Белый шаман

Глава 13

Утром про меня словно все забыли. Вызвали из камеры троицу крестьян, обратно они уже не вернулись. Скорее всего, штраф какой обязали выплатить, да выгнали домой, чтобы не кормить за казенный счет оглоедов. Затем увели деда бомжа, который напоследок окинул камеру цепким, холодным взглядом. Заметив, что я за ним наблюдаю, тут же снова принял вид тихого безобидного скаженного. А дедок-то не так уж и прост, оказывается. Сдается мне, в нашем небольшом и не очень дружном коллективе он был самым опасным и продуманным. Тут даже я со всеми строгановскими заскоками, лезущими из меня в совершенно случайном порядке, не справился бы. Просто потому что не ждал, что под личиной дурковатого тихони прячется матерый хищник со взглядом убийцы.

Мамкин революционер Павлик, вернее представился он Павлом, но какой к черту Павел, самый настоящий Павлик, после ухода крестьян, перебрался от параши к противоположной стене. И сел там, скукожившись, подобрав ноги к подбородку и обиженно стреляя красными от слез и недосыпа глазами то на меня, то на урок. Вот же, с одной стороны жалко его, а с другой, ну если ты такая квашня, куда ты лезешь в политику? Ну, какой из тебя борец за свободу народа, если ты за собственную честь и достоинство побороться не можешь? Не понимаю я таких людей.

Троица мелких жуликов, жалась от меня в углу топчана. Уважают. Ну, а я вольготно расположился с противоположной от них стороны, положив под голову любезно предоставленные милейшими бандитами пиджачки. Мне даже удалось поспать. Кузьма с Михаилами пообещали приглядеть и если что не так разбудить. Так и продрыхли по двое. Полночи мы с Кузьмой, полночи Миши. Кузьма вдобавок оказался односельчанином моего знакомого местного таксиста Макара из Криводановки. В общем, наладил контакты с местными аграриями.

Наконец звякнули ключи, и в камеру заглянула помятая морда нового надзирателя. Лукич, видать, сменился.

— Уколов, давай на выход, — недовольно прогнусил он, — Их благородия ждуть. Быстрей давай! — тут же рявкнул он на меня.

— Рот закрой. На жену орать будешь! — не, ну ничего себе прыщ! Будет всякая шваль на меня варежку разевать.

— Ужо, я щас тебя! — покраснел надзиратель, бешено вращая рыбьими на выкате глазами и топорща усы. Ну, чисто таракан. До того похоже, что я, не выдержав рассмеялся. Через мгновение ржали все, даже Павлик тоненько подхихикивал в рукав своей форменной тужурки. Едва я вышел из камеры повторилась история с вчерашним солдатиком. Мстительный гад решил втихую сунуть мне кулаком под ребра. Только исполняет он свою задумку медленно и неуклюже. Для меня медленно. Будто случайно делаю шаг чуть в сторону, и этот идиот едва не падает на пол, провалившись вперед. — Осторожней, господин надзиратель. Убьетесь ведь. Кто наш покой и сон охранять будет?

— Шагай, давай! — злобно прикрикивает он, и разражается длинной матерной тирадой.

— Ай-яй-яй, как нехорошо. Вы же при исполнении. Нельзя же так. Что о вас Его благородие подумает.

Таракан тяжело дышит от злости, но видимо решает больше не связываться со мной.

Сегодня занято три стола. А вот стол вчерашнего раздражительного господина, наоборот свободен. В комнате стоит густой пеленой табачный дым. Эх, нет на вас, ребята, Государственной думы! Проходим мимо, на нас никто не обращает внимания, все заняты своими делами. Двое что-то пишут, третий разговаривает с дебелой теткой.

— Ой, как есть, обнесли, Ваше благородие. Сосед это, Акимка. Как есть, он, — причитает бабища, на что полицейский меланхолично кивает, смоля папиросой.

— Значит, ты утверждаешь, что обокрал тебя сосед Аким? Как фамилия соседа, кстати?

