Белый ворон

Глава 9 СЕМЕЙНЫЕ PАДОСТИ

В конце марта Воронцовы достигли Неаполя, осмотрели город и оттуда отправились в Помпеи. Горластый погонщик предложил им двуколку, запряжённую мулами, и наобещал с три короба: пояснения по дороге, настоящий итальянский обед в одной из прибрежных деревень и даже ночёвку в чистой гостинице, потому что за сутки они не успеют вернуться назад.

Простодушная Лиза легко покупалась на посулы. Михаил был не так доверчив. Он собрался в поездку весьма основательно, как если бы им с женой пришлось самим заботиться о хлебе насущном и спать на лоне природы. Помимо денег, граф взял оружие: отличные саксонские пистолеты, турецкий нож-бебут с двойным лезвием, раскрывавшимся уже внутри тела, и свой старый кавказский трофей — кинжал из дамасского булата, захваченный в Закатальском ущелье. На его лезвии золотом был выгравирован стих из Корана. Потом Михаилу перевели. Сура называлась «Слон», и новый хозяин так поименовал своё приобретение.

Солнце светило в макушку. Мулы вяло перебирали ногами. Через полдня такой езды Воронцов рассчитал проводника, тем более что «настоящий итальянский» обед в прибрежной деревеньке ограничился плохо проваренным рисом с виноградом. Граф предпочёл бы мясо с красным вином. А Лиза — на худой конец сыр. Взяв дело в свои руки, Михаил нанял в селении двух верховых лошадей и одну для поклажи. Сам оседлал и навьючил их. Причём первую пару, расхваливаемую хозяином, забраковал. Потом помог жене сесть верхом, пожелал владельцу мулов проваливать подобру-поздорову и тронулся в путь.

Лиза была сбита с толку его поведением. Она плохо понимала по-итальянски и во всём полагалась на мужа. Поднявшись по дороге чуть выше, Михаил сделал привал в сосновой роще на склоне холма. Толстенные пинии с медово-рыжими стволами, плотно переплетёнными ветками и длинными, как вязальные спицы, иголками давали много тени. Воронцов быстро собрал сучья, развёл костёр и обжарил, вернее, опалил копчёный окорок, захваченный из города. Лиза разложила на земле скатерть, бросила возле неё ковровые подушки, набитые тростником — жёсткие и потому пригодные для сидения — и вынула остальную провизию. Деревенские лепёшки, зелень, козий сыр. Муж раскупорил бутылку кьянти и заставил молодую женщину выпить стакан для поддержания сил. Лизу сморило, и жару они переждали под смолистой зеленью пиний, вдыхая запах разогретого дерева.

— А ты точно знаешь, куда ехать? — с сомнением осведомилась графиня.

— Не бойся. Я в детстве компас проглотил.

На лице жены отразился ужас. Все его шутки она принимала за чистую монету. Зато граф отметил, что Лиза наконец перешла с ним на «ты». Великое достижение! Ибо большинство супругов в свете так до конца жизни и остаются по-французски вежливы друг с другом и на «вы».

Пересидев пекло, путешественники решили двинуться дальше. Михаил отправился вверх по склону по известной надобности. Лиза собирала скатерть и упаковывала съестное, как вдруг прямо на неё из-за деревьев вышли два колоритных субъекта. Один маленький, толстый и чёрный, как таракан, с усами щёткой и грязной тряпицей, повязанной на голову наподобие косынки. Это сочетание грозного разбойничьего вида с совершенно женской деталью туалета насмешило Лизу, как если бы незнакомец напялил кружевной чепчик и взял в зубы кинжал. Второй — длинный, флегматичный, с лицом в крупных оспинах — смотрел тяжело и неподвижно. Оба были одеты в ветхие обноски, которые, казалось, удерживались на теле только широкими кожаными поясами.

При виде графини толстый выпустил из рук охапку сучьев и, издав неопределённый звук, обменялся с товарищем понимающим взглядом. Неясно, что их больше заинтересовало — женщина или лошади с поклажей. Во всяком случае, они не собирались упускать ни того, ни другого. Чёрный вынул нож. От страха у Лизы перехватило дыханье. В этот момент Михаил показался на склоне. Он быстро спускался, скользя сапогами по осыпи, и больше смотрел под ноги, чем вперёд. Появление чужаков оказалось для него полной неожиданностью. Граф всплеснул руками, и женщина испугалась, что муж упадёт. Дальше всё произошло быстрее, чем она могла уследить глазами. Михаил оттолкнулся от земли, пересёк расстояние, отделявшее его от нападавших, сбил толстяка с ног, заломив ему руку за спину и мигом выкрутив нож. А потом ударил поверженного локтем в основание черепа. Раздался неприятный хруст, как если бы кто-то разгрыз куриную кость. Подавшийся к ним длинный не успел помочь товарищу. Граф, даже не взглянув на него, вскинул руку с ножом вверх. И второй разбойник напоролся на щербатое, грязное лезвие.

