Белая

Пролог

В резервации Форт Бертольд Северная Дакота умирала белая женщина. В добротном бревенчатом доме собрались ее дети, внуки и те, кого она когда-то учила, а потом учила их детей и их внуков. Возле нее стоял патер, принявший последнюю исповедь умирающей, исповедь человека не сожалевшего ни о чем, не отрекающейся ни от одной минуты своей необычной жизни. Она не желала предавать ни свое горе, ни своих ошибок, ни даже своих врагов, которыми жизнь одарила ее в полной мере. Были трудные дни, дни лишений, дни, когда она умирала от ран, голода и тоски... ах, сколько раз ей приходилось умирать, но смерть все не желала забирать ее, обходя стороной. Она познала как глубокое горе, так и незабываемое счастье, верную дружбу и слепую вражду. Она знала нищету, знала и беспечную жизнь в роскоши. Все было. Но через весь ее нелегкий жизненный путь светила яркая звезда большой любви, что сияла ей и сейчас в минуты смерти. И женщина улыбалась тихой светлой улыбкой, видя ее отблеск в лицах своих детей и внуков.

Сдержанный, успешный мужчина в дорогом костюме, что сидел у ее постели, держа умирающую за бледную сухую руку - ее сын. Как же он похож на свою мать. Осенний Лист и Широкое Крыло могли бы гордиться им. А ее дочь... еще такая прекрасная в дни своей уходящей молодости. А внуки... Их черты напоминают того, кто так дорог ей и кто давно ушел за далекий предел, откуда нет возврата. Скоро, скоро она встретиться с теми, кого никогда не забывала, и к кому всегда стремилось ее сердце. Они ждут ее... Скоро... Но ведь и здесь она оставляет тех, кого любит, чья тихая скорбь и тоска не отпускает ее. Она с бесконечной любовью смотрела на дорогие ей лица... Что ж, они уже давно могли обходиться без нее, а она душой рвалась к тем, кто оставил ее одну с опустевшим сердцем, но с душой полной верой и любви. Для нее они не умерли, и память о них всегда поддерживала ее в трудные минуты одиночества. Сын видел, что она торопилась, понимала это и дочь, их тоска и боль вечной разлуки сдерживали ее порыв, не отпускали. Неразумные. Она всегда будет с ними до тех пор, пока они помнят ее.

Вдруг стоящие возле ее кровати расступились, давая дорогу старику настолько дряхлому, что его вели под руку его сын и внук. Кто-то поспешил пододвинуть к кровати стул, на который его осторожно усадили. Дряхлость и годы не пригнули спину этого индейца, и он сидел сохраняя горделивую осанку. Его темные глаза смотрели прямо на умирающую. На его плечах покрытых истертой фланелевой рубашкой лежали седые косы. При появлении старика, глаза умирающей зажглись огнем, словно жизнь снова начала возвращаться к ней. Он чуть шевельнул рукой и прежде чем заговорить, пожевал запавшим ртом. В комнате стояла почтительная тишина. Никто не смел произнести ни слова. Эти двое прощались. Умирающая ждала, смотря на старика с тихой грустью. Ее кожа была почти прозрачной, светлые глаза кротки и мудры, улыбка ласковой и понимающей.

- Уходишь... - собравшись с силами, проговорил старик.

Его лицо с глубокими морщинами не дрогнуло, и не понятно было сожалеет он о том, что эта женщина умирает или просто констатирует печальный факт.

- Ухожу... - прошептала старая женщина. - Великий Дух позвал меня...

- Да, - склонил голову старик. - Но прежде чем ты ответишь на Его зов, вспомни день, когда я убил тебя.

Умирающая закрыла глаза. Да... именно с того дня началась ее жизнь.

Часть 1

Меня не интересует где, что и с кем ты изучал. Я хочу знать, что поддерживает тебя изнутри, когда все вокруг рушиться.

Вождь племени Ория.

Обоз фургонов был уже недалеко от форта, в каких-то жалких три мили, когда на него с дикими воем напали сиу. Фургоны не успели развернуться и встать кругом. Белые, поверившие было, что им несказанно повезло добраться до форта целыми и невредимыми, открыли беспорядочную стрельбу, прикрывая всадника ускакавшего в форт за подмогой, но верткие краснокожие ускользали от нервных выстрелов их ружей, прячась за лошадьми. Перекидывая свое тело с одного бока лошади на другой, они умудрялись из-за шей своих скакунов обстреливать обоз. Гибли растерявшиеся обозники, что не успели найти укрытие, тогда как у индейцев падали только лошади. Но и лишившись их, краснокожие умудрялись, обрезав упряжь, уводить фургонных лошадей. Осажденные еще отстреливались, надеясь на помощь из форта, когда вдоль фургонов проскакал краснокожий, в своей устрашающей раскраске похожий на дух смерти. За собой он волочил тело убитого гонца посланного за подмогой. Теперь, упавшие духом осажденные, отчаянно защищались уже из страха плена у краснокожих. А он означал, что умирать они будут долго и мучительно и это придавало обреченным упорство, но стрельба становилась все реже, пока не утихла совсем.

И вот когда на прерию упали длинные вечерние тени, раздались пронзительные ликующие вопли, ставшие завершением этой неравной короткой стычки. Сиу ликовали. Они захватили обоз с продовольствием для солдат форта, а все его сопровождение перебили. И сейчас индейцы ходили среди убитых, и, склоняясь к ним, собирали свои законные трофеи, с восторженными криками поднимая и потрясая над собой окровавленными скальпами. Откидывая пологи повозок, забирались внутрь и, осматривая доставшиеся им вещи, решали, что забрать с собой, а что бросить здесь за ненадобностью.

Ярко багровое солнце создавало резкие тени на коричневой земле прерии, на которой высыхала кровь убитых, да лежали перевернутые фургоны с разодранными, утыканными стрелами пологами. Вождь военного отряда, чье тело покрывала зловещая черная краска, а голову венчала пышная корона из перьев, прошел вдоль отбитого обоза, точнее того что от него осталось, и показал шедшим рядом с ним двум воинам на откатившийся в сторону фургон. Никто из индейцев, увлекшихся грабежом повозок, что стояли впереди, пока что не добрался до него. Воины подошли к нему и один из них уже готов был откинуть полог, когда почувствовал зов опасности. Это был едва уловимый зов. Он пах, как только что распустившийся весенний цветок прерий, нежно и сладко. Откуда мог появиться подобный запах в сухой осенней степи? Это мимолетное сомнение, переросшее в настороженность, спасло индейца. Он отшатнулся за какой-то миг до выстрела и когда рядом с его головой вжикнула пуля, содрав кожу со лба, его стоящий позади товарищ, метнул нож в темный проем фургона. Оттуда донесся болезненный стон. Метнувший нож, кошкой прыгнул внутрь, схватил поверженного врага и вышвырнул его наружу, спрыгнув вслед за ним. Индеец, зажимавший рану на лбу, вытер кровь, заливавшую глаза, чтобы рассмотреть врага. На земле безвольно раскинув руки, разметав в пыли длинные волосы, лежала молодая женщина. Из ее груди торчала рукоять ножа, темный шелк платья вокруг него набух от крови. Индейцы встали над нею. Краснокожий, зажимавший кровоточащую рану на лбу, наблюдал за тем, как второй наклонился за своим ножом и вдруг жестом остановил его, запретив трогать нож, иначе женщина умрет. Тот удивился: зачем им белая женщина? Они заспорили.

А ей уже не было никакого дела до своей судьбы. Для нее все было решено. Широко раскрытыми глазами смотрела она в небо, не видя его, и только беспрестанный мелкий кашель сотрясал ее грудь. Из угла рта потекла струйка крови. Отходя в мир иной, она различила склонившиеся над нею фигуры посланцев преисподни, готовых утащить ее за собой в ад. Но появился третий в ярких одеждах со светлым ореолом вокруг головы и отогнал их. Через какое-то время чнувшись, она припомнив все, очень удивилась, что еще жива и долго рассматривала полог из шкур растянутых над нею, и на дыру в потолке через которую лился рассеянный дневной свет, не понимая зачем в потолке дыра... Что за нелепость... Эта дыра собирала вокруг себя обрывки ее мыслей, не давая отвлечься ни на что другое, словно мелководье суетливую стайку мальков, которых пугали темные глубины. Но почему дыра в потолке и наклонившиеся стены, готовые упасть на нее? Где она и почему жива? Теплый воздух пах пылью, кожами и травами. Приятный полумрак щадил глаза. Она разглядывала висящие над нею пучки сухих ломких трав, заячьи шкурки, птичьи кости нанизанные на шнуры, заплетенные косы, свисающие с обрезков кожи, связки бус из игл дикобраза и цветных камешков, и не знала, что обо всем этом даже думать. Почему-то увиденное не столько тревожило, сколько забавляло ее. Но поскольку она так и не смогла объяснить себе, чтобы все это значила, то просто подняла руку и посмотрела на свою ладонь, уверяя себя в реальности окружающего. От этого незначительного движения ее резануло болью, что разлилась откуда-то слева. Словно недоброе безжалостное существо, боль ожила и принялось терзать ее тело. Через минуту другую девушка почувствовала себя вымотанной в борьбе с ней и ослабев, провалилась в сон. А когда снова вынырнула из забытьи, то уже бодрствовала дольше, осознавая сильную потребность ответить на вопросы тут же атаковавшие ее встревоженный ум.

К ней склонилось темное лицо какого-то старика и девушка сильнее сжала край шкуры которой была укрыта, съежившись под ней. Что ему надо от нее? Кто этот старик? Откуда? Она его никогда прежде не видела и он какой-то... дикий. Его скуластое лицо с узкими щелками глаз, изрытое морщинами и грубое, пугало ее. Темное от загара, оно казалось почти черным, оттененное белыми седыми волосами, заплетенными в две косы и обмотанными какими-то грязными засаленными шкурками. На шее висело ожерелье из грубо сработанных бус, чьи облезлые шарики перемежались то ли с волчьими, то ли с собачьими клыками. Он поднес к ее губам деревянную чашу, что-то произнеся на незнакомом гортанном языке. Девушка испуганно сжала губы и отвернулась. Тогда он начал петь долго, нудно, с монотонными подвываниями, пока у его подопечной не разболелась голова, и она с неохотой поскорее выпила то, что он ей предлагал, только бы старик поскорее замолчал. Он довольно кивнул и она уснула.

Каждый день он склонялся над ней с этим отвратительным питьем и она пила отвар из горьких трав, покорно ела безвкусную грубую пищу, которую невозможно было разжевать. Давилась, но ела, потом снова засыпала. К старику приходили какие-то люди, чтобы посмотреть на белую пленницу и, стоя над нею, обсуждали ее на непонятном языке. Она закрывала глаза и отворачивалась к стене палатки. Ей не место здесь. Сколько она сможет продержаться? Она умирала от тоски по дому. Как вообще было возможно существовать в этой пыльной хлипкой палатке, в подобной нищете? Она украдкой поцеловала крестик, что висел у нее на шее, моля Господа даровать ей терпение и побыстрее окрепнуть. Она едва терпела ту вонь, что поднималась от котла в которой старик варил себе похлебку и благословляла бога, когда он делал это на улице. К тому же старик храпел ночами. В палатку заходили собаки, когда уходя, старик откидывал кожаный полог входа. Бесцеремонно заглядывали женщины, громко переговариваясь и смеясь. Она была у всех на виду, и это становилось невыносимым. Но она была слишком слаба, чтобы бежать именно сейчас, однако мысли о побеге не оставляли ее ни на минуту, они словно сверлили ее мозг. Оставаться здесь для нее казалось равносильно смерти. Все, что она видела вокруг было чужим, отвратительным, грязным и грубым. Она никогда не сможет принять этого. Это была не жизнь, а какое-то нелепое подобие ее. Эти дикари, не далеко ушедшие в своем развитие от своих первобытных предков, были настолько примитивны, что их удовлетворяла простота и грубость подобного существования. Тогда как их пленница выживала благодаря воспоминаниям о доме. Ночью в душном дымном типи под храп старика, она закрывала глаза и до мельчайших подробностей вспоминала свою комнату в Канзасе, любовно воспроизводя в памяти каждую деталь в ней. Открытое окно балкона, развевающаяся кисейная занавеска, столик покрытый белым лаком, в хрустальной вазе желтые тюльпаны. Трюмо с овальным зеркалом в бронзовой раме, флакон с любимыми духами и розовая баночка с пудрой, а в изящной китайской шкатулке лежит нитка крупного жемчуга. Прохладный ветер доносит из сада запах чайных роз. Но стоило ей открыть глаза и она видела перед собой прогибаемый ветром полог палатки, бряцающие птичьи кости и заплетенную в косу волосы скальпа. Тогда из ее глаз по вискам стекала горячая слеза. Она больше не может это выносить, ей не место здесь и если она собралась бежать, то делать это надо сейчас. Ветер доносил в палатку запахи опавших листьев и первых заморозков. Осень. Ей же казалось, что она провалялась здесь целую вечность. Бежать! Она попробовала поднять голову, которая тотчас пошла кругом, а рана отозвалась ноющей болью и стала тянуть. Неудивительно, что ей так плохо, в рану наверняка занесена грязь. Она видела, как старик каждый раз прикладывал к ней какую-то зеленую плесень и резко-пахнущую мазь больше похожую на грязь. Девушка снова погрузилась в сон.

Старик был доволен, пленница много спала и послушно ела похлебку из мяса. Он не очень церемонился с ней, тыкал корявым пальцем в рану и качал головой. Отводил ее к лохани в которую она справляла нужду и поддерживал за плечи, что-то бормоча и хихикая, потом снова отводил обратно. Эти походы к лохани изматывали девушку, и она понимала, что ей не удастся сбежать до холодов. Но о том, чтобы провести здесь еще и зиму было невозможно даже подумать, это было просто неприемлемо. Она не выдержит. Она ненавидела себя здесь. Ей казалось, что она покрыта панцирем грязи, а волосы стали жесткими словно пакля, к тому же голова нестерпимо чесалась. Хотелось воды, горячей ванны. Хотелось чаю, кофе, хотелось чистой батистовой сорочки и воздушного платья, а не грубой рубахи из потертой кожи в которой она лежала. Ей хотелось почувствовать свежесть белоснежных накрахмаленных простыней. Тяжелая шкура, которой она укрывалась, давила, под ней было душно, к тому же она воняла и у выздоравливающей возникло подозрение, что в ней полно блох, потому что тело ее иногда нестерпимо зудело. Она потеряла счет дням. Как-то старик склонился к ней не со своей всегдашней миской с мясным бульоном, а с алюминиевой кружкой. Девушка повернула голову на знакомый запах. Кофе? Он принес ей кофе? Она недоверчиво смотрела на старика, а он поднес кружку к ее губам и она жадно глотнула. Кофе оказался отвратительным, но девушка заплакала от счастья. Когда на следующей день ей очень захотелось к лохани, ни старика, ни лохани в палатке не оказалось. Она лежала глядя на открытый клапан типи через которое виднелось небо и собиралась с силами и духом, чтобы подняться. Какими бы отсталыми существами не были те, к кому она попала в плен, они все же не справляли нужду в своем жилище, хотя она не удивилась бы обратному. Она поднялась, добрела до выхода из палатки, откинула полог и выбралась наружу. Когда девушка выпрямилась, у нее закружилась голова, и она постояла немного с закрытыми глазами, приходя в себя и кутаясь в одеяло.

