Белый ворон

Глава 8 «ДОБРЫЕ РОДСТВЕННИКИ»

Александра Васильевна Браницкая сама вывела зятя из затруднения. На следующий день после свадьбы она позвала его к себе и выразила желание, чтобы молодые как можно скорее отбыли в Англию.

— Да и мне, старой, домой пора, — продолжала она. — Зажилась, вишь, в Париже-то. Все дела сделала. Надо и честь знать.

Михаил попытался было позвать тёщу с собой. Положение обязывало. Но графиня остановила его жестом.

— Миша, — она гораздо раньше начала так называть его, чем жена, — поймите и меня тоже. Ваш батюшка немного думал о приличиях, когда не пожелал приехать. Я всем сердцем хочу, чтобы моя девочка благополучно вошла в ваш дом. Если она поедет одна, то, быть может, граф Семён Романович скорее смягчится, и у неё будет случай завоевать его доверие. Если же приеду я, то из неприязни ко мне он станет задевать Лизу, перенося на неё нашу старую вражду. Так что я лучше домой. Лиза сумеет расположить к себе даже Кощея Бессмертного. Ваш же батюшка, хоть и педант, имеет доброе сердце.

Воронцов был благодарен старухе за эти слова. Чудесная у него тёща. И чего отец так взъелся на семейство Браницких?

Поняв его мысли, Александра Васильевна кивнула на портрет светлейшего князя.

— До того как выйти замуж за графа Семёна, ваша матушка принимала ухаживания моего дяди. Я ничем не хочу омрачить её память, но, поймите, перед этим человеком невозможно было устоять. Так что нежелание вашего отца иметь с нами дело и понятно, и простительно. Поезжайте с Богом. И положитесь на Лизу, она всё поправит.

Чай со сливками, так называемый «low tea», бывший посол привык пить в 11 часов утра. Его подавали на низеньких китайских столиках, поставленных против окна-эркера, из которого была хорошо видна дорога через парк. Бронзовая муза, трубившая в горн на коньке крыши, осеняла крыльями луга, гранитный мост через речку Нэддер, а в отдалении триумфальную арку с конной фигурой Марка Аврелия. Густая зелень на фоне серого неба отсвечивала холодными осенними тонами.

Никакой регулярности, абсолютная естественность и простота были девизом пейзажного сада Пемброков, к которому Семён Романович тоже приложил руку. Это требовало больших знаний и большого упорства — создать иллюзию нетронутой природы, незаметно расчистить нужные перспективы, подсадить где ели, где боярышник с тёмной листвой, где клён и остролист. В Англии натуру не насиловали, а воспитывали, будь то человек или дерево. Ко всему следовало подобрать подход и, действуя твёрдо, но осторожно, пестовать растение нужной формы.

Именно так граф относился и к своим детям. Бог знает, почему они вышли такими разыми? Давало себя знать и фамильное упрямство, и тот факт, что дочь навсегда осталась возле отца, а Михаил вырвался и бежал в Россию. Иным словом Семён Романович не мог назвать поведение сына. Едва император Павел отошёл в мир иной, юноша потребовал отъезда на службу. Он спешил в неизвестность, полный восторгов и самых радужных надежд. Громкие победы прошлого царствования многим вскружили головы. Миша хотел славы в овеянной славой стране. Напрасно посол предостерегал сына от иллюзий: «Держава, в которую ты направляешься, ничем не похожа на ту, где привык жить. Сейчас, после гибели тирана, её обитатели прославляют свою свободу под скипетром государя кроткого, терпеливого и обращённого душой ко благу. Однако на самом деле они несвободны. Истинная свобода заключена в Законе, равном для всех сословий. В конституции и праве выбирать правителей. Такой свободой наслаждаются пока лишь британцы».

Михаил не внял. Он заранее восхищался ни разу не виденной родиной и обожал её со всей страстью идеалиста. Что стало с его мальчиком за двадцать лет? Во всяком случае, он растерял львиную долю иллюзий. Устал. И уже понимал Россию лучше, чем сам посол. В его чувстве появилось много горечи. Кажется, теперь он любил её по-настоящему — с болью и ожесточением. Но почему-то без стыда, свойственного отцу. Право на это ему давали война, пережитые страдания и слава, а также превосходство русских в тех случаях, когда нужно умирать. Самого Семёна Романовича подобные вещи не убеждали. Каждый народ должен заботиться, в первую очередь, об улучшении жизни. Так же как и каждый человек. Если бы Михаил женился на англичанке, сердце старого графа было бы спокойно. А теперь...

