Белый ворон

Глава 10 «РЕВОЛЮЦИЯ ГЛОБУСА»

Тройка застыла перед флагштоком, и стоявший в ней седоусый фельдфебель громко обругал смотрителя, нерасторопно кинувшегося к шлагбауму.

— Ужо тебя граф взгреет, Ипатыч! С вечера, что ли, зенки залил? Не видишь, кто едет?!

Начальник станции, чиновник не ниже двенадцатого класса — действительно сонный, со спитой рожей, в засаленном сюртуке и некоем подобии колпака, подвязанного на лбу ленточкой, самолично ринулся поднимать полосатую орясину.

— Дык, Яков Гаврилыч, не видать издаля, что ты собственной персоной валишь! — сипел он. — Грешник, не разглядел! Не изволь графу докладывать... А я тебе бражки нацежу. Трёхведёрный штоф поспел. Истинно, ржаной скус, с гречишным семенем... Яков Гаврилыч, ну вот те крест, не по злобе!

— Ну тебя, — отвечал фельдфебель, разглаживая усы. — Как учует его сиятельство, что от меня твоей сивухой за версту несёт, сейчас велит в холодную. Он этого не любит. Пропущай скорей. Сам знашь, какое наше дело. Поспел — молодец. А промешкал — полный П...Ц.

Тут фельдфебель сморгнул, глянув на седоков. Всё же господа были в чинах немалых. И хоть везли их в Грузино, чисто на погибель, выражаться «по матушке» при старших офицерах было не с руки. Однако их милости сидели, точно пыльным мешком стукнутые. Нахохлившись и едва ли не прижавшись друг к другу. Один невысокий, широкоплечий, смуглый, на манер цыгана. Сразу видать, не наш. Другой — рябой, длинный, как слега, — русский. Оба штабные, но не Главного штаба — без золотого канта на воротнике и обшлагах. У того, что повыше, на правом плече адъютантские аксельбанты. Сукно мундиров лёгкое, не по здешней погоде. На левом рукаве нашиты запылённые белые лоскутки. Что за птицы? Из каких краёв пожаловали? Почему переведены служить в поселения? У иных седоков всю подноготную за дорогу выведаешь. Под весёлый разговор проскачешь двести вёрст — глазом не моргнёшь. Но эти, казалось, отгорожены от всего света. Молчали. Не подступиться.

Гаврилыч изредка поглядывал на них и сдержанно крякал в кулак. Стало быть, отлетались, соколы. Будет вас ястреб бить да клевать. Пока ни единого пёрышка не останется.

Как все из поселений — солдаты ли, офицеры ли, чиновники, без разницы — фельдфебель Яков Протопопов остро ощущал границу меж «своими» и «вольными». Теми, кто гулял, в ус не дул где-то в остальной части империи, за шлагбаумами и рогатками, знать не зная о том, каково оно в линиях. Расторопный, точный в исполнении, ещё в Гатчине превзошедший фрунтовую науку, Протопопов слыл любимцем Аракчеева. И трепетал своего графа, аки лист бури. Какие бы чины ни носили его попутчики, какими бы орденами ни погромыхивали и послужными списками ни шуршали, он, старый пёс, смотрел на них высокомерно и жалостливо, как на неразумных детей. Ибо видел такое, чего этим молодцам в страшном сне не приснится. Хоть бы и прошагали они от Тарутина до Парижа.

— Ваши высокоблагородия, — обратился Протопопов к седокам несколько фамильярно, — гляньте-ка на флагшток. Штандарт его сиятельства приспущен. Значит, нынче он принимать не изволит.

Чёрный поморщился, как если бы разворачивавшиеся по обеим сторонами дороги картины царапали его по глазам наждачной бумагой.

— Что же нам, любезнейший, поворачивать обратно в Питер?

Это был бы выход. Седоки уже подозревали, что, въехав на территорию поселений, они нескоро смогут их покинуть. Если вообще смогут. Потому-то и не хотела белая кость служить в линиях, что оттуда именным указом запрещено было выходить в отставку. Разве свезут тебя вперёд ногами. Или же в железах в Шлиссельбург. Переводам в другие места офицеры не подлежали. Могли, конечно, по болезни уволиться. Но коли выздоравливали и снова просились на службу, то возвращались обратно в линии — никуда больше. Их строжайше запрещено было брать в армию или на статские должности. Точно клеймо ложилось на лоб человека, ещё вчера такого же, как все.

О неразглашении увиденного давали подписку. Для посторонних поселения были закрыты. Реестры отъезжающих из столицы в сторону Новгорода государь просматривал сам. Сам же и визировал разрешение. За Чудовом начиналась другая земля, как бы выключенная из остальной империи. Не поднадзорная губернаторам, не проницаемая для судебного и полицейского начальства. Простой человек, едучи путём-дорогою, натыкался на вешки, знаменовавшие границы царства Кощея Бессмертного, и скорёхонько сворачивал в сторону. Не ровен час, вылетит из-за леса шестиглавый змей и утащит в линии...