В пыли грызлись две облезлые худые собаки. Вокруг беспорядочно поставленных палаток, простиралась бесконечная пыльная степь, поросшая пуками жухлой и жесткой бизоньей травы. Сидевшая на корточках перед костерком индианка подняла на нее глаза от котла с густой похлебкой, от которой исходил густой мясной запах, с любопытством глядя на нее. У ног индианки лежала шкура только что ободранной собаки, чья голова валялась неподалеку. С ней увлеченно играл обросший нечесаный чумазый ребенок. Мимо прошел дикарь, ведя на веревке двух коней. На него даже смотреть было неприлично, так как на нем имелся всего лишь фартук прикрывавший нижнюю часть тела. Кожа дикаря влажно блестела, а с длинных волос стекала вода. Он не обратил на бледнолицую пленницу никакого внимания. Кони встряхивали влажными гривами. Пошатываясь, она побрела к чахлым кустам, чувствуя на себе пристальный взгляд индианки. Через какое-то время она вернулась обратно к своему типи. Забравшись в него, она легла на отведенное ей место и бездумно уставилась на кожаный полог палатки. Все, что случилось с ней, ее плен и ранение было просто отвратительно, все казалось так безнадежно, а от безысходности хотелось умереть. После того как она дошла тот десяток шагов до кустов, она страшно вымоталась, а степь вокруг не имела конца, если не считать ту не видимую полоску, где ее край смыкался с небом. Но и мысль, чтобы перезимовать в палатках дикарей, она брезгливо отбросила. Лучше погибнуть, попытавшись сбежать отсюда, чем влачить жалкое существование, презирая себя в этом убожестве с грязными аборигенами, лиц которых и различить-то невозможно. От отчаяния она тихо заплакала, потом пролежала весь следующий день, равнодушно глядя в полог. Старик ничего не замечая, сидел у очага, либо что-то бормоча себе под нос, либо дремал сном человека уставшего от жизни. Ей снова пришлось встать, чтобы выйти. От вонючего дыма трубки которую старик все время курил, у нее разболелась голова. Выбравшись из палатки, она увидела все ту же индианку, сидящую у костра, разговаривавшей с другой женщиной на плечах которой лежала кружевная шаль, некогда принадлежащая ей. Не прерывая разговора, обе вскользь посмотрели на бледнолицую, бредущую к кустам. Видно было, как пленницу шатает от слабости и, не смотря теплый осенний день, зябко кутавшуюся в дырявое одеяло.

Зайдя за кусты, девушка встала спиной к ненавистным палаткам, смотря на поросшие прохладным лесом далекие пологие холмы, и вдруг поняла, что должна бежать сейчас или никогда, и пошла от кустов и палаток лагеря сначала медленным, неуверенным шагом, ожидая, что ее вот-вот остановит грубый окрик. Отойдя на приличное расстояние, она подумала, что надо бы побежать, но страшно вымоталась даже от ходьбы, и потому просто упрямо брела дальше ни о чем не думая, переставляя ноги и радуясь, что уходит от плена все дальше. Лишь раз она вывернулась из забытьи, наткнувшись на нечто странное и, содрогнувшись, прошла мимо человеческих черепов выложенных в круг, обращенных глазницами друг на друга и на бизоний череп лежащий в центре этого круга смерти. Чьи это были черепа? Бледнолицых? Что с ними сделали краснокожие варвары? Если ее поймают, ее череп тоже пополнит этот зловещий круг. И она побежала, но через три шага выдохлась, чуть не упала и вынуждена была снова перейти на шаг.

Временами она словно проваливалась в беспамятство, чтобы вдруг очнувшись, обнаружить себя снова бредущей по степи под жарким полуденным солнцем. Хотелось пить, кружилась голова. Запнувшись, она упала и неизвестно сколько пролежала. Потом, собрав силы, уговаривая и ругая себя, поднялась, чувствуя жар исходящий от раскаленной земли и двинулась дальше с трудом волоча ноги. Она была уверена, что ушла далеко, потому что брела месяцы, годы, вечность. Ей казалось, что ее не найдут не только индейцы, а вообще ни одна живая душа, потому что она безнадежно заблудилась, плутая по степи бог знает сколько времени. Потом ее захлестнуло видение.

Полуденное солнце слепило глаза, езда на козлах фургона укачивала, как и болтовня торговца Яга Данига, что разъезжал по прерии, и свободно общался с индейцами.

- Ворюги эти краснокожие, каких поискать. Тащат все, уж поверьте. У моей Хэтчер ихние бабы шпильки из волос повытаскали да так, что она и не заметила покуда коса не упала и не распустилась. Все тащат, ничем не брезгуют. Останавливался я как-то у янктонов, так при мне скандал там разразился. Баба у одного индея возьми и уйди с другим. Обманутый муж, не будь дураком, догнал их, пристрелил обидчика и вернул жену. И она тут же ушла с другим. Нет чтоб плюнуть на нее и забыть, ясно, что баба пропащая. Так нет, муж вломился в палатку к очередному похитителю, когда тот был на охоте и увел жену, только вот не свою, а хозяина палатки. Что вы смеетесь, мисс, говорю вам нехристи, и законов у них против воровства нет, напротив у них это за доблесть почитается. Порядка не знают. А попрошайки такие, каких свет не видывал. Даришь им подарок, а они удивляются почему не получают все что ты везешь с собой, а как же торговать скажи на милость если все разбазаривать на них. С другой стороны попробуй откажи, они тебе сразу же томагавком полбу, вот и весь разговор. А барабаны у них, мисс... Так если присмотреться, то увидите, натянутую на них человеческую кожу... то-то, а вы думаете почему они снимают скальпы? Потому что верят, что если постучать по такому вот магическому барабану, то им откроется будущее. Знаете, что эти нехристи хотят видеть? Ни много ни мало, где проходят бизоны и численность вражеских отрядов, что рыскают вокруг их деревни, а для этого им вишь скальп нужного размера подавай... А уж, хвастливы. Про предков они вам ничего не скажут, как же... У них что сегодня, что завтра, что год назад - это один день и точка. Зато уж свои подвиги будут расписывать дня три, во всех подробностях. На это они мастаки.

Солнце палило, пыль забила горло, глаза слезились, а потому найдя какую-то лужу, она жадно припала к ней. Вода отдавала глиной и была мутной от грязи. Она совсем не удивилась, когда ее догнали. Их было трое, темных, с обожженными солнцем плечами и грудью, с перьями в волосах. Эти безбожники окружили ее, придерживая гарцующих коней. Над нею раздались гортанные возгласы. Ее подхватили и перекинули поперек коня, к чему она отнеслась довольно равнодушно. Так же равнодушно смотрела она, очнувшись, на собравшуюся толпу, когда ее полуживую привезли обратно в лагерь. Перед глазами все расплывалось, она чувствовала, что умирает. Дело нескольких минут, когда ее тело последует за душой. Ее ничто не держит на этой земле. Зачем жить? Для нее если и существовал ад, то он был здесь, в лагере сиу.

Старик не сказал ей ни слова упрека, когда ее скинули у его типи. Только укоризненно покачал головой, помог подняться и завел в палатку. Она равнодушно дала осмотреть себя и свою открывшуюся рану, она так устала... Тем не менее сколь бы ни была слаба белая девушка она пережила эту тяжелую зиму, хотя никогда так не мерзла и не голодала. Были дни когда типи старика заносило снегом и в нем устанавливалась та гулкая тишина, при которой закладывало уши, как бывает под водой. Старик скрестив ноги и укрывшись шкурой чуть ли не с головой, говорил, похоже, что-то рассказывая, надеясь, что белая поймет его и заговорит с ним. Но она отворачивалась, либо притворялась что спит. Она не хотела смотреть на него и по ее отсутствующему взгляду он видел, что всеми своими помыслами она не здесь. Она грезила наяву. Вправе ли он был разрушать ее грезы, которые спасали ее от тоски, зимней стужи и от ночного сумрака, что стоял в их типи, занесенное снегом, больше похожим на холодную темную нору. Дуя на озябшие пальцы, она сшивала шкуры, которые вытащил старик, показав жестом, что тогда они могут укрыться ими. И вот она, дрожа от холода, сшивала костяной иглой тонкими бизоньими жилами эти шкуры, больно раня пальцы, но это было ничего по сравнению с голодом, от которого ее мутило, и когда подступала слабость, она по примеру старика укрывалась только что сшитой шкурой, поверх еще нескольких, чтобы согреться и погружалась в сон, молясь о чуде и видя сны о цветущих садах Канзаса. Когда их типи откапывали, то очень удивлялись находя старика и белую девушку живыми. Скудные запасы пищи старика, которые они растягивали, как могли, быстро заканчивались, а весна все не наступала. Холода не желали уходить. Кажется только по-весеннему пригреет солнышко, как снова ударяли морозы. И тогда пришлось голодать по-настоящему. Она ослабла настолько, что не было сил подняться, ослаб и старик, но вида не подавал, крепясь и много молясь, заунывно взывая охрипшим голосом к своим богам. И их молитвам вняли.

В тот день она услышала голоса. Она тяжело, долго и нехотя просыпалась. Реальность возвращалась к ней урывками. Сначала звуки слышались издалека, потом она поняла, что говорили рядом... голоса... незнакомые... английская речь? Господи всемогущий! Значит она дома и все это привиделось ей! Каким же долгим был ее кошмар. Наверное она тяжело болела и ее мучил горячечный бред. Девушка открыла глаза, чтобы тут же испытать сокрушительное разочарование. Над нею провисал под тяжестью мокрого снега все тот же ненавистный кожаный полог палатки, да хлопала о него задубевшая коса скальпа, а сама она была погребена под тяжелой кучей шкур. Всхлипнув, она закусила губу, чтобы не разрыдаться. Господи, чем она прогневала тебя?! Она всегда была доброй христианкой! Кто-то снова заговорил по-английски, и она повернулась туда, откуда слышалась эта странная речь. Около разведенного в очаге огня сидели трое. Старик, незнакомый индеец и бородатый белый, своей одеждой и длинными волосами, походивший на краснокожих. Он так же, как и они, сидел скрестив ноги, накинув на плечи бизонью шкуру и курил трубку. На его голове красовалась меховая шапка с длинным пушистым хвостом енота, опускавшимся на плечо. Говорил он странно перемежая английские слова с индейскими. Девушка зашевелилась и медленно села.

- О, вот вы и очнулись, мисс, - широко улыбнулся бородатый белый в шапке.

У него было лицо добродушного человека, который прожил на этом свете пятьдесят зим в ладу с собой и людьми.

- Я-то уж было подумал, что никогда этого не случиться, - и от уголков его глаз разошлись светлые морщинки. - Ну, то что вы очнетесь, мисс... - поправился он, чувствуя, что сказал бестактность. - Вижу, что не сладко вам пришлось.

- Кто вы? - проговорила девушка слабым голосом, оглядывая его и с удивлением осознавая, что еще не разучилась говорить на собственном языке, но больше тому, что кто-то по доброй воле мог прийти к дикарям.

- Я, Роб Макрой, мисс, траппер. Охочусь вот вместе с индеями и привожу им кой-какой товар. Индейцы прозвали меня Ступающий Мокасин, потому что брожу по свету где вздумается и когда вздумается, да дружу с этими краснокожими чертяками. Слышал, вы немало хлопот причинили им своим упрямством. Вот ведь, кажется, уже и помирали, а все-таки умудрились сбежать.

- Помогите мне... - прошептала девушка, отчаянно надеясь на спасение.

- Э-э нет, - покачал головой Роб Макрой. - Они теперь с вас глаз не спустят. Не знаю зачем вы им понадобились, этого я пока не смог выведать, - понизил он голос, - но на меня не надейтесь. Мне моя репутация у краснокожих дороже, чем ваше сомнительное спасение. Уж, прошу прощения за прямоту, но говорю как есть.

- Хотя бы сообщите обо мне в ближайший форт.

- Эх, милая вы моя, - вздохнул траппер, покачав головой и косясь на индейцев невозмутимо курящих свои трубки. - В форте вас считают погибшей, только удивляются почему это всех убитых скальпировали и оставили валятся, а ваше тело забрали с собой.

- Но ведь вы же можете сказать, что я жива и что индейцы держат меня у себя. Господи, как прекрасно снова говорить... говорить с человеком... - и девушка склонив голову тихо заплакала.

Макрой Ступающий Мокасин кряхтя поднялся и подойдя к всхлипывающей девушке, сел рядом и погладил ее по голове.

- Будет вам убиваться, милая барышня. Скажу вам одно, индеи вас не обидят, а за то, что вы живы и здоровы должны благодарить шамана Белую Сову, потому как безнадежны вы были. Послушайте-ка меня, девочка, - старый траппер придвинулся к ней так, что в нос ей ударил запах немытого тела, затхлых одежд и терпкого табака. - Послушайте-ка старого бродягу уж больше полувека топчущего грешную землю. Все на этом свете меняется. Сегодня так, а завтра этак. Понимаете?

Девушка ничего не поняла, но слова Роба Макроя успокаивали ее и она кивнула.

- И если вы не будете торопиться выкидывать какие-нибудь глупости, то дождетесь своего часа, - продолжал ободренный ее послушанием траппер. - Я скажу в форте, что вы живы и не теряете надежды на спасение и, будь проклята моя душа, ежели они как только представится случай, не пришлют за вами.

Она нетерпеливо повела плечами под медвежьей шкурой в которую куталась.

- А что здесь за форт? Не Десс?

- Десс остался далеко позади, а ближайший форт, это форт Святого Петра. Знаю, знаю, - проворчал он, - вам желается, чтобы все было по вашему прямо сейчас, но потерпите.

Забурлил, висевший над костерком котелок с варившемся в нем мясом.

- Это Бурый Медведь, - показал Роб на индейца сидевшего рядом с шаманом. - Он принес мясо. Охотникам нынче повезло, вот вас и откопали, чтобы поделиться добычей. Думали, что придется петь над вами погребальные песни, но Белую Сову не так просто свалить, хоть он и стар, но вот, что вы не выживите, были уверены. А знаете, что сиу прозвали вас Белой? Вы светленькая и, даже сейчас, несмотря на бледность и худобу, миленькая.