— Не смотрите сюда, мадам, — бросил Михаил, вставая и стряхивая землю с ладоней.

Потом оттащил убитых к ближайшей расщелине и спихнул вниз. По недалёкому звуку шлепка графиня поняла, что тела упали не так уж глубоко.

— Я напугал тебя? — спросил Воронцов, возвращаясь.

Она вцепилась ему в руку.

— Господи, Миша! Ты? Напугал? Они же могли...

— Ничего они не могли, — отрезал муж. — За кого ты меня принимаешь?

Он взял лошадей под уздцы и повёл вниз к дороге. Там помог жене сесть, сам вскочил в седло и галопом погнал вперёд. Версты через полторы граф позволил Лизе остановиться.

— Кто эти люди? — с усилием выговорила она.

— Не знаю, — он пожал плечами. — Может быть, разбойники. Может быть, друзья нашего погонщика из деревни. А может, карбонарии. Говорят, они прячутся в старых угольных шахтах. У меня есть для тебя одна вещица. — Воронцов порылся в сумках и вытащил дамский дорожный пистолет-терцероль с крошечным лезвием, прикреплённым к дулу наподобие штыка. — В следующий раз, перед тем как уйти, я его заряжу. А ты запомни: пальцем нажимать сюда. Дуло отворачивать от себя и наставлять на противника. Бояться тут нечего.

Лиза заверила его, что не боится.

К вечеру путешественники добрались до Помпей. У самого въезда им встретился пансионер Академии художеств Яков Яненко, копировавший мраморную герму. Он страшно обрадовался, услышав русскую речь, и тут же навязался соотечественникам в провожатые. По его словам, итальянцы были ужасными крохоборами, обдиравшими чужеземцев без малейшего сострадания.

— Мне пришлось продать почти весь багаж, — жаловался он. — Но кисти и краски, прошу покорно. Они казённые, даже заложить не могу.

— Где бы здесь можно было остановиться на ночлег? — осведомился граф.

— Да где угодно, — художник широко развёл руками. — Я живу в развалинах терм. Есть театр. В любой дом заходи на постой. Римляне оставили их в полном порядке. Кое-где на столах даже стоят миски.

— Мы предпочитаем на открытом воздухе, — сказала Лиза. Ей показалось кощунственным тревожить тишину жилищ, в которых разом в один день погибли тысячи людей.

Воронцов кивнул. Он щедро поделился с голодным пансионером провизией и взял с того слово завтра разыскать их, чтобы показать город. Взобравшись на одну из обрушившихся стен, граф огляделся окрест и выбрал место для «лагеря»: в ближайшем атриуме у бассейна, забитого сухой землёй. Пока он рассёдлывал лошадей, треножил их, возился с сумками, Лиза прогулялась в руины дома, чтобы хоть что-то осмотреть до темноты. Её удивлённый возглас заставил Михаила бросить седло.

В квадратной комнате перед прекрасно сохранившимися фресками молодая графиня застыла, как соляной столп. Шедевр древнего живописца представлял собой нечто вроде пособия для юных жриц Венеры. И Михаил должен был признать, что за прошедшие столетия мало что изменилось. Скосив глаза на супругу, он вспыхнул, схватил её за руку и поволок вон. А на улице как следует выбранил, чтобы не разгуливала где попало.

Его упрёки вывели молодую женщину из столбняка.

— Но ведь ты... всё это знаешь! — с укором воскликнула она.

— Лиза! — граф взвыл, как будто ему на ногу наступила полковая лошадь. — Я бы тебя попросил...

Не в силах произнести больше ни слова, он спешным шагом покинул атриум, оставив супругу в полной растерянности. Некоторое время Михаил бродил в одиночестве по руинам, сбивая палкой головки ирисов и произнося в пространство речи о дамском целомудрии. Графиня же сидела в темноте, укутавшись шотландским пледом, и думала: кто учит её добродетели? Человек, убивший сегодня двоих? Наконец она замёрзла и начала поскуливать. По этому звуку её и нашёл муж.

— Давай помиримся, — взмолилась Лиза. — Я же не нарочно!

— Простите меня, мадам. Я был несдержан.

Граф присел на корточки и смахнул со щеки жены блестевшую под луной паутинку. Потом достал фляжку джина, и они вдвоём быстро опростали её, полные взаимного раскаяния. Легли на циновках, некоторое время смотрели на звёзды, наконец потянулись друг к другу, желая согреться. В эту ночь Михаил впервые любил жену так, как ему хотелось. А Лиза была с ним горяча и настойчива, чего не случалось прежде.

