Белый ворон

Глава 7 БРАТЬЯ

Император Александр Павлович никогда не забывал причинённого зла. На возвратном пути в Россию он посетил Варшаву. Как обычно, пересекая земли нового королевства, государь облачился в польский мундир с орденом Белого орла и через Мокотовскую заставу торжественно проследовал в столицу. Здесь его ждали приёмы и увеселения, от которых, признаться, он изрядно устал в Аахене, Париже и Гааге...

Особенно же неприятным было появление депутации от литовских провинций во главе с несносным стариком князем Огиньским. Тот напоминал о давнем обещании прирастить к Польше Волынь и Подолию. Что оказалось крайне несвоевременно — в самой России умы вскипали от одного неосторожного слова на сей счёт. Пришлось говорить о высоком и делать многозначительные намёки на будущее. То есть просить повременить. Чем все остались недовольны. Раздражение росло, и через пару дней государь покинул Лазенковский дворец, направляясь в Пулавы — имение своего друга князя Адама Чарторыйского. Им следовало объясниться. С собой его величество взял только лейб-медика Велие и адъютанта Соломку. Свидетели в данном случае были излишни.

Дорога заняла менее суток. Император дремал. Он всё больше уставал и с каждым днём всё чаще проявлял признаки нервного истощения — вспышки раздражительности, беспричинную тоску, а иногда не свойственную прежде ярость. Это пугало доктора. Будь перед ним Константин Павлович — несдержанный и сентиментальный, как отец. — Велие ничему бы не удивлялся. Но мягкий и прекрасно воспитанный государь — дело иное. Неужели и в нём под спудом внешней благожелательности дремало исступление Павла? Искра безумия, стоившая жизни уже двум хозяевам русского трона? Только манёвры действовали на Александра успокаивающе. Парады и разводы на плацу, как ничто другое, ритмизируют реальность и задают чёткий ход времени. В отличие от дорог.

Последние три года превратились для царя в бесконечное странствие — с конгресса на конгресс, из Вены в Берлин, Петербург, Варшаву... Его партнёры, противники и возможные друзья были неуступчивы, капризны и себялюбивы. Он, как нянька, носился по Европе, пеленая новорождённое дитя Священного союза сотнями подписанных соглашений. Минутами казалось — это нужно ему одному. Но Александр гнал от себя злую мысль. Пройдёт время, и ему скажут спасибо. Немцы и австрийцы не пожелали отделить по жалкому куску польских земель, чтобы исправить несправедливость, совершенную предками. Между тем спокойствие Польши — один из залогов тишины в Европе. Оставить её так — разорённой, разделённой и бесправной — значит превратить в очаг постоянного недовольства. Где бы ни вспыхнула революция, поляки немедленно примкнут к ней, озаботив союзников бунтами в тылу. Никто этого не понимает. Слепцы!

Но трижды слепцы сами поляки, требуя всего сразу! В политике надобно уметь ждать. И быть благодарным. Подобные добродетели не согласовывались с характером нации. Крикливые и буйные, как дети, ляхи хотели и свобод, и независимости, и потерянных земель немедленно. А сами только всё портили, при каждом удобном случае кусая Россию. Александр никогда не испытывал к Польше ненависти. Напротив, питал чувство горячего стыда за те несчастья, которые принесла соседям его бабка Екатерина. Конституция 3 марта и восстания Костюшко вызывали в нём волну искренней симпатии, особенно укрепившуюся под влиянием Адама Чарторыйского.

В юности они были друзьями. Даже больше — братьями. В какой-то момент им довелось даже разделить одну женщину — императрицу Елизавету. Молодой государь не хотел, чтобы жена своей ревнивой кротостью мешала ему ощущать полноту жизни. И сам свёл её с другом. От Адама она родила девочку, которая вскоре умерла. Сейчас Александр Павлович мог бы считаться отцом ребёнка своего главного политического оппонента. Такие прихотливые узоры иногда выплетает судьба.

Отчего в мире невозможна идеальная дружба? Грубые грани реальности рвут её в клочья. После восшествия на престол началась утомительная работа. Государственные дела тянули императора в одну сторону, душа — в другую. Адам настаивал на восстановлении Польши. Но для этого пришлось бы ссориться с австрийцами и пруссаками. А немцы — союзники против Наполеона. Александр сделал выбор. Адам отошёл в тень. Без объяснений. Даже без официальной отставки.