Девушка равнодушно посмотрела на него: ей было не интересно, как зовут ее дикари, важно, что она сама не забыла своего имени. И тут шаман что-то сказал.

- Не хотите узнать, что он говорит? Ведь он о вас ведет речь, - а когда девушка и тут не проявила любопытства, больше занятая своими несчастьями, чем словами старого шамана, Роб продолжал как ни в чем ни бывало: - Говорит, что вы та, которая видит сны, и что вы много молитесь.

Шаман снова что-то произнес.

- Он верит, что в снах к человеку приходят духи. Духи исцелили вас, ему лишь оставалось слушать, что они велели для этого делать.

- Спросите, зачем они меня вообще спасли?

- Спрашивать об этом незачем. Бурый Медведь, пока мы вас откапывали, мне все рассказал. Ваш обоз захватил молодой вождь Широкое Крыло. Он и его друг Когтистая Лапа обходили его, осматривая попавшую в их руки добычу, когда увидели откатившийся в сторону фургон. Вот Широкое Крыло и полез туда, и вы в него пальнули, ну а Когтистая Лапа, недолго думая, метнул на выстрел нож, которым ранил вас. Рука у него верная, ни за что не промахнется, но когда он склонился над вами, чтобы забрать свой нож, Широкое Крыло вдруг начал его отговаривать, уверяя, что духи не дают вам уйти к вашим предкам. Они доставили вас к шаману и вы, во имя всех святых угодников, выжили. Когтистая Лапа считал, что сохранять вам жизнь было ни к чему, а когда Широкое Крыло созвал совет, чтобы тот рассудил их, Когтистая Лапа и на нем заявил, что вас нужно убить, а если хотят оставить вам жизнь, то должны отдать ему, так как вы являетесь его пленницей. Но Белая Сова и Широкое Крыло уперлись и ни в какую не уступали вас ему. С той поры у Когтистой Лапы с Широким Крылом дружба разладилась, все простить не может, что помешал ему убить вас и что ваш русый скальп не украшает стену его типи.

- Лучше бы мне было умереть, чем жить так. Спросите, зачем старик выходил меня?

Роб повернулся к старику и что-то спросил. Тот устало прикрыв глаза, долго молчал, потом ответил. Сидящий рядом с ним Бурый Медведь, куря трубку, едва заметно покачал головой.

- Он говорит, - повернулся к девушке Роб, - что вы способны сломить волю воина.

Белая странно взглянула на траппера.

- Зачем мне это нужно? - со злой иронией спросила она. - Я ни в коем случае не собираюсь вмешиваться в их жизнь или как-то касаться ее.

Макрой перевел ее слова, какой-то уж очень короткой фразой. Бурый Медведь продолжал невозмутимо курить трубку, а шаман зябко кутаясь в шкуры, кивнув, что-то долго с хриплым придыханием говорил. Когда он сделал знак, что все сказал, Роб хлопнул себя по коленке и произнес:

- Ну, так потому, он ничего и не собирается вам объяснять. Он считает, что нет никакого толку от того, чтобы много говорить. Уверяет, что не нужно много слов, чтобы сказать правду. Слова через миг рассеются как дым, коли не лягут вам на сердце. Сейчас вы смотрите вперед и для вас его слова зыбки словно туман. Но придет время, и вы посмотрите назад и тогда Великий Дух откроет вам все значение его слов. А теперь поешьте, мисс.

Девушка хоть и жадно, но не торопливо ела горячую похлебку, не ощущая ее вкуса, только чувствуя, как согревается не только телом, но и душой. Старый траппер невольно зажег в ней надежду, от которой проснулась ее воля жить. Теперь она знала, что будет жить. Когда траппер собрался уходить вслед за Бурым Медведем, девушка схватила его за руку.

- Мистер Макрой, еще одно... спросите у шамана, - она перевела дыхание, собралась с мыслями, чтобы яснее объяснить чего хочет. - Когда в меня метнули нож, и я умирала, то видела нечто странное. Я не уверена, что это не привиделось мне, но это не дает покоя. Вы говорили, что надо мной тогда стояли двое дикарей.

- Точно так все и было. Когтистая Лапа и Широкое Крыло.

- Но был третий. Он как будто отогнал их и у него над головой был светящийся ореол.

- Вон оно что, - удивился Роб Макрой и перевел слова девушки Бурому Медведю и шаману, те переглянулись и покачали головами, никак не выразив своего отношения к услышанному.

Когда вождь и траппер ушли, Белую от сытости и от слабости сморил сон, а шаман сидел у костерка, созерцая в глубинах своей души неясные видения. На следующий день в палатке Белой Совы вновь появился Ступающий Мокасин.

- Принес я вам новостей, которых вы, уж точно, не ждете. М-да, - он стянул грубо пошитые перчатки и протянул озябшие руки над костром, перед которым все так же неподвижно сидел шаман, завернувшись в бизонью шкуру.

Траппер сказал ему несколько слов, на что старик ответил молчаливым кивком. Роб сел рядом с, зябко кутавшейся в одеяло, девушкой.

- Расскажу я вам все так, как об этом говорят по всему стойбищу. Якобы когда два краснокожих спорили за свой трофей и, метнувший в вас нож Когтистая Лапа, утверждал, что его удар смертелен, и вы умрете, и что вас нужно оставить у повозок, как других несчастных и снять скальп, но прежде выдернуть из вашей груди нож, Широкое Крыло стоял на том, что вы еще живы, а раз так, значит, духи не хотят вашей смерти и нож нужно оставит, чтобы еще больше не открывать рану. Вот тут-то к ним и подошел Хения, не все знали, что он присоединиться к отряду молодого вождя. Кажется, Широкое Крыло нравится ему, и он его всячески поддерживает, что даже пошел под его начало. Он сказал им, что нужно уходить: оружие и продовольствие они забрали, остальное барахло бросят здесь же на дороге. Тогда Когтистая Лапа сказал, что им уж точно не следует брать с собой умирающую бледнолицую, так как его удар точен, силен и смертелен, а Широкое Крыло этого не понимает, раз сомневается в меткости его глаза и силе руки. Но этот краснокожий дьявол Хения, посмотрел на вас и, якобы, без всяких слов, сгреб вас за волосы и потащил за собой. Вот, что я услышал, мисс.

- Индеец? - разочарованно протянула девушка. Светлая фигура, что отогнала посланцев ада, оказалась всего-навсего еще одним кровожадным краснокожим, что тащил ее умирающую за волосы?

- Как ни на есть индей, - процедил Роб. - Это еще та краснокожая собака, доложу я вам. Никто не понял его поступка, а он тем более не вдается в объяснения. Говорят он шаман, выбравший путь воина. Вообще его мало кто понимает. Он давно мог быть вождем большой общины, но вишь не желает дробить силу племени, а я подозреваю, что ему просто некогда заниматься мирными делами, потому что все свое время этот сукин сын проводит в набегах, где уж племенем управлять. Белых ненавидит до скрежета зубовного. Потому-то торговцы, в том числе и я, не очень-то рвемся ехать в это племя. Кто знает, что взбредет в голову этому бешеному псу. Но, слава Господу, и на него здесь укорот найдется. Он всего лишь один из трех вождей к словам, которых прислушивается, и которым безоговорочно подчиняется, - продолжал объяснять ей словоохотливый траппер. - А самый главный из троицы вождей - Бурый Медведь, его слово последнее. Он следит за порядком в племени, вершит суд, разбирает споры. Вторым после него стоит старый уже, но мудрый Олений Бок, он как бы военный советник при Буром Медведе. А уж краснобай каких поискать. Самого кровожадного и свирепого индеея сумеет убедить, что тот невинен и тих, что младенец в колыбели. Только на белых, да разве что еще на Хению его увещевания не действуют. Как по мне, так его речи длинны и нудны, но вот же сумел уговорить двух самых красивых девушек в племени войти в его типи хозяйками. Вот он и старается сдержать Хению, от безумных поступков. Кстати имя, этого черта Хении, переводится, как Воин Духа, но это самый паршивый из индеев каких я знал. Коварен, злобен, дерзок, действует с размахом при своих-то малых возможностях. Договорится с ним невозможно. Ничем его не возьмешь, ни увещеваниями, ни подарками, ни обещаниями... Будет так, как он сказал и все. Помню, капитан форта Сантин, призвал всех вождей, чтобы замириться с ними и под это дело выкупить у них землю аж до реки Каменной. Все переговоры, пока капитан Сантина уламывал вождей, Хения молчал, а когда вожди, под воздействием виски, уже готовы были подписать подсунутую им бумажку, вдруг поднялся и велел переводчику передать капитану его пожелания. А пожелание состояло в том, что бы капитан в течение трех суток вывел гарнизон из Сантина и покинул форт. Тут остальные вожди словно протрезвели и ушли вслед за ним, наплевав на замирение. Через три дня форт Сантин был взят разграблен и сожжен и перестал существовать. Так что Бурому Медведю сложно его контролировать, а Олений Бок его побаивается. Этот Хения на что угодно может подбить молодежь племени, но в свой отряд Равнинных Волков приглашает не всех. Надо, вишь ты, заслужить, чтобы попасть к нему. Бурый Медведь с Оленьим Боком только за голову хватаются, когда задним числом узнают, что он учудил в очередной раз. Так вот, эти три вождя имеют под своим началом вождей рангом пониже, что возглавляют шайки молодых воинов, а зрелые опытные воины уже сами решают к какому из вождей присоединиться. Частенько такие группы соперничают между собой, как группа Широкого Крыла, уже признанного молодого вождя, и Когтистой Лапы. Этот последний хоть и имеет воинственных приверженцев, в вожди так до сих пор и не произведен, что ему не по душе. Зол он еще и потому, что пришлось взять ему к своему очагу жену погибшего брата, Сосновую Иглу, а тут еще ваш обоз, что оказался лакомым кусочком, и из-за которого он столкнулся с Широким Крылом. Каждый из них планировал захватить его и прославиться, но предпочтение отдали Широкому Крылу и пришлось Когтистой Лапе отправиться под его начало. Только после того, как с отрядом Широкого Крыла простым воином отправился Хения, думается Когтистой Лапе это подчинение не так обидно было. Хотя, с другой стороны как посмотреть... Ведь если этот ублюдок поставил себя в том походе простым воином, стало быть признал Когтистую Лапу равным себе. А вы, небось, думали, что это толпа дикарей? Не вы первая, мисс. Но я вам вот что скажу, банды индеев, конечно, может и выглядят как вольница, но ее сдерживают жесткие рамки правил, и этих правил достаточно, что бы сдержать Когтистую Лапу от бесчинства над вами. Потому что он крепко вбил в свою не оскальпированную еще башку, что вы его законная добыча и даже на последнем совете требовал, чтобы вас отдали ему. Говорят, что после того как Белая Сова предъявил на вас свои права и вас оставили у него, он заявил старику, что раз тот взял себе молодую женщину, пусть сам ее и кормит. Белая Сова сказал, что если Когтистая Лапа будет жить ненавистью, она убьет его.

Девушка вежливо слушала, посчитав, что таких сложных отношений у дикарей быть не могло и это, скорее всего, надуманно. Однако, она совсем по другому взглянула на старого шамана, испытав к нему благодарность в той степени в какой была способна испытать к существу низшему и неразвитому. Вообще рассказ траппера дела не менял. Все это было даже не интересно, поскольку не имело отношения к главному - ее свободе.

- Послушайте-ка, мисс, думаю вам просто необходимо выйти и подышать свежим воздухом, - неожиданно предложил траппер.

- Я вам очень признательна за вашу заботу, мистер Макрой, но не вижу в этом никакой необходимости.

- А если я скажу, что сварю вам кофе, когда прогуляетесь со мной под ручку, как с каким-нибудь джентльменом из большого города? Что в этом зазорного? - И он достал из-за пазухи бумажный кулек, а поскольку девушка молчала, то он подхватив латунный чайник стоявший у очага, вышел на улицу, чтобы набить его снегом для воды.

Пока траппер хлопотал над стоящим на огне чайником, девушка нехотя собиралась на свою первую прогулку по лагерю сиу. Надев на кожаные леггины меховые мокасины и накинув сверху медвежью шкуру, она вышла на свет божий, опираясь на руку Роба Макроя. Невольно зажмурившись от яркого дня, с наслаждением вдохнула холодный воздух, пахнувший талой водой, только сейчас поняв каким спертым и душным был воздух в типи шамана. Мир был светел от снега, хотя над лесом и дальними горами нависало свинцовое небо. На его фоне типи индейцев смотрелись белоснежными сахарными головами. Снег стал рыхлым и был изрезан длинными льдистыми руслами ручейков.

- Ох, мисс, - охнул Роб Ступающий Мокасин. - Ну и выглядите вы... Ровно вас только из гроба подняли. Вся зеленая, с темными кругами под глазами...

- Спасибо за комплимент, - слабо усмехнулась девушка, следя за поднимающимися дымками над конусами палаток, стоящих в снегу.

От темного леса шли закутанные в одеяла женщины с вязанками хвороста. Возле одного типи на деревянной раме была растянута шкура. Возле другой палатки, сидящая на корточках женщина, отбивала что-то валиком, делая вид, что ее не интересует стоящая рядом пара: миловидная индианка и длинноволосый, как все индейцы, юноша, чью смышленую физиономию можно было назвать даже симпатичной, но скорей всего приятность его черт была заслугой молодости.

- А вот и наши влюбленные, - с воодушевлением помахал им Роб. - Познакомьтесь, мисс, это ваш спаситель, молодой вождь Широкое Крыло и его невеста Осенний Лист.

Молодые люди с интересом переводили взгляды то на Роба, то на бледнолицую. По тому удивлению, что мелькнуло в карих глазах Широкого Крыла и по сочувственному, даже жалостливому взгляду, что кинула на нее Осенний Лист, Белая поняла насколько неважно выглядит. Отбивающая валиком шкуру женщина, бросила свою работу и теперь наблюдала за происходящим.

- Миссис, - поклонился ей Роб, прикоснувшись к своей енотовой шапке. Он был сама галантность.

Белая сухо кивнула девушке, проигнорировав открытый взгляд Широкого Крыла. Он был одним из ее убийц. Наверное, правда то, что в присутствии убийцы раны его жертв раскрываются и кровоточат, потому, что ее рана под грудью начала ныть.

- Так, так, - пробормотал Роб, смущенный тем, как разворачиваются события и поспешил увести девушку от недоуменно переглянувшейся молодой пары.