Наутро в оправдание своих действий граф сказал:

— Я был пьян. Куда вы смотрели, сударыня?

— Я тоже, — рассмеялась она. И повисла у него на шее. — Разве плохо? Ну, скажи, плохо?

В Помпеях путешественники провели ещё сутки и на следующий день, до жары, двинулись в обратный путь. Спустившись в рыбачий посёлок под городом, Воронцов продал лошадей и нанял яхту, которая и доставила их с Лизой обратно в Неаполь. На прощание граф отвёл Яненко в сторону и вручил молодому художнику «гонорар за показ древностей». Менее всего Михаил хотел, чтобы парень принял деньги как подачку. Но, увидев, сколько ему дают, пансионер чуть не разрыдался и бежал за четой путешественников до порта, умоляя взять назад хотя бы половину.

— Послушайте, Яша, — с укоризной сказала ему графиня. — Мы богаты, а вам нужно. Соотечественники должны помогать друг другу.

— Если бы все так думали!

У пристани они расстались, и юноша ещё долго махал им рукой с берега.

Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна не любила носить тёмные, траурные платья. Особенно дома, в Павловске. Этот дворец — место её истинного счастья — она получила в собственность по завещанию супруга, бедного государя Павла Петровича. Было время — она любила его. Было — ненавидела. Но всегда жалела. Лишь здесь, в милом жёлтом доме на взгорье, похожем на помещичью усадьбу, они некогда составляли единое целое. Здесь росли младшие дети. Здесь Мария Фёдоровна была хозяйкой. А Пауль — отцом семейства.

Императрица избегала холодной мрачной Гатчины. Громадного замка, способного проглотить до пятисот человек челяди и несколько тысяч солдат и офицеров — военную игрушку мужа. Свист флейт и бой барабанов на плацу. Крики, отрывистые приказы, горны и почасовые выстрелы из пушек. Всё это было ей чуждо. Иное дело зелёные перины павловских лугов, светлые дубравы, тихая, как хрусталь, река. Тут Мария Фёдоровна пряталась от зла, приносимого в её жизнь высоким положением супруга, а потом старшего сына.

Впрочем, государыня была не робкого десятка. И созерцательности в её натуре хватало ровно на мизинчик. Как и покойная свекровь, она вставала рано, часов около шести. Обливалась холодной водой. Пила крепкий кофе. Работала с бумагами. Свои дела почтенная дама вела сама. Управление имениями, вклады в банки, доходы с уральских заводов и сибирских рудников... Потом наскоро завтракала и принималась за дела чужие. А именно: богоугодные заведения, больницы, приюты, училища для девиц — всё, что в бюджете проходило по графе «Ведомство императрицы Марии» и на что она умела-таки выбить деньги из государя.

Вся первая половина дня уходила на поездки. Вторая, наступавши довольно поздно — около пяти, отдавалась рисованию. Мария Фёдоровна писала пейзажи, натюрморты, сама гравировала, лепила и вырезала камеи с профилями детей. Последнее умение ей тоже как будто досталось от свекрови. Даже удивительно, когда люди живут долго бок о бок, то кровь перестаёт иметь значение. Таланты могут быть завещаны, так же как драгоценности.

Отношения Марии Фёдоровны и покойной Екатерины не были тёплыми. Невестка не могла простить государыне-бабке, что та забрала у неё старших сыновей — Александра и Константина. В конце концов, мальчики выросли чужими отцу, и это привело к трагедии. Кроме того, деятельная натура великой княгини билась в узком мирке малого двора. Ей негде было развернуться. Но и восшествие на престол Павла не распахнуло окон золотой клетки — у мужа были иные женщины, прихоти которых он исполнял и советов которых слушался.

Неожиданное горе — смерть Пауля — резко изменило судьбу императрицы. Замкнутая и холодная супруга Александра не смогла занять главенствующего положения при дворе. Спряталась. Ушла в тень. А Мария Фёдоровна, с её деятельной натурой, любовью к праздникам, пышным выходам и участию в делах света, оказалась пупом земли. Её донимали прошениями, жаловались, взывали о помощи, просто ставили в известность. Ибо знали, что вдовствующая императрица командует окружающими, как жена дивизионного генерала, к которой офицеры потихоньку бегают занять целковый, спросить совета о приданом невесты и вызнать о возможном производстве в новый чин.