На этот раз в когти Горыныча попались Казначеев и Фабр, о чём узнали только в Петербурге, куда явились после вывода корпуса в Россию. Бывший командующий имел от императора разрешение проводить полки через Германию, что и сделал, не оставшись ни в Берлине, ни в Дрездене. А доехал до самой границы и, чем ближе подходили его вчерашние товарищи к Польше, тем мрачнее становился граф. Да и у самих возвращавшихся щемило сердце: как-то ещё их встретят на родине? Встретили без радости. Уже в Вильно многие получили назначения к новым местам. А дивизии начали дробить, как горох, рассыпая между первой и второй армиями. Иных же командировали на Кавказ, поминутно повторяя, что таких избалованных частей дома отродясь не видели.

К счастью, сия гнусность творилась не на глазах Воронцова. Он от границы поворотил назад в Париж. И, по здравом размышлении, ему из всех выпала самая завидная доля — под венец и в отпуск. Они же... огребли полной жменей. Целый список штаб- и обер-офицеров был отозван в Петербург, где по высочайшему повелению каждым заткнули свою дырку, весьма далеко друг от друга. Казначеев и Фабр были до смерти рады, что по чистой случайности попали вместе. Однако оплакивали свою участь, ибо фраза: «Поступить в распоряжение графа Аракчеева» — звучала как реквием. Недаром острослов Арсений Закревский окрестил ордера о переводе из армии в поселения «похоронками».

— Слушай, было бы хуже, если бы нас отправили в Сибирь охранять рудники, — пытался утешить товарища Саша.

— Откуда ты знаешь, что хуже? — язвительно уточнял Фабр.

Теперь кибитка застыла перед пустым флагштоком.

— Эй, старина, — окликнул Казначеев фельдфебеля. — Что ж нам, сутки здесь куковать, пока граф возобновит аудиенции?

Насмешливый тон новичка не понравился аракчеевскому любимцу.

— Бывает, что и сутками ждут, — буркнул он. — Птицы поважнее вашего! Ну да нам нынче флаг не указ. Ежели бы вы ехали от двора по частной надобности... А тут дело казённое. Задержки в службе их сиятельство не потерпит.

Тряпица штандарта замоталась за палку, и лишь когда путешественники проезжали мимо, ветер раздул её, словно для того, чтобы продемонстрировать, чьи владения они пересекают. Герб Аракчеева — пышный, как любой новодел, — привлёк внимание Фабра не двуглавым императорским орлом в верхнем поле. А тем, что вместо обычных львов или единорогов по бокам стояли два гренадера с ружьями. Застыв навытяжку, они не поддерживали, а как бы конвоировали щит. Алекс немедленно поделился своими наблюдениями с Казначеевым, и оба сдержанно фыркнули, проникаясь мрачноватым юмором здешних мест.

Грузино располагалось всего верстах в двадцати от Чудова. Однако ощущение было такое, словно гости переехали границу между двумя державами, ни в чём не схожими, но по иронии судьбы населёнными одним и тем же народом. Побывав здесь, министр внутренних дел граф Кочубей назвал увиденное «революцией глобуса». Миновав шлагбаум, он из варварства попал в цивилизацию. Буквально от станции начиналась широкая шоссейная дорога, по которой кибитка следовала без малейшей тряски. Глянув вниз, Фабр убедился, что под колёсами стелется дощатая мостовая, которая при въезде в само Грузино сменилась брусчаткой.

Дерево полагалось лишь для просёлочных дорог и то на время, пока поселяне не разбогатели. В линиях господа офицеры имели честь наблюдать каменные тротуары, сточные желоба и фонари по обеим сторонам улиц. А в палисадниках — астры, георгины и флоксы вместо подсолнухов и крапивы. Народ находился в поле, и деревни оставались пустынными, за исключением часовых при въезде и выезде за околицу. Последние стояли в полосатых будках и окидывали проезжающих недоверчивыми взглядами, но, узнав Протопопова, вытягивались в струну, отдавали честь и пропускали без малейшей заминки.

— Это ещё что! — фельдфебель подбоченился, явно довольный произведённым эффектом. — Сейчас глянете, как жируют графские крестьяне. Их сиятельство учредил для них особливые ссуды в банке — дома починять, мосты править. И определил на это доходы с вырубки леса и продажи сена на заливных лугах.

Вскоре по правую руку от Волхова замелькали черепичные крыши, и путешественники вкатили в одну из графских деревень. Высокие рубленые дома на подклетах поразили их застеклёнными окнами. В первый момент Казначеев не понял, что его смутило в этих широких зерцалах, снопами ловивших свет. Но, приглядевшись, издал удивлённый возглас.

Окна отражали улицу, не пропуская взгляд внутрь домов.

— А... а зачем у вас зеркала в рамы вставляют? — удивился ездок.

— Дык на что чужому человеку тудыть пялиться? — в свою очередь не понял фельдфебель.

— Как же люди по ту сторону видят? — недоумевал адъютант.

— А заволоки на что? — пожал плечами Протопопов. — Дело привычное. Вот бабы, стервы, те ножами, бывает, скребут с обратной стороны. Только добро портят. Так едешь, вроде всё в порядке. А в иной дом зайдёшь — окно, как решето, солнце в дырки бьёт. Руки таким выдирать надо.

Фабр и Казначеев переглянулись.

— Сколько в Грузине крестьян? — поинтересовался бывший начальник штаба.

— До трёх тысяч душ считают, — отозвался Гаврилыч. — Богатейшее место.

Гостям пришлось в этом убедиться своими глазами. Но сначала бравый фельдфебель совершил тягчайшее правонарушение.