Катя, соболезновавшая всем и вся, уговаривала отца смириться:

— Элиза Браницкая — ангел, и государыни писали нам...

— Ангел, ангел, — передразнил Семён Романович. — Наш Миша сам ангел! Это ей повезло!

Дочь как будто не слышала его. Она, не отрываясь, смотрела в окно, где по аллее к крыльцу подъезжал экипаж. Карета остановилась. Из неё на землю спрыгнул Михаил, а потом подал руку и высадил молоденькую даму в сером дорожном костюме и такой же шляпке с голубой вуалью.

— Папа, они приехали, — проронила Катя, но старый граф уже и сам всё видел.

Он сощурил глаза, и в его лице заранее появилось нечто презрительно-гордое, точно он был вице-королём Америки, а к нему в гости пожаловал вождь краснокожих дикарей с супругой. Между тем Михаил уже поднимался на ступеньки и вёл незнакомку так бережно, что становилось ясно: всякая попытка оскорбить её обернётся семейным разрывом. Что касается юного существа, которое едва ли не через силу влёк за собой брат, то оно выглядело испуганным и безобидным.

Бывший посол даже слегка смутился. Он представлял себе вторую Александру Васильевну. Рослую, дюжую, румяную, с громким смехом и манерами деревенской скотницы. К его же дверям шла невысокая хрупкая особа, черноволосая, узколицая и большеглазая, с трогательной манерой всё время бросать на Михаила короткие взгляды исподтишка, будто проверяя по его реакции: то ли она делает, то ли говорит? Невестка явно боялась, но старалась в угоду мужу держаться молодцом. Семён Романович глянул на Катю и заметил, что та сдержанно улыбается.

Молодые вошли в дом, встреченные многочисленной прислугой, и старый граф сделал дочери знак идти принимать гостей.

— Я сейчас, облачусь должным образом.

Уж, конечно, выйти к невестке в шлафроке бывший посол не мог.

Леди Пемброк подавила усмешку, кивнула отцу и поспешила скликать детей встречать дядю. Действие абсолютно излишнее, потому что, когда она появилась в холле, старший, Сидней, уже висел у Михаила на шее, Мэри вцепилась в ноги, а Кэт барабанила кулачками в живот. Диана и Бетт, девицы взрослые, церемонно раскланивались и приседали возле гостьи, задавая ей по-французски положенные вопросы о погоде, трудностях дороги и утомительном плавании. Жестом приказав им оставить леди Воронцову в покое, Катя протянула ей руки и троекратно расцеловала.

— Голубушка, вы не можете себе представить, как мы ждали вашего приезда.

— Михаил Семёнович говорил, что вы очень добры, — пролепетала гостья — Ради Бога, ваш батюшка очень строг?

Катя рассмеялась.

— Наш батюшка, как и все старики, то чудит, то буянит. Но, поверьте, у него добрая душа.

От неё не ускользнуло, что молодая графиня всё ещё называет мужа по имени-отчеству и, вероятно, робеет его. Что глупо, если учесть мягкость Михаила. Тем не менее с ней следовало подружиться, ибо подобная манера была лучше, чем открытое стремление помыкать супругом, столь частое у русских барышень.

Тут явился сам Семён Романович, в мундире, со скромно алевшей анненской лентой. Он был сух, торжественен и чуть старомоден. Глубокий поклон. Поцелуй руки.

— Я счастлив познакомиться с вами, сударыня.

Лиза, казалось, вот-вот зажмурится, как будто старый граф — огнедышащий змей, вознамерившийся поживиться на обед прекрасной принцессой.

— Я также глубоко польщена возможностью видеть ваше сиятельство, — скороговоркой произнесла она. А потом вдруг добавила: — Батюшка.

Семён Романович открыл было рот, но посчитал неприличным поправлять её и только проговорил:

— Ну-с, посмотрим, что из этого выйдет.

На сей глубокомысленной фразе все пошли в Комнату Двойного Куба, служившую гостиной, а слуги уже разгружали и вносили в дом саквояжи, сундуки и коробки — багаж путешественников.