Так Мария Фёдоровна превратилась во всероссийскую «Матушку», и эта роль шла ей как нельзя больше. Высокая, статная, белокурая, она благодаря полноте, до зрелых лет сохраняла свежесть лица. Подданным нравилось и то, что многими повадками государыня копировала покойную свекровь. С тем отличием, что её репутация оставалась чиста, как лист гербовой бумаги.

Сегодня у императрицы был назначен выезд в Смольный институт. Там девицы давали показательную оперу «Земира и Азор». Не слишком-то хотелось тащиться по жаре, но не огорчать же пансионерок, их наставниц и родителей. А кроме того, надо поддерживать своё реноме. Мария Фёдоровна надеялась вернуться в Павловск ещё до пяти и «маленько помалевать на закате», как она выражалась.

Три чашечки кофе и гренки с мармеладом составили её завтрак. Солнце рисовало тёплые узоры на дубовом полу. Жаль покидать уютное гнёздышко! Так бы и разнежилась кошкой на подоконнике. Как вдруг явившийся дворецкий доложил, что прибывший из столицы великий князь Николай Павлович просит разрешения посетить мать.

— Как некстати, — государыня взглянула на часы с пальметками.

Нет, она всегда рада видеть сына. Но всему своё время. Через полчаса ей выезжать.

Между тем Николя, который вообще не умел ждать, вошёл прямо за дворецким и ввалился в столовую, наступая слуге на пятки. Мария Фёдоровна знаком приказала ему подойти, протянула руку для поцелуя и в ответ коснулась губами лба. Волосы царевича пахли солнцем и пылью. Значит, он по дороге снял шляпу и скакал с непокрытой головой. Её величество укоризненно подняла на сына глаза. Двадцать второй год, а всё как мальчик!

Чтобы понять, что ваш ребёнок растёт, его надо ненадолго оторвать от себя. За то время, пока великий князь был р Вильно, он существенно возмужал. «Семейная жизнь всегда идёт на пользу, — с удовлетворением констатировала Мария Фёдоровна. — Женишь парня, и куда только деваются прыщи, нервозность и голодный блеск в глазах? А он становится видным малым. Даже красивее старшего. Что только делать с его характером?»

— Матушка, уделите мне немного вашего внимания. — Николай снова поклонился и скользнул глазами по столу.

«Он не завтракал, — угадала Мария Фёдоровна. — Или хочет мармелада. Здоровый лоб, а всё любит сладкое».

— У вашего высочества есть десять минут, — отчеканила она. — Я еду в Смольный. Меня ждут. Опоздание будет бестактностью.

На его лице отразилась досада.

— Я не заслуживаю получасового разговора?

— Что за тон вы себе позволяете? — вдовствующая императрица поднялась. — Разрешите напомнить вам, что вы приехали без предупреждения. Крайне не вовремя. У каждого из нас есть обязанности, и я...

— Маман, наш отец был сумасшедшим? — выпалил Николай, цепко впившись ей в лицо глазами.

— Ох. — Мария Фёдоровна не ожидала такого вопроса. Чашка в её руке дрогнула. Кофе испачкал льняную скатерть. Теперь пятна не вывести! — Почему вы... Да что за глупости, Николя?

Он болезненно повёл шеей.

— Ответьте, мадам. Кажется, это не займёт десяти минут.

Вдовствующая императрица молчала. Она смотрела в окно, где к крыльцу уже подали карету. Муха, залетевшая в комнату, с гудением билась о стекло. По лицу матери Николай понял, что одним ударом разбил её черепаховый панцирь, и теперь почти раскаивался в этом.

— Кто вам сказал? — глухо спросила женщина.

— Разве это тайна? — вздохнул великий князь. — То, что о нём говорят, правда?

Мария Фёдоровна пожевала губами, стараясь этим энергичным движением вернуть своему лицу привычное выражение спокойной властности. У неё ничего не получилось.

— Не всё. Но правда. — Она цедила слова, как набавляют мелочь за покупку. — Что именно вас интересует?

Николай помедлил. Он не знал, как сказать. Но, собравшись с силами, решился:

— Приступы гнева... У него были часты?

Мария Фёдоровна откинулась на спинку стула и внимательно вгляделась в лицо сына.

— Да, случалось, — кивнула она. — Только к вам, Николя, это не имеет никакого отношения.

— То есть? — не понял великий князь.

— Вы впали в ярость? — пожилая дама скорее утверждала, чем спрашивала. — Поколотили кого-нибудь из подчинённых и решили оправдать себя фамильным недугом? — В её голосе послышался укор. — Между тем это элементарная распущенность, свойственная вашему нраву. Ничего более.

— Но братья...

— Ваши братья одно. Вы — другое.

— Объяснитесь. — Николай не желал довольствоваться недоговорённостями.