— Здесь маленько крюк срежем, — сказал он, поворачивая коней с дороги на просёлок.

Через берёзовую рощу кибитка ненадолго снова въехала в линии, земли которых вклинивались с севера во владения графа. Видно, делать это запрещалось, и Протопопов тревожно поводил головой из стороны в сторону.

— Их сиятельство любит прямые дороги, — пояснил он. — Но тут-то короче будет. Вы уж, благодетели, молчите, что мы чуток с шоссе съехали.

Оба седока согласно кивнули фельдфебелю: мол, никому ни слова. Задницы тоже не казённые, и за дорогу от столицы превратились в отбивные. Так что сокращение пытки хоть на час сильно украшало жизнь. Вступив в преступный сговор с новичками, Потопопов приметно потеплел к ним. И когда сразу за рощей замаячило старое пепелище, не отказался дать пояснения:

— Село тут было. Высоцкое. Как стали, значит, забривать крестьян в военные поселяне, те в бега. Долго кругаля по лесам давали. Потом возвернулись. К бабам с робятишками. Урожай собрали честь по чести. Отжили зиму. А по весне всё село попалили и ушли куда глаза глядят. Думали графа остановить. Не тут-то было. У самой литовской границы их спымали. Привели назад. Для острастки прогнали по разу через четыреста пар розог. Бабам по сотне, чтобы мужей не мутили. И определили всех в линии. Там, конечно, и дома дали, и скотину. Чё людям надо? Не пойму.

Рассказ произвёл на Фабра с Казначеевым тяжкое впечатление. В корпусе они привыкли, что наказание в сорок ударов считалось строгим, назначалось за серьёзную вину вроде дезертирства и проводилось только в присутствии полкового врача, останавливавшего экзекуцию, чуть только несчастный терял сознание. Но здешний народец явно не баловали.

Судя по высоте молоденьких берёз, поднимавшихся над чёрной прогалиной, как свечи, пожар случился года два назад.

— Чё приуныли? — усмехнулся Гаврилыч. — Ещё и не такие дела тут при начале поселений были. Слышали, как деревня Естьяны в Хвалынской волости двенадцать дней стояла?

Спутники удручённо помотали головами.

— Во-о, — протянул фельдфебель. — Ничего-то там у вас не знают. Точно за стеной живёте! На север вёрст пятьдесят отсюда будет. Приехал губернатор с указом о записи мужиков в поселяне. Привёз на разживу тысячу рублей от государя. Те денег не взяли. А шалопай тамошний Фомка Немочай возьми да и гаркни их превосходительству: «Почитай свою бумажку моей бабе в хлеву!» С того и пошло. Затворился народ в деревне и отбивался от солдат. Время летнее, запасов в домах мало. Съели даже солому с квасных гнёзд. Уж на исходе второй недели ноги перестали таскать, тут их и повязали, голубчиков.

Показавшиеся вдалеке шпили графского дома прервали откровения Протопопова. Ввиду резиденции своего грозного господина фельдфебель подобрался и стал донельзя официален.

— Вы, господа хорошие, — предупредил он, — с их сиятельством не вздумайте спорить. Ни к чему это. Своего не добьётесь. А рассердить можете. У него дюже ретивые на воде без хлеба в срубе сидят.

Фабр фыркнул. Хотел бы он посмотреть, как его, полковника и кавалера, посадят в сруб! Но Гаврилыч только покачал головой, молодо-зелено, и бросил на прощание:

— Чем скорее вас отпустят к месту службы, тем лучше. Помяните моё слово.

Между тем прекрасный вид, открывавшийся при въезде в усадьбу, ничуть не предвещал беды. Грузино располагалось на высоком берегу Волхова и смотрело на реку с косогора, как корабль, готовый отплыть в бурное море. Привольные дубравы шумели вокруг него, широко и шумно дыша на ветру зелёной листвой. Двухэтажное каменное здание с куполом-ротондой располагалось саженях в 150 от роскошного собора, слишком, быть может, большого и помпезного для частной резиденции. Но если вспомнить, что Грузино служило своего рода столицей новгородских поселений и в его церкви молился не один граф, а весь многочисленный штат канцелярии, офицеры и множество гостей — всё становилось на свои места.

В соблюдении традиций Аракчеев был весьма строг. Посты шли без послаблений. Службы в деревнях и на линиях велись полным чином, часа по три, так что и дюжие гренадеры лишались чувств. Казначеев поначалу гадал, отчего вдруг взрослому мужику — не бабе на сносях — становится в храме дурно? Пока сам, умотавшись раз с понтонными мостами на Волхове, не попал на доклад в Грузино и после трёх бессонных суток не очутился на обедне. Видя, как он бледен, инженерный поручик фон Брадке сказал ему шёпотом: «Обопритесь на меня. Граф обморочных не любит. Глядите, вон его шпион Морковников стоит с книжечкой». И действительно, за колонной маячил тип, заносивший свинцовым карандашом в блокнот, все ли с той же готовностью пришли к Богу, с какой представали перед очами самого Аракчеева.

Для ленивых был учреждён штраф за уклонение от исповеди и причастия — офицерам 10 рублей, нижним чинам 50 копеек, за детей родители вносили по 25 медяков. Вменял ли граф священникам в обязанность доносительство? Вполне возможно. Во всяком случае, народ в храме не откровенничал. Иных же батюшки сами останавливали знаком руки: полно, милый, зайди-ка ты ко мне на досуге, когда никого не будет...