Грозный 1812 год окончательно разъединил их. Когда началась война, в Варшаве собрался сейм под председательством старого князя Чарторыйского, призвавший всех поляков взяться за оружие и вместе с французами идти на векового врага. 22 июня, в самый день нападения Наполеона, Адам писал бывшему другу: «Имя Польши произнесено! Оно излетело из уст моего отца. Спасение родины имеет для меня священное значение. Не желая участвовать в войне, я еду на воды в Богемию». В тот момент император так нуждался в поддержке! Когда принесли письмо от бывшего друга, он едва не выхватил его из рук адъютанта...

Полгода спустя неприятель был разгромлен и покатился в обратном направлении. Адам осмелился вновь взяться за перо. Два его письма Александр бросил в огонь, не распечатав. Третье вскрыл. «В минуту, когда мой народ ожидает мести завоевателя, — писал Чарторыйский, — протяните ему руку помощи! Предложите добровольно го, за что поляки боролись и проливали кровь. Я ручаюсь, Государь, Вас ожидает чудо! Результат превзойдёт самые смелые мечты. Вы будете удивлены и тронуты изъявлениями любви и преданности, которые получите от вчерашних врагов. Храбрая и пылкая нация окажется у Ваших ног».

«Месть — чувство мне незнакомое, — отвечал император. — Моим войскам отдан приказ обращаться с Вашими соотечественниками как с братьями. Но то, как польская армия вела себя у нас: мародёрство в Смоленске и Москве, опустошение страны — возобновили былую ненависть. Если по окончании этих страшных событий я смогу вновь оказаться в кругу Вашей семьи, это доставит мне неописуемое наслаждение. Ваш сердцем и душой.

Александр».

Последние слова звучали издёвкой. Но государь писал их искренне. Чарторыйские, отдельно от политики, были милейшими людьми. Впрочем, как и все поляки отдельно от Польши. Оппозицию он ещё простил бы. Но сговор с англичанами выглядел полным ребячеством.

Александр Павлович прибыл в Пулавы без предупреждения. Ранним утром, когда весь замок ещё спал. Его приезд вызвал переполох. Тревога на лицах домочадцев князя Адама не могла изгладиться в течение всего дня, несмотря на любезное обращение и самые добрые слова гостя. Государь прекрасно провёл время, наслаждаясь обществом Чарторыйских и беседуя с ними о чём угодно, кроме польских дел. После ужина он подал бывшему министру знак остаться с ним наедине, и вся фамилия покинула их в гостиной у камина.

— Дорогой друг, — мягко сказал Александр, извлекая из портфеля лист бумаги и протягивая его Адаму через стол. — Мне кажется, что ваше здоровье вновь пошатнулось. Думаю, воды Карлсбада пойдут вам на пользу. А климат вашей родины, напротив, будет только вреден.

Мертвенная бледность покрыла лицо бывшего дипломата. Он держал в руках собственное письмо, ржавые пятна на котором красноречиво свидетельствовали о судьбе посыльного. Князь никогда не был храбрецом. Скорее умником. Но сейчас ум не подсказывал ему выхода.

— Вы выгоняете меня из собственного дома? — с кривой усмешкой проронил он.

Император смотрел на Чарторыйского ласковыми, без тени гнева глазами.

— Вы забываете, что теперь это мой дом.

Великий князь Константин Павлович был от природы человеком буйным. Мог и убить. Поэтому офицеры его полков поневоле обращались с ним весьма смело. Зазеваешься, а тебе под горячую руку снесут голову. Тут не до политеса. Нынче утром цесаревич наорал в строю на поручика Кошкуля за оторвавшуюся пуговицу и даже замахнулся палашом. Тот отбил удар и рявкнул в ответ:

— Охолоньте, ваше высочество!

Константин, слова худого не говоря, ушёл, облился водой из ведра, а вернувшись, извинился перед Кошкулем. Приятного, конечно, мало. Однако ко всему привыкаешь. И к взбалмошному братцу императора тоже.

Поляки думали иначе. Их логика ускользала от понимания. Порой не удавалось догадаться, что в следующий раз разозлит или заденет эту публику. Константин Павлович мог согласиться, что новым подданным не нравится его внешность. Копия императора Павла, только выше и шире в кости. Он и на портретах-то выглядел уродом. А в жизни того хуже. Круглые выпученные глаза, нависающие надбровные дуги с клочковатыми рыжими бровями, вздёрнутый, глубоко утопленный нос, так что ото лба до подбородка можно было провести ладонью, не задев за кончик. Великий князь годился детей пугать. Не то, что трепетных поляков.