После позднего, по английской моде, обеда, где Лиза в основном молчала, а говорил Михаил, новая родственница одарила всех собравшихся гостинцами. Старый граф получил золотой крест с финифтяными образами, фарфоровый с позолотой чернильный прибор, на крышке которого резвились купидоны с собачками, а также шесть дюжин батистовых сорочек с кисейными манжетами. Лорд и леди Пемброк — серебряный кофейный прибор, к которому прилагался стол из синего стекла с бронзовыми ножками и шесть пикейных скатертей с богатой каймой. Дети — каждый по две пары тёплых полусапожек с выпушкой из иркутских соболей и подбоем из беличьих спинок. Кроме девиц, которых ожидали пелерины из якутской чёрной лисы и по серебряной пудренице с эмальерками в крышках.

Изящно, дорого, но скромно, чтобы нельзя было сказать, что гостья выставляет своё состояние напоказ. И тут всех удивил Семён Романович. Он поднялся, вышел в кабинет и вернулся оттуда с узкой чёрной коробочкой в бархатном футляре. Когда старый граф приподнял крышку, невестка увидела изысканное изумрудное колье.

— Сударыня, — проговорил посол, — я всегда хотел, чтобы мой сын нашёл семейное счастье, и давно купил эту безделушку для его избранницы. Порадуйте старика, примерьте в качестве скромного ответного подарка.

Лиза покраснела, и было видно, что ей до чрезвычайности нравятся камни, а ещё больше она рада, что о ней вспомнили. Так верительные грамоты были вручены. Вечером, когда супруги Пемброк остались одни, Георг сказал жене:

— Кажется, она милая девушка.

Катя пожевала губами и расколола косу.

— Там будет видно. В России говорят: в тихом омуте черти водятся. Ты заметил, как батюшка мигом присмирел?

На следующее утро старый граф вооружился секатором, надел фартук, видавшую виды шляпу с широкими полями и отправился в сад вырезать сухие ветки шиповника. Эта работа всегда успокаивала. Он любил возню с землёй. Сам насыпал грядки, привизг яблони, прокладывал дорожки. У всех Воронцовых была лёгкая рука. Княгиня Дашкова создала у себя в имении Троицком первый русский ландшафтный парк. Что касается Миши, то он ещё в детстве мог воткнуть палку в землю, и она давала корни. Над ним смеялись, говорили: если он забудет лопату во дворе, та прорастёт.

Итак, Семён Романович намеревался отдохнуть душой среди щебета просыпавшихся птиц и неяркого солнца. Каково же было его удивление, когда возле одной из крайних клумб он заметил невестку, сидевшую на корточках и деловито ковырявшую совком землю. Она мурлыкала себе под нос песенку, никого не замечая и явно наслаждаясь тем, что можно безнаказанно измазать руки, передник и туфли жирным чернозёмом.

— Доброе утро, сударыня, — озадаченно сказал старый граф.

Лиза вздрогнула, вскочила и воззрилась на него глазами вспугнутой лани, готовой в любую секунду пуститься наутёк.

— Мне разрешила леди Пемброк, — пролепетала она, заранее защищаясь от упрёков в самоуправстве, — посадить маргаритки. Ведь здесь растут маргаритки? Климат позволяет?

— Сколько угодно, — процедил граф. — Особенности островного климата в том, что он чересчур влажен. Для человеческого организма это не всегда хорошо. А для садоводства — чудесно. Поэтому в Англии люди издавна отдыхают, ухаживая за растениями.

— У нас в Белой Церкви огромный сад, — сообщила Лиза и, не дав старику опомниться, вывалила на него гору сведений о самых экзотических цветах, которые выращивались у неё дома в оранжерее и грунте.

— И как долго вы можете держать померанцевые деревья на улице? — поинтересовался Семён Романович.

— Четыре месяца. Но если октябрь тёплый, то следует оставлять их до заморозков, чтобы корневая система укреплялась и они постепенно привыкали к холоду.

— Четыре месяца, — протянул старый граф. — Благодатный край. У вас, должно быть, мягкие зимы?

— Нет, совсем нет, — покачала головой Лиза. — Иной раз вымерзают вишни.

