Бедняга Смоллбон

I

Хейзелридж нашел полицейского фотографа и дактилоскописта Гиссела в разгар работы в кабинете Боба Хорнимана.

— Я уже работал везде, где только можно, — на свалках, складе в отделении потерь и находок и даже в общежитии женского колледжа, — сказал Гиссел, — но столько хлама сразу в жизни не видел.

— Можете благодарить свою счастливую звезду за то, что привела вас в контору Хорнимана, — заметил Хейзелридж и оглядел ряды стеллажей и заботливо расставленных папок. — Это игрушка по сравнению с тем, что я встречал в канцеляриях нормальных, ничем не выдающихся адвокатов.

— Я в основном имею в виду все эти книжищи, — пожаловался Гиссел. — И к тому же на не застекленных стеллажах. Кто угодно мог их коснуться или на них опереться. И непохоже, что когда-нибудь их вообще открывали.

Взял наугад одну книгу и сдул с неё густое облако пыли. «Стулья Его величества, год 1860». Кого, скажите мне, может занимать, на что возлагал Его Величество свой зад в 1860 году?

Хейзелридж задумчиво произнес:

— Нельзя пускать сюда Хорнимана-младшего, пока мы не закончим, и похоже, будет это нескоро. Пожалуй, лучше мне пока расположиться здесь. С письменным столом вы уже закончили?

Первым вошел старейший компаньон, мистер Бёрли. Беседа с ним не дала ничего, разве что обоим удалось сохранить спокойствие.

Мистера Бёрли раздражал вид постороннего человека за столом одного из владельцев фирмы; раздражало то, что сам он должен был сесть в кресло для посетителей; и более всего он зол был на то, что должен отвечать на вопросы, вместо того, чтобы задавать их самому.

Через четверть часа Хейзелридж отпустил его и пригласил следующего.

Грузный мистер Крейн проявил бо́льшую лояльность.

— Ишабод Стокс, — рассказал он, — был пресвитерианином и торговцем рыбой. Одним из старейших клиентов Абеля.

Заметив удивление на лице инспектора, добавил:

— Не говорю, что он был тем типом клиента, которых мы предпочитаем сейчас, но когда Абель начинал, давно, в конце прошлого столетия, он смотрел на вещи как и каждый молодой адвокат, для которого клиент — всегда клиент. И полагаю, что ни один, ни другой никогда не жалели об этом союзе. Ведь Ишабод был одним из тех людей, которые на самом деле понимают толк в деньгах. Начал с лавчонки на Коммершел-роад, а когда умер, ему принадлежала без малого четверть рыболовного флота на восточном побережье.

— А когда это было? — спросил Хейзелридж, который временами что-то помечал в записной книжке своей старомодной авторучкой; из этих заметок постепенно возникала подробная картина происшествия.

— Ишабод умер… подождите, в дни Мюнхена, осенью 1938 года. Оставил завещание, в котором назначил Абеля Хорнимана и Маркуса Смоллбона исполнителями своей последней воли и опекунами наследства. Почему именно Смоллбона — один Бог знает. У них со Смоллбоном была общая страсть — оба собирали старую керамику; встретились на каком-то аукционе и там и познакомились. Полагаю, что обменивались длиннющими письмами о своих черепках и прочей ерунде, но между нами говоря, — добродушно подмигнул мистер Крейн, — я сомневаюсь, что Стокс в состоянии был отличить античную амфору от ночного горшка — по крайней мере таково было мое впечатление, когда пришлось после его кончины продавать его собрание. Но это неважно. Все состояние, как я уже сказал, было разделено на десятки частей для разных благотворительных организаций. Юридически завещание было бесспорным. Ведь все это весьма солидные, почтенные организации. По большей части как-то связанные с рыбами: «Приют ловцов сельдей», «Фонд обедневших рыбаков» и тому подобное. Ишабод сам выбрал их и поручил нам проверить, что речь идет действительно о благотворительных организациях и только потом позволил их вписать в завещание. И если бы каждый, кто пишет завещание, поступал бы столь же осмотрительно, как он, — закончил мистер Крейн, поскольку сам, как и многие его коллеги, весьма пострадал от судебного решения по делу Диплока, — удел адвоката был бы куда счастливее и легче.