Характером его высочество тоже удался в папашу. А это не добавляло любви окружающих. Много кричал, поминутно впадал в ярость, потом бурно каялся и пытался загладить вину, обрушив на перепуганных людей поток благодеяний. Нехорошо. Однако не до такой степени, чтобы представлять цесаревича уж совсем злодеем. Порывы сострадания не чужды были его дремучей душе.

Особенно с тех пор, как на него влияла нежная Жаннета Грудзинская. Девица самых возвышенных правил, не подпускавшая великого князя к себе и не позволявшая ему отбежать слишком далеко. Она недавно окончила французский пансион эмигрантки мадам Воше и дебютировала в свете с оглушительным успехом, которым сама тяготилась. На её выбор были лучшие женихи. Впрочем, Константин всех распугал. Такое сокровище нельзя отдавать на сторону. Не всякая женщина способна разглядеть доброе, изнывающее от одиночества сердце в груди чудовища.

Словом, уже месяца два цесаревич твёрдо намеревался жениться. Только пока не знал, как. Его первый брак с принцессой Юлианой Генриеттой Кобургской до сих пор не был расторгнут. Хотя сама принцесса, в православии Анна Фёдоровна, сбежала от мужа в 1801 году куда глаза глядят. И возвращаться отказывалась. Да, он бил жену. Потому что дура. Но вообразить нечто подобное в отношении Жаннеты — и помыслить нельзя!

Иногда мадемуазель Грудзинская приезжала в коляске на Саксонскую площадь и останавливалась против Брюлевского дворца, чтобы издалека наблюдать за манёврами. А на самом деле посмотреть на него. Константин это знал, и каждый день, выходя на плац, сначала искал глазами открытый экипаж дамы сердца, где она восседала в окружении тётушек и компаньонок, а уж потом переводил взгляд на выстроившееся каре. Нет, ну какая ещё барышня стала бы им любоваться?

Но сегодня Грудзинской не было. И это изрядно испортило великому князю настроение. Он подозревал, что девушке запрещает катания её духовник французский аббат Малерб, ещё в пансионе имевший на воспитанниц большое влияние. Жаннета религиозна. И тверда в принципах. Но что же ему-то делать? Он хочет её видеть! Сейчас, немедленно и каждый день. До скончания времён.

Раздражение против аббата породило в Константине Павловиче особую придирчивость. Он фурией пронёсся мимо выстроившихся на плацу солдат. Сверлил глазами каждого офицера. Наорал на двух барабанщиков, уклонившихся в сторону последнего рядового на левом фланге на целых полкорпуса. А дальше начался общий разнос. Которого, видит Бог, сам великий князь совсем не хотел. Его не устраивало решительно всё! Особенно же тот факт, что некоторые офицеры совершенно не умеют сами исполнять тех команд, которые отдают рядовым! А это позор, господа! Да-с, полный позор!

К сказанному Константин Павлович присовокупил грубые ругательства, смысл которых был отлично понятен полякам, несмотря ни на какие языковые барьеры. А затем потребовал, чтобы двое из особенно разозливших его офицеров 3-го пехотного полка встали в строй и промаршировали подле рядовых. Что названные господа и сделали, без признаков видимого недовольства. Пока они чеканили шаг, цесаревич поутих и после второго круга по площади сделал обоим знак занять свои места.

Инцидент казался исчерпанным. Но после учений офицерское собрание 3-го полка заявило, что остальные не могут служить вместе с двумя провинившимися, потому что считают их разжалованными. Никогда ещё в польском войске не было случая, чтобы благородного шляхтича ставили в строй наравне с рядовым и командовали им, как быдлом! К этому моменту великий князь уже ушёл. А оставшиеся на месте генералы побоялись сообщить ему о происшествии. Вечером того же дня спокойное течение полкового штоса на квартире у генерала Красинского было прервано явлением гневного капитана Виличко, который обратился к собравшимся отцам-командирам с пламенной речью.

— Вольно вам думать только о себе, Панове! — сказал он. — Не заботиться ни о нашей чести, ни о своей! Вам дела нет до бед Отечества! Вы так же малодушны с русскими, как были с французами! Что ж, сидите! Я сам пойду к великому князю, передам ему решение моего полка и потребую извинений! Если бы вы были честными людьми и патриотами, то давно сделали бы это!