Впрочем, в первый приезд в Грузино новичкам ещё неведомо было то возбуждённое нервное отвращение, которое позднее вызывала сама мысль о графской резиденции. Дом показался им маловат для такого крупного вельможи. Но всё объяснялось просто — флигеля для гостей или «номера», как их тут называли, были расположены на некотором расстоянии от жилища, где хозяин предпочитал пребывать в одиночестве. Возле ворот приезжих встретил полицеймейстер — обыкновеннейший, в синем мундире, с бляхой, с саблей на боку — явление совершенно непримечательное на питерских улицах, но здесь сбивавшее с толку. Он проводил вновь прибывших в заранее определённые «нумера», предупредив, что граф ожидает их завтра к двенадцати.

Было около пяти вечера. Фабру и Казначееву подали чаю без сахара и по кусочку хлеба в ладошку величиной.

— Они издеваются? — взревел Саша, проглотив «просвирку». — Я жрать хочу.

Более спокойный Алекс решил действовать дипломатически. Он разыскал слугу и обратился к нему со следующими увещеваниями:

— Ах ты, прохвост! Зачем украл весь хлеб? Ужо тебе будет, когда мы пожалуемся графу!

Детина побледнел, затрясся, кинулся постояльцам в ноги и, заикаясь, стал уверять, что порции хлеба в доме каждому определяет сам хозяин. А как сейчас их сиятельство уехал в линии и до ночи не ожидается, то и не у кого спросить, можно ли надбавить гостям хоть по горбушке.

— Да нешто я взял бы... — повторял он. — Разве я себе злодей? Кто осмелится? При наших-то порядках?

В довершение ко всему он принёс постояльцам четыре куска: свой, сестры, матери и тётки, работавших в доме. От чего Фабр и Казначеев немедленно отказались, заявив, что они не лишились чести — забирать хлеб у слуг.

Ужина не последовало. Голодные и злые господа офицеры вышли погулять. Прекрасный вид, открывавшийся с высокого берега реки на всё имение, теперь подействовал на них угнетающе. Дома для гостей составляли целую улицу, за ней простирался обширный парк с руинами, увитыми плющом, беседками и храмами размышлений. Внизу у каменной пристани на Волхове стояла настоящая флотилия лодок, шлюпов и прогулочных катеров во главе с яхтой «Благодетель», построенной Аракчеевым специально для государя в Англии и снабжённой флотским экипажем. Над ней и сейчас бился императорский штандарт.

На другой день Фабр и Казначеев повлеклись к новому начальнику на поклон. Войдя в широкий и светлый холл, они сообщили дежурившему у дверей адъютанту свои фамилии. Он отыскал их в списке и отправился доложить. Пока молодой человек ходил, гости озирались по сторонам. Им бросилось в глаза, что внизу у широкой белой лестницы топчется штаб-офицер с землисто-серым лицом. По всей видимости, он чувствовал себя неважно и не решался штурмовать крутые ступени. Наконец со вздохом полез вверх, но, не пройдя до первого пролёта, покачнулся. Саша подоспел, подхватив незнакомца, прежде чем тот грянулся на пол. В этот момент явившийся на вершине лестницы адъютант крикнул вниз:

— Львов, его сиятельство велел тебе передать, что если ты сию минуту не будешь у него с бумагами, он прикажет заключить тебя в каземат.

Штаб-офицер побледнел ещё больше, едва смог процедить Казначееву: «Благодарю!» А затем с таким проворством взлетел наверх, точно у него отросли крылья.

— Да что же вы делаете? — возмутился Фабр. — Этот человек болен. От такого напряжения ему станет только хуже.

— Вы полагаете, в каземате ему полегчает? — спросил адъютант, спускаясь вниз.

— Так вы не шутите? — изумился Казначеев.

Адъютант вытаращил на них глаза.

— Кто же такими вещами шутит, господа? Побойтесь Бога. Я бы и сам ему помог, если бы не имел строжайшего запрещения. Граф не любит, когда ссылаются на личные обстоятельства. А служба стоит. Намедни капитан наш из линий опоздал с приездом по вызову на три часа. У него жена померла. Хоронили. Стоял на коленях, слезами обливался, просил прощения за задержку. «Какое мне дело до твоей бабы?» Весь сказ. Свезли его под арест. Если кто болен, на второй же день записка от графа: «Вы скучаете», — и новое приказание. Попробуй не встать. Вы не удивляйтесь, господа, если заметите странности в поведении: здесь у всех нервические припадки.

Обнадёжив гостей этой картиной, адъютант повёл их наверх, где в следующей за вестибюлем комнате сидел за бумагами злополучный Львов. Он без особой приязни глянул на вновь прибывших, видимо, стыдясь своей слабости, и кивнул на дверь:

— Его сиятельство велел вам войти.

Сделав шаг за порог, Фабр и Казначеев попали в нарядную гостиную с шёлковыми палевыми обоями в цветах, с видами Италии на стенах и с чудными мраморными головками Гудона, изображавшими не то детей, не то херувимов. Граф сидел в кресле и был облачен в зелёный артиллерийский сюртук. Его лицо сразу приковывало к себе. Хотя в комнате находились ещё люди, вошедшие точно не видели никого, впившись глазами в грозного своего «хозяина». Это определение мигом пришло обоим в голову и было при всей своей оскорбительности донельзя точно. Их продали. Подарили. Проиграли. Приписали к ведомству Аракчеева, как крепостных к заводам. Ужасный смысл произошедшего стал очевиден при первом же взгляде на графа.