Фамилию соседа я так и не узнал. Меня завели в дверь ранее незамеченную мной. Небольшой предбанник со столом заваленным бумагами и монструзным шкафом с папками, занимающим большую часть комнатушки. Видимо тут должен сидеть делопроизводитель, но сейчас его нет. И еще одна дверь, обитая черной материей. Мой сопровождающий робко стучится и, приоткрыв щелочку, негромко докладывает:

— Ваше благородие, задержанный Уколов доставлен.

— Пусть заходит, а ты свободен, — раздался из-за двери негромкий приятный голос, — И мундир поправь, погон чуть не на пузо уполз, не городовой, а михрютка какой-то, посмешище!

— Так точно, Ваше бррродие, слушаюсь, Ваше бррродие! — о, как рвение-то свое показывает, только зачем так рычать на начальника? — Заходи, давай, — мой сопровождающий, красный как рак, отошел в сторону, пропуская меня в кабинет, а сам зашарил руками по мундиру, приводя себя в порядок. Ну а что, злоба ни к чему хорошему не приводит. Хотел меня поучить, не получилось, в ярости своей желчной не обратил внимания на вешний вид, вот и подставился перед начальством. Как там в моем мире говорили? Сам себе злобный Буратино! Добив «таракана» ироничной усмешкой захожу в довольно просторный кабинет. Делаю несколько шагов вперед, чтобы не стоять у самой двери, как бедный родственник.

За обитым сукном столом под портретом Александра Третьего сидит долговязый худой мужчина в полицейском мундире, с тремя звездочками на погонах. Что за звание или чин, ни сном, ни духом. Не научился пока различать, кто есть кто в местных реалиях. В армейских званиях разобрался худо-бедно, а в остальных ни в зуб ногой. Надо исправлять сей недочет. Тут, почитай, почти все, кто при службе военной или гражданской, не важно, в мундирах ходят.

— Участковый пристав Зубрицкий Иннокентий Петрович, — представляется мужчина, бросая быстрый, настороженный взгляд мне за спину.

— Уколов Дмитрий Никитич, — представляюсь в ответ и оборачиваюсь посмотреть, на кого там поглядывает господин Зубрицкий.

В углу, закинув ногу на ногу, выставив напоказ носки начищенных до блеска остроносых туфель, сидит еще один мужчина. Он хоть и в гражданке или, как здесь говорят, в цивильном платье, но пронзительный, уверенный, с чувством легкого превосходства взгляд выдает в нем полицейского. И, судя по всему, он на этом болте самый главный кулик. Похоже, то самое начальство из Томска, о котором вчера говорили городовые. Это что, по мою душу что ли? Гляжу, вопросительно приподняв бровь, на вальяжно развалившегося на стуле мужчину.

— Костромин Аполлинарий Антонович, — представляется тот, слегка опустив подбородок. Возвращаю ему такой же небрежный поклон:

— Уколов Дмитрий Никитич, — щека Костромина дергается. Ну а что ты думал? Я испугаюсь такого важного тебя, упаду на пол и начну биться лбом об доски?

— Мне необходимо допросить, — переключает мое внимание на себя Зубрицкий, бросая мимолетный взгляд на мою кисть, перемотанную рукавом, оторванным от рубахи Сивого, — Простите, опросить, ­– поправляется он, услышав хмыканье Костромина, — О случае, произошедшем в тайге 1 июля сего года. Вы понимаете, о каком случае я говорю?

— Понимаю, — не дожидаясь приглашения, подхожу к столу и сажусь на стул для посетителей. Зубрицкий делает вид, что так и надо, но зыркает недовольно. Впрочем, взгляд тут же становится добродушно деловым. Похоже, менты не меняются, что в XXI веке, что в XIX замашки у них совершенно одинаковые. Помню году так в две тысячи первом или втором мы только с Михалычем работать начинали, нас так же мурыжили за кражу долларов из сейфа заказчика. Главное, мы даже сейф не видели не то, что деньги. Трое суток продержали нас с Михалычем в КПЗ, потом еще две недели таскали в РОВД днем и ночью. Все пытались повесить кражу. А потом выяснилось, что «бакинские» подрезал у папашки отпрыск. Главное никто не извинился даже, ни заказчик, ни менты. Но одно я уяснил четко, что бы ни случилось, всегда надо идти в отказ. Честность и справедливость тут никому не нужны. Потом, делая ремонт большому чину в погонах, выслушали и противоположную сторону. Про процент раскрываемости, про интриги, грызню, склоки и подставы, про собачью службу. Но не прониклись. Тогда, хорошо обошлось, сыночек сам раскололся, случайно. А если бы нет. Посадили бы нас с Жуковым лет на пять. И вся жизнь, возможно, под откос. Выкарабкались бы все-таки. Но с судимостью сложно. Да и не нужно, если так разобраться.