Навстречу Белой и, поддерживающего ее под руку Робу, решительно шагал проваливаясь в наст высокий индеец с луком за спиной, сосредоточенно глядя себе под ноги. Под шерстяным одеяло, кроме леггин, кожаного фартука и мокасин, на нем ничего не было, одеяло прикрывало его голые плечи. Он был хорошо сложен и мускулист. Густые длинные волосы удерживались головной повязкой, за которой сзади торчали три соколиных пера. Лицо его было в меру скуластым с широко расставленными глазами, с длинным носом с резко очерченными, нервно вздрагивающими ноздрями и большим ртом с плотно сжатыми губами.

- А вот и Когтистая Лапа, собственной персоной, - шепнул ей Роб.

Только сейчас девушка увидела, что широкую грудь индейца пересекали три глубоких белесых шрама, а на шее висело ожерелье из медвежьих когтей. Услышав скрип наста впереди, индеец поднял голову, чтобы поприветствовать встречного, но остановился неприятно пораженный увиденным. Прямо на него шли двое бледнолицых: Ступающий Мокасин вел серую, как тающий снег под ступнями, Белую. Казалось, она кое-как передвигает ноги под тяжестью медвежьего полога в который была закутана, глаза смотрели тускло, бесцветные волосы растрепаны. Крылья носа Когтистой Лапы дрогнули от скрытой ярости. Было бы лучше если бы она так и оставалась в своем типи, а не отвращала людей своим видом бледной мокрицы. Белая же словно и не замечала индейца, смотря мимо Когтистой Лапы, но когда она поравнялась с ним, и он зло сплюнул ей под ноги, вдруг остановилась и смерила его таким высокомерным полным презрения взглядом, будто перед ней стоял не сильный мужчина, а нашкодивший мальчишка. Он посмотрел ненавидяще и, развернувшись, пошел прочь, сдерживая ярость.

- М-да, - крякнул Макрой, - тут вы спуску ему не дали, но лучше будет если вы вообще не станете попадаться ему на глаза, - и облегченно вздохнул, когда девушка согласно кивнула.

Она думала о том, что ее мысли и желания как никогда совпали с мыслями этого простодушного траппера, потому что когда потеплеет и земля немного просохнет, она сделает все, чтобы в этом стойбище ее больше никогда не увидели. Но тут, ее внимание привлекли лошади, пасущиеся недалеко в загоне, и она расстроилась, что все они расседланы. Хотя с другой стороны, их ведь полагается, кажется, расседлывать, когда в них нет необходимости, припомнила она. Это означало, что нужно было как-то улучить момент и брать лошадь, когда с нее не успеют снять седло. От этих мыслей ее отвлекли пронесшиеся мимо всадники. Комья грязи и снега, что летели из-под копыт лошадей, попадали в нее холодными мокрыми шлепками.

- Помяни дьявола, и сразу же объявится, - проворчал Роб, увернувшись от летевших в него снежных комьев.

Они вынуждены были остановиться, чтобы пропустить мимо себя конный отряд, отойдя подальше с их пути.

- Это Хения со своими Равнинным Волками, - мрачно пояснил Роб, не дожидаясь ее вопросов.

Белая видела, как высокий индеец с длинными, как у женщины косами, соскочил с коня и, пригнувшись, скрылся в одном из типи, чьи стены были разрисованы по-детски примитивными корявыми рисунками. Следовавшие за ним всадники, спрыгнув с коней, ведя их в поводу и переговариваясь между собой, расходились к своим палаткам, возле которых их поджидали женщины. Подхватив из рук мужчин поводья, они отводили коней в сторону, обтирали их, покрывали одеялами и задавали овса в кожаных мешках, которые навешивали им на морду.

- Сегодня, мисс, с вас прогулки достаточно, - решил Роб. - Пойдемте-ка домой, пока кофе окончательно не остыл.

Девушка кивнула, тяжело и часто дыша. Когда в типи старого шамана, они допивали кофе, Роб, решившись, сказал:

- Сегодня я отправляюсь в обратную дорогу, мисс.

- Как, вы уже уезжаете? – удивилась и огорчилась девушка.

- По всему видно, краснокожие затевают очередную свару, - задумчиво проговорил траппер. - Ну, а пока они не отрыли топор войны, мне бы к себе проскользнуть, желательно с уцелевшим скальпом и не продырявленной ни пулями, ни стрелами шкурой.

И видя, как девушка расстроилась, с бодрым смехом заметил:

- Ну и ну! Мне, конечно, лестно, мисс, что молодые барышни, вроде вас, еще огорчаются из-за меня. Лучше скажите-ка, что мне привезти вам из форта?

- А когда вы приедете?

- Постараюсь обернуться к свадьбе Широкого Крыла и Осеннего Листа, которая должна случиться в начале лета, когда пойдет сюда стада бизонов и у сиу будет вдоволь мяса. Так, что вам привезти? Шпильки, иголки, добротную материю, бусы?

Впервые за это время Белая улыбнулась, хотя улыбка вышла слабой и мимолетной.

- Лучше привезите с форта хороших новостей.

- Так я и думал... так я и думал... - пробормотал Роб, улыбаясь в рыжую бороду. - А уж вы дождитесь меня. Ничего с вами худого теперь не приключиться. Краснокожие не обидят вас, лишь дождитесь меня.

- Храни вас Господь, - дрожащим, от сдерживаемых слез, голосом, проговорила девушка.

Этим же вечером, Роб Ступающий Мокасин покинул лагерь сиу, а через три дня Белой пришлось вспомнить его слова о том, что с нею ничего худого больше уже не приключиться. Умер, ослабевший за зиму, дряхлый шаман и на следующее утро, когда Белая одна сидела в его типи, проведя после похорон бессонную ночь, ее испуганную, ничего не понимающую, выволок под открытое небо Когтистая Лапа. Поняв, что он хочет сделать то, что собирался сделать все это время - убить ее, она, пытаясь вырваться из цепкой хватки индейца, кричала так пронзительно, что лагерь проснулся. Люди выскакивали из палаток, причем мужчины вываливались наружу с оружием в руках, зорко оглядываясь в поисках напавшего врага. Женщины, прижимая к себе детей, протирая глаза, недоуменно смотрели на Когтистую Лапу, волочившего по снегу извивающуюся бледнолицую. Она, схватилась за руку индейца, вцепившуюся в нее, крича ему самые унизительные ругательства, какие только знала и осыпая проклятиями. Однако ее крики не достигали цели, потому что ее никто не понимал. Наконец, к Когтистой Лапе вышел Бурый Медведь и, подняв раскрытую ладонь, попросил остановиться. Когтистая Лапа остановился, но пленницы не отпустил, продолжая выворачивать ей кисть руки, и громко всем объясняя, что шаман умер и больше не владеет этой женщиной, а раз так, то она, по праву, принадлежит ему, потому что с самого начала уже была его трофеем, пока Широкое Крыло не отобрал ее у него и не передал шаману. Люди кивали, соглашаясь с его доводами. У Когтистой Лапы была одна жена, жилистая, худая женщина с темным лицом и его правом было взять для нее рабыню, хотя все знали, как он относился к бледнолицей, которая давно должна была умереть под его ножом. Бурый Медведь выслушал его, не замечая той отчаянной мольбы с какой смотрела на него Белая, безмолвно прося о помощи. Признавая справедливость его притязаний, Бурый Медведь кивнул и воззвал:

- Кто против, чтобы эту женщину взял себе Когтистая Лапа?

Стоящие вокруг люди не двигались и Белая с ужасом поняла, что погибла. Трудно представить каким физическим и моральным унижениям подвергнется она у Когтистой Лапы, от него самого и его желчной, вечно недовольной жены.

- Я против, чтобы этой женщиной владел Когтистая Лапа, - вышел вперед Широкое Крыло, кутаясь в одеяло, которое, по-видимому, накинул наспех, выбегая на крики Белой и теперь с вызовом глядя на своего недавнего друга.

Самой девушке, сидящей в снегу в одной рубахе, дрожащей от страха и холода, оставалось лишь догадываться о происходящем. Она не понимала о чем спорят, и кричат краснокожие дикари. Как ей, так и каждому, кто собрался сейчас вокруг Когтистой Лапы, Бурого Медведя и Широкого Крыла было понятно, что Широкое Крыло пытается спасти Белую от незавидной участи, только вот непонятно зачем. Смотря на нее, сидящую в грязном снегу, трясущуюся, исхудавшую, с запавшими глазами, каждый понимал, что она не жилец на этом свете и если не сегодня, так завтра духи призовут ее к себе. Но зато, если Широкое Крыло отобьет ее у Когтистой Лапы, она умрет свободной и участь рабы ее минует. Индейцы как никто понимали, что значит умереть свободным.

- Пусть ваш спор решит поединок, - объявил Бурый Медведь. - Здесь и сейчас!

Решено было, что оба будут драться на ножах. Все были возбуждены и взбудоражены предстоящим зрелищем и никто не подумал об озябшей, дрожащей в ознобе девушке, а ведь неизвестно сколько продлится поединок. Но Белая не собиралась ничего просить у индейцев, ей не нужна была их жалость. Каждому из поединщиков дали длинный индейский нож, каким пользовались на охоте, добивая настигнутую добычу и тут же разделывая ее. Зажав его в руке острием вниз, оба начали кружить друг против друга, ища возможность кинуться на противника. Белая обхватив себя руками угрюмо наблюдала за ними. Хотя, как ей думалось, все равно к какому дикарю попасть в рабство, она ужаснулась и поникла, когда Когтистая Лапа, сделав обманное движение, ранил Широкое Крыло в плечо. Что ж, Когтистая Лапа оказался более опытным в драке. Друзья Широкого Крыла подхватили его, истекающего кровью, и увели с места поединка. С улыбкой обещавшей ей все муки ада, Когтистая Лапа направился к скорчившейся, посиневшей от холода, бледнолицей. Теперь уже никто не позариться и не отобьет у него его законный трофей. Но неожиданно дорогу ему преградил еще один претендент на право владения пленницей. Толпа заволновалась, а Когтистая Лапа остановился, поудобнее перехватывая нож. Да что такое с этой белой девкой?! Неужто и впрямь духи покровительствуют ей. Вот уже третий раз она ускользает из его рук. Белая же совсем не понимала происходящего. Да нет же, такого не могло быть... Но, кажется, за нее собрался драться Хения. Он стоял перед Когтистой Лапой, преграждая ему путь к Белой, невозмутимо ожидая, когда тот нападет, и Когтистая Лапа начал крадучись обходить его. Выставив перед собой зажатый в руке нож, он делал им круговые движения, тогда как руки Хения оставались пусты. У него вообще не было никакого оружия. Индейцы подступили ближе, сузив круг вокруг дерущихся, боясь пропустить хоть одно их движение в, предчувствии, что еще долго будут говорить об этой схватке. Когтистая Лапа тоже понимал, что если он одержит победу над таким вождем как Хения, то слава о его доблести дойдет до других племен. Его будут почитать наравне с Хенией и может даже больше, потому что тогда слава Хении сойдет на нет, его больше никто не станет слушать и тогда воины пойдут под начало его, Когтистой Лапы. Все будут стремиться отправиться с ним в набег так же, как сейчас каждый стремиться попасть к Равнинным Волкам. И сам Хения поймет, что зря все время брал сторону Широкого Крыла. И Когтистая Лапа с яростью наскочил на него, вкладывая в бросок все свои силы и ловкость. Он свирепел, когда Хения перехватывал его руку с ножом и отшвыривал его в сторону, ярился, вкладывая столько надежд в эту схватку, тогда как Хении нужно было просто усмирить разошедшегося единоплеменника и призвать к порядку. Тогда Когтистая Лапа решил, и сейчас применить ту же уловку с помощью, которой ранил Широкое Крыло. К тому же, он уже устал валяться на земле, куда его то и дело швырял Хения. Когтистая Лапа сделал обманное движение, сделав вид, что метит противнику в бок и когда вождь повернулся так, чтобы закрыться, напал с другой стороны с истошным мяуканьем, вдруг сменившимся возмущенным возгласом. Хения ловко увернувшись от ножа, перехватил его руку и, схватив за плечо, швырнул на землю, как разыгравшегося щенка, который в азарте игры начал вдруг кусаться. Никто не понял, как это произошло, но по виду Когтистой Лапы, который сжав зубы, держался за плечо, было ясно, что рука вывихнута так, что воин не мог уже ею воспользоваться. Рядом валялся, упавший в снег, нож.

- Еще кто-нибудь считает, что должен владеть бледнолицей пленницей? - вопрошал, обращаясь во все стороны Бурый Медведь, в то время, как Хения помогал подняться Когтистой Лапе.

Молодой вождь протянул ему руку, но Когтистая Лапа смотрел на него и словно не видел. Он и сейчас восхищался Хенией и в то же время не мог ему простить крушение всех своих надежд. Тогда не особо церемонясь, Хения схватил его за поврежденную руку, за которую тот держался, и дернул на себя. От неожиданности и резкой боли, Когтистая Лапа вскрикнул и, побледнев, пошатнулся, но не упал, устояв на ногах. Очевидно, Хения, благополучно вправил вывихнутую руку. К Когтистой Лапе поспешила Сосновая Игла и подставила мужу свое плечо. Так, опираясь на нее, Когтистая Лапа, не теряя достоинства, удалился с места поединка. Хения подождав, не предъявит ли кто-нибудь еще право на бледнолицую, и так и не дождавшись, повернулся и ушел в свое типи, даже не взглянув на отвоеванную им женщину. А Белая сидела в снегу, дрожа от дикого холода, и не знала, что ей теперь делать. Индейцы, качая головами, расходились. Начинающийся день требовал внимания к своим заботам. Перед Белой осталась стоять лишь Осенний Лист с сочувствием и тревожным ожиданием глядя на нее. По тем немногим репликам, что отпускал Широкое Крыло, Осенний Лист догадывалась, что вождь был недоволен хвастовством и наглой самоуверенностью Когтистой Лапы и, что дело сейчас было вовсе не в бледнолицей, просто Хении нужно было сбить спесь с Когтистой Лапы и поставить того на место. Но, что же теперь будет с белой девушкой? Как примет ее Легкое Перо, мать вождя? О самом Хении и говорить нечего. Все знали, с какой ненавистью и недоверием относится вождь к бледнолицым с их лживыми языками, с их безграничной жадностью, чтобы терпеть у себя под боком еще и женщину врага. Оставалась одна надежда на Легкое Перо. Осенний Лист знаками показала Белой, что она должна идти к типи Хении и даже попыталась помочь ей подняться, но та слабо оттолкнула ее, дав понять, что не нуждается ни в чьей помощи. Осенний Лист отошла, в конце концов, и она должна была уйти, чтобы приняться за свои дела. Белая поднялась и, пошатываясь побрела к палатке шамана, с трудом передвигая ноги, пытаясь унять непрекращающуюся зябкую дрожь. Сейчас она заберется под медвежью полость и согреется. Сначала нужно согреться, а там она подумает, как ей быть дальше... непременно подумает... Но когда она подошла к типи шамана, то увидела, что оно разобрано, ни шкур, ни шестов-остовов от него не осталось, только черный круг очага, да мелкий мусор вокруг. В стороне какая-то пожилая индианка пристраивала скатанный кожаный полог на волокушу, в которую была впряжена собака. Подняв голову и увидев дрожащую, посиневшую от холода, всю в грязи, в мокрой рубашке бледнолицую, глядящую на нее бессмысленным взором, индианка кинула ей медвежий полог. Белая тут же укуталась в отсыревшую, холодную и тяжелую шкуру, но все равно не могла согреться. Зубы стучали, голова пылала, тогда, как тело промерзло до каждой косточки. Очнулась она от того, что индианка, давшая ей шкуру, трясла ее за плечо и делала знаки, чтобы Белая шла за ней. Она помнила, что куда-то шла, точнее даже не это, а то как она все не могла согреться. Потом увидела себя в типи, укутанную в шкуры, а немолодая плотная индианка поила ее приятным отваром со вкусом ягод. Сквозь жар, болезненную дрему и обрывки реальности, больше похожих на бредовые видения, она неуклонно шла на поправку. Она должна жить. Она выживет, потому что у нее появилась надежда вернуться домой, и она вернется.