— А вот и мои «carbonari» пожаловали, — сказал он, растянув губы в подобии улыбки, отчего его физиономия стала ещё более безобразной.

Тот факт, что их уже заранее считают вольнодумцами, не порадовал офицеров. Между тем Аракчеев пока только шутил. И напряжённое внимание, с каким гости уставились ему в рот, польстило графу.

Их сиятельство был отменно некрасив. Со стороны казалось, что, собирая его, Бог использовал какие-то лишние детали, оставшиеся от других людей и совершенно не подходившие друг другу. Высокая, костистая фигура с сутулыми плечами и длинными, сильными руками совершенно не соответствовала тощей мальчишеской шее, по которой можно было изучать анатомию жил. Мощный, нависающий лоб свидетельствовал о недюжинном уме, тогда как само лицо — простоватое, с широким, чуть на сторону носом и глубоко вдавленными глазами — не являло миру ничего примечательного. По первому впечатлению это был честный служака, недалёкий, но ревностный и готовый расшибиться в лепёшку, лишь бы исполнить высочайшую волю. В двенадцатом году из уст в уста передавали слова Аракчеева: «Что мне до России? Был бы государь цел». Такую преданность любят.

Но ощущение простодушия исчезало, чуть только граф начинал говорить. Всё его лицо приходило в движение — точно каждое слово давалось с трудом и, произнося фразы, он делал нечто противоестественное. Подбородок сморщивался и судорожно подрагивал, а мясистые, оттопыренные уши тряслись. В его ужимках было что-то обезьянье. А во взгляде, каким начальник окинул вновь прибывших, сквозило столько бесстыдного любопытства, что оба почувствовали себя голыми.

— Добро пожаловать, голубчики, — их сиятельство широким жестом указал на пустой угол. — Погодите маленько. Мы тут с господами выборными закончим.

Действительно, посреди гостиной стояло двенадцать мужиков в зипунах и лаптях, с котомками за плечами и шапками, которые они комкали в руках, переминаясь с ноги на ногу. Казначеева и Фабра удивило, что им не предложили сесть. Не выказывая недовольства, офицеры встали у стены, а граф проводил их внимательным взглядом: не оперлись ли его гости о шёлк обоев, застыв в расслабленных, неуставных позах. Обнаружив, что оба впали в столбняк почти навытяжку, он успокоился и вновь повернулся к крестьянам.

— Так вот, благодетели мои, — произнёс Аракчеев, как-то особенно ёрничая и не только голосом, но и всеми движениями подчёркивая иронию подобного обращения. — Государь прислал мне указ учредить у вас поселения. На вашу волю отдаёт он записаться в них или выехать с пожитками. Но ввиду печальной участи Могилёвских жителей, сдаётся мне, что вы скорее согласитесь остаться?

В тот момент ни Фабр, ни Казначеев не знали о судьбе могилёвцев. А там целая волость, восемь тысяч человек, была переселена в Херсонскую губернию, чтобы освободить место для линий. В дороге кто помер, кто ударился в бега, кто спился. На юг добралось не более сотни разорённых, вконец измученных людей, которых не знали куда деть, пока они не разбрелись нищенствовать. Говорят, услышав о случившемся, император плакал. А под Могилёв прибыл батальон егерей, давно отвыкших от хлебопашества, брошенных без руководства, инвентаря и снабжения. Они долго бедствовали, побирались по соседним деревням, а потом и вовсе канули в леса...

Мужики, в отличие от вновь прибывших, как видно, были о прежних делах наслышаны. Поэтому от выезда в тёплые края решительно отказались. Но вот в вопросе о поселениях повели себя по-разному. Одиннадцать тяжело повздыхали, перекрестились и встали на колени, тем самым выражая смирение перед царской волей. Двенадцатый же — плюгавый, с бабьим лицом и ухватками старообрядческого начётчика — вдруг забился в исступлении, повалился на пол и стал выкрикивать бессвязные пророчества:

— Ой, мочи моей нет! Видел я во сне Пресвятую Богородицу с покровом! А по земле ползли на нас тысячи железных людей с крючьями. И стали нас теми крючьями рвать. А она, сердешная, покровом нас закрыла! Пошли мы Богу молиться. И Бог разогнал тех находников, как тьму!

У Фабра и Казначеева мурашки побежали по спинам. На резкий звон графского колокольчика прибежали два дюжих охранника и выволокли кликушу вон. Было слышно, как он витийствовал на лестнице и во дворе, пока его не запихнули в повозку и та тотчас не тронулась с места. Куда? Известное дело. В Грузино были и свои подвалы. Граф не стеснялся использовать для тюремных нужд ближайшие монастыри. А в особо важных случаях кибитки неслись до самого Шлиссельбурга. Как позднее узнали гости, их сиятельство любил «сюрпризные» аресты.

— Ну что ж, — молвил Аракчеев, обращаясь к остальным крестьянам. — Значит, мы договорились.