Мария Фёдоровна вздохнула, перешла на диван и похлопала ладонью рядом с собой.

— Я расскажу вам одну историю, после которой вы не зададите ни единого вопроса.

Сбитый с толку великий князь кивнул.

— Жила на свете одна знатная госпожа, чей муж страдал нервным расстройством. Когда она заметила, что у её старших детей проявляется нечто похожее, она испугалась. Ей пришло в голову пойти к лейб-медику и спросить, как можно избежать душевного заболевания у последующих малышей. Врач не смог её утешить. «Мадам, — сказал он, — вам придётся выбирать между верностью мужу и здоровьем детей. Иного выхода нет». После долгих страданий она решилась последовать совету. Вот и всё.

Смысл сказанного ещё не вполне дошёл до великого князя.

— Вы можете не опасаться за свою голову, мой мальчик, — снисходительно улыбнулась вдовствующая императрица. — Только за свою кровь.

Николай подавленно молчал.

— А... а этот человек... — попытался спросить он.

— Его уже нет с нами. — Мария Фёдоровна встала, показывая, что не намерена продолжать разговор.

«Всё это очень странно, — думал царевич. — Кто поверит, что у неё был любовник? Наша матушка — храм добродетели». С этими мыслями он проводил вдовствующую императрицу до кареты, закрыл за ней дверцу, а сам вернулся в столовую, где обер-шенк, прекрасно знавший вкусы третьего из сыновей своей госпожи, уже поставил на стол целое блюдо пирожных с кремом, цукатами и взбитыми сливками.

Воронцовы вплыли в Венецию ранним утром. Граф инстинктивно не доверял этому городу. Здесь умерла его мать, когда отец служил послом в Светлейшей Республике. Возможно, он предпочёл бы вовсе миновать прекрасную Серениссиму. Но Лиза мечтала увидеть карнавал.

Все ставни были плотно закрыты. На верхних, пустующих этажах их не отворяли с прошлого века. Коричневато-свинцовая вода пахла гнилью и тиной. Она бестрепетно покоилась в каменных ложах каналов. То там, то здесь на её глади взгляд цеплялся за плывущую гирлянду, маску или шелуху от грецких орехов. Граф вынул записную книжку, покопался в ней и велел гондольеру править к палаццо Мастелли на канале Каннареджо напротив площади Кампо деи Мори. Там сдавали комнаты знатным постояльцам. По словам опрошенных ещё в Англии путешественников, это было тихое и весьма пристойное место.

Палаццо оказалось маленьким. Со львами и верблюдами на каменном фасаде. Его стены снизу чуть не до половины первого этажа были покрыты зелёной плесенью, а под бьющей о них волной колыхались бороды водорослей. Воронцовы наняли второй этаж. Их удивило, что камины оказались только в двух комнатах, и те вместо тепла дышали сыростью. Остальные помещения обогревались с помощью переносных жаровен. Причём дрова стоили дороже, чем жильё. Лиза потребовала от хозяина, чтобы сегодня же дом был согрет. Но, несмотря на старания прислуги, сырой стылый воздух стоял под высокими потолками, не колеблясь даже от дыма. В результате в первую же ночь Михаил разразился надсадным кашлем. Графиня встала с постели, чтобы подать ему воды, и с ужасом обнаружила, что муж горит.

Была ли это лихорадка? Или хворь, спалившая в чахоточном огне мать Воронцова? Сказать трудно. К рассвету граф уже метался в бреду, и Лиза не успевала менять ему рубашки, что в сырой, холодной постели не приносило никакого облегчения. Утром она послала за доктором. Эскулап едва говорил по-французски. Как считал Михаил, к счастью. Он-то сквозь жар слышал обрывки разговора и места себе не находил от досады. Напугает женщину. Что она станет делать? Одна в чужом городе.

Отчаявшись понять итальянца и сердясь на него за грязные ногти, графиня спустилась вниз к хозяину гостиницы и за особую плату попросила послать мальчика на поиски врача-немца.

— Allemand docteur! — терпеливо повторяла она, пока не втолковала, чего хочет.

Черномазый пострелёнок убежал на улицу с запиской в кулаке. Немец явился только к полудню, когда Михаилу стало ещё хуже. Это был маленький, чистенький старичок в чёрном старомодном сюртуке до колен и с высоким стоячим воротником, почти закрывавшим ему щёки. Он долго осматривал больного, слушал грудь и спину, качал головой, морщил лоб. Потом выписал длинный рецепт настоек из трав, которые унимали кашель. Что же касается жара, то ничего, кроме собственного организма, помочь пациенту не могло.

— Уксусный компресс на ноги временно оттянет горячку, — посоветовал он графине. — В остальном положитесь на Бога.