— А вы укладываете к корням мешки с золой? — деловито осведомился Семён Романович.

— Нет, — удивилась Лиза. — Зачем?

— Так как же вы хотите, чтобы вишни не мёрзли? — поддразнил её граф.

— У нас шесть тысяч деревьев, — возразила невестка. — На всё золы не напасёшься.

— Идёмте со мной, — милостиво разрешил старик. — Я покажу вам, как спасал этой зимой розовые кусты от сырости. А под Белой Церковью я воевал в 1773 году, под командой самого Румянцева. И тогда, клянусь честью, сударыня, там вообще не было ни одного дерева. Степь да степь.

Вместе они прошли мимо длинной оранжереи с пламеневшими в злато-розовом рассвете стёклами и скрылись из глаз. Михаил стоял у окна, глядя им вслед и довольно ухмыляясь. Любо-дорого было посмотреть, как Лиза берёт его родителя в оборот. Позволяет себя учить, наставлять, а сама потихоньку захватывает стариковскую душу в плен.

Раевский стоял на тропинке, ведущей к вершине горы. Здешняя растительность — бук, орешник и сосны — густо покрывала склоны. Лишь со скальных залысин внизу были видны зубчатые стены двух крепостишек — Нолы и Авеллино. А совсем вдалеке — винная от закатного солнца полоска моря. Чудесный край. Здесь можно было спрятаться от всего мира. Вести жизнь свободную и дикую. В полном согласии с собой.

Так поступили отпрыски лучших семейств древней Авзонии, удалившись в жалкие хижины и по примеру святого Теобальда назвавшись «угольщиками». Александр готовился вступить в их братство. Он прошёл положенный срок испытания, разъезжая по Европе с пакетами невидимых эмиссаров, передавая неизвестным «братьям» сведения и грузы, о которых не имел ни малейшего понятия. Сегодня мастера посчитали возможным приоткрыть перед неофитом завесу тайны. Что проку? Полковник знал: общество политическое. Его цель — свержение деспотизма. А в Италии дело, Греции или Латинских Америках — не важно. Где-то надо начинать.

Ритуал посвящения — почти бутафорский — не интересовал Раевского. Но коль скоро люди придают этой фанаберии значение, он готов уважить их закон. Хотя глупо стоять с мешком на голове перед хижиной углежогов в лесном урочище и подыхать со смеху. Однако ради настоящего дела полковник был готов потерпеть даже масонские глупости. Он долго колебался: стоит ли примыкать к тайному обществу? Порывать прежние связи? Становиться безымянным и бездомным бродягой? Но... предательство Лизы отсекло его прежнюю жизнь, как бритвой.

Убежище на вершине горы Нола, куда привёз неофита граф Мочениго, по-итальянски называлось Baracca. Множество таких «хижин» составляли республику, а обитатели одной — семью или «венту». Они именовали себя boni cugini — «добрые родственники». Иных связей «угольщики» не допускали. Правила приёма были почти оскорбительны. Мало того, что кандидата, как куль, заворачивали в мешковину, ему ещё и надевали на шею верёвку, конец которой держал в руке мастер-проводник. Для Раевского таковым был Мочениго — человек лёгкий, весёлый, колесивший по Европе от Швейцарии до Греции и завербовавший пылкого русского ещё в Париже. Их прежнее общение уверило Александра, что граф с заметным цинизмом относится к мистическим ритуалам. Каково же было удивление полковника, когда, прибыв в карете к дикому подножию Нолы, Мочениго потребовал точнейшего исполнения устава! Ему предстояло вести неофита, как бычка на верёвочке, от подошвы горы к вершине, босиком и с завязанными глазами. Предложение Раевского прогуляться по тропе в сапогах и лишь на подходе к баракке переодеться кающимся грешником, было с негодованием отвергнуто.

— Вы должны понять, что всё происходящее имеет прямой смысл, — сказал граф. — Никакого маскарада. Вы Телец, которого влекут на заклание. И вы согласились исполнять эту роль.

Такой педантизм покоробил Александра, тем более что по пути он единожды рассадил себе пальцы на ногах о шишки и сучья. Наконец спутники добрались до вершины. Мочениго трижды топнул перед дверью хижины и провозгласил:

— Добрые родственники! Мне нужна помощь!