Генерал Красинский, повидавший на своём веку три конфедерации, Костюшку, Суворова, Наполеона и считавший, что Константин Павлович стоит их всех вместе взятых, решил арестовать Виличко подальше от греха. Капитан был посажен под домашний арест. Впрочем, не лишён обеда и возможности видеться с товарищами. Что оказалось ошибкой. Офицеры собрались у Виличко на квартире и поклялись умереть за честь родины, если с ними и впредь будут обращаться подобным образом.

В последующие три дня застрелились два брата поручики Трембинские, повесился капитан Герман и вскрыл себе вены ротмистр Бржезинский. А за ними настал час Виличко, который оставил на столе предсмертное письмо зажигательного содержания: «Ваше Высочество! Если бы я последовал первому движению моего сердца, то мы сошли бы в могилу вместе! Но так как ни один поляк не запятнал ещё себя преступлением против членов императорской семьи, то я оставил эту мысль, чтобы не сделать мою родину ещё несчастнее. Я считаю долгом предупредить Вас, чтобы вы не доводили моих соотечественников до отчаяния. Четверо моих товарищей уже лишили себя жизни. Я иду за ними. Многие ещё последуют моему примеру. Увы, лишь так мы можем протестовать».

Письмо мигом сделалось известно в столице. И к числу самоубийц присоединилось несколько студентов. В это время великий князь уезжал в Штутгарт, чтобы повидаться с императрицей-матерью, гостившей там у родных. По возвращении он нашёл, что все от него нечто скрывают, но не смог добиться толку. Вечером у графини Потоцкой был бал, куда цесаревич явился в тайной надежде увидеть мадемуазель Грудзинскую. Дело было почти в шляпе. В Штутгарте он уговорил мать уговорить брата уговорить принцессу Кобургскую на развод.

Каково же было его удивление, когда Жаннета — этот голубь кротости — воззрилась на него с гадливостью и негодованием.

— Я не стану с вами танцевать, ваше высочество! — из её глаз едва не полились слёзы. — Как вы вообще можете думать о танцах, когда люди из-за вас убивают себя?! Вы чудовище!

С последним Константин не спорил. И всё же какие люди?

— Кто убивает? Зачем? — опешил он.

— Ах, — воскликнула Жаннета, — вам ничего не сказали! Я так и знала! Вы, при вашем чувствительном сердце, не могли бы допустить подобное!

Дальше события развивались столь же стремительно, как и в день конфликта. Великий князь кинулся в полк. Чуть не с кулаками набросился на генерала Красинского. Потребовал выстроить 3-й пехотный и публично принёс извинения офицерскому собранию. Оставшиеся в живых господа командиры уже не так сильно, как в первые дни, горели желанием пустить себе пулю в лоб и с облегчением признали инцидент «небывшим».

Казалось, всё улеглось. Но на следующий день прапорщик Шуцкий — один из тех, кого великий князь принудил встать в строй, — вдруг заявил, что для его личной чести мало извинений. Он требует у цесаревича сатисфакции. Шуцкого до приезда Константина Павловича в полк посадили под арест. Решив, что ему отказано в удовлетворении, он тоже попытался повеситься, предварительно крикнув в окно: «Иду за своими товарищами!» Нетрудно догадаться, что его вынули быстрее, чем шёлковый галстук успел затянуться роковым образом.

Явившийся к шапочному разбору великий князь мог только развести руками:

— Делать нечего, будем стреляться.

Но у Шуцкого горлом шла кровь. Константин Павлович одолжил ему своего доктора.

— Я явился сюда, чтобы исполнить ваше желание. Смотрите на меня не как на брата вашего монарха, а как на дворянина, который сожалеет об оскорблении, нанесённом равному.

Тронутый его благородством Шуцкий, а с ним и остальные офицеры начали уговаривать цесаревича отказаться от дуэли.

— Ну, если вы все так просите, тогда обнимемся, — сказал Константин Павлович.

И случившееся уже окончательно было предано забвению.

Тем же вечером его высочество, объявив родным Грудзинской, что разводится, и, получив разрешение прогуляться с ней в коляске, спросил свою избранницу:

— Жаннета, я так и не понял, зачем эти люди стрелялись?