— Таким образом, — заключил Хейзелридж, — вся ваша работа на сегодня состоит в том, чтобы распределять проценты с капитала между отдельными благотворителями.

— Теоретически это так, но в действительности работы тут гораздо больше. Короче, когда Ишабод умер, его капитал состоял из множества различных частей. Там была недвижимость — он дешево скупил немало участков во времена кризиса в 1931 году, были активы и имущество различных его предприятий, которые нужно было учесть и реализовать. Разумеется, сегодня все уже давно продано и обращено в ценные бумаги. Грубо говоря, Ишабод оставил почти миллион фунтов. После уплаты налогов осталось около полумиллиона — и мы немало намучились, чтоб получилось хотя бы так.

Последние слова мистер Крейн произнес с такой страстью, как будто эту часть своей работы делал почти с наслаждением. Иногда заходил так далеко, что видел сам себя в облике какого-то тучного архангела Михаила, который вооруженный мечом и щитом хранит безоружных перед напором темных сил, воплощенных в злодеях из налогового департамента.

— Полмиллиона, — протянул Хейзелридж, — и в ценных бумагах. Полагаю, что потом достаточно контролировать все бумаги и акции.

— Теоретически это возможно, — согласился мистер Крейн. — Но в действительности так не бывает. Не знаю, до какой степени вы разбираетесь в этих вещах, но в каждом таком завещании многое зависит от параграфа об инвестициях. В своем роде гораздо проще, когда дело ограничивается только ценными бумагами. Это нудно, но зато очень просто. Но в этом случае мы получили гораздо бо́льшие полномочия. Не то чтобы свободу рук, но почти. Это значит, что нашей задачей было ориентировать фонд на самые выгодные инвестиции, разумеется, достаточно безопасные. — Если вам что-то неясно, спокойно меня перебивайте.

— Все совершенно ясно, — сказал Хейзелридж. — Продолжайте, прошу вас.

— Ну, именно этим и занимался Абель — и позволю себе утверждать, что свой гонорар заслужил многократно. Разбирался в биржевых делах не хуже биржевого маклера, и продавал и покупал по текущим курсам. Поэтому нельзя без проверки последних договоров точно сказать, как сегодня обстоят дела фонда. Из чего он состоит, это я вам сказать могу. Попросил Коккерила, чтобы он оставил список ценных бумаг на сегодняшний день. Но большинство счетов, из которых бы можно узнать действительное состояние фонда — иными словами, историю отдельных инвестиций — были как раз в том ящике.

— Гм… — проворчал Хейзелридж. — Значит, мы никогда не узнаем.

— Да нет, узнаем, — успокоил мистер Крейн. — Только на это понадобится время.

— Тогда, как узнаете, дайте мне знать.

Хейзелридж на миг задумался и сказал:

— Если бы Абель Хорниман захотел растратить какие-то деньги, думаете, он взял бы их из этого фонда, или из какого-то другого?

Говоря это, он наблюдал за Крейном, и гораздо больше его интересовала реакция Крейна, чем его слова.

Одно было совершенно очевидно. Мистера Крейна это не удивило, не возмутило. Наоборот, эта мысль его живо заинтересовала.

— Да, — сказал он, подумав. — Да. Вздумай он растратить какие-то деньги, взял бы их именно из этого фонда.

— Почему вы так думаете?

— Вначале вы мне кое-что скажите. — Мистер Крейн испытующе заглянул инспектору в глаза. — Для подобного вопроса у вас есть какие-то основания — обоснованные подозрения, что такое могло быть?

— Нет, — сказал Хейзелридж. — Это был скорее гипотетический вопрос.

— Ну, тогда я вам отвечу тоже гипотетически, — сказал мистер Крейн. — Наследство Стокса могло быть удобным полем для возможных махинаций, и по нескольким причинам. Прежде всего потому, что вторым душеприказчиком был дилетант. Во-вторых, потому, что весь фонд был здесь у нас, и под нашим эффективным контролем. Должен был быть. Как я вам уже говорил, Абель неустанно покупал и продавал, так что это никого бы не удивило. В-третьих, потому, что наследниками были исключительно благотворительные организации. Президент такой организации большей частью так рад, получая свой ежегодный чек, что на сумму не обращает особого внимания. Если убедить его, что инвестиции дают меньший доход, или что сумма уменьшена по административный причинам, он бы сразу согласился с таким объяснением и не стал ни о чем спрашивать — то есть перенес гораздо легче, чем частное лицо, которому залезли в карман.