Когда, оправившись от болезни, Белая поднялась, повсюду ликовала весна. Воздух пах по новому, прерию покрывала нежная зелень бизоньей травы, но Белая была еще слаба, что бы выходить. Все это время за ней ухаживала все та же суровая индианка, что кинула ей шкуру у разоренного типи шамана. Ее самоотверженная забота тронули Белую, и девушке не раз приходилось напоминать себе о том, где она находиться. Женщина видимо тоже старалась держать бледнолицую рабыню на расстоянии. Она выхаживала ее, но не более того, оставаясь строгой и неприветливой. Только поведение новой хозяйки не могли смутить Белую, по тому что, именно так, по отношению к ней вела себя когда-то ее мать. Так же вела она себя и с братом, считая, что истинного воспитания можно добиться только строгостью. Белая и индианка почти не разговаривали друг с другом, не было нужды, а когда она возникала, объяснялись знаками. Поскольку бледнолицая была еще слаба и заметно исхудала, индианка покуда не загружала ее работой, но и без дела сидеть не позволяла. Прислонившись к стене, Белая сшивала кожи, которые та ей давала. Эта женщина была в типи полновластной хозяйкой и кроме нее, как показалось Белой, здесь никто не жил, но потом она заметила оружие, развешенное по стенам палатки, и вспомнила о голосах, которые слышала над собой, когда лежала в жару, один из них был мужской. Поэтому она не удивилась, когда в палатку к ним как-то заглянул Хения, и догадалась, что вождь отдал белую пленницу своей матери. К концу мая, когда солнце становилось с каждым днем жарче, Белая впервые выбралась из типи, нужно было развесить шкуры, чтобы проветрить и просушить их. Она полной грудью вдохнула весенний воздух, счастливо жмурясь на яркое солнце. Она выжила. И вновь вернулись мысли о побеге, и чем настойчивее они были, тем непереносимее становилось ей оставаться здесь. Она бы сбежала сейчас же, тем более, что племя скоро начнет передвигаться за стадами бизонов, - все чаще в разговорах индейцев слышалось слово "тэйтанка", - и тогда бежать будет сложно. Она не сможет сориентироваться и найти дороги к белым и снова угодит к дикарям. К тому же, как она узнала от словоохотливого возницы фургона, в прерии даже не каждому белому можно было доверять. По словам этого грубого, но добродушного малого, в этих местах шаталось много всякого сброда, от трапперов и авантюристов, мечтающих разбогатеть, до бандитов, разыскиваемых во всех штатах страны. И все же, несмотря на сжигающее ее нетерпение, она должна была дождаться Роба Макроя и подготовиться к побегу. Но главное, она никоим образом не могла вызвать подозрений своей новой хозяйки, которой была отдана в полную власть. Она не должна была раздражать ее, но слушаться и безропотно делать любую работу, которую та ей поручала.

Как-то она решила помыться в небольшой заводи, что образовывала тихая и спокойная речушка у которой раскинулось стойбище. Днем у реки вечно кто-то находился. Если не женщины, стирающие одежды, отскребывающие котелки и миски, или готовившие краску для тела, то ребятишки. Эти могли целыми днями плескаться в воде, а Белой очень хотелось помыться. Она видела, что женщины, часто собираясь в группки, уходят дальше по берегу, прихватив с собой мыло, мягкие кожи, смеясь и переговариваясь. Белая остро завидовала им, но пойти с ними не решалась. Женщины были не против и знаками приглашали ее с собой, но слишком неприкрытым было их любопытство, и Белая отказывалась. Но потребность помыться становилась просто нестерпимой. И вот на рассвете, она, выскользнув из типи, отправилась к реке. Стуча зубами, девушка сползла к воде по глинистому откосу, поросшему осокой. Жёсткие травинки неприятно царапали босые ноги. Над мутными водами стелился туман. Присев на корточки, поплескалась руками в мутной жиже кофейного цвета. Не так уж и страшно. По крайней мере, вода была немного теплее, чем утренний воздух. Позволив накинутому на голое тело одеялу свалиться к ногам, она медленно зашла по колено в воду, увязая в противном илистом дне и застревая в спутанных, как клоки нечёсаных волос, водорослях, наскоро ополоснулась неприятно пахнущей затхлостью водой, брезгливо стряхнув, запутавшуюся в пальцах тину. Фу, гадость! На берегу, она завернуться в одеяло, кисло воняющее псиной и неприятно царапающее кожу. Вот, была нужда, ополаскиваться! Какая разница, чем вонять. Потом или псиной. Как-то ее хозяйка подала ей сверток кожи и показав на Белую, провела рукой сверху вниз. Белая поняла, что ей велят сшить для себя новую одежду и растерялась. Тогда индианка сделала ей знак смотреть, взяла у нее сверток и, разложив на земле, широким коротким ножом, уверенно вырезала выкройку длинной туники. Потом указав на остатки кожи, ткнула пальцем на ступни Белой. Из них ей предстояло сшить себе обувь. Девушка с отвращением посмотрела на выделанную кожу, одежду из которой ей придется носить, и, пересилив себя, принялась за работу. У нее не очень-то получалось, судя по тому, как морщилась ее хозяйка, рассматривая ее изделия, но Белая старалась. Девушка заметила, что сосредоточенность на каком-то деле помогало ей переносить свое нелегкое положение, что когда она работала, никто ее не трогал и не обращал внимания, она же могла уноситься мыслями в свою прошлую жизнь. К тому же ее хозяйка, судя по всему, не была злопамятной и жестокой, в отличие от некоторых индианок, хотя строгой и требовательной, заставляя Белую раз за разом переделывать плохо сделанную работу. Белая не возмущалась, отчасти потому что видела, что индианка права и потому старалась следовать ее указаниям.

Сшивая шкуры, стежок за стежком, она вспомнила свой последний вечер в Канзасе перед тем как отправиться к форт где служил ее брат. Естественно, на вечер были приглашены избранные, например, прокурор Сартон со своей требовательной супругой, от которой трудно было дождаться одобрения. Прибыли мэр и местный нувориш, ухаживавший за ней, но, к сожалению, дорогой фрак не мог скрыть недостатков его рыхлой фигуры. Сама она была на высоте, и, встречая гостей, протягивала джентльменам руку в белоснежной перчатке до локтя, предпочитая не замечать ревнивые и придирчивые взгляды дам на ее платье из темного блестящего газа и на браслет из крупного темного агата, украшающий ее запястье. Никто не знал, что она подняла на ноги весь дом на поиски подобного украшения, такого которое подходило бы к ее платью, и почувствовала себя героиней, когда первая преуспела в этих поисках. В ювелирной лавке "Громберга и К" она нашла то, что искала - чудесные серьги из темного, почти траурного агата и браслет к ним. На том вечере она блистала как никогда. Прием удался, она видела это. Кофе, ситро, шампанское, мороженое, аромат дорогих кубинских сигар и тонких духов... Роскошные веера, элегантные платья, блеск драгоценностей, искусно уложенные прически украшенные цветами, утонченная "Ночь" Вивальди. Все провожали ее в эту поездку, как на войну. Мужчины восхищались ее преданностью и мужеством, дамы пожимая гладкими плечами, говорили, что это просто каприз, и он быстро пройдет.

Ее первая пара мокасин вышла неудачной. Индианка с усмешкой показала ей на шестилетнюю девочку, давая понять, что эта малышка сошьет мокасины лучше, чем она, взрослая девица.

- Ну, разумеется, кожи... - презрительно повторяла Белая с отвращением распарывая швы на своей неудачной работе. - И это все, что ты знаешь в жизни. Ты ведь ничего другого не носила кроме этих вонючих кож? Кружева, муар, атлас, бархат, фай, грогрен, шелк... Тебе ведь это ни о чем не говорит? Но нет, тебе подавай кожи, - и она сердито дернула нитку из тонкой бизоньей жилы, разрывая ее. - Ты даже не хочешь сказать, как шить эти нелепые шлепы, а я бы тебе рассказала, как делать шляпку. Например, розовую тюлевую шляпку-капот, всю усеянную цветами из белого жэ, нашитыми на тулье, чьи поля будут покрыты кружевом и окаймлены короткой бахромой, а сбоку был бы пуф белоснежных завитых перьев. А может, тебе бы пошла шляпка довольно большой формы с тульей из скомканного тюля, оканчивающейся длинным вуалем?

Индианка с удивлением слушала Белую, которая впервые говорила с ней. Она слушала как возвышается ее голос, меняется тон, едва сдерживаясь, что бы не перейти на крик. Щеки Белой пылали, и она едва ли осознавала, что в ярости рвала нитки, которые индианка вытягивала и сушила три дня кряду.

- Но тебе подавай шкуры, а не шляпки! Я теперь тоже ношу шкуры, как ты и напоминаю себе шелудивую собаку, копающуюся в куче отбросов! - выкрикнула девушка, швырнув кожи на землю и впервые за время своего пребывания у сиу, расплакавшись.

Индианка ничего не сказала. Она поняла, что со слезами бледнолицей выходит черная болезнь, все это время терзавшая ее. Встав, она подошла к шкурам, с таким презрением отброшенными бледнолицей и, подняв, с невозмутимым видом положила перед Белой, жестом приказав сшивать их.

- Больше никто здесь не увидит моих слез, - всхлипывая проговорила Белая, вытерла мокрые щеки и взялась за шитье, низко склонившись над ним.

Но никто не мог помешать ей, уноситься мыслями туда, куда рвалась она всем сердцем. Никто. Никакая работа не могла отвлечь ее от драгоценных воспоминаний. Она словно существовала в двух мирах. Ее тело, облаченное в грубые одежды из кож, находилось в жаркой пыльной степи, а душа в доме, где она счастливо росла вместе с братом. Иногда, приходя в себя, вынужденная вернуться в жестокую реальность, она начинала подозревать, что просто напросто сошла с ума. Когда ей приходилось взрыхлять землю какой-то палкой, выковыривая из нее дикую репу, ей вспоминались музыкальные вечера и неизменно аккомпанировавший ей мистер Ровир. А глядя в темное жесткое лицо индианки, учившей ее нарезать полосками сырое мясо и развешивать на перекладинах, чтобы оно провялилось на солнце, ей почему-то виделось лицо мисс Бюве ее гувернантки, с кроткими глазами, жидкими рыжими кудряшками, которые она каждую ночь накручивала на папильотки, и тощей фигурой. Рассыпая для просушки молодые побеги трав по шкуре, она думала о театре, тяжелом занавесе сцены и огнях рампы. От работы болело все тело, особенно от таскания воды в кожаном ведре. Ночью ворочаясь на шкурах, расстеленных на земле, когда старалась устроить на них свое тело в котором ныла каждая косточка, она тосковала о своей постели со взбитой периной и накрахмаленными простынями.

В тот день, когда она с утра мездрила шкуру, занятие тяжелое и препротивное, в лагерь, поднимая пыль, с безумными пронзительными воплями, влетели Равнинные Волки, вернувшиеся после очередного набега. У Белой зарябило в глазах от их раскрашенных тел и ярких перьев. К ним, со всех сторон, с ликующими выкриками бежали соплеменники. Белую от страха взяла оторопь и желание куда-нибудь спрятаться. Слишком свежо было воспоминание о нападение на фургоны, когда ее, смертельно раненую, захватили в плен. Тем временем, воины спихивали на землю тюки с награбленным добром и аккуратно передавали мужчинам винчестеры и карабины. Белая смотрела на все это, с горечью понимая, что вырезан очередной обоз, у каждого вернувшегося воина, на поясе висели окровавленные скальпы. Привезли воины и тело одного из своих. К нему кинулось несколько женщин, подхватив его, они уложили погибшего на землю и начали пронзительно кричать и выть над ним, кидая себе в лицо пригоршни пыли, рвя на голове волосы, царапая щеки. А рядом, с гомоном и криками, растаскивали по палаткам тюки с награбленным тряпьем. Когда небольшая площадь перед типи Бурого Медведя в центре лагеря, опустело, Белая подошла к валявшимся на земле ботикам, которые не налезли на ногу ни одной женщине в стойбище, а если и налезли, то такая счастливица просто посчитала их неудобными. Рядом с ними, грязной тряпкой, лежала втоптана в пыль юбка, линялая настолько, что потеряла свой первоначальный цвет. Драная, перепачканная кровью, она не прельстила ни одну дикарку. В нерешительности постояв над ними, Белая, оглядевшись, быстро подняла вещи, а когда выпрямилась, увидела Осенний Лист и Широкое Крыло. Она смотрела на них, ожидая, что вот сейчас они с гневными криками заставят ее бросить ненужные никому тряпье обратно на землю. Но молодой человек с равнодушным видом отвернулся, а девушка едва заметно кивнула, и Белая, прижимая вещи к себе, бросилась к своему типи. Доставшиеся ей пожитки, она восприняла, как знак свыше. Помоги, Господи! Но сейчас ей было не до щепетильности. Да, она взяла одежду убитой, опустившись до сиу, этих грязных убийц и воров, раскапывающие могилы белых солдат, чтобы взять одеяла в которых они были завернуты. Спрятав ботики в типи под ворохом шкур, Белая пошла к ручью отстирывать юбку.