Глухой голос изнутри отвечал:

— Братья, на улице один из нас! Ему нужна помощь. Не принёс ли он полена, чтобы подбросить его в костёр?

Тут Раевский с неудовольствием осознал, что его именуют «поленом». И хотя сгореть на костре революции весьма почётно, всё-таки он рассчитывал на роль кочегара.

— Куда ты идёшь, достойный мастер? — снова послышались из-за двери традиционные вопросы.

— В камеру чести, чтобы усмирить страсти, подчинить волю, разорвать привязанности с миром и познать учение угольщиков, — отвечал Мочениго.

— Кого ты привёл с собой?

— Заблудившегося в лесу.

— Чего он хочет?

— Стать добрым родственником.

— Веди его.

После этой тирады мастер-проводник и кандидат в мешке ступили под своды баракки. Сквозь мелкие дырочки между нитями мешковины Александр кое-как мог различить её внутренность. Благо свет во многих местах просекал соломенную крышу. Это была бревенчатая халупа с земляным полом. В ней стояло несколько чурбанов, на которых восседали надзиратели, председательствующий, оратор и секретарь. «Всё, как у масонов, только невыразимо бедно», — подумал Раевский. На низком столе стояли две свечи, распятие и горшок с тлеющими углями. Над головой висело изображение святого Теобальда. Мастера закрывали лица капюшонами, ученики сидели вдоль стен с обнажёнными головами. Все были в одежде из мешковины, подпоясанной верёвками.

Неофиту поднесли деревянную плошку, наполненную солёной морской водой и именовавшуюся «чашей забвения». Пить пришлось через мешок, отчего влага, попадавшая на губы, была ещё противнее. Но и без того у Александра чуть не сморщился язык. Ему показалось, что гортань пылает огнём, словно из неё вырвали кусок плоти. В следующую минуту запылала кожа на груди. Председатель щипцами вынул из горшка горячий уголь, поднял мешковину и прижал свой инквизиторский инструмент к тому месту, где у кандидата стучало сердце.

— Отныне вы не сможете спокойно видеть несправедливость! — провозгласил мастер. — Этот уголь, знак нашего братства, постоянно будет напоминать вам о боли, которую испытывают несчастные, проклятые, голодные и угнетённые.

Не издав ни звука, Раевский встал на колени и начал читать клятву карбонариев. Он неплохо знал итальянский, и ему не составило труда её заучить.

— Клянусь во имя будущего торжества Справедливости свято хранить тайну угольщиков. Не предавать её ни бумаге, ни полотну, ни камню, ни дереву. Ни даже слову, излетающему из уст человеческих. Клянусь всеми силами помогать добрым родственникам. По первому зову поднимать оружие против тирании. Являться туда, куда укажут мастера. И исполнять то, что от меня потребуют. Во имя распятия, означающего крестную казнь царей. Во имя тернового венца, которым будут украшены их головы. Во имя верёвки, которую привяжут к виселице. Во имя гвоздей, которые вобьют им в руки и ноги. Я клянусь в верности угольщикам. И если нарушу сказанное, пусть братья вырвут мне сердце. Пусть кости мои пережгут на известь и развеют по ветру. Пусть имя моё станет символом предательства. Да будет так.

После произнесения клятвы с неофита, наконец, сняли мешок. Все находившиеся в хижине встали на колени, вытащили кинжалы и упёрли их друг другу в грудь, образовав смертоносный круг. Отныне Раевский становился одним из них, и, получив из рук председателя нож, присоединился к впечатляющему представлению. Низкими хриплыми голосами угольщики запели на латыни гимн — сколько мог судить Александр, переделку церковного, — в котором клялись посвятить себя делу Свободы, Равенства и Братства.

Плоды хитрой дамской политики не замедлили явиться. За обеденным столом посол несколько раз назвал невестку «Лизанька». Он охотно объяснял ей, как, что и почему едят англичане. Зачем утром ещё в постели горячий чай — при здешней сырости первое средство от простуды. Для чего заварку надо наливать в сливки, а не наоборот. И что овсянка куда вкуснее с сухой земляникой. Всё это Лиза слушала, удивлялась и весело поглядывала на мужа: мол, не горюй, поладим и с батюшкой.