— Да, — протянул Хейзелридж. — Понимаю. Спасибо за прямоту, с которой вы ответили на мои вопросы. Если с наследством окажется что-то не в порядке, тут же дайте мне знать. А сейчас я вам буду весьма обязан, если вы пришлете сюда мистера Боуна.

II

Детектив-сержант Пламптри между тем добрался до Белсайз-парк и допрашивал миссис Таккер.

Сержант Пламптри был молодым здоровяком — кровь с молоком, с тем видом мальчика-чистюли, которого только что вымыла мамочка. Методы его были неортодоксальны и некоторые результаты, которых удавалось достичь, его самого удивляли.

— Молодой человек, — говорила миссис Таккер, — налейте себе ещё чашку чая и послушайте, что я вам скажу: никогда не берите жильцов. Идите в приют, отправляйтесь в тюрьму, становитесь поджигателем или убийцей — кем хотите — только никогда не берите жильцов.

— Я… — начал сержант Пламптри.

— Возьмите хотя бы мистера Смоллбона. Такой тихий, такой безвредный. И хорошо платил. В жизни бы не подумала, что он такое устроит, что вызовет такую напасть на мою голову, что ко мне домой заявится полиция. Сахар там, за часами. Пять лет назад он снял у меня квартиру. Положил на стол плату за полгода вперед и сказал: «Миссис Таккер, я как тот катящийся камень, что мхом не обрастает. Но мне нужно место, чтобы преклонить голову». Ну я ему и говорю: «Те две комнаты наверху свободны, а если захотите что-то приготовить, там в коридоре плитка». И видит Бог, больше мы ни слова ни сказали.

— Когда… — начал сержант Пламптри.

— Нет, он меня сразу предупредил: «Миссис Таккер, я коллекционер и в комнатах у меня будет полно всяких сосудов и тому подобного. Так что если вам будет слишком трудно смахивать с них пыль, договоримся об этом стразу». И ещё он сказал: «Я буду ездить когда хочу и куда хочу». И так и делал. «Ждите меня, и я вернусь», — вот был его принцип. Часто бывал в Италии — у него там в Флоренции дом. Адрес написан на визитке, можете убедиться. Отсутствовал три месяца, и вдруг в один прекрасный день вернулся, как ни в чем не бывало, с полным чемоданом черепков.

— Как… — снова попытался перебить сержант Пламптри.

— А нынче в феврале исчез опять. Двенадцатого февраля. У меня все записано. Вот, посмотрите, здесь стоит: пятница, двенадцатого февраля. «Поеду в Кент» — сказал он мне. Куда именно, я прослушала. Что-то вроде Стэнтона. А может быть, Стэнкомба.

— Я думал… — сказал сержант Пламптри.

— Я знаю, что вы хотите сказать, — продолжала свое миссис Таккер. — Но подождите. Он уехал в пятницу. «Еду в Кент, — сказал мне он, — и если там найду то, на что рассчитываю, произойдут большие события, миссис Таккер. Громкие события. Вечером буду дома», — так он сказал.

— И больше не вернулся?

— С чего бы это? Вернулся в тот же вечер, как и говорил. А утром снова уехал, просто так, без чемоданов. Он делал так всегда. «Ага, — сказала я себе, — теперь в Италию. Видно, нашел то, что искал». И так проходил день за днем, и мне было ясно, что угадала я верно.

— Вы думали, что он…

— Я знала, что он в Италии, и остается там по сию пору, — победоносно заявила миссис Таккер. — Там такая прекрасная погода!

С тактом, необычным для его возраста, сержант Пламптри воздержался от каких-либо комментариев этой любопытной точки зрения.

III

— Меня больше всего беспокоит проблема доступа, — сказал Хейзелридж, и здесь-то вы мне можете помочь.

— Доступа к чему?

— Доступа к тому ящику, где был спрятан труп, — пояснил Хейзелридж. И добавил: — Доступа в эту комнату, доступа в контору, доступа в Линкольнс Инн.