Вечером лагерь бурлил, индейцы устроили пир. Вокруг большого костра, под мерный бой барабанов, танцевали женщины со скальпами в поднятых руках. Белая со стороны смотрела на этот отвратительный танец смерти и ликующих дикарей, не скрывая омерзения. От круга стоящих возле костра индейцев вдруг отошел Когтистая Лапа, и быстрым шагом направился к ней, на ходу доставая нож для скальпирования. Его намерения были так недвусмысленны и не прикрыты, что Белая, понимая, что должна бежать, от ужаса застыла на месте. Подойдя к ней, Когтистая Лапа схватил ее за волосы и, откинув ее голову назад, занес над нею нож. Белая не кричала, не звала на помощь, это было бесполезно, бой барабанов и визгливое протяжное пение индейских женщин, заглушал все звуки, только смотрела ему в лицо. Он замахнулся и одним движением отсек прядь волос, ровно столько сколько намотал себе на руку. Потом подняв руку, сжимая в ней белокурую прядь, издал ликующий крик и присоединился к танцующим победно потрясая ею. Закусив губу, чтобы не разреветься от пережитого ужаса, Белая развернулась и ушла в типи. Ее хозяйка тоже танцевала со скальпами, а потому в палатке никого не было, только доносился мерный бой барабанов, выкрики и пение беснующихся индейцев. А Белая задумчиво рассматривала развешанные по стенам дубинки с каменными наконечниками, широкий нож в кожаных ножнах расшитый иглами дикобраза, томагавк со свисающими с рукоятки перьями и скальпы, причем светловолосых было намного больше чем черноволосых. В типи проскользнула возбужденная, опьяненная весельем индианка. Она бережно развесила новые кровавые трофеи с которыми только что танцевала, пополнив ими свою коллекцию, потом дала знак Белой, чтобы та разогрела на костре куски мяса, что она принесла с собой. Хения ввалился в типи усталый и угрюмый. Индианка подала ему кожаную полость и он, по-видимому, ушел на реку, потому что вернулся, завернувшись в нее, с мокрыми волосами и без военной раскраски. Когда он сел возле костра, индианка с благоговением подала ему миску с прожаренным мясом с гордостью и любовью, глядя на него. Пока он ел, Белая из своего угла, в который забилась, штопая и ушивая приобретенную юбку, неприязненно и настороженно посматривала на него. Если индейцы казались ей какой-то карикатурой на весь род мужской, то об этом дикаре сказать такое она бы не посмела. Даже с длинными, распущенными до поясницы волосами, с бирюзовыми серьгами в ушах, с кучей браслетов на предплечьях и ожерелий на крепкой шее, этот индеец с каменным выражением лица, выглядел очень опасным. Но главное, если на других краснокожих вся эта безвкусная мишура смотрелась пошло и смешно, то на нем, все это потрясающее сочетание свирепости и любви к ярким украшениям, вообще не замечалось, точнее, выглядело, как и должное. Он же вообще не замечал ее. Нет, он не делала вид, что ее, как будто, нет. Белая бы сразу почувствовала подобную фальшь, и перепугалась бы еще больше. Для него, она действительно не существовала, и Белая сжавшись, почувствовала, что так оно и есть, и лучше пусть будет так, потому что ее пугала и настораживала его сдерживаемая дикая сила. Индеец выбирал из миски куски мяса, стряхивал с них капли сочащегося жира и отправлял в рот. Поев, он вытер руки о шкуру на которой сидел и отправился спать. Растянувшись на циновке, прикрыл глаза сгибом локтя. Напряжение, все это время не оставлявшее Белую, ушло и она вздохнула свободно, поняв, что индеец заснул. Спал он бесшумно, без храпа, а Белая штопала юбку той несчастной, которую возможно, без всякой жалости, убил этот дикарь. Встав на следующее утро она с облегчением увидела, что вождя в типи нет, как и его матери, а когда вышла наружу, то поняла, что лагерь снимается с места. Палатки вокруг разбирались, и ее хозяйка, уже складывала на волокуши мешки с немудреной утварью. Рядом стояла, ничем не нагруженная лошадь. Белая вместе с индианкой принялась разбирать типи, следуя ее указаниям, которые та отдавала жестами. Они развязали все веревки, привязывающие кожаный полог, что служил стенами типи, к колышкам у самой земли. Стащили его с опорных жердей и Белая порядком повозилась, что бы сдернуть тяжелую полость с шеста с отверстием для дымового клапана. Сами жерди, длинные и увесистые, они с индианкой повалили на землю, развязав там, где они были связаны вместе ремнями, что являлись верхушкой типи потом уложив рядышком и просунув кожаные ремни в нижнее отверстие каждой из них, привязали к подпруге лошади, одну над другой, оставив концы свободно волочиться по земле. Тесемки, ремни и деревянные шпильки, скрепляющие полог, были собраны и аккуратно уложены в отдельный мешочек.

Мужчины и мальчишки сгоняли в табуны лошадей. Мимо прошел, грубо размалеванный в желтые и голубые цвета, старик в головном уборе из облезлых перьев. Он, что-то монотонно выкрикивая, размахивал жезлом с каменным навершием. Сразу после этого лагерь тронулся с места, сохраняя строй и порядок за которым следили всадники, разъезжающие вдоль всей вереницы. В голове колонны ехали конные, позади тянулся обоз волокуш, дальше тащились пешие: старики, дети, женщины. Поодаль следовали табуны лошадей, которые перегоняли их владельцы. Хозяйка Белой ехали впереди на пони с портфлешами перекинутыми через седло. В них она бережно уложила военные трофеи и священные атрибуты вождя. Сама Белая шагала позади обоза с мешком за плечами, тихо радуясь, что незаметно засунула туда ботики, завернутые в юбку. Рядом шли женщины и старики, чья бедность не позволяла иметь им лишнюю лошадь. Туда, сюда сновала неугомонная детвора, для которой любое расстояние было нипочем. Белая шла оглядывая однообразие прерии, вспоминая, что никогда так много и долго не ходила. Она теперь была вроде вьючного животного, а ведь когда-то ее ножки знали только изящную обувь и передвигалась она в рессорном экипаже. Вообще-то, она уже начинала привыкать к жизни без привычных удобств, без комфорта, минимум которого, сама обеспечивала себе как могла. Мимо проехала Осенний Лист и Белая подумала, что уже начинает различать лица этого чуждого ей народа. Во всяком случае, они уже не казались ей, как прежде, одинаковыми. Пожалуй, Осенний Лист была единственной к которой Белая невольно испытывала, что-то вроде симпатии. Приветливая улыбка этой девушки всегда подбадривала ее. К тому же у Белой было достаточно времени, чтобы заметить, что участь индианок не легче ее участи, участи пленницы и рабыни. Они выполняли такую же тяжелую работу и всегда молча следовать за своими немногословными мужьями. Но Осенний Лист была счастлива, готовясь стать женой Широкого Крыла, не понимая, что обрекает себя на жалкую долю, потому что другой не знала. Ей некуда было сбегать как Белой. Саму Белую, благодарению Господа, больше никто не обижал, видимо сказывалось то, что она стала собственностью вождя.

Сиу вошли в лесную полосу, и вереницу людей окутала блаженная тень. Воздух приятно пах молодыми листьями и хвоей. Впереди выкрикнули команду, вдоль обоза промчались воины, как эхо подхватившие ее, донося до тех, кто шел позади. Вереница остановилась. Перво-наперво, утомленные люди начали распрягать лошадей, пуская их пастись в стороне под присмотром подростков. Женщины тащившие на себе поклажу, в том числе и Белая, со вздохами облегчения, освободились от нее, скинув на землю и принялись разводить костры, чтобы заняться стряпней. Тем временем мужчины, что весь путь проделали на конях, а в руках тех кто шел пешком если были не луки со стрелами, то ружье, усевшись в кружок раскуривали трубки, что-то обсуждая. Белая отправилась к реке, чтобы принести в кожаном ведре воды, нечаянно спугнув на берегу отчаянно флиртующую парочку. Вдвоем с хозяйкой, они управились со стряпней. Теперь Белая понимала, почему у этих дикарей было принято многоженство. Вовсе не из-за того, что их мужчины настолько развратны и темпераментны, что им не хватает одной жены, а из-за того, что бы женщинам было легче справляться с нелегкой работой, которую мужчины полностью взвалили на них. Те семьи в чьем типи хозяин имел две жены и хотя бы одну дочь, управились намного быстрее, теперь отдыхали возле костра, подкрепляя свои силы. Вода в котелке только начала закипать, когда из лесу примчались мальчишки, знаками показывая, что они там что-то нашли. Несколько мужчин вооруженные луками и стрелами двинулись за ними. И теперь, хлопотавшие у костров, женщины с любопытством посматривали в сторону, куда удалились охотники. Сидевшим обособленно мужчинам, как будто и дела до этого не было. Ждать пришлось недолго. Вскоре, ушедшие в лес, появились, неся привязанную к шесту серебристую кошку. Пума. Белая впервые видела столь прекрасное животное. Сваренное в котелке мясо, хозяйка Белой отнесла к мужчинам, а когда вернулась жестом разрешила Белой поесть, и устроившись напротив, поела сама. Такие молчаливые трапезы уже стали привычны между ними, но когда к их костерку подходили другие женщины, хозяйка Белой охотно болтала с ними. Судя по их возбужденной жестикуляции и радостным возгласам, все стремились поскорее попасть к конечной цели пути. И вот знакомый голос глашатая выкрикнул конец привала, и мужчины терпеливо ожидали, когда женщины закончат сборы, участие в которых самих мужчин состояло лишь в том, что они привели пасущихся коней и впрягли их в волокуши. У Белой со всем этим ловко управилась сама хозяйка, пока Белая собирала мыла и прятала котелок в мешок, потом поддерживала волокуши, пока индианка закрепляла их на упряжи. Тронулись в путь и Белая снова ломала голову, как ей быть. Индейцы обходились без седел, а она не умела даже толком сидеть на лошади, и без седла ей было никак не обойтись. Для побега идеально подходил конь, на нем, даже ее, нелегко было бы догнать. Но кони были у воинов, в частности у Равнинных Волков и они так дорожили ими, что не задумываясь могли убить за кражу одного из них, и разумеется, никогда не оставляли их под седлом. Пони были намного удобнее, с них легко можно соскакивать и забираться, но только на пони далеко не уедешь и от погони не ускачешь. Вообще лошадь для индейца была всем. Она являлась мерой его богатства и достатка. Увести у индейца лошадь все равно, что украсть у белого кошелек с деньгами. И укради она коня, ее уже точно не пощадят, а так подмывало увести его непременно у Когтистой Лапы.

Шли до позднего вечера, когда на небе уже высыпали и ярко светили звезды, но, даже когда, колонна остановилась, лагерь разбили не сразу, а чего-то ждали, и Белая впервые пожалела, что не знает языка сиу. Хотя, по появившимся из леса всадникам и последовавшей за тем командой двигаться дальше, она поняла, что племя ждало разведчиков. Снова шли в темноте, пока не вышли на какую-то поляну. Белая уже мало что соображала, отупев от усталости. Ставили легкие палатки, разжигали костры, что-то варили, а Белая, которую шатало, кое-как разведя костер, завернулась в одеяло и, не дождавшись ужина, заснула прямо на земле, сразу провалившись в тяжелый сон без сновидений. На рассвете она проснулась от промозглого холода и только собралась забраться в палатку, как раздался зычный голос глашатая, поднимавшего лагерь к очередному переходу. Он ходил по лагерю и мало того, что вопил, так шедший за ним, такой же раскрашенный старик, важно бил в барабан. Пока люди поднялись, сходили к реке, пока разожгли костерки и позавтракали, пока свернули палатки, солнце уже поднялось довольно высоко и высушило росу. И снова бесконечный путь. Этот день ознаменовался удачной охотой. На привале разделывали оленя и кабана, жарили мясо. Детвора с восторгом забавлялась с пойманным лисенком. У Белой ломило все тело от ночевки на земле, плечи ныли от заплечного мешка, а ноги попросту отваливались. Она так устала, что буквально поняла смысл фразы: "устать смертельно", что не могла есть, ей хотелось повалиться на землю и уснуть. Но хозяйка рассердилась и жестами показала, что если бледнолицая не поест, то будет, ни на что негодна и придется бросить ее здесь, на съедение волкам. Пришлось девушке через силу проглотить несколько кусков мяса, вкуса которых она не почувствовала. Остатки разделанного мяса положили, привязав, к волокуше за которой шагала Белая. Всю дорогу ей приходилось отгонять нахальных собак, так и норовивших стянуть свежатину, и Белая вынуждена была взвалить на себя еще и этот груз. Мясо в руках нести было неудобно и девушка сложила его в вещевой мешок который несла за плечами. Когда остановились на ночлег, и Белая вынула мясо из мешка, хозяйка одобрила ее скупым "хау", но Белая не подала виду, что поняла. Просто она хорошо помнила, что значит голод. По окончании третьего дня снова вышли на открытый простор прерии к широкой реке, возле которой раскинулось огромное стойбище. Судя по трем главным палаткам, высившимся в разных его концах, здесь собрались три племени. Навстречу вновь прибывшим с радостным гомоном повалили обитатели стойбища, за ними степенно шествовали вожди в роскошных головных уборах, чьи перья шевелил налетавший ветер. Как ни презирала Белая этих дикарей, она не могла не оценить истинного их достоинства и величественности, которых так мало осталось в цивилизованном мире. От вновь прибывшего племени навстречу вышли не менее величественные и торжественные вожди сиу. После того, как не спеша были раскурены священные трубки, несколько старейшин-распорядителей показали, где они могут поставить свои палатки. Снова поднялся гвалт, суета и неразбериха, как поначалу показалось Белой. Потом она поняла, что почти у каждой семьи здесь были если не родственники, то знакомые и друзья. Хозяйку Белой встретило несколько женщин, выражая радость от того, что их глаза видят ее, а уж после, женщины с открытым интересом рассматривали ее рабыню. Хозяйка Белой, что-то со смехом сказала им, они засмеялись, качая головами и подхватив поклажу, пошли показывать место, где мать вождя должна была поставить свою палатку. Две женщины ушли, а три остались с хозяйкой и Белой, помогая им ставить типи. Сначала положили на землю два передних шеста, а сверху на крест положили два задних шеста. Специальным узлом из длинного сыромятного ремня завязали эти шесты и подняли их при помощи прочной веревки, используя лошадь, а уж потом расставили другие четыре шеста. Когда хозяйка с еще одной женщиной тянули связанные шесты на веревке, Белая постепенно поднимала их, находясь под ним, продвигаясь от верхушек шестов к их основанию. После того, как эти четыре шеста были поставлены вертикально, на их развилку, по очереди с разных сторон, положили остальные шесты, и начали натягивать на них кожаный полог, привязывая его понизу к шестам с помощью колышек, пришнуровывая к основным шестам дополнительной веревкой. Когда палатка была поставлена, в нее начали вносить пожитки. Проделывая всю эту трудоемкую работу женщины болтали без умолку. Белая видела их тени на стенках типи, когда они закрепляли деревянными шпильками его полог под дымовым клапаном. Вернулись две покинувшие их женщины, неся котелок с мясной похлебкой, полную миску кукурузных лепешек и кувшинчиком меда. Они вошли в палатку как раз тогда, когда Белая разжигала очаг, неловко действуя кресалом, что, по-видимому, стало поводом для шуток. Передав ей котелок и миску с горячими лепешками, женщины чинно расселись вокруг очага, гордые тем, что прислуживать им будет бледнолицая. Белая подала каждой по миске с похлебкой из собачатины, от которой ее воротило, но скрепившись, она старалась сохранять невозмутимый вид. Слава Богу, у женщин накопилось достаточно новостей и им было просто некогда оскорблять Белую своими насмешками и уничижительными взглядами. После того как девушка раздала им лепешки смазанные медом, и каждой подала по кружке с напитком из шалфея, она собрала грязные миски и пустой котелок, знаком попросив у хозяйки разрешения уйти на реку вымыть посуду. Кивнув с видом английской королевы, та отпустила ее.