Когда Лиза ненадолго вышла из спальни, чтобы распорядиться насчёт покупок и послать мальчика в аптеку при монастыре Сант-Аполлония, куда настоятельно советовал обратиться врач, старик склонился над изголовьем Михаила и очень отчётливо произнёс:

— Молодой человек, у меня нет оснований пугать вашу жену. Но вам я скажу правду. У вас чахотка в начальной стадии. Кто-нибудь из вашей родни умер от этой болезни?

Воронцов с усилием кивнул:

— Мать.

— Скверно, — немец покачал головой. — Твёрдо запомните то, что сейчас услышите. Вам строжайше противопоказаны холод и сырость. Выбирайте тёплый климат. А кроме того, чрезмерная циркуляция жидкостей в организме вас убьёт: надо пить как можно меньше. Вы будете жить, если соблюдёте эти два условия. Уезжайте из Венеции.

Лиза вошла, и доктор смолк.

— У вас чудесная жена, — сказал он Михаилу на прощание. — Не прошло и получаса, а у неё уже готовы первые отвары.

Воронцов слышал его с трудом, сквозь плотную плёнку жара. Он был счастлив, когда немец ушёл и к его раскалённому лбу вернулось мокрое, холодное полотенце Лизы.

Лихорадка продолжалась ещё двое суток и исчезла так же внезапно, как и появилась. Однажды утром граф открыл глаза и понял, что веки больше не горят. Они всё ещё были опухшими и поднимались с трудом. Михаил не без усилия скосил глаза на Лизу. Она дремала в кресле, уронив голову на грудь. Её лицо было измученным, кожа желтовато-бледной. Муж даже не застонал, а едва пошевелил губами, но графиня вздрогнула. Тут же потянулась за питьём и машинально положила ему руку на лоб. Но, не почувствовав под ладонью жара, воззрилась на больного с испугом.

— Думаешь, я уже похолодел? — слабо рассмеялся он.

— Миша, — она заплакала. — Миша, пожалуйста...

Что «пожалуйста» и к чему вдруг слёзы, граф понял сам. Протянул руку, поманил к себе, и когда Лиза склонилась, погладил её по спутанным волосам. Милая, глупая, такая хорошая, его собственная жена. Ещё бы не любить испуганную дурёху, которая считает своим долгом плакать над ним по ночам.

Через неделю, как только к графу возвратились силы, Воронцовы покинули гостиницу. Лиза настаивала на том, чтобы совсем уехать из Венеции. Но Михаил заявил, что можно осмотреть окрестные городки — тёплые и солнечные. А когда приблизится время карнавала, вернуться на несколько дней. Нельзя же пропускать такое зрелище!

Они отправились к северу от наполовину высохшей По. В иных местах экипаж мог пересечь её, не замочив колёс, хотя провожатые уверяли, что бывают годы, когда река очень многоводна. На противоположной стороне начиналась равнина Венето, тянувшаяся до предгорий Альп. Им приглянулась прелестная вилла Эмо рядом с горой Монте-Берико. Сад, фонтан, грот и пронизанные светом комнаты — всё, что надо для счастья. Здесь Михаил окончательно пошёл на поправку.

Манёвры в Красном Селе удались на славу. Государь был доволен. А это главное. Ещё в среду, накануне, Николай разнервничался и наговорил жене колкостей. Её высочество пропустила их мимо ушей. Когда надо, она отлично притворялась, что не понимает по-русски. Чёрта с два! Её учил сам Жуковский, и Александра Фёдоровна орудовала новым языком хоть и неправильно, но шустро. Впрочем, обоих устраивало, что в сердцах муж переходил на родной диалект. Если ему надо было сообщить ей нечто важное, он говорил по-немецки. А простую болтовню знаменовал волшебный язык Корнеля и Расина.

Вчера Микс извёлся. И Шарлотта сердилась из-за этого на императора. Сколько можно мучить людей? Почему даже родной брат должен жить от плаца до плаца? Ужасаясь самой мысли об оке государевом? Как понять, отчего такой тонкий, просвещённый и любезный монарх, едва ступив на брусчатку перед казармой, превращался в тирана? Впрочем, оба старших брата принцессы — сыновья прусского короля — отличались теми же наклонностями. Как-то летом, в непереносимую жару, наблюдая в Сан-Суси, как они с наслаждением кувыркаются на плацу, её мать королева Луиза призналась, что не понимает мужчин: «Шли бы, что ли, на речку, рыбу удить». Сейчас Шарлотта испытывала те же ощущения.