— Тут дело обстоит так, — начал Боун. — Днем кто угодно имел доступ в любую часть Линкольнс Инн. Приди вы очень рано утром, или поздно вечером — или в субботу после обеда или в воскресенье — тогда вас кто-то мог заметить.

— Особенно будь вы такой видной личностью, как Абель Хорниман.

— Да. Привратники, разумеется, знали его в лицо. А вот в рабочие часы вы можете войти в Линкольнс Инн когда угодно через шесть разных входов — и никто вас ни о чем не спросит.

— Ладно, — смирился Хейзелридж. — А в контору?

— Тут уже труднее, — сознался Боун. — Я здесь слишком недолго, и может быть эта неделя была не слишком типична, но вы бы удивились, сколько народу тут толчется в канцелярии и никто их не замечает. Не только сотрудники, но и совсем посторонние люди. На нашей стороне конторы есть приемная — там сидят младшие писари. Все посетители, клиенты, посыльные, сотрудники других фирм, торговцы канцелярскими товарами, и даже друзья и родственники сотрудников должны бы ждать там. В другой части все куда изысканней. Там только три кабинета компаньонов и комната, где сидят их секретарши. Но и так уйма людей, которые тут ориентируются, пользуются черным ходом, если хотят попасть прямо к секретарше того партнера, с которым хотят поговорить — или всучить какие-то бумаги — или вручить почту — или завести часы — или почистить телефоны — или наладить пишущие машинки.

— Короче, — резюмировал Хейзелридж, — любой, кто сделает вид, что у него здесь дело, мог в рабочие часы свободно попасть в любую часть здания, никто бы не остановил его и даже не заметил. По окончании рабочего времени никто не мог войти даже в вестибюль не рискуя, что будет замечен — а в контору?

— В контору безусловно нет, — сказал Боун. — Сержант Коккерил на ночь запирает обе двери. Уходит около семи последним.

— У кого есть ключи?

— Насколько мне известно, только у него. Когда куда-нибудь уходит, передает их другим. Он тут главный ключник. И сейфы тоже по его части.

— А что, если кому-то из партнеров понадобится попасть внутрь в нерабочее время?

— Не знаю, — пожал плечами Боун. — Я спрашивал об этом Джона Коу и тот сказал, что ни один уважающий себя партнер никогда не работает сверх нормы — такое поручают явным аутсайдерам. Если вдруг кто-то из партнеров собрался бы поработать ночью, наверняка бы взял ключи у сержанта Коккерила и сам все закрыл.

— И даже Абель Хорниман не имел ключей?

— От входа — нет.

— Гм… Похоже, тут все ясно. Только не надо забывать, что к каждому ключу можно сделать дубликат — тем более к такому большому ключу от входных дверей. Теперь, как с кабинетом Хорнимана?

— В рабочие часы, — неторопливо продолжал Боун, — есть одно серьезное препятствие. Если взглянуть на расположение помещений, то видно, что во все три кабинета шефов можно попасть только через секретариат. А там всегда должна быть хоть одна секретарша.

— Вы говорите, — должна быть, — недоверчиво протянул инспектор. — Но это соблюдается?

— Я полагаю, что соблюдается, — сказал Боун. — Контора работает по хорнимановским методикам, то есть под девизом «порядок прежде всего». И, кроме этого, в секретариате телефонный коммутатор для всех трех кабинетов руководства. И это часть системы, которая должна держать нежелательных или навязчивых клиентов на дистанции — что очень важно для каждой адвокатской конторы. Настоящий коммутатор-тот, что соединяет с внешним миром — стоит в подвале и обслуживает его сержант Коккерил или его юный помощник Чарли. Когда извне звонят кому-то из партнеров, вначале соединят с секретариатом, там он будет оценен, и только потом соединен — или не соединен — с нужным партнером. Что на деле означает, что там всегда должна быть хоть одна из секретарш.

— Понимаю, — кивнул инспектор. — Так что секретарши должны были заметить, если бы мистер Смоллбон вошел в кабинет мистера Хорнимана?

— Не только бы заметили, — усмехнулся Боун, — а тут же зафиксировали бы в календаре, и если бы он вышел, соответствующая секретарша — в нашем случае мисс Корнель — пометила бы, как он долго там был, чтобы позднее могла напечатать исчерпывающий отчет о визите с той или иной целью. С чего бы, думаете, мы, бедные адвокаты, живем?