В лагере царила оживленная суета. На поляне перед стойбищем носились взрослые мужчины и детвора, играя в какую-то игру. Женщины, казалось, делали всю работу на улице: шили, мездрили шкуры растянутые на деревянных рамах, варили еду в котелках, укачивали младенцев. На площади в центре стойбища, складывали большое костровище, устанавливали вокруг штандарты. По всему лагерю сновала детвора, и взрослые только недовольно вскрикивали, когда сорванцы налетали на них. Ребята постарше, вскакивали на коней и, разгоняясь, сшибались друг с другом, пытаясь удержаться на спинах скакунов, но при этом столкнуть своего противника. Белая недоуменно огляделась. Неужели никто не остановит этих юнцов в их безрассудной, опасной забаве, на которую, и смотреть-то было страшно. Но никому до этого не было дела. У самой реки, какой-то индеец схватил ее за руку и, не говоря ни слова, потащил за собой, не обращая внимания на ее сопротивление и падавшие из рук девушки миски.

- Эй, приятель! - раздался за спиной Белой знакомый голос, тут же перешедший на язык лакота.

Индеец остановился, недоуменно оглянувшись и выслушав обращенные к нему слова, вдруг отдернул от Белой руку, словно обжегшись, недоверчиво воззрившись на нее словно на диковинку. Она же, вырвавшись от него, поспешила спрятаться за спиной Роба Ступающий Мокасин. Тот продолжал, что-то красноречиво доказывать и махать в сторону лагеря, туда, где стояли палатки сиу. Индеец сначала возмущенно возражал Робу, потом умолкнув, разочарованно покачал головой, окинул Белую с головы до ног оценивающим взглядом, будто прикидывая истинную цену, ушедшего из-под носа, товара и отправился своей дорогой.

- Ну, здравствуйте, мисс, - повернулся к Белой Роб Макрой. - Как же я рад вас видеть в добром здравии и полной сил. О, да вы стали настоящей скво.

- Спасибо, мистер Макрой. Я тоже очень рада видеть вас, - сказала Белая сдержанным тоном, который вовсе не соответствовал ее внутреннему состоянию. - Что нужно было этому дикарю?

- Не вините его, мисс. Индейцы доверчивы, что малые дети, верят всему, чтобы им не сказали. Вот этому кто-то сказал про вас, что вы, уж извините, милая барышня, живете в общей палатке для рабынь. А туда, знаете ли, может торить дорожку всяк кому не лень. Парень решил не упустить своего и очень удивился, что вы принадлежите типи Хении. Признаюсь, это и для меня новость. Когда я вас покидал, вы жили у Белой Совы. И что же? Прошел месяц с небольшим, и я застаю вас у Хении. Как с вами обращается Легкое Перо?

- Легкое Перо?- подняла голову Белая, подбиравшая с земли миски, складывая их в котелок.

- Мать Хении на которую вы работаете, мисс. Она вас не обижает? Хорошо обращается с вами?

- Она достойная женщина, мистер Роб. Я не могу сказать о ней ничего плохого.

- Вы настоящая леди, мисс. Знаю, как вы ненавидите краснокожих, и, тем не менее словечка худого о них не скажете.

- Разве я говорила, что ненавижу их? - удивилась Белая.

- О нет... конечно же, нет. Было бы глупо говорить подобное здесь, это все равно, что тыкать палкой в осиное гнездо. Мне сказали об этом сами краснокожие.

- О чем сказали? - похолодела Белая. - Что я их ненавижу?

- Они говорят, что ваш дух сопротивляется, не хочет принять настоящего. Они говорят, что вы видите сны о прошлом с открытыми глазами, при свете дня.

- Они так говорят обо мне?

Роб Макрой кивнул.

- Я разговаривал с Широким Крылом. Я кое-что привез из форта ему и его славной невесте Осеннему Листу. У них сегодня свадьба. Они специально откладывали ее к празднику Танца Солнца, когда несколько племен соберутся вместе. Здесь у них куча родственников, так что никто из близкой родни не будет обижен, что их обошли приглашением. Так вот, Широкое Крыло сказал, что после танца скальпов Когтистая Лапа вновь требовал убить вас, и они снова с ним поссорились. Когтистая Лапа твердил, что вы упрямы, злы и не желаете принимать их образ жизни и всем своим видом выказываете отвращение их обычаям. Тогда Широкое Крыло спросил, разве он, Когтистая Лапа, не возмущается сердцем, и не хватается за оружие, зная, что его братьев убивают в плену у бледнолицых? Его слова и на этот раз нашли сочувствие у вождей, и они не пошли на поводу у Когтистой Лапы. Но если вы думаете, что он успокоился, то глубоко ошибаетесь. Через какое-то время он начал баламутить народ требованием, чтобы Хения взял в свое типи индианку, а вас бы поселил в палатке для рабынь. На что Хения заявил, что не нуждается в женщине, что женщина смягчает дух воина, делает его сердце слабым, заставляет видеть не дальше своего типи и лежать на боку. Он сказал, что его мать, Легкое Перо довольна белой рабыней, то есть вами, мисс. Что она хвалит вас, что вы послушны и старательны, мало говорите и видите сны наяву. А для краснокожих вера в сны, что для нас, белых вера в триединого духа и "Отче наш". Ну, а вы, по-прежнему не оставили мысли о побеге?

- О чем вы говорите? - расстроилась девушка. - Вы же видите, они никогда не оставляют лошадей оседланными. Но... у вас есть, что-нибудь для меня?

- Что вам сказать, - озадаченно поскреб макушку траппер. В этот раз он был без своей меховой шапки, так как погода стояла теплая. - Утешить мне вас нечем, вот в чем вся штука. В форте, когда я заявил, что вы живы и просите о помощи, мне посмеялись в глаза, сказав, что я простофиля, потому что никто из того обоза, который захватили в сентябре, не выжил. И та, что выдает себя за вас, стало быть, самозванка, и они пальцем не пошевелят ради того, что бы освободить столь сомнительную особу.

Сначала девушка подумала, что он шутит, но по тому, как Макрой был смущен и старался не смотреть ей в глаза, передавая этот позорный разговор, поняла, что помощи ждать ей действительно не откуда. Ее призрачная надежда растаяла, как горсть снега на раскаленной печи. Она опустила голову, чтобы добросердечный охотник не видел, как тяжело ее разочарование и вдруг прямо взглянула в лицо старому трапперу.

- А если я предложу выкуп тем, кто меня освободит?

- Я попробую поговорить с ними, - без всякого энтузиазма отозвался, тертый жизнью траппер, хорошо понимая как по детски наивна эта идея и что она ничего не решит, а только все усложнит, но отказать этой девушке у него язык не поворачивался. - Почему не поговорить? Слова не продаются и не покупаются, их произносят даром, от того и веры им никакой.

- Вы хотите сказать, что в форте не поверят, что я способна заплатить?

- На что только не пойдет отчаявшийся человек, мисс, - ушел от прямого ответа Макрой.

- Но даже если бы я и была самозванкой, разве не имела бы я права рассчитывать на помощь, без всяких взяток?! - рассердилась Белая, радуя Роба тем, что правильно все поняла.

- Ну, ну, не расстраивайтесь так, милая барышня, - утешая, похлопал он ее по плечу. - Конечно, я поговорю о выкупе, раз нет другого выхода, и если дело сладиться, то держитесь меня.

За таким вот разговором они подошли к загону для лошадей. Опираясь на жердь ограды, Роб задумчиво покусывая ус, разглядывал белую в коричневых яблоках лошадку, которая, увидев траппера, тихо заржала, словно приветствуя его.

-- А вот и моя Лори, - с теплотой произнес он. - На-ка вот гостинец, - Роб достал из кармана корку хлеба и протянул его лошади. - Ах, ты моя красавица... Она у меня лакомка... и не плачьте. Нечего, чтобы краснокожие видели вас в слезах. Дайте лучше Лори сахару.

Девушка послушно взяла с его огрубевшей ладони кусок сахара и подала его лошади, украдкой утирая слезы.

- А я вот все думаю, не отправиться ли мне дальше в путь, но уж больно не хочется обижать Осенний Лист. Она славная девушка и Широкое Крыло сделает ее счастливой. С другой стороны, - продолжал рассуждать Роб Макрой, пытаясь развлечь и занять огорченную девушку - уж если краснокожие начнут гулять, то ничего вокруг не видят. Тут хоть преисподняя разверзнись, они и тогда не перестанут прыгать вокруг адского пламени будто, у своего священного костра. Ну, вот и славно, мисс, что вы успокоились.

Но тут Белая озадачила его вопросом:

- Мистер Роб, у вас есть рубашка?

- То есть... Вы говорите рубашка? Какая же вам нужна рубашка? - растерялся он.

- Любая.

- Да на что она вам, - ничего не понимал старик. - Я добрый христианин и отдам последнюю свою рубашку, но только вот она у меня линялая, да штопанная перештопанная, но чистая, про это ничего не скажу.

- Мне достаточно и этого.

Роб долго смотрел на девушку, ожидая хоть каких-нибудь объяснений, но когда их так и не последовало, вздохнул:

- Что ж, пойдемте. Дам я вам рубашку. Хоть признаюсь, мисс, странная она, эта ваша причуда. Но я ведь не безбожник какой, чтобы отказать вам в столь малой просьбе, - ворчал он, шагая к своему типи и, пока там отыскивал рубаху, Белая поджидала его снаружи. Наконец, он вышел, кряхтя и отдуваясь, больше от смущения, чем от самих поисков.

- Вот, мисс, - подал он ей вылинявшую фланелевую рубашку и, вдруг, испугавшись, отдернул руку. - Вы же не думаете пойти в ней на индейскую свадьбу?

- Конечно, нет, - протянула к ней руки девушка и потянула к себе. - Просто... просто мне хочется иметь у себя вещь принадлежащую белому человеку...

Роб сделал вид, что поверил.

- Ладно, пойду к Черной Лисице, он меня к себе зазывал... - пробормотал Роб, все еще чувствуя неловкость от того, что не в состоянии объяснит себе поступок девушки, который невольно всколыхнул его самые смелые фантазии.

Когда Белая вернулась в типи Легкого Пера, прижимая к груди рубашку траппера от которой несло табаком, то застала в нем хозяйку. Белая знаками показала, что хочет постирать рубашку траппера. Переплетая волосы и вплетая в них разноцветные ленты, Легкое Перо кивнула, не найдя в просьбе девушки ничего необычного. Вернувшись обратно с постиранной рубахой, Белая нашла палатку пустой. Еще от реки, она услышала размеренные бой барабанов и высокое протяжное пение. Идя обратно к типи, она заметила что лагерь опустел, все собрались вокруг большого костра, разложенного в его центре, чьи отблески виднелись далеко, а его искры рассыпались высоко над верхушками типи. Зорко оглядевшись, Белая юркнула в палатку Легкого Пера, быстро вытащила, припрятанный под шкурами мешок с уложенными в него вещами: завернутые в юбку ботики, нож, вяленое мясо, бурдючок с водой и сняла, висевшее на стене, ружье. Выйдя наружу, она немного постояла, чутко и настороженно прислушиваясь, но уловить что-либо кроме барабанного боя и протяжного пения индейцев, больше похожее на балаганные вопли, было невозможно, они заглушали все остальные звуки. Между типи не видно было даже шныряющих собак. Все они крутились у костра привлеченные аппетитными запахами жарящегося мяса. Сдерживаясь, чтобы не сорваться на бег, Белая подошла к загону для лошадей. На площади с оглушительным треском вспыхнул костер, выбросив в небо мириады ярких искр, жарким блеском затмившие звезды и тут же угаснувших. Белая вздрогнула и, чуть не вскрикнув от испуга, вцепилась в повод Лори. Лошадь довольно спокойно отнеслась к тому, что девушка распоряжается ею, может быть потому, что хозяин уже "представил" ей незнакомку, чей запах был ей теперь она узнала. Так же не торопясь, но замирая от страха и не веря, что это происходит с ней, Белая выехала из лагеря. Ее напряжение было таково, что любой посторонний звук, не относящийся к вою индейцев и барабанному бою, мог довести ее до разрыва сердца. Но, как бы, то ни было, ей удалось покинуть лагерь никем незамеченной. Отъехав от него так, что свет костра больше не тревожил ночную тьму прерии, а пение индейцев заглушал стрекот цикад, она пустила Лори вскачь. Сейчас было важно уехать от лагеря как можно дальше, но все было в руках Божьих.