Девушка глубоко вздохнула.

— Я вижу, вы учите наш язык. Он вам легко даётся.

Константин самодовольно улыбнулся.

— Но чтобы понять нас, надо думать по-польски. Стать немножечко поляком.

— Так научите меня, — цесаревич закрыл глаза.

Это был очень романтический момент. Но Жаннета имела самые твёрдые намерения выйти замуж. Поэтому коляска поехала дальше под ковшом Большой Медведицы. А Константин Павлович до венца так и не получил ни одного поцелуя.

«Я рождён для страданий», — эта мысль в голове у великого князя Николая Павловича была совершенно чужой. Но что делать? Если вы всю ночь читали Шиллера, то под утро начнёте выражаться трагически. Вообще-то Никс не любил немецких романтиков, всей этой «бури и натиска» в пустом стакане. А любил сэра Вальтера Скотта про рыцарей и не сэра Фенимора Купера про индейцев. Страдать он тоже не любил. Была нужда!

Но вот нужда явилась. Одиночество делает человека несчастным. Эта мысль, в отличие от первой, была своей собственной. Не то чтобы раньше великий князь не знал такой простой истины. Однако теперь прочувствовал применительно к себе. И именно из неё родилось убеждение в том, что его удел — скорбь земная. Смириться с этим было трудно. Ибо Николай Павлович во всех обстоятельствах предпочитал действие и питал твёрдую уверенность, что для улучшения чего-либо нужно предпринимать шаги. Какие и в какую сторону — другой вопрос. Но сидеть сложа руки — худшее из возможного.

Однако ничего другого не оставалось. Поскольку от него — действуй они или лей слёзы в сторонке — мало что зависело. Более года назад судьба царевича круто изменилась. Тогда казалось, к счастью. Его женили. Передали в управление лейб-гвардии Сапёрный батальон. Навсегда избавили от Ламздорфа. И... разлучили с братом Михаилом. У каждого появилась своя жизнь. Сейчас Николай пребывал в Вильно в качестве генерал-инспектора по инженерной части. А Рыжий торчал в Петербурге. И явно бездельничал!

Никс и подумать не мог, что разлука с братом вызовет у него такое беспокойство. Ощущение собственной неполноты. Как будто тебе не хватает руки или ноги. Выходило — он вообще не мог жить без Мишки. Сколько себя помнил, они были вдвоём. В других обстоятельствах люди с такими разными характерами не имели шанса подружиться. Но у них никого не было, кроме друг друга. Нет, Николай любил старших братьев, мать, сестёр. Но любить и быть близким — разные вещи.

Когда великому князю исполнилось четыре года, ему подарили деревянное ружьё, которым он немедленно дал Рыжему по лбу. Младший вечно канючил и раздражал его тем, что терял игрушки. А потом в их жизнь пришёл Ламздорф. И тихий, цветущий мир Павловска превратился в ад. Братьев вечно одёргивали, всё запрещали и так орали на них, что Мишка со страху надувал в штаны. Они вместе убегали подальше в парк, прятались всякий раз в другом месте — ибо их убежища раскрывали, — там заучивали вдолбёжку урок и с кружащимися от испуга головами представали перед строгим воспитателем.

Каждый сопротивлялся по-своему. Рыжий сползал под парту и сидел там часами, пока наставник не выходил из классной комнаты. А Никс грубил, дрался ногами, кусался и получал по пальцам розгами. При этом он был свято уверен, что защищает младшего.

— Я не знаю, что делать с вашим сыном, мадам, — повторял воспитатель вдовствующей императрице. — Всякое действие рождает в нём агрессивное, жестокое противодействие.

И вот борьба со Ламздорфом, долгие годы представлявшая целью жизни, закончилась. Злодей исчез. Мир распахнулся на все четыре стороны и оказался наполнен людьми разными, вовсе не злыми, с которыми Никс не знал, как обращаться. Они не орали на него, как воспитатель, но и не слушались, как брат. А ими надлежало командовать. Что не обязательно заключало в себе крик и побои. Ужас происходящего Николай Павлович осознал не сразу. А лишь когда понял, что окружающие смотрят на него как на стихийное бедствие, бич Божий. Между тем он изо всех сил старался вести себя... сообразно полученному воспитанию.