Вот и сейчас начались заходы подходы и словесные кружева. Сначала долго выясняли, где мои документы, действительно ли я Уколов Дмитрий Никитич? А, может, все-таки кто-то другой? Например, беглый каторжанин или ссыльный? Выслушав мою частично выдуманную историю, впервые изложенную отцу Федору, недоверчиво покивали. И опять: «Кто таков? Откуда взялся? Как на банду вышел? Кто помогал убивать каторжан? Где спрятали золото? В сговоре ли с хорунжим Осиповым? Где прячутся сообщники Руднев Поликарп Матвеевич и Сидоров Николай Иванович? Как отношусь к Государю Императору? Сочувствую ли социалистам, смутьянам и бунтовщикам?» И все это одно да по тому, по нескольку раз, да еще и с двух сторон, потому как, спустя полчаса, к допросу присоединился и Костромин, важно выхаживая, как журавль по болоту, по кабинету. И вдруг резкая, как выстрел команда от него:

— Достаточно! ­– Костромин хлопает ладонью по столу и поворачивается ко мне. И нет уже на его лице высокомерного превосходства и недоверия. Наоборот, обаятельная, располагающая к себе улыбка: — Прошу нас извинить, уважаемый Дмитрий Никитич, но мы просто обязаны были проверить все версии. Ваши слова подтверждаются показаниями хорунжего Осипова, нашими экспертами и следопытами. Но убедиться еще раз не лишнее, согласитесь?

Устало машу рукой, умотали они меня:

— Что уж, — можно подумать, если я не соглашусь или не приму извинения что-то изменится, — Служба такая. Могли бы просто вызвать, без ареста обойтись.

— Вот именно, Дмитрий Никитич, вот именно! — чему-то обрадовался Костромин, Зубрицкий, кстати, совершенно потерялся, замерев у себя за столом и не отсвечивая, ­– Служба! Бывают и у нас эксцессы. Исполнители недопоняли уважаемого Иннокентия Петровича, не почувствовали разницу между понятиями «пригласить для разговора» и «схватить для допроса». Людишки темные, необразованные. А господин Зубрицкий отсутствовал по делам службы, не проконтролировал своих подчиненных. От лица губернского полицейского управления приношу Вам официальные извинения.

Так я тебе и поверил. Но головой покивал.

— Кстати, Дмитрий Никитич, — Костромин по-свойски пододвинул ко мне стул и уселся напротив, проникновенно заглянув в глаза, — А драгоценности, которые Вы храму пожертвовали, они откуда?

Вот змей хитрый:

— Наследство, Аполлинарий Антонович.

— Но позвольте, Вы так и очнулись в тайге с драгоценностями в руках?

— Почему в руках? — улыбаюсь ему в ответ самой располагающей, дружелюбной улыбкой, — В саквояже были. А саквояж в мешке.

— В каком мешке? — а вот это уже не маска, он действительно удивлен.

— В солдатском, с лямками такой, знаете? — вещмешки тут точно уже есть, видел у казаков. Костромин непонимающе кивает.

— А документов Ваших там, стало быть, не было?

— Не было, — пожимаю я плечами, — Только драгоценности и немного еды.

— И как Вы это объясните? Вы же строили для себя какие-то предположения.

— Думаю, я хотел для чего-то спрятать золото.

— И не спрятали?

— Не спрятал.

— Почему?