Что касается чувств самого великого князя, то они вечно пребывали в смятении. Николай смертельно боялся опозориться со своей бригадой, состоявшей из Измайловского и Егерского полков. Дьявол, эти люди не могли выучить элементарные команды! Их тупость не поддавалась описанию! Кажется, он сделал всё, что мог. Загонял подчинённых до полусмерти, и его опять ненавидели. А проку чуть! Честно говоря, комедия со смотрами начинала утомлять самого царевича. Да, он любил находиться во фрунте. Но не 24 часа в сутки!

Утром её высочество отправилась молиться. Она страдала, когда муж бывал неспокоен. Им порой удавалось провести вечер тихо. Иногда вдвоём. Иногда у Марии Фёдоровны с Мишелем. Читали Купера, матушка рисовала углём на больших белых листах. Никс тоже умел, но стеснялся показать ей. Александра вышивала или просила послушать, как заучила наизусть поэму Жуковского. Если речь шла о привидениях, Николай приходил в восторг. Ему нравились «Людмила» и «Лесной царь» — жутковатые, полные средневекового трепета. Мария Фёдоровна крестилась и говорила, что нынче мода пошла писать всё про утопленников да про удавленников. Ничего героического.

Но больше всего Шарлотта любила, когда они с супругом изредка оставались совсем одни. Первое время оба испытывали неловкость. О чём говорить? Что делать? Но, попривыкнув друг к другу, поняли: можно ничего не говорить и ничего не делать. Просто сидеть рядом. Уж и этого довольно. Как-то раз молодая дама открыла, что муж отменно рисует. Он набросал карандашом на обороте книжки её профильный портрет.

— У maman большие способности, — словно извиняясь, сообщил великий князь. — Подозревали, будто и у нас. Заставляли копировать картины в Эрмитаже.

— Но ведь очень красиво, — поразилась принцесса. — Почему вы бросили?

Никс замолчал. Как ей сказать, что у него были вечно распухшие пальцы от битья линейкой?

— Я этого не люблю, — отрезал он. — Тоже мне занятие для мужчины!

В другой раз после её долгих уговоров показать, как он умеет играть на музыкальных инструментах, его высочество принёс барабан.

— Вы должны знать, мадам, — сказал он назидательно, — что умею я и на рояле, и на флейте. А люблю вот эту штуку. Выбирайте.

Она храбро решила пожертвовать ушами, ради его удовольствия. Никс оценил. И сыграл кантату ре-минор Баха — самую тихую из известных ему мелодий, — слабо ударяя палочками по тугой навощённой коже.

— Не обязательно оглашать окрестную ночь сигналом тревоги, — со смехом заключил великий князь, откладывая инструмент.

Александра была уже на шестом месяце, и звук барабана растревожил малыша. Тот начал толкаться, выпирая не то локтями, не то коленями.

— Мальчик, — констатировал Никс. — Солдатское племя.

В этот вечер он впервые был нежен с ней не сам по себе, а именно в связи с ребёнком. После болезненного скандала муж сомневался в своём отцовстве. Однако он ни разу не обмолвился об угнетавших его чувствах. Им обоим пришлось пережить случившееся молча. А когда сын родился, Николай от счастья рыдал громче младенца. Великой княжной же овладело странное чувство: она смотрела на ребёнка и думала, что этот маленький, жалкий комочек человеческой плоти когда-нибудь станет императором, и от него будут зависеть жизни миллионов людей. Вместо гордости Шарлотта испытала безграничную тоску. Ей захотелось похитить малыша и бежать куда-нибудь...

К полудню манёвры кончилось. Августейший брат остался доволен и выразил его высочеству особливую благодарность.

— Мы сегодня обедаем с его величеством, — бросил Александре муж, когда она появилась на пороге его гардеробной, спросить, как всё прошло. — Он намерен сказать нам нечто важное. Кроме нас, никого не будет.

Его слова заинтриговали великую княгиню, но царевич сам ничего не знал, добиться от него толку не удалось.

— Может, он хочет сделать меня генеральным инспектором всей армии? Или выгнать Волконского из-за трений с Аракчеевым и передать мне Главный штаб? — предположил Николай. — Последнее будет ужасно. Я хороший сапёр. Но единственное, что могу сделать с Главным штабом, — это взорвать его.

— Зачем бы ему тогда понадобилось моё присутствие? — Шарлотта покачала головой. — Армейские назначения вы могли бы обсудить и без меня.

— Ума не приложу, — великий князь уже шёл к зеркалу, где парикмахер с щипцами готовился сначала завить, а потом взбить ему кок. Романтический беспорядок в причёске на фоне строгих мундиров — единственная вольность, которую терпела военная мода. — Константин твёрдо намерен развестись и жениться в Польше на какой-то оборванке. Может быть, речь пойдёт об этом? Но почему не при матушке?