Освоиться с новым положением могла бы помочь жена. Но... у Никса, как всегда, вышло пальцем в небо. Всех достоинств своей супруги он не знал и узнавать не собирался. С него довольно главного. Того, о чём шептался весь двор. Поначалу дела шли хорошо. Очаровательная девушка. Они познакомились в Берлине. С ней царевичу нетрудно было держать себя по-рыцарски. Впервые в жизни он испытывал к кому-то, кроме Мишки, нежные, покровительственные чувства. Она приехала в Россию, безропотно приняла православие, лишь бы быть с ним. На следующий день после венчания, сияя, как новый гривенник, великий князь повёз жену кататься в открытой двуколке по Петербургу. Им все кланялись, и они улыбались и кивали встречным, бесстыдно выставляя напоказ молодость, счастье, богатство...

Принцесса забеременела почти сразу. Как-то во время литургии в Павловске ей сделалось дурно. Никс вскинул жену на руки и вынес на воздух. На том месте, где она упала, остались лепестки белого шиповника от приколотого к поясу букета. Все находили, что это очень романтично. Если учесть, что ни у первого, ни у второго брата законных детей не было, то будущий ребёнок третьего вызывал семейное благоговение. Едва ли не религиозный трепет. На четвёртом месяце у Шарлотты начали отекать ноги. Однажды на веранду, где она отдыхала, вошёл государь, чтобы пожелать невестке доброго утра. Молодая женщина дремала, и Александр поцеловал её опухшую щиколотку. У простодушной дурочки не хватило ума скрыть произошедшее. Ей всё казалось смешным! А уже к вечеру из куртуазной выходки императора придворные сплетники раздули целый скандал.

Как водится, муж узнал обо всём последним. Из страха публичного бесчестья он был готов промолчать. Но люди так любят чужие дрязги! До определённого момента внешние приличия соблюдались. Кто бы мог подумать, что травлю начнёт тишайшая супруга императора Елизавета, которой, казалось, годами дела нет до шалостей мужа. И вдруг этот кусок мороженой рыбы почёл себя оскорблённым. На маскараде, где принцесса Шарлотта, ныне Александра Фёдоровна, явилась в костюме индийского царевича Лалы Рук из поэмы Жуковского, Елизавета предстала в белом подвенечном платье с привязанной к животу подушкой. Тем самым она бросала вызов мужу, якобы обесчестившему невестку. В тот момент Николаю показалось, что его снова выпороли.

На следующее утро он уехал в Вильно. Но кто сказал, что здесь можно спрятаться? Напротив. Именно тут царевич очутился на виду. И самое худшее — с первого же дня не поладил с подчинёнными. Ему мнилось, что все всё знают. Что смеются и будут задевать. А потому он сам набросился на вверенный полк. Лучшая защита — нападение. Великий князь решил запугать офицеров, пока никто рта не успел открыть. Это ему удалось. Его возненавидели. Ежедневные учения и многочасовые манёвры, которые он устраивал при полной выкладке, измотали людей. Добро, царевич хочет угробить себя. Другие тут при чём?

Тягостная муштра увенчалась смотром лейб-егерского полка: Двухчасового марша Никсу показалось мало, и под конец он решил ещё хорошенько погонять служивых вместе с господами офицерами. Ясное дело, народ трусил не шибко. Это взбесило великого князя. Он сел верхом и поскакал рядом, осыпая бегущих бранью:

— Быстрее! Быстрее! Свиньи! Кому говорят! Я вас в бараний рог согну!

В какой-то момент он почувствовал, что не владеет собой. Что гнев, пришедший из ниоткуда, буквально выворачивает его наизнанку. Что худших врагов, чем эти запыхавшиеся, недружно выполнявшие команды люди, у него нет. Он бы поубивал их на месте!

— Твари! Мерзавцы! Сучье племя! — белая полоса появилась у него перед глазами, и Николай ощутил почти физическую потребность немедленно сорвать на ком-то ярость. Выплеснуть её не только словами. Великий князь выхватил палаш и плашмя замахнулся им бежавшего позади всех капитана Норова. «Этот Норов, я его, сволочь, знаю!!!»

В следующий момент Никс опустил руку. Не на Норова. Себе на колено, прикрытое отворотом сапога. Досталось и лошади. От внезапного удара она встала на дыбы. Но великий князь удержался. Секунду побелевшими, ничего не видящими глазами он смотрел прямо перед собой, потом развернул коня и поскакал к казармам, бросив смотр. Под предводительством командира батальона Толмачева измученные егеря дошагали положенное. А потом заявили, что требуют у обидчика сатисфакции для Норова.