— Не успел, — развожу руками, — Я же говорил, меня совершенно ослабшим, по всей видимости, в результате какой-то болезни, нашел шаман тюйкулов и вместе с внучкой, ставшей впоследствии моей женой, выходил.

­­– А с чего вы решили, что в саквояже Ваше наследство?

— Да помню я их. Знаете, обрывки памяти из детства всплывают, как в тумане. У вас так не бывает?

— Бывает, ­– ­кивает головой Костромин, — Только у меня такие воспоминания никак не связаны с чудесами. Ведь Ваша история больше напоминает волшебную сказку, согласитесь? — он театрально разводит руками. Знал бы, ты насколько эта история фантастична на самом деле!

Согласен, — киваю я ему, — Сам никак не могу объяснить это, кроме как Божьим провидением.

— Поэтому Вы и решили отдать драгоценности церкви?

— Нет. Не из-за этого. Мне просто понравился ваш батюшка. Он очень светлый человек.

— Да, Его Высокопреподобие многое сделал и делает для губернии и уезда, большой святости человек — Костромин крестится, вот сейчас он действительно искренен. Видно, что отца Федора уважают не только в Колывани, но и в Томске. Крестимся и мы с Зубрицким. — А есаула Ефтина давно знаете?

— Да здесь и познакомились, Володя, хорунжий Осипов представил нас друг другу. Есаул его непосредственный командир. А почему Вы спрашиваете?

— Да потому, уважаемый Дмитрий Никитич, — Костромин взял со стола Зубрицкого папку весь допрос пролежавшую там, — Что есаул Ефтин, хорунжий Осипов и еще несколько простых казаков подтверждают Вашу личность. Более того, — полицейский достает из папки бумагу, написанную аккуратным, почти каллиграфическим почерком, — Они утверждают, что у Вас в поселке Красноярском есть родственники, готовые опознать Вас и подтвердить родство.

Вот это неожиданно! Нет, это охренеть, как неожиданно! Получается, Ефтин предков моих знает⁈ Уколовы-то испокон веков в Красноярской жили, со времен Екатерины Второй, если не Петра. То-то он все время ко мне приглядывался с улыбочкой. И не сказал же ничего, не спросил! Неужели я так похож на кого-то из пращуров? Все может быть! На деда­-то я сильно похож. Особенно в молодости. Есть, вернее, была у меня его фронтовая фотография. Так будто это я в исторические реконструкторы подался. Костромин заметил мое замешательство:

­– Вы что-то вспомнили, Дмитрий Никитич?

— Я? Нет. Не уверен, — я, правда, был ошарашен. Нет, не тем, что Ефтин отыскал мою родню. Скорее тем, что казаки, не сомневаясь, поручились за едва знакомого им человека.

— Тогда, — Костромин пододвигает мне листок, — Распишитесь в ознакомлении. Это Вам предписание явиться в течение двух месяцев, считая с сегодняшнего дня, в поселок Красноярский для опознания Вас родственниками. Там же становой пристав оформит нужную бумагу, и уже тогда, на ее основании, в Усть-Каменогорске в Третьем военном отделе Вам выправят все необходимые документы. Если уж казаки за Вас поручились им и сопровождать Вас до Усть-Каменогорска. С есаулом Ефтиным все обговорено, он и выделит сопровождающих.

Тут ясно, как божий день, тип я для всех мутный и непонятный, а так под присмотром буду и не пропаду бесследно на бескрайних просторах родной Сибири. Кое-как умудряюсь расписаться, не поставив кляксу. Ну, удружили казачки. С документами-то, вроде как ладком получается. Да есть только нюансик. Нет, блин, нюансище! Казаки здесь обязаны служить! Двадцать лет! Или восемнадцать? Не помню точно. Но хрен редьки не слаще!