Проскакав, как ей казалось достаточно для того, чтобы можно было остановиться, Белая натянула повод. В седле она держалась неловко, как новичок, судорожно сжимая коленями бока лошади, уверенная, что непременно свалится, если расслабит их, отчего ноги теперь сводило так, что она их не чувствовала. Нужно было остановиться, размяться, а заодно и переодеться, как она того хотела. Но Белая не была уверена, что сможет потом обратно сесть на лошадку. Так она и ехала на ней, а Лори не чувствуя повода, все замедляла и замедляла ход, пока, наконец, девушка натянув повод, не остановила ее. С трудом перекинув ногу через седло, она то ли соскользнула с него, то ли упала. Бедра ныли и отдавали болью при малейшем движении, но это ее мало волновало. Белая ликовала. Ей удалось сбежать! Боже! Она сделала это! Она смеялась и плакала одновременно. Она свободна! Вряд ли индейцы хватятся пропажи до утра, а когда все-таки обнаружат побег, будет поздно, потому что они не найдут и не догонят ее. Все это россказни, что дикари якобы могут читать следы на земле, на которой, как ни вглядывайся, ничего кроме камней, песка, пыли да жухлой травы не увидишь. Сняв одежду скво, она переоделась в юбку и еще сырую рубаху Роба, завязав ее узлом на поясе и закатав слишком длинные рукава. Зашнуровывая ботинки, показавшиеся после мокасин жесткими, тесными и неудобными, она подумала, что это не важно, главное было въехать в ближайший форт в одежде цивилизованного человека, пусть это даже будет жалкое тряпье, но только не в том, что носят дикари. Потом, она перевязала щиколотку ремнем, закрепляя на нем короткий нож. Сырая рубаха холодила тело, это было даже к лучшему, не так хотелось спать. Сунув индийское платье и мокасины в свой мешок, Белая открыла седельную сумку Роба, чтобы запихать его туда. Нетрудно было догадаться, что в ней траппер возил продукты, потому что девушка обнаружила, лежавшие там галеты, кульки с остатками сахара и кофе, два мятых бисквита и даже кусочек сыра. Ухватившись за луку седла, Белая кое-как подняла себя в него и со стоном усевшись, тронула Лори. Лошадка послушно потрусила дальше. Девушка и не надеялась, что ей повезет встретить на огромном пространстве прерии хоть одного белого человека, а о том, что она может опять столкнуться с индейцами, даже думать не хотелось. Приходилось уповать на то, что Божье покровительство, счастливый случай, удача или везение, выведут ее к форту. Сиу ее не найдут, откуда бы им узнать в какую сторону она отправилась, когда она сама толком этого не знала. И все же надо было как-то определиться с направлением и, хотя, о таких вещах она много читала в романах про путешественников, но даже понятия не имела, куда надо ехать, и в какой стороне мог находиться ближайший форт. Ей казалось, что если она будет держаться одного направления, например, следуя по солнцу на юго-восток, то выедет к местам белых поселений, а там всегда сможет договориться с кем-нибудь из фермеров. В этом она была, почему-то, твердо уверена. Ну, а если не повезет и ее встретят не добро или захотят ограбить и обидеть, то у нее есть винчестер вождя. Пусть она ни разу в жизни не брала в руки оружия, но думала, что сумеет воспользоваться им в случае крайней необходимости. Так она проехала всю ночь, не покидая седла, потому что боялась, что если устроит привал, то лошадь куда-нибудь убредет, и она потеряет ее. Белая готова была вытерпеть все что угодно, не говоря уже о бессонной ночи, лишь бы не возвращаться к ненавистному прозябанию у индейцев и то, что она лишена сна нисколько не тяготило ее. Только было немного странно и необычно... Оказывается ночью, под открытым звездным небом, невольно посещают мысли, которые прежде никогда не пришли бы ей в голову, например понимание того, что раньше было неясным смутным и совсем не главным. И вот в полудреме, под ровный убаюкивающий ход Лори, Белая осознала, что стойкое неприятие чужой жизни, она приняла за ненависть, которой в ней вовсе нет. Просто она с упрямой яростью отстаивала свое право вернуться в обычный для себя жизненный уклад. Она из другого мира. Но разве индейцы делают не тоже самое, отстаивая свою свободу жить так, как они привыкли. Бледнолицые понимают оседлый образ жизни, индейцы кочуют; белым нужны границы; индейцы просто не понимают их. Оба народа мешают друг другу, мировоззрение их полярно и они не воспринимая один другого борются. И что сможет их примирить? Понимают ли краснокожие, что обречены? Ей показалась интересной мысль, что бледнолицый мужчина может принять жизнь индейцев и им даже она нравится, а вот белой женщине нужно на это немалое мужество. И, наоборот, индианка с восторгом входит хозяйкой в дом белого человека, а краснокожему, нужна сила духа, чтобы стать кем-то в мире белых, и не потеряться в нем. В этот момент она, кажется, заснула, потому что очнулась от ясно прозвучавшего голоса, шепнувшего ей из самых глубин мироздания: "Верь!" Вздрогнув, девушка выпрямилась в седле, и с испугом огляделась. Вокруг, под светлым от звезд ночным небом, простиралась темная степь. Но чего ей бояться? Волков? Они уже сыты и теперь редко нападают на человека. К тому же у нее есть ружье и молитва о чуде, которое не заставило себя явить.

Когда предрассветные сумерки, тяжелые от холодного тумана, уступили первым лучам солнца, она все так же, безмятежно ехала по степи. Куда? Не важно. Лишь бы подальше от своих диких тюремщиков и невыносимости плена, который ничем не заслужила. К утру она совсем успокоилась насчет погони и отпустила Лори с рыси на шаг. Поднявшееся солнце начало припекать, а ее, похоже, так и не хватились. Никогда в жизни девушка так не радовалась, и именно тогда она увидела вдали движущиеся точки. Они приближались и Белая поняла, что тоже замечена. Сняв винчестер с плеча, она положила его поперек седла. Точки вырастали, начиная приобретать очертания приближающихся всадников, и это были не индейцы. Их было трое. Куртки, широкополые шляпы, короткие волосы и бороды. Приближаясь к ней, один из них отсалютовал рукой. Они явно расслабились, разглядев в одиноком всаднике, женщину. А вот она, нет. Чем ближе подъезжала встреченная ею троица, тем сильнее она жалела, что столкнулась с теми, кто имел вид сомнительного отребья. И если Белую совсем не радовала эта встреча, то их, похоже, она не на шутку взбудоражила. Слишком заметны была попытка этой троицы скрыть, охватившее их возбуждение, чтобы не спугнуть так нежданно свалившуюся удачу. В свою очередь, Белая изо всех сил старалась не показать, что напугана и встревожена их циничными усмешками, против воли блуждавших на заросших физиономиях, как и той наглой бесцеремонности с какой они ее разглядывали. Они даже не удосужились достать свое оружие и по их расслабленным, уверенным позам было видно, что воспользоваться им они не думали. Винчестер, который девушка держала поперек седла, их вовсе не беспокоил. От их липких оценивающих взглядов, Белой было не по себе, она уже догадывалась, что попала в переплет, из которого вряд ли выберется.

- Приветствую вас, мэм, - поднес руку к полям шляпы, подъехавший к ней всадник.

Белая ответила ему вежливым кивком и натянутой улыбкой.

- Хорошее время для утреннего моциона, не правда ли, мисс? Вы ведь мисс, а не миссис? Хотя трудно представить, чтобы ваш муж, смог отпустить вас в такой час от себя из-под теплого одеяла? Или он где-то поблизости? А может вы пришили бедолагу и пустились от него в бега?

Все это он говорил насмешливым тоном, цепко оглядывая ее, и явно пытаясь догадаться, что же на самом деле с ней произошло. Белая молчала, чувствуя, что слова сделают ее уязвимой, что они предадут ее.

- Позвольте представиться, мисс, я Билл Утка, - с глумливой церемонностью представилась ей эта колоритная личность.

Воспитание в отчем доме и жизнь у индейцев, помогли Белой проявить невозмутимость и не выдать истинных чувств: гадливости и страха. Хотя человек с нелепым прозвищем какую-то долю секунды с кривой улыбочкой пристально вглядывался в ее лицо, видимо ища в нем намек на насмешку, но увидел лишь напряженное внимание. Этому Биллу Утке было никак не больше тридцати, если можно было вообще определить его возраст под заросшей щетиной и слою пыли на лице, но движение худощавой фигуры и осанка, выдавали в нем человека молодого и подвижного. Он продолжал наблюдать за нею с холодной усмешкой, а она подумала, что очевидно ему дали прозвище Утка из-за сильно выдававшейся вперед и нависающей, верхней губы. Только мало кому пришло бы в голову смеяться над ним, слишком жестоким было выражение этого некрасивого, отталкивающего лица.

- Приятно, знаете ли, повстречать ранним утром в местечке, подобном этому, такую красотку, не в обиду вам будет сказано, мисс, - продолжал, растянув свои уродливые губы в нарочито любезной улыбке, Билл Утка.

Она видела, что он так неуклюже пытается заговорить ее, отвлечь внимание в то время, как его спутники не спеша заезжали с боков. И она слышала, что один из них остановился у нее за спиной, отрезая путь к бегству, тогда как второй, остановился почти рядом. Окинув ее взглядом, он цыкнул зубом.

- Не могу поверить, что женщин, кроме тряпок, булавок, да игры на рояле может интересовать, какая-то ничем не примечательная прерия, кишащая индейцами, что медвежья шкура блохами, - продолжал Утка, и его конь, переступив на месте, немного придвинулся к ней.

- Я очень спешу, сэр, - тихо произнесла Белая, ежась под его взглядом в котором вспыхивали искры нетерпения.

Она уже знала, что ей с ними не разъехаться. Разумеется, она даже и не подумала обращаться за помощью к этим троим. Теперь чудо было уже не в том, что бы сбежать от индейцев, а в том, что бы спастись от бледнолицых подонков.

- О! - поднял обе руки, грязные и заскорузлые, будто только что копался в земле ее собеседник. - Я даже не спрашиваю, что вы проделываете в такое время и в таком месте, как это? Разве это мое дело? Нет, мисс, не мое... Лезть с вопросами, знаете ли, не вежливо, - и его лошадь еще на один шаг приблизилась к всаднице. - Но, я могу предложить вам как свои услуги, так и услуги своих товарищей, - он криво усмехнулся, от чего его лицо стало не столько отвратительным, сколько жутким в своей гротескности. Между тем он все так же вкрадчиво продолжал говорить, потихоньку придвигаясь к ней:

- Уж, поверьте, Билл Утка знает эти места вдоль и поперек и, скажу вам не кривя душой, так как я джентльмен: индейцы вам и шагу не дадут ступить. Эти краснокожие животные только тем и заняты, чтобы напасть и убить одиноких беззащитных путников, волею случая забредших в эти места.

- Благодарю вас, - сухо произнесла Белая, заставляя Лори, отступая, пятиться от него. - Но меня ждут... позади едут индейцы...

- Да ну? - с сомнением поскреб небритый подбородок Билл Утка, бросив взгляд исподлобья на своего товарища, остановившегося с боку от Белой.

Девушка покосилась на него. Из всей троицы этот выглядел настоящим франтом. За его спиной висело сомбреро, а на когда-то белую рубашку, была надет потертая кожаная жилетка. Замшевые лоснящиеся брюки были украшены по боковому шву почерневшими медными заклепками. Он восседал на черном сильном жеребце, явно краденном, а впереди и сзади на седле болтались кожаные сумки. Из передней выглядывал приклад ружья. Кроме этого, Белая разглядела рукояти двух пистолетов засунутых за его широкий пояс, прикрытых полами жилетки. Этот тип с черными навыкате глазами, нагло разглядывал девушку, не переставая жевать табак, поминутно сплевывая коричневой слюной и все время ухмыляясь.

- Кончай уже тянуть, Билл, - сипло произнес он, сплюнув в очередной раз, а Белая стиснув зубы, чтобы не поддаться панике, схватилась за винчестер.

- Вот ты и сказала свое слово, потаскуха, - ощерился Билл Утка. - Больше я тут разводить церемонии не буду, а наставишь на меня свое ружье, прикончу тебя прежде, чем ты успеешь пальнуть из него.

- Пусть так и будет, - согласилась Белая, наводя на него свой винчестер.

- Ага! Никак надумала сорваться с крючка? Ничего у тебя не выйдет, грязная шлюха. Ничего не выйдет... - укоризненно покачал он головой.

- Билл, - позвал голос из-за спины Белой.

- Тут, я вынужден тебя огорчить, - продолжал Билл Утка, будто не слыша своего товарища. - Чтобы выстрелить, тебе нужно передернуть затвор, а пока ты это сделаешь, выстрелю я. И заметь, я тебя не убью, а только раню, чтобы ты вела себя покладисто и была послушной.

- Билл! - уже громче и настойчивее позвали его с ноткой истерики.

- Что?! - рявкнул раздосадованный вожак. - Тебя не учили, что не вежливо прерывать...

Неожиданно мексиканец сорвался с места и во весь опор ускакал вперед, нахлестывая коня.

- Ходу! Индеи!!! - Как сумасшедший заорали из-за спины Белой и всадник, что все время держался позади, промчался вперед мимо нее, поднимая клубы пыли.

Билл Утка и Белая сорвались с места одновременно, но Утка сразу же обогнал ее и ушел далеко вперед. Трое мужчин впереди Белой, гнали коней, низко пригнувшись к их гривам. Никто из них не обернулся, чтобы посмотреть, что стало с всадницей. Для них сейчас главное было спасти свои жизни, а женщина была только обузой, потому что Лори значительно уступала коням мужчин. Белая слышала нагоняющий дробный топот множества копыт, сливающийся в гул и ликующий вой индейцев. В стороне от нее показался полуголый, раскрашенный в белые и красные цвета, всадник. С другой стороны, чуть поотстав, держались двое дикарей, не отставая, но и не обгоняя ее. До нее дошло, что они хотели взять ее живой и невредимой. Снова плен? Только не на этот раз! И она, чуть не плача, то и дело, понукая, гнала тихоню Лори. Впереди вырос пологий холм, поросший редким кустарником. Билл Утка уже взбирался на него, под прикрытием пуль своих товарищей, оказавшихся на нем раньше. Соскочив с коня, он поспешно выдернул из седельной сумки короткоствольный спенсер и направил его на взбирающуюся на холм, на взмыленной лошади, девушку. От неожиданности она чуть было не придержала Лори, но опомнившись, стукнула пятками по ее судорожно ходящим бокам. Вокруг слышались беспорядочные выстрелы, и перепуганная лошадь одним прыжком преодолела, отделявший ее от редких кустов, подъем. Неловко скатившись с седла, едва не выпав из него девушка, пригнувшись, кинулась за ближайший камень, но за ним залег Билл Утка и подвигаться не собирался. Тогда она упала на землю там, где стояла, прикрыв голову руками. Двое товарищей Билла Утки уже отстреливались по другую сторону холма. Заняв круговую оборону на его вершине, белые имели шанс отбиться от круживших вокруг них бешеной каруселью, индейцев. Заметив, что в нее не стреляют, и что стрелы летят в основном в Утку, не давая ему и носа высунуть из-за камня, Белая рискнула поднять голову. С пронзительными истошными воплями индейцы носились вокруг холма, изредка отвечая на панические и беспорядочные выстрелы до смерти перепуганных бледнолицых. С обнаженными торсами, с раскрашенными и, от того ужасными, лицами, размахивая кто ружьями, кто томагавками, они, казалось, не обращали на эти выстрелы внимания. Взметались на скаку длинные косы, мускулистые бедра крепко сжимали лоснящиеся бока неоседланных лошадей, скалились в дьявольском веселье страшные лица. Это были Равнинные Волки.