Шарлотте показалось, что муж прав.

— Наверное, государь намерен отправить вас в Варшаву вместо брата. Тот своим скандальным романом подорвал к себе доверие...

Никс бросил на неё снисходительный взгляд.

— Константин и не такое творил, однако августейшее доверие при нём. Я ничего не знаю, мадам. Распорядитесь накрывать.

Во время манёвров великокняжеская чета жила на небольшой даче близ Дудергофской горы. Милое, уединённое местечко, дикая природа и отсутствие лишних глаз. Это был почти свой дом, где Шарлотта могла почувствовать себя хозяйкой. Днём она сидела в палатке мужа, а когда у него выпадало свободное время, они верхом гуляли по окрестностям с целями, далёкими от невинности. Известие о том, что император обедает у них, повергло молодую даму в смятение. Но пришлось поторопиться. Его величество прибыл через час.

С помощью горничных приведя себя в порядок, великая княгиня встретилась с мужем на лестнице и об руку проследовала в столовую. Государь уже ждал. Александре Фёдоровне бросилось в глаза, как устало он выглядит. Вечные дороги сжирали его годы. В сорок два император тянул к пятидесяти. Располнел и ссутулился. Было нечто трогательное в его извиняющейся, мягкой улыбке, в том, как он склонял голову набок, прислушиваясь к словам собеседника. Даже в глухоте, с возрастом проявлявшейся сильнее. В юности на манёврах в Гатчине недалеко от него разорвало пушку. С тех пор одно ухо Александра Павловича потеряло слух.

Шарлотте сделалось нестерпимо жаль государя. Этот человек причинил ей боль. Этот человек любил их с мужем.

Стол был сервирован на три куверта.

— Дорогие. — Александр Павлович торжественно взял брата и невестку за руки. — Я долго думал о необходимости того, что сейчас скажу. Решение моё твёрдое. Примите его как данность.

После таких слов оба переглянулись, заинтригованные ещё больше.

— В Варшаве я беседовал с Константином. Он решительно умоляет позволить ему новый брак...

«Что я тебе говорила? Дело в Константине», — великая княгиня бросила на мужа быстрый взгляд. «Что я тебе говорил!» — было его немым ответом.

— Поскольку избранница нашего брата — особа не королевской крови, — продолжал государь, — согласно законодательству, введённому нашим отцом, он теряет право на наследование престола.

«А вот это нам даже в голову не пришло». — Николай взял под столом руку жены, и Шарлотта почувствовала, что его пальцы стали мокрыми. Они думали об одном и том же. Вернее, боялись думать.

— Тем более что будущая жена нашего брата желает сохранить католическое вероисповедание...

Ноздри великой княгини возмущённо затрепетали. Ей, дочери прусского короля, не позволили остаться лютеранкой, ибо в России все жёны великих князей — православные. А какая-то польская побирушка из собачьей глуши настаивает сразу и на свадьбе, и на латинстве!

— Огромное счастье, — между тем говорил Александр Павлович, беря невестку за другую руку, — что твоя супруга, Николя, проявила ангельскую кротость и сменила веру. Ведь ещё ни одна из наших цариц не была чужого исповедания. Народ бы этого не принял.

— Государь, вы говорите непонятные вещи, — произнёс великий князь. — Я теряюсь в догадках.

— Мы с Константином всё обсудили, и оба считаем, что рождение у вас наследника — благословение Божие. Ни у меня, ни у него нет детей. Некогда, очень давно, мы, хоть и помимо воли, приняли участие в страшном грехе. Господь покарал нас. Но Его милость была настолько велика, что вас с Михаилом проклятие не коснулось. Вы продолжите наш род. Константин никогда не хотел занимать престол. И ныне решился подписать все формальные бумаги об отказе от наследования. Я смотрю на вас, Николя, как на свою опору. Вам и хочу передать корону. Это должно случиться гораздо раньше, чем вы полагаете. Ещё при моей жизни. Я намерен венчать вас на царство и удалиться от мира. Я смертельно устал.

Шарлотта услышала, как тяжело дышит муж, подняла на него глаза и увидела, что тот готов разрыдаться.

— Как вы можете говорить об отречении? — через силу выговорил Николай. — Вам едва за сорок. В Европе почти все монархи старше вас. И никому в голову не приходит...

— То-то и плохо, что не приходит. — Александр Павлович взял брата за плечо. — А недурно было бы некоторым потесниться. — Он ободряюще улыбнулся. — Я знал, что растрогаю вас. Не плачьте. Всё свершится не так скоро. Может быть, в течение десяти лет. Я дам вам время подготовиться.

— Но Константин...

— О нём не беспокойтесь