— И еще, — Костромин торжественно поднялся, следом встал и Зубрицкий, оправляя мундир. Что это с ними? Еще и на меня глядят выжидающе. Ну, значит, тоже встану, мне не сложно. — История с чудесным спасением казачьего офицера достигла ушей Цесаревича Николая Александровича во время его пребывания в Томске. От имени Его Высочества выражаю Вам высочайшую благодарность, — это его реально так прет от верноподданнических чувств? Глаза горят, губы подрагивают от волнения. Да и Зубрицкий словно кол проглотил. И куда все это денется буквально через четверть века? Да, уж! Поправит Николай Александрович! Слов, кроме нецензурных, нет. А сказать что-то надо.

— Эээ, я должен как-то ответить по-особенному? Простите, господа, просто не знаю.

— Нет, Дмитрий Никитич, если бы благодарность выразил лично Цесаревич, там другое дело, — в этот раз по-человечески улыбнулся Костромин, — Поздравляю, это большая честь.

— Поздравляю, — с такой же счастливой улыбкой вмешался Зубрицкий. Странные люди, буквально только что кололи меня на кражу, а теперь счастливы за меня же, потому что непутевый сынок Императора решил обратить на меня внимание. Наверное, я никогда не пойму эти местные сословные заморочки. И главное граф затаился. А ведь все эти поклоны, благодарности, расшаркивания по его части. Хотя может он на всех Императоров и их детей обижен после того, как его собственный монарх, которому он верой и правдой служил, траванул, вот и решил свое «фи» таким образом выразить.

— И еще, господин Уколов, — продолжил Костромин, — Его Высокопревосходительство Герман Августович Тобизен, приказали выяснить, не нуждаетесь ли в чем либо, поручено оказать Вам всяческую помощь и поддержку, — хотя весь вид полицейского просто кричал о том, что лучше бы я ни в чем не нуждался.

— Так это вы меня три часа тут поддерживали⁈ — саркастически хмыкнул я, не удержавшись от шпильки.

— Мы выполняли свой служебный долг, Дмитрий Никитич! — вздернул подбородок Костромин.

— Ладно, Аполлинарий Антонович, не обижайтесь. Просто поставьте себя на мое место. Неприятно, знаете ли, оказаться в камере с уголовниками, а потом попасть на допрос, не имея за собой никакой вины.

— Dura lex, sed lex[i], Дмитрий Никитич. Да и на счет уголовников, — он хитро улыбнулся, — Боюсь, это не Вы с ними оказались, а они с Вами.

Глупо бы было думать, что надзиратели не доложат начальству о конфликте в камере.

— Что поделать, не люблю я их. Сами понимаете, имею веские причины.

Костромин серьезно кивнул:

— Понимаю. И сочувствую Вашему горю, — он посмотрел мне в глаза, — Действительно сочувствую. И, Дмитрий Никитич, — полицейский теребит меня за подвернутый, чтобы не было видно засохшей крови, рукав рубашки, — Пожалуйста, прошу Вас, воздержитесь от опрометчивых поступков. Мы сами найдем сбежавших каторжан. Не берите грех на душу.

А вот этого я обещать не могу и не хочу. Криво улыбнувшись, пожимаю плечами:

— Я подумаю, над Вашими словами. А лучше, просто найдите их раньше меня.

Аполлинарий Антонович осуждающе качает головой, но ничего по этому поводу больше не говорит:

— Так, что мне сказать Его Высокопревосходительству?

— Да я даже не знаю, — пожимаю плечами. Правда, что мне от него может понадобиться? Деньги просить за спасение брата-казака пошло и мерзко. Награду какую, так дали бы, если бы посчитали достойным. С документами… Тут мне Ефтин подсуропил. Если бы не поручительство казаков, можно было бы попросить посодействовать с их получением. А сейчас, уже не поймут такого. Да и что я по большому счету всполошился? Можно же получить паспорт или что тут нынче его заменяет, а в казачье сословие не верстаться. Вроде из казаков в мещане перевестись вполне возможно. Правда, потом бородатые и руки не подадут. Ладно, эти проблемы буду решать по мере их возникновения. Сначала с Ефтиным, Володей, да казаками переговорить надо. — Так сразу и не скажу. А знаете, Аполлинарий Антонович, я был бы очень признателен, если бы губернатор рассмотрел возможность выкупа мною земель, где меня тюйкулы подобрали и выходили. Там могила жены и сына, там я, хоть и не долго, был счастлив.