Хейзелридж на миг задумался, но ничего не сказал. И наконец попросил:

— Ну, а теперь — о ящике.

— Тут случай ещё тяжелее, — покачал головой Боун. — Сами видите, какой солидный тут замок, скорей для сейфа, чем для ящика. Его можно выломать, как показал сержант Коккерил, но сомневаюсь, что можно открыть отмычкой — по крайней мере, не оставив следов.

— Хорошо, — согласился Хейзелридж. — А что с ключами?

— Ящики эти изготовлены комплектами. У каждого из трех партнеров в его кабинете свой комплект и к каждому ящику от каждого комплекта — свой особый ключ. И ни один ключ от одного комплекта не подходит к замкам другого. У каждого партнера было кольцо с ключами от ящиков его комплекта, и один универсальный ключ на весь комплект на случай, если какой-то ключ потеряется.

— Не слишком ли это сложно?

— Ну, вы не знали Абеля Хорнимана, — усмехнулся Боун. — Это был его принцип. Один ключ — один ящик — один клиент. Сомневаюсь, что остальным партнерам эта система так уж нравилась. Со временем Бёрли растерял все свои ключи и пришлось заказывать новый комплект. А Крейн свои ящики вообще никогда не запирает. Но дело не в этом, поскольку ни один из их ключей не мог открыть ящик с документами Ишабода Стокса. Тот ключ был только у Абеля Хорнимана — но у него его тоже не было. Не знаю, что тут говорит Боб Хорниман — зато мисс Корнель утверждает, что Боб не мог найти ни ключ от этого ящика, ни универсальный ключ. Все остальные семнадцать ключей были на месте.

— Благодарю вас, — сказал Хейзелридж. — Как вижу, нужно поговорить с Бобом Хорниманом.

Боб о ключах знал совсем немного.

— Я у отца единственный наследник, и я просто принял все, как было. Ключей там была уйма. Ключи от дома и ключи отсюда. Я знал, что эта связка отсюда, поэтому принес её сюда и запер в ящик своего стола. Понятия не имел, что одного ключа не хватает. Остальными я как-то открывал некоторые ящики.

— Но явно не имели повода что-то искать в этом ящике, до самого сегодняшнего утра?

— Нет, не имел, — сказал Боб. — Признаюсь вам, что я о наследстве Стокса вообще не думал. Меня уже начинала мучить совесть, но такие дела по наследству — это не передача имущества или судебный иск, с которыми хватает хлопот. Знаете, как это бывает — дел у меня было выше головы, так что менее срочная работа могла и подождать.

— Вполне вас понимаю, — сказал Хейзелридж. — А теперь расскажите мне о вашем отце. Пожалуй, опишите мне, как выглядел его нормальный день. В котором часу он приходил в контору и так далее. Главным образом в последние месяцы жизни.

Боб выглядел изрядно удивленным, но сказал:

— Он должен был весьма щадить себя. Последние полгода был постоянно под наблюдением врачей. А те бы предпочли, чтобы в контору он вообще не ходил, но для отца такое было немыслимо. Знаете, контора была для него делом всей жизни. Он приходил сюда в половине одиннадцатого, а уходил в полпятого.

— Полагаю, что остальные приходили раньше.

— Еще бы, — подтвердил Боб. — Точно к половине десятого. Даже мистер Крейн уже сидит за столом ещё до десяти.

— Ага. А вы жили вместе с отцом?

— Нет, — отрезал Боб. — У меня своя квартира.

— По завещания вашего отца дом его, конечно, достанется вам. Вы поселитесь там?

Вначале показалось, что Боб в его вопросе увидел нечто оскорбительное. Потом сказал:

— Нет, безусловно нет. Я бы не смог его содержать. Такой огромный домина.

IV

Сержант Пламптри мог бы с этим определением согласиться. Красивым дом никак нельзя было назвать. Громадный, выкрашенный серо-желтой краской, сооружен он был по солидным викторианским принципам, по которым кухня должна быть расположена в подвале, семья — в бельэтаже и на первом этаже, гости — на втором, слуги на третьем а дети — в мансарде.