Она всё ещё смущалась его. Но разбуженная руками Михаила страстность порой проявлялась самым неожиданным образом. То молодая женщина прогибала спину и мурлыкала от удовольствия. То вздрагивала и замирала, будто прислушиваясь к чему-то, происходившему глубоко внутри. Лиза знала только то, чему научил её муж. Их уроки были весьма скромны. Граф считал, что матери его будущих детей лучше не догадываться о том, как ведут себя люди, одержимые страстью. Однако в глубине души он хотел от Лизы большего... Впрочем, в Англии она не могла расслабиться. Постоянное внимание его родни не позволяло новобрачным сосредоточиться на самих себе.

Как ни странно, склонить в свою пользу бывшего посла оказалось легче, чем леди Пемброк. Катя насквозь видела все женские уловки Лизы и по-сестрински ревновала Михаила. Зато графине удалось завоевать любовь детей. Теперь они то «сеяли просо» в гостиной, то кидались во дворе с разбегу на сцепленные руки братьев и сестёр с криком: «Ой, вы цепи нерушимые!» Леди Пемброк оставалось только молча взирать на ухищрения невестки, всё понимая, но ничего не предпринимая, поскольку семейный мир был и её целью.

Случай, окончательно примиривший Катю с женой брата, произошёл в Бате, на взморье, куда Воронцовы отправились недели через две после приезда Михаила. Маленькая Джорджия упала в фонтан в центральном парке, где чинно прогуливалось семейство. Взрослые шли сзади. А впереди бежали только Диана и Бетт за руки со своей очаровательной тёткой. Пока нянька кричала и .звала полицию, Лиза, нимало не смущаясь, подвернула юбки и вытащила годовалую крошку из воды. Хотя никакой угрозы жизни ребёнка не было, Катя оценила готовность, с которой графиня, позабыв о парижских туфлях и кружевах, полезла в фонтан.

Конец осени и зиму молодые провели в Англии. Когда они покидали Уилтон-хаус, бывший посол уже и не называл невестку иначе, как «наша Лиза». «Она много выигрывает от близкого знакомства с ней, — писал он друзьям в Россию. — Ума не приложу, как меня угораздило так опростоволоситься со свадьбой!» Всё же он не нашёл в себе сил извиниться. Лиза ничего подобного и не требовала. Графиня печалилась расставанию с добрыми людьми, радовалась, что они с Михаилом наконец останутся вдвоём.

Италию для продолжения путешествия выбрали вместе. Стояли на балконе, смотрели на дождь. Пелена тумана укрывала луга и речку. Влажный воздух щемил грудь. Михаил глубоко вдохнул и вдруг зашёлся кашлем. Лиза вздрогнула, повернула к нему голову.

— Простыл?

— Нет, всё в порядке, — он притянул её к себе и коснулся губами волос. — Здесь всегда так.

Граф уж и забыл, что по британской сырости у него закладывает горло. Правда, на этот раз он почувствовал мгновенную режущую боль в груди, которая сразу пропала. Во время службы в Молдавии Воронцов подцепил лихорадку. Впрочем, как и вся армия. Люди умирали от чёрной гнили в лёгких, а не от вражеских пуль. Его долго выхаживали и даже дали отпуск, чтобы он наконец решил: возвращается в строй или едет на кладбище. Благодаря хине, джину и молодому организму граф выжил. Однако коварство болезни состояло в том, что её нельзя было вылечить до конца — только загнать внутрь. С завидной периодичностью она возвращалась.

— Очень хочется солнца, — сказал Михаил.

— Поедем в Италию. — Лиза подтолкнула мужа к двери с балкона.

Стылый воздух царил под сводами гостиной. В Англии не топили с утра, что крайне не нравилось молодой женщине. Сгорбившись, граф уселся у холодного камина и уставился перед собой. Лиза принесла и накинула ему на плечи сюртук. Потом попыталась раздуть огонь.

— Не надо, — муж повыше вздёрнул плечи. — Не принято.

Графиня только раздражённо дёрнула головой.

— Я сказал: не надо. Нас не поймут.

Лиза повернулась к нему, взяла в свои ладони его руки и начала растирать каждый палец.

— Поедем. Нам пора. Мы давно гостим.