После чего кивнул генералу Маевскому, и тот без церемоний указал выборным на дверь. Когда они вышли, в гостиной остались только граф, приятного вида дама в зелёном берете с лентами, сидевшая на диване, и молодой архимандрит с худым, измождённым лицом, ходивший из угла в угол мимо окон.

Обернувшись к ним, его сиятельство как ни в чём не бывало возобновил прерванный разговор и представил вновь прибывших:

— Полковник Фабр, полковник Казначеев. Из оккупационного корпуса, — последние слова он произнёс с заметным неодобрением, словно офицеры прибыли к нему штрафниками на исправительные работы. Представлять же своих гостей новым подчинённым граф посчитал излишним. Много чести.

Дама вскинула на офицеров испуганный взгляд, словно они были заморскими зверями. У неё было миловидное, кроткое лицо, такое нежное и такое доброе, что становилось непонятно, как она затесалась в компанию фанатика и изувера.

— Я была знакома с графом Воронцовым, — произнесла она мягким, берущим за душу голосом. — Десять лёг назад. В бытность мою невестой генерала Каменского, царствие ему небесное. — Женщина перекрестилась. — Михаил Семёнович показался мне человеком очень честным. Не знаю, правда ли всё, что нынче говорят...

Теперь стало ясно, что перед ними Анна Алексеевна Орлова, всё своё состояние тратившая на благотворительность и восстановившая Юрьевский монастырь под Новгородом. А это, стало быть, рядом с ней сам Фотий — настоятель. Офицеры переглянулись. О нём болтали разное. Одни считали святым, самое меньшее — подвижником. Другие — ханжой и лицемером, выманивающим у доверчивой графини деньги. Но все сходились на том, что владыка очень строг. На вид ему можно было дать лет двадцать восемь, но изнурённое лицо аскета, впалые щёки и пронзительный взгляд больших тёмных глаз делали его старше.

— Мне кажется, слухи о неполадках у графа Воронцова сильно преувеличены, — робко сказала Орлова. — Не правда ли, господа?

Только Казначеев и Фабр хотели благодарно закивать, как раздался сухой и вместе с тем вкрадчивый голос архимандрита:

— Анна, Анна, приятная внешность обманчива. Не так ли в душу к нам стучится лукавый?

— Да уж, — буркнул Аракчеев. — Предоставьте, ваше сиятельство, военным людям судить о достоинствах боевой единицы.

«Ты же, скотина, корпуса в глаза не видел!» — возмутился про себя Фабр.

— А правда, что ваш командующий — член Библейского общества? — настоятель уставился на офицеров глазами-угольями, точно собирался испепелить их на месте.

Бывший заместитель начальника штаба пожал плечами.

— Мне сие неизвестно, я латинского исповедания.

Искры неведомого пламени вспыхнули и погасли в глазах Фотия. Фабр потерял для него интерес. Душу эмигранта невозможно было ни спасти, ни поджарить ещё на этом свете. Он обернулся к Казначееву, всем видом требуя ответа на заданный вопрос.

Адъютанту нестерпимо захотелось поскрести в затылке.

— Не могу знать, — проговорил он. — Помнится, мы заказывали экземпляры Нового Завета в русском переводе. Кажется, в Библейском обществе.

— А зачем вам понадобилось Евангелие на русском? — осведомился Фотий. — Разве славянского мало?

— Так люди не понимают. — Саша удивился нарочитой недогадливости. И у кого? У владыки крупнейшего монастыря, где каждый день толпы паломников даже не пытаются прочитать надписи на иконах.

— А может, и рано им понимать? — настаивал Фотий. — Уронив важность Священного Писания общей доступностью, породим расколы и ереси через недобросовестных толкователей.

— Не могу знать. — Казначееву хотелось провалиться сквозь землю. — Нам для ланкастерских школ надо было. Мы печатали свои книги. Стихи Ломоносова, Державина. Сказки. Граф решил, нужно что-то душеполезное. Чему бы рядовые доверяли.

— Доверилась Ева змию, — констатировал Фотий и замолчал, как бы предоставляя слово Аракчееву.

— Значит, ваши люди уже не разумели церковной службы? — осведомился граф. — Тот лишь забывает свой язык, кто отрёкся от отечества. Можно ли в здравом рассудке сказать, что «иже еси на небесех» — славянский, а «сущий на небесах» — русский?

— Не могу знать, — в третий раз повторил адъютант.

Аракчеев минуту смотрел в рябое, непроницаемое лицо Саши. Затем удовлетворённо кивнул.

— Это хорошо, что по кругу своих понятий вы не стараетесь встать на уровень начальствующих лиц. И сколько же этой ереси заказал ваш командующий?

— Триста экземпляров.

— Триста! — Аракчеев, Фотий и Анна Орлова многозначительно переглянулись. Им казалось слишком много. А в Мобеже не хватило на все школы. Воронцов решил дополнить заказ и радовался, что теперь министерство не будет придираться, по каким книгам учат людей. Что может быть надёжнее Библии?

— Милые мои гости, — хозяин обращался к графине и настоятелю. — Вынужден на время вас покинуть. Ступайте отдохните. А вас, господа, прошу в кабинет. Пора о деле слово молвить.