Открыла сержанту усатая особа с одним неподвижным и другим косящим глазом, которая провела его в салон с тяжелой мебелью черного полированного дерева и портьерами из фиолетового плюша. Указав на кресло грубых форм, сложила пухлые белые руки и молча ждала, какие грехи этот следователь хочет взвалить на её голову.

— Послушайте, мадам, — важно сказал сержант Пламптри, — все дело — только вопрос времени.

И без особых понуканий получил такую информацию: Абель Хорниман был человеком строгих традиций, как дома, так и в конторе, особенно в последние месяцы жизни. Все старались помочь ему, как могли. Постоянно под рукой была сиделка. Сержант Пламптри записал её имя и адрес и рад был, что получит дополнительное свидетельство. Абель Хорниман вставал в половине девятого, в четверть десятого садился за завтрак и читал «Таймс» до десяти часов пяти минут, когда за ним приходила машина. К пяти часам всегда был дома к чаю, потом слушал радио, пока не шел переодеться в смокинг к ужину.

— Он вечером никуда не выходил?

Экономка проявила умеренное удивление.

— Разумеется нет.

— Никогда? — настаивал сержант. — Не обижайтесь, но я должен знать точно.

— Мистер Хорниман, — хозяйка поджала губы, — одной ногой был в гробу. Он никогда и никуда не выходил вечером.

— Благодарю вас. А потом?

— Потом, — продолжала экономка, — потом в десять часов ложился. Сиделка спала в комнате через коридор, а я — в соседней. Так что одна из нас всегда бы его услышала. Знаете, у него бывали такие внезапные приступы.

— Благодарю вас, мадам — расшаркался сержант Пламптри.

Он чувствовал, что этим вопрос практически исчерпан. Еще визит к сиделке, и можно идти докладывать инспектору Хейзелриджу.

V

Полицейский патолог доктор Блэнд был человеком сухим, но увлеченным. Фотография, которую он подал Хейзелриджу, на первый взгляд выглядела как снимок с птичьего полета Большого каньона на реке Колорадо. На ней были те же бесчисленные мелкие ложбины, которые со всех сторон сбегали вниз, те же пропасти и обрывы, те же промоины и провалы, что и в его ближайших окрестностях; а посредине бежала глубокая борозда самого каньона, ровная, как по линейке, ограниченная крутыми стенами, и уже совсем на дне — темная лента реки.

— Результат воздействия стального тросика на человеческое горло, — заметил доктор Блэнд. — Десятикратное увеличение.

— Фантастика, — Хейзелридж был потрясен. — Полагаю, что темная линия на дне это — точно. Объяснять не надо. И что это доказывает?

— Уйму всего, — пожал плечами доктор. — Не желаете описание орудия убийства? Не считая возможных погрешностей в деталях, вот оно: возьмите кусок обычного латунного тросика в семь нитей, как для подвески картин. Примерно на двух третях длины просуньте между прядями троса гвоздь потолще или отвертку, образуется отверстие. Через него проденьте один конец тросика, и вот вам идеальная петля. Теперь к каждому концу прикрепите по куску дерева — любого, главное, чтобы удобно держать в руке. И вот вам дешевая самодельная удавка.

— Действительно дешевая, — согласился Хейзелридж. — Простая и не выдающая своего происхождения.

— Вот именно, — сказал доктор. — Домашнее оружие. Сделать его может кто угодно.

— Спасибо.

— Я не закончил, — остановил его доктор Блэнд. — Так выглядит оружие. А не желаете и описание убийцы?

— Если вам не трудно, — любезно согласился Хейзелридж.

— Тут дело вот в чем. Оружие до известной степени характеризует того, кто им пользуется. Он должен быть человеком педантичным, ловким, достаточно изобретательным, чтобы такое оружие выдумать, и достаточно бесчувственным, чтобы им воспользоваться.

— Что вы говорите! — удивился Хейзелридж.

— И ещё он, вероятно, левша.

— Что?

— Ага, я знал, что это вас пробудит от этого вашего профессионального снобизма, — сказал доктор. — Теперь у вас хоть есть, с чего начать, правда? Это не просто безумные преувеличения Джимми Блэнда. Повторяю, он был левша. Но в том смысле, что был не просто человеком, который пользуется в основном левой рукой, но таким, чья левая рука — или по крайней мере левое запястье — развито лучше, чем правое.