Он согласно кивнул. Рим, Милан, Неаполь, Венеция и обязательно развалины Помпей, о которых теперь все говорят. Маршрут можно уточнить и даже поменять. Главное — солнце. Михаила смущал другой вопрос. Русские всегда путешествовали со множеством слуг. В Англии предпочитали одинокие поездки. Граф ценил последние. Он устал быть на виду. Почти двадцать лет назад Воронцов без сопровождения явился из Лондона в Петербург к дяде-канцлеру, и когда постучал в двери особняка, привратник не хотел его пускать... Сейчас он не знал, решится ли Лиза на вояж вдвоём.

— Мы достаточно богаты, чтобы в любой момент нанять слуг, если почувствуем неудобство, — храбро заявила графиня.

Через три дня Воронцовы простились с роднёй мужа и отправились в Дувр, чтобы там сесть на корабль до Неаполя.

Утренний воздух чуть щекотал гортань. В горах на рассвете холодновато от густой буковой тени. Лишь к полудню солнце начинает шпарить так, что просекает кроны вековых великанов. Накануне прошёл дождь, бурая листва под ногами набрякла и пахла прелью. Комья грязи налипали на сапоги. Спускаться со склона было тяжело, и несколько угольщиков растянулись по пути, рискуя покалечить оружие. Чего делать не следовало. Их задача состояла в том, чтобы залечь за камнями вдоль дороги, карауля чёрную полицейскую карету, следовавшую из крепости Авеллино в Неаполь.

Пустынная местность как нельзя более подходила для налёта. Правда, экипаж сопровождала охрана из шести карабинеров. Двое впереди, двое сзади, и по одному у каждой двери. На узкой дороге последним придётся оставить свои места и чуть отстать. Это облегчит их отстрел. Кучность — великое дело! Но чтобы добраться до пассажира, придётся попотеть.

Первое же серьёзное поручение запечатлело имя Раевского на деревянных скрижалях карбонариев. Он привык командовать, имел боевой опыт и тяготился положением ученика. Вовсе не желание подчиняться нелепым ритуалам привело полковника в круг политических заговорщиков! Его отношения с Мочениго после посвящения испортились. Чтобы посбивать с новичка спесь, граф предложил мастерам проверить русского в деле. Тем более что за покушение на министра полиции князя Каносу никто не брался. Два предыдущих сорвались. А итальянцы, несмотря на отчаянную храбрость, не способны долго долбить в одну точку.

Александр предложил следующий план:

— Несколько наших укрываются в кустах вдоль дороги и берут на себя охрану. Я тем временем ложусь на пути кареты и изображаю ограбленного путешественника. Экипаж остановится. Произойдёт заминка, во время которой вы перестреляете карабинеров с близкого расстояния. И мы завладеем каретой.

— Не всё так просто, — рассмеялся Мочениго. — Мы имели случай убедиться, что в стенки экипажа вделаны металлические листы. Их не удастся прострелить. Дверь плотно запирается. На окна при необходимости опускают железные ставни. Даже если мы убьём охрану, Каноса окажется посреди дороги, как в несгораемом шкафу.

— А может, его в нём и поджарить? — предложил кто-то.

— Было бы славно, но карета такая тяжёлая, что её не поднять вверх по склону. А если скинуть в пропасть, то кто поручится, что этот негодяй не останется жив?

К Каносе карбонарии имели особые счёты. Он предал старых товарищей. Это его сердце должно быть вырвано, кости сожжены, а имя стать символом бесчестья! Два года назад угольщики провели чистку своих рядов. Всех, кто использовал организацию в личных целях, выгнали. Среди них оказался и князь Каноса. После возвращения на неаполитанский престол короля-австрияка Фердинанда I он получил должность министра полиции и напомнил о себе бывшим «родственникам». Выпустил из тюрем бандитов, сформировал из них отряды и начал наносить быстрые, точные удары по горным убежищам мятежников, расположение которых было ему хорошо известно.

— Меня подберут и, возможно, положат в карету, — заявил Раевский. — Там я смогу разделаться с ним.

— Неужели вы думаете, что князь так глуп? — пожал плечами Мочениго.

— Нет, — парировал полковник. — Я думаю, что вы нерешительны.

На том и разошлись. Никто не мешал Александру попробовать. Ему позволили взять с собой шестерых стрелков. Но смотрели как на покойника.