Фабр и Казначеев прошествовали за ним через анфиладу комнат. Внутреннее убранство дома поражало роскошью. Обитель Аракчеева была, как склад, забита трофейными гобеленами, сервизами, картинами и мебелью из Германии, Италии и Франции. Кабинет графа являл исключительный порядок. Нигде ни пылинки. Плоскости столов, стёкла шкафов и позолота резных украшений на бюро сияли отполированные и вычищенные до блеска. Кресла, конторки и пюпитры словно призваны были напоминать о тревожном времени Павла. Это была строгая и воинственная мебель с консолями в виде шпаг. Красное дерево с позолоченными орнаментами в виде стрел, щитов и шлемов. Сотни выдвижных ящичков, замков и пружинок. При первом же взгляде становилось ясно, что всё это отлично действует, щёлкает и закрывается с ружейным лязгом.

— Ну-с, господа, — граф вновь не предложил гостям сесть. — Для меня ваше назначение такая же неожиданность, как и для вас. Мне нужны люди деловые, выносливые и привычные к строжайшей дисциплине, что, полагаю, в заграничном корпусе не поощрялось...

Казначеев и Фабр уже уяснили, что их при всяком удобном случае будут попрекать службой во Франции.

— Так вот, — продолжал Аракчеев, садясь за изогнутый стол-бобрик и извлекая на свет Божий какие-то бумаги, видимо, имевшие отношение к прибывшим. — Ваши послужные списки весьма почтенны. В деле покажете, что тут правда, а что ради красного словца и похвалы...

— Смею заметить, ваше высокопревосходительство, — не сдержался Фабр, — то, что вы держите в руках, прошло через Главный штаб и засвидетельствовано мнением уважаемых людей. Князя Петра Михайловича Волконского...

— Вот-вот, — с некой горечью констатировал Аракчеев. — Беда, братец, в том, что я сих людей не уважаю. И пригодными к службе не считаю. А развращённость ваших нравов доказывается хотя бы тем, что вы осмелились возвысить голос без моего разрешения.

Алекс подавился готовыми сорваться словами. Действительно, он грубо нарушил субординацию, к чему привык в Мобеже. Воронцов всегда позволял говорить с собой.

— Что ж, господин полковник, — усмехнулся Аракчеев. — Дело в следующем. Вы с вашим товарищем будете откомандированы к Ладоге. Определять линии построек, приготовлять луга и пастбища для новых поселенцев, наводить где надо мосты и править дороги. Для чего получите каждый по четыре пехотных батальона.

По вытянувшимся лицам гостей граф понял, что сельские труды им незнакомы.

— Имеете нечто возразить? — он гаденько захихикал, отчего его подбородок собрался гармошкой.

— Ваше сиятельство, — не выдержал Казначеев. — Мы штабные офицеры. Нами болота никогда не осушали. Если мы построим мост, он рухнет. Будучи употреблены при составлении бумаг и в сфере администрации, мы принесём больше пользы...

Последняя фраза взбесила графа. Он грозно воздвигся над столом и опёрся на кулаки.

— Позвольте мне самому судить, что полезно, что нет. И где употреблять каждого из подчинённых! Я не привык выслушивать отговорки. Не знаю, как у вас там, а здесь всякий, кто увиливает от службы, лишается чинов. Угодно вам взять четыре батальона и командовать ими при осушении почвы — берите.

Угодно быть разжалованным в рядовые и уже в этом звании заниматься тем же самым — милости прошу. Если же построенный вами мост не то что рухнет — даст трещину, когда по нему промарширует кирасирский полк, имейте в виду: я буду оч-чень удивлён.

Сказав всё это, граф несколько минут наслаждался произведённым впечатлением. А потом буднично глянул на часы и, сменив гнев на милость, заявил:

— Уже сервирован обед. Окажите честь. Присоединитесь к моим домашним.

Потрясённые сменой его настроений, Фабр и Казначеев выказали полную готовность следовать к столу. Тем более что со вчерашнего дня у них маковой росинки во рту не было. Чуть только Аракчеев покинул кабинет, с него мигом слетел официальный тон, и он обратился в любезнейшего помещика. Такие перепады скорее пугали, чем обнадёживали, ибо никогда нельзя было наверняка знать, какова будет реакция его сиятельства на самые простые слова и действия. В этом граф блестяще подражал своему благодетелю императору Павлу. Но если несчастный государь и правда страдал душевным расстройством, то Аракчеев лишь разыгрывал «слабые нервы», чтобы держать окружающих в постоянном напряжении. Сбитые с толку люди легче поддаются на провокации. Особенно если сам провокатор сохраняет трезвость и холодный ум.

Казначеева с Фабром удивило, что столовая располагалась в подвальном этаже бельведера, где был уже накрыт стол человек на тридцать. Кроме домашних его сиятельства, присутствовали несколько гренадер собственного Аракчеевского полка — по одному унтер-офицеру и рядовому от каждой роты. Для них устанавливалась очерёдность, и в особые дни граф призывал их к себе «откушать», чего несчастные страшились хуже земляных работ.

За столом, помимо хозяина, собрались доктор Миллер, медик графа, и молоденький семёновский поручик, которого вошедшим представили как Михаила Шумского, флигель-адъютанта государя. А когда все расселись, вошла высокая дебелая дама, одетая изысканно, но просто. На вид ей казалось лет 35. Она сразу обращала на себя внимание цыганскими чертами лица, тёмной, оливковой кожей и чёрными огненными глазами.