Отыскать великого князя сейчас не представлялось возможным. Он унёсся незнамо куда, и редкий человек в полку не пожелал бы свернуть ему шею. В расстроенных чувствах Николай проскакал мимо конюшен, вольта, строящейся казармы, миновал пустырь, форсировал вброд ручей, распугав прачек. И наконец остановился у какого-то сенника. Где без сил сполз с лошади, бросил поводья и, едва зайдя за дверь, повалился на сухую траву. Происходившее с ним не имело никакого отношения к раскаянию. Да, он поступил скверно. Но не это сейчас вогнало великого князя в трепет. В конце концов, если человеку с детства говорить: «Ты болван и скотина», — он научится поступать соответствующе.

Но Никс никогда не считал себя сумасшедшим. Способным в исступлении не отдавать себе отчёта в собственных действиях. Эту тайну он знал о братьях. Об обоих. Хотя у Александра подобное случалось крайне редко. Но именно он — ангел во плоти — открыл Николаю глаза на ужас семейного недуга. Страшное узнавание потрясло великого князя. В Петербурге в четырнадцатом году на набережной он стоял у золотой кареты, в которой сидели вдовствующая императрица и великая княгиня Анна Павловна. Мать с сестрой болтали. А царевич потихоньку лущил семечки в воду. У него всегда были дурные манеры.

Наконец впереди гвардейской дивизии показался император. Он скакал на соловом коне, держал в руке обнажённую шпагу, которую уже готовился опустить, поравнявшись с каретой. Им нельзя было не любоваться, столько изящества и благородства было во всём его облике. Как вдруг почти перед самой лошадью государя через улицу метнулся мужик, держа на голове лоток с пирожками. Зачем дураку понадобилось перебегать дорогу, бог весть. И конечно, полицейским стоило его вздуть. Но Николай никак не ожидал, что брат даст лошади шпоры и бросится на бегущего с поднятым клинком. От августейшей расправы лоточника спасли только стражи порядка, выхватившие палки и принявшиеся дубасить невежу по загривку.

В тот момент Николай не поверил своим глазам. Он испытал сильнейший стыд. Именно такой, какой сегодня могли испытывать те, кто наблюдал за ним со стороны. «Мы все отравлены. И его величество, и Константин, и я, и может быть, даже Мишка». Последнее почему-то показалось совсем уж непереносимым. Николай разрыдался. Без слез. Одним горлом.

За стеной сарая послышался стук копыт и чей-то знакомый голос окликнул:

— Ваше высочество! Вы здесь?

Щурясь на свет, царевич вышел. Возле сенника топталась лошадь. На ней сидел начальник штаба гвардии Бенкендорф, неизвестно откуда взявшийся в Вильно.

— Я здесь проездом, — немедленно отозвался тот, как будто умел читать мысли. — Я всё видел. Офицерское собрание лейб-егерского полка требует, чтобы вы дали Норову сатисфакцию. У вас нет ни одной причины, по которой вы могли бы отказаться.

— Они свиньи! — упрямо бросил великий князь. — Я их проучу.

Александр Христофорович спешился.

— Прекрасно, — произнёс он с некоторым вызовом. — Вы что же, будете стреляться?

— Нет, — огрызнулся Николай. — Я не стану дуэлировать.

Бенкендорф склонил голову набок, рассматривая великого князя. Боится? Считает ниже своего достоинства? По хмурому лицу Николая трудно было сказать.

— Почему?

Тот опустил голову и с нарочитой грубостью процедил:

— Я верующий.

Александр Христофорович взялся ладонью за лоб. Мало того, что у великого князя чудовищный характер, он ещё отягощает себе жизнь религиозными запретами.

— И как это сочетается? — осведомился генерал, имея в виду сегодняшнюю выходку.

— Никак, — буркнул великий князь. — У меня ничего не получается. Вообще.

Он махнул рукой и вернулся в сарай, где снова сел на сено и уронил голову на скрещённые руки.

— Надо им, пусть стреляют. Я не буду.

Бенкендорф вошёл вслед за ним и тоже сел рядом.

— Не стоит, ваше высочество. Мы с Паскевичем всё это как-нибудь замнём. Этот Норов...

— Он хороший офицер, — слабо отозвался великий князь. — И он не мог бежать. У него тяжёлое ранение в грудь. Он задыхается.