— Как вы все это выяснили?

— По тросику. По увеличенной фотографии шеи, которую вы мне минуту назад так грубо бросили назад.

Доктор Блэнд положил фото на стол и провел пальцем по некоторым северным притокам Колорадо.

— Обратите внимание, — показал он, — как все эти складки на правой стороне оттянуты назад — то есть в сторону позвоночника. Это значит, что когда убийца стал затягивать петлю, он крепко держал рукоять своего оружия правой рукой, а тянул левой. Других объяснений быть не может. Нормальный человек действовал бы как раз наоборот — левой держал, а правой затягивал. Вспомните, как вы это делали, когда последний раз вытаскивали пробку из бутылки старого портвейна.

— Ага, уже понимаю, что вы имеете в виду.

Хейзелридж изобразил руками удушение воображаемой жертвы и доктор согласно кивнул.

— Еще кое-что, доктор. Вы говорите — «он», «его» и «этот человек». Вы в этом так уверены? Не могла это сделать женщина?

— Наверняка могла. Такое оружие требует только одного — ошеломляющей внезапности и некоторой доли везения. Будьте внимательны. Сейчас я буду вас душить.

Доктор усадил Хейзелриджа в кресло покойного Абеля Хорнимана.

— У вас нет причин меня подозревать. Ясно? Я спокойно стою за вашей спиной. А теперь схвачу вас руками за горло. Что сделаете вы? Да, так я и думал. Поднимите руки и попытаетесь отогнуть мои пальцы. Вам это нелегко, поскольку хоть силы вам не занимать, но ноги скованы под столом и вы не можете воспользоваться своим весом. Но и не так трудно. Схватите меня за мизинец и крутите — ну хватит, хватит, не нужно делать все так реалистично. Вам удается вырваться. Раз вы мужчина, а я был бы женщиной, спастись удалось бы довольно легко. Но вот теперь представьте убийцу с проволочной удавкой. Проволока прочна и остра, как нож, и прежде чем успеете опомниться, она на палец врежется в тело. Не можете кричать. Не можете просунуть даже палец между проволокой и горлом. Да, думаю, что таким оружием и женщина способна убить мужчину.

VI

Прежде чем вечером покинуть контору, Хейзелридж ещё раз поговорил с Боуном, подытожив все, что успел узнать, в основном для собственного спокойствия.

— Абель Хорниман исключается, — сказал он. — Жаль, поскольку он был кандидатом номер один. Он мог совершить это убийство. Он мог иметь все причины для устранения Смоллбона. Но он этого не сделал.

Хейзелридж на миг умолк; потом продолжал:

— Не утверждаю, что мы смогли бы доказать в суде, что он этого не сделал. Тяжело доказать нечто подобное. Можно считать, что ночью он тайно вылез из постели и как-то попал в Линкольнс Инн. Что прошел незамеченным, проник в здание и убил Смоллбона. Не могу представить, как бы доставил того туда незаметно. Но теоретически это возможно. Только так неправдоподобно, что даже не стоит принимать это в расчет. По опыту я знаю, что в реальной жизни преступники стараются делать все самым легким способом, а отнюдь не трудным или рискованным. Не затаскивают трупы на колонну Нельсона, и не выставляют их в комнате ужасов в паноптикуме. Разве что безумцы.

Сказав это, Хейзелридж на миг вспомнил тот зловещий призрак, который приводит в ужас любого сотрудника полиции. Вспомнил старшего инспектора Эспинола и инспектора Харви, прочесывающих всю центральную Англию, чтобы найти человека, который специализировался на убийствах шестилетних девочек. Человека, который мог быть чиновником или поденщиком, проповедником, юристом или церковным старостой. Ласковым отцом, любезным старшим братом, человека, который двадцать девять дней из тридцати мыслит рационально. А на тридцатый день становится чудовищем, которое нельзя выследить логическими методами и чье повешение никого не может успокоить.

Рассерженно покачал головой.

— В безумца я поверю, когда ничего иного мне уже не останется. Но не раньше. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил Боун.

Шагая к дому темными переулками, он все не мог избавиться от жутких картин, встававших перед глазами.