого боксёра, выгоревшие добела, а глаза при солнце не синие, а голубые.

— Ну чего, мужики… — начал он, и голос у него дрогнул. — Ехать надо…

Мне, Галиму и Василию — каждому в отдельности — он бережно пожал руку и каждому в отдельности же сказал:

— Будьте здоровы.

И опять спросил меня про ребят:

— Родня маленько?

— Земляки.

— Ааа…

Так же по отдельности с каждым из нас за руку попрощалась Галя. Мне она сказала:

— Будьте здоровы.

А мальчикам с прибавкой:

— Не скучайте тут без меня.

— Я не буду, — заверил Василий.

А Галим понюхал подарок — копчёного леща — и заявил с упрямкой в голосе:

— А я буду.

Василий тоже понюхал леща и поправился:

— Я, может, тоже буду…

Отец и дочь поднялись на катер «Орион». После хлопот катер стащил баржу с мели, повёл её на стальном тросе, повернувшись к нам правым бортом. Галя прощально махала нам красным флагом и что-то кричала.

Что?

Из-за шума двигателей слова девочки разобрать было нельзя, но Василий сказал:

— Хвалит нас.

— Кого? — насупился Галим. — Тебя одного, что ли?

Василий посмотрел на меня и сказал:

— Нас всех.

«Орион» удалялся вверх по Каме, и за Заячьим островом его не стало видно. Я попрощался с ребятами и поднялся на гору Чёртово городище — наглядеться на Каму.

На горе я пробыл до вечера.

Здесь солнце было близко от меня. Сухие стебли веночника слюдяно сверкали и розовели в его лучах. Казалось, солнце садится в розовые снега, что дожили у башни до раннего лета, и они не жалеют о том, что сейчас уйдут в землю и дыханием растают в небе.