«Так какого ж ляда вы его...» — Бенкендорф не успел задать вопроса.

Николай поднял голову и уставился на генерала немигающим взглядом.

— Я хочу знать, — его голос прозвучал требовательно и сухо. — Что в восемьсот первом году произошло с той женщиной? Все молчат.

По лицу Александра Христофоровича мелькнула тень, и он отрицательно покачал головой.

— Такие вещи... Спросите лучше у вашей матушки.

— Они не хотят говорить.

Бенкендорф не знал, куда деваться. Великий князь не сводил с него упрямого, тяжеловатого уже для юноши взгляда. Начальнику штаба гвардии вдруг пришло в голову, что этот умеет приказывать. Может, и не стоит от него скрывать?

— Вы спрашиваете из-за своего сегодняшнего поступка?

— Да, — с обидой выдохнул Николай.

— Хорошо. — Александр Христофорович кивнул. — Вы знаете, почему от вашего брата ушла жена?

Великий князь кивнул.

— Кажется, он был груб с ней.

— Он её бил. Очень сильно. Вечерние платья с открытыми рукавами. Она всегда носила шаль. Однажды Анна Фёдоровна ставила подсвечник на рояль. Шаль соскользнула. Вы можете посмотреть сейчас себе на колено, по которому ударили палашом, чтобы понять, что это были за синяки. В восемьсот первом году я служил флигель-адъютантом. Однажды утром я шёл на дежурство. Проходил через сад и наткнулся на труп в фонтане. Это оказалась француженка Араджо, поздно возвращавшаяся мимо дворца. Его величество объявил розыск и обещал примерно наказать виновного. Убийцу не нашли.

— Это всё? — переспросил Николай. — Это мог быть кто угодно. Почему подумали на Константина? Потому что он бил жену?

Бенкендорф предпринял над собой последнее усилие.

— Потому что фонтан был как раз под окнами покоев вашего брата, где он предыдущим вечером буянил с компанией друзей. Они перепились и бог знает что творили. И...

— И?

— И потому что подобное до того произошло только однажды. Но, к счастью, не закончилось смертью девицы.

Об этом Николай ничего не знал.

— Мой брат?..

— Нет. Ваш батюшка. Молодая графиня Чернышева. Ныне Плещеева. Ей запрещено показываться при дворе.

Вот теперь Александр Христофорович сказал всё. И был убеждён, что навсегда потерял расположение великого князя. Не всякий переживёт подобные откровения о своей семье.

— Да-а, — протянул Николай. — Нас вязать надо и держать под караулом. А эти дети, — он кивнул в сторону далёкого плаца, — предлагают стреляться.

Царевич произносил слова с нарочитой издёвкой, но Бенкендорф видел, что парня трясёт.

— Зачем вам всё это понадобилось? — упрекнул он. — При чём здесь вы?

Николай помедлил.

— Я хочу знать... на что способен, если... вот так не владею собой...

— Полезное знание, — вздохнул Бенкендорф. Он поддержал великого князя за локоть, когда тот вставал. — Поедемте, ваше высочество. Ещё с дуэлью разбираться. Да, — генерал сдержанно улыбнулся, — целью моего приезда были вовсе не сии откровения. Я намеревался сообщить вам о прибытии вашей супруги Александры Фёдоровны.

Николай вздрогнул от неожиданности. Ещё не хватало!

Спутники сели на коней и в подавленном молчании достигли Вильно.

Первое, что сделал великий князь по возвращении, это не позволил жене распаковать вещи в генерал-губернаторском доме, где та уже угнездилась.

— Сударыня, я видеть вас не желаю, — отрезал он. — Возвращайтесь в Петербург незамедлительно.

— Но, Николя, я добирайся очень долх и хотяй гаварить, ну, ми могли б, если ти болше не тах золь...

Она уже и русский начала учить! Вот горе-то!

— Уезжайте, — замотал он головой. — Я не тах золь, но, кажется, опасен. И могу причинить вам какую-нибудь беду.

— Ви болны? — догадалась молодая женщина. — Я сталь ухаживат за вам. Я совсем не плёхой тётка. Я сделяй глупство. Но я хочу быт с вам. И я хочу, чтобы ви мне прощевали.

Ну что тут делать?

— Оставайтесь, — с отчаянием бросил великий князь. — Сами напросились. Пеняйте на себя!