— А вот мой дорогой друг и домоправительница Настасья Фёдоровна, — провозгласил граф, усаживая женщину подле себя.

Присутствующие повскакали, отвешивая ей поклоны. А те, кто был впервые, с любопытством воззрились на знаменитую госпожу Минкину, двадцать лет в обход законной жены олицетворявшую семейный очаг грозного Аракчеева. Должно быть, в первой молодости экономка и была хороша, но уже миновала тот возраст, когда юность разглаживает пороки на челе. Жёсткость и сластолюбие читались в очерке её рта. Когда супруги долго живут вместе, у них появляется общее выражение лиц. Именно такое было у графа и его домоправительницы. Свет не видел более дружной пары!

— Отведайте, гости дорогие, чем Бог послал, — провозгласила Настасья Фёдоровна, и обед начался.

Лакей в ливрее, обшитой басонами с аракчеевским гербом, пошёл вкруг стола с подносом, на котором стоял графин водки и крошечная, не более напёрстка, рюмка синего стекла. Сначала поднесли его светлости. Потом гостям по старшинству чинов и наконец гренадерам. При этом Фабр не понимал, почему бы каждому не поставить к прибору по рюмке. Уморительно было смотреть, как здоровенные гренадеры неловко брали шкалик, боясь раздавить его в грубых ладонях, как дрожащею рукою наливали в него из графина, как с пожеланием здоровья шефу полка опрокидывали себе в рот несколько капель и удивлённо посматривали друг на друга, не успев почуять вкуса.

Потом все помолились на передний угол и приступили к очень скромному обеду. Подавали щи с кислой капустой, пироги с говядиной, перловую кашу и по стакану кислейшего белого вина. Сверх того господам офицерам добавили по два вида паштета, а хозяину, экономке и молодому поручику верчёные заячьи почки. Фабр не без интереса разглядывал флигель-адъютанта. Тот был чёрен и смугл, как госпожа Минкина, но имел предобрейшую физиономию. Его манеры казались бы приятны, если бы он поминутно не норовил завладеть графином водки и опростать его весь. Граф и Настасья Фёдоровна тревожно переглядывались, несколько раз одёргивали юношу и наконец велели убрать зелье от греха подальше.

Парень надулся и заявил, что это моветон — не оставлять на столе спиртного. Но граф окоротил его:

— Нынче молодые люди требуют к себе уважения не по чину. В корпусах все вежливости да нежности. «Вы» да «вас». А в наше время, бывало, отдуют в субботу правого и виноватого и тогда уж отпустят домой. Зато и учились хорошо, и годились на всякий род службы. Не делили, кто инженер, кто сапёр, кто артиллерист. Стыдно было не уметь! А вы на что годитесь?

Последний камень был брошен в огород новичков. И те едва не поперхнулись куском. Фабр опустил глаза в тарелку. Казначеев же исподлобья сверлил глазами хлебные порции. Они были не больше, чем вчера, и каждому полагалось по одному куску. За неимением пищи обед быстро закончился. Гренадеры выстроились в две шеренги и хором провозгласили:

— Благодарим покорнейше, ваше сиятельство, за хлеб, за соль!

Аракчеев поклонился им со словами:

— Чем богаты, тем и рады. Спасибо, ребята, что не забыли меня, старика.

Тут явился опять лакей с подносом, на котором лежали какие-то бумажные свёртки, похожие на колбаски. Их роздали унтер-офицерам и рядовым. После чего те удалились, чеканя шаг.

— Я желаю, чтобы вы выехали незамедлительно, — обратился граф к Фабру и Казначееву. — Присоединяйтесь к моим гренадерам. Они довезут вас до деревни Палички за полторы версты отсюда. Там возьмёте по моему ордеру экипаж и причитающиеся вам подорожные. О багаже не беспокойтесь, он уже отправлен.

Последнее известие удивило гостей. Было исключительно неприятно, что кто-то чужой собирал их вещи. Но, кажется, граф даже не догадывался о подобных неудобствах. Догнав гренадер и сообщив им волю начальника, новички проследовали вместе с ними до подводы. Им предложили по-простому сесть в телегу, а сами солдаты двинулись пешком. Выехав из имения, гренадеры шагали до ближайшей рощицы, где остановились и стали вынимать из телеги походную форму, а обратно складывать парадную — мундиры, краги, портупеи и кивера в чехлах. Потом старые служаки, давно смекнувшие, что к чему на графских обедах, развязали узелки с хлебом. И молодое дурачье, не озаботившееся запастись хотя бы сухарями, накинулось на чёрствые горбушки, как на сдобы.

— Берите, ваши высокоблагородия, — предложил один унтер. — Небось животы сводит.

Фабр с Казначеевым с благодарностью приняли солдатский хлеб, а потом поинтересовались, чем граф оделил гренадер в дорогу. Тех тоже сжирало любопытство.

— Гляньте, гляньте, — с усмешкой бросил тот же унтер. — Право, потеха!

Молодые солдаты живо размотали «колбаски». На траву посыпались медяки. У каждого было по пяти пятаков.

— Годится на баню, свечку и мыльную верёвку, — невесело пошутил один солдатик. — А может, и на рюмочку.

— Отслужи молебен Царице Небесной, что вынесла тебя целым и невредимым, — одёрнул его унтер. — Ну, все налюбовались? Поехали до дому. Беда, если опоздаем к вечерней перекличке.