— Я передам Ваше пожелание Герману Августовичу. Покажете на карте, какие земли хотите выкупить. Если не кабинетные, думаю, вполне возможно будет решить этот вопрос.

— Благодарю Вас, — слегка кланяюсь, получаю такие же поклоны в ответ, прям разительные перемены, по сравнению с началом нашей увлекательной беседы, — Теперь, надеюсь, я могу быть свободен. Хотелось бы, знаете ли, помыться, после Вашего гостеприимства, Иннокентий Петрович. Сменить одежду, — пристав вспыхивает краской. Ничего, потерпит. Имею право, между прочим.

— Да, конечно, Дмитрий Никитич, — за Зубрицкого отвечает Костромин, — Еще раз приношу Вам официальные извинения от губернского полицейского управления. И не затягивайте с отъездом. За нарушение паспортного устава предусмотрена уголовная ответственность.

— Благодарю, за напоминание. А теперь все же разрешите откланяться.

— Всего доброго, Дмитрий Никитич.

— Всего доброго, господа, — особых обид на полицейских у меня не было, они действительно выполняли свою работу. Но осадочек, как говорится, все равно остался. Уже на пороге меня окликнули:

— Господин Уколов, — обернувшись, вижу, как Зубрицкий достает из-под стола сверток с саблей и кинжалом, зачем-то прихваченными городовым при моем задержании, — Это кажется Ваше? — улыбается полицейский. Подхожу, забираю, отодвинув тряпицу, смотрю на оружие. Пристава слегка перекашивает. А как ты хотел? Доверяй, но проверяй! И, вообще, полицейский, есть полицейский. Такое оружие держать под столом! Пошло! И оскорбительно! Кажется, я даже физически чувствую обиду, исходящую от клинков. Ничего, потерпи̒те, родные. Немножко разгребемся с делами и потанцуем, мне тоже понравилось. Хм, и правда, успокоились.

После мрачноватого сумрака казенных кабинетов солнце резануло по глазам. Свежий августовский ветерок приятно щекотал ноздри. Хорошо-то как! Я задрал голову, глядя на небо. Надо мной, клубясь, проносились облака. А ведь скоро осень. Зарядят дожди. Надо бы обернуться в Устькаман до распутицы. Здесь асфальта нет, можно застрять надолго где-нибудь на тракте. Или мы пароходом поплывем? Как тут добираться-то? Ай, что я о ерунде думаю! Казаки знают, доведут. А еще надо успеть в Нелюбино заглянуть, очень мне хочется с одним медиком недоучившимся погуторить по душам. И к отцу Федору. Вспомнил я тут кое-что, когда ночью с Кузьмой беседовал. Нехорошее очень вспомнил. Надеюсь, поможет мне батюшка.

— Дима! — слышу радостно-возбужденный голос Осипова, и на душе становится тепло.

— Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут — и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут!

Бормочу себе под нос строки несравненного Александра Сергеевича и шагаю навстречу Володе. Парнишка с юношеской непосредственностью бросается обниматься. Нравятся мне люди здесь, камня за пазухой не держат, своих чувств не стесняются, сердцем открытые. Хотя, не все, пожалуй. Вон, крестьяне. И расскажут вроде все. Про жену. Про детей. Но больше про соседа. И всегда с оглядочкой, кабы чего не вышло. Ну, или с выгодой какой. Мол, барин пожалеет, да накинет копеечку на скудность. Что извозчик Макар, что мои соседи по камере, они ведь какие угодно, но никак не забитые и уж тем более запуганные. Скорее очень себе на уме, там у нас таких продуманными называли. Может среди своих и другие они. Только вот я-то своим не стал и вряд ли стану. Барин, и есть барин, и обратное им не доказать. И виной тут не страх и темная отсталость, а скорее закрытость общин, которыми и живут крестьяне. И драки село на село отсюда же. За девок, за выпасы, за сенокос, а потом вторым, если не третьим делом удаль молодецкую показать. Ну, это так, мое мнение, могу и ошибаться.

— Привет, Володя, — обнявшись, дружески хлопаем друг друга по плечу, — Ты каво здесь? — вот надо же, думал давно избавился от этого «каво», а нет, стоило пообщаться с местными, и вернулось словечко. А ведь больше нигде не слыхал, чтобы так говорили. Только здесь, у нас в Восточной Сибири.

— Так тебя жду, — широко улыбается Осипов, — Мои вчера прибежали, доложили, что арестовали тебя. Хотели отбивать идти от полиции. Насилу с Иваном Степановичем остановили. А сами поручительство написали. Если бы сегодня не выпустили, сами бы за тобой пришли.

— Спасибо, Володя. Всем вам спасибо. Тебе, Ивану Степановичу, Уварову, казакам, — я был действительно по-настоящему растроган. А мужики сильны! Околоток решили штурмом брать. И не сомневаюсь, взяли бы. А ведь это бунт! Из-за человека, которого знают пару дней!

— Брось, — Осипов нахмурился, почувствовав мое настроение, — Казаки своих не бросают.

Свой. Вот же! И как после этого в мещане переписываться? Неужели служить придется? А с другой стороны, почему нет? Чем мне тут заниматься? В университет идти опять? Так в Томске, вроде, только медицинский факультет. Вариант, конечно. Только какой с меня медик? Или ехать в Центральную Россию. Ага, ждут меня там! В виски бились мысли, пытаясь прорваться через завалы памяти: «Медик… Служить… Война…» Что-то брезжит вдалеке очень важное. Еще ночью в голову пришло, когда про голод, а потом тиф и сифилис вспомнил.

Точно! Пенициллин! Я остановился, как вкопанный. В каком году там его придумали? Не помню. Но вроде как в начале ХХ века. А впереди русско-японская. Надо делать! А как? К Фирсу надо! А тут эта поездка! Как же некстати! Я даже замычал от разочарования.

Не собирался же заниматься всяким прогрессорством! Но, черт побери, я-то ладно. А Володя, сотник Уваров, задиристый Семка, да и Ефтин, если разобраться, рупь за сто под каким-нибудь Мукденом оказаться могут, как два пальца! И кого-то из них эта плесень спасти может. Да и просто много жизней сберечь, если разобраться. Только вот, опять же таки, а есть, вообще, возможность производить пенициллин в промышленных масштабах в России? Я вроде слышал, там что-то на среднеазиатских дынях надо выращивать. Или нет? Не врач я! Не химик! Даже не фармацевт! Я строитель! Ну и убить могу, если граф во мне просыпается. Значит надо или в университет поступать или искать химика или фармацевта. Знать бы еще, кого! А дыни из Бухары через казаков завозить? Твою ж мать! И что мне со всем этим делать? Наверное, пока не буду голову ломать. Сначала надо у Фирса запросить, есть ли у него, в принципе, что-то о производстве антибиотиков? Вот зачем я его обнулял⁈ Псих, блин!

— Дима, все в порядке? Ты чего встал? — очнувшись от мыслей, вижу, как Володя обеспокоенно заглядывает мне в лицо.

— А? — быстро прихожу в себя, — Да. В порядке. Так. Нахлынуло. Не обращай внимания.

— Пойдем, — Володя тянет меня за рукав, — Иван Степанович ждет.

— Ты знаешь, — извиняюще смотрю на парня, — Иди один, скажи Ивану Степановичу, что я позже подойду. Переоденусь только. А сейчас, извини, мне в храм надо, — киваю на возвышающуюся над нами колокольню.

— Понимаю, — улыбается Осипов, — Конечно, надо! Как я сразу не подумал! Так давай я с тобой.

— Не надо. Хочу сам.

Хорунжий понимающе кивает:

— До̒бре. Ну, мы ждем, ­– и без лишних разговоров и дурацких обид, придерживая шашку рукой, быстрым шагом уходит к казачьим казармам. А я, пройдя через забитую телегами соборную площадь, захожу в пахнущую ладаном духоту.

[i] Закон суров, но это закон (латынь)