— В любом случае, прощайте, мой недалёкий друг, — подтрунивал Мочениго. — Оказавшись один в центре заварухи, вы будете убиты либо карабинерами, либо своими.

Раевский молчал. Слушая графа, он понимал, почему Италия до сих пор раздробленная и зависимая страна. Или петь и ходить с верёвкой на шее, или делать дело. По слухам, карбонариев до 300 тысяч человек. Этого хватило бы, чтоб вылить воду из «итальянского сапога»!

Карета приближалась. Её чёрные лаковые бока сверкали на солнце. Тёмно-синяя форма карабинеров была прекрасной мишенью. Их красные плюмажи трепетали на ветру. От напряжения у Александра взмокла спина, и он сквозь рубашку ощущал, как ему в кожу впиваются острые камни дороги. Ещё немного. Ещё минуты две, и его заметят. Несчастный, избитый путник, весь в крови — «добрые родственники» постарались, синяки и ссадины настоящие. У Раевского не было ни лошади, ни поклажи, ни сапог. Между тем остатки тонкой батистовой сорочки, светлая кожа лица и рук свидетельствовали, что он не простой крестьянин. Попробуй не остановиться!

Скакавший впереди офицер поднял перчатку. Кучер придержал лошадей. Те заплясали на месте. Из экипажа раздался недовольный окрик: князь Каноса желал следовать дальше. Пока начальник конвоя отрывисто рапортовал о непредвиденном препятствии, двое карабинеров спешились и подбежали к пострадавшему. Тот едва слышно мычал. Один из солдат развинтил фляжку и капнул в рот Раевскому несколько капель рому. Александр открыл глаза. Его подхватили под руки и понесли к карете. Возле экипажа произошла заминка. Александр надеялся, что начальник полиции сжалится над ним и позволит уложить его внутри. Но князь Каноса отличался каменным сердцем. Его тревожное лицо мелькнуло в окошке, чёрные крысиные глазки полоснули Раевского подозрительным взглядом, а потом послышался голос, приказывавший карабинерам посадить ограбленного позади одного из них.

Такой оборот полковника не устраивал. Он изобразил куль и несколько раз благополучно съехал с крупа лошади. Начальник конвоя предложил поместить несчастного возле кучера. Это была удача. Раевского подняли на козлы. Он успел заметить за спиной у возницы длинное узкое окошко, похожее на щель, через которую седок отдавал приказания. Сквозь неё был виден кусочек кареты, тёмный редингот и белая накрахмаленная рубашка князя.

Кавалькада уже намеревалась тронуться, когда Александр громко вскрикнул, будто от боли, чем подал сообщникам знак. Из-за кустов и камней у дороги грянули выстрелы. Испуганные лошади шарахнулись в стороны. Кучер хотел было погонять, но Раевский сшиб его с козел. У него не было с собой оружия. Полуголому израненному путнику некуда спрятать пистолет. Но через несколько минут пальбы у кареты остались лежать четверо карабинеров, а двое скатились вниз в овраг, где рисковали сломать шею. У убитых Александр разжился штуцером. Он не спеша скусил патрон, вернулся на козлы, мелькнул и тут же уклонился от окна. Раздался выстрел.

Белое облачко вылетело через щель. Полковник сунул туда ствол, повертел им, примериваясь, и хладнокровно спустил курок. Он не сомневался, что попал. Экипаж слегка покачнулся, когда тело сползло на пол.

К карете уже спешили «добрые родственники». Подозрительный князь Каноса успел-таки перед нападением опустить стальные шторы. Поэтому каждый попытался разглядеть, что смог, через кучерскую щель. Все они уверяли, что ездок лежит, скособочившись, его белая рубашка залита кровью, а глаза неподвижно уставились в потолок. Сам Александр смотреть не стал. Покойников он не видел!

Карету открыть не удалось. Как ни трясли ручки, как ни шатали тяжёлое сооружение, как ни ругались и ни отвешивали друг другу тумаков. Наконец решили отправить экипаж прямиком в город. В качестве приятного сюрприза королю Фердинанду. Один из карбонариев достал из кармана ленточки трёх цветов — голубую, красную и чёрную — символ братства. Привязал их к дверце. Потом насмерть перепуганному, но живому кучеру велели сесть на козлы и гнать лошадей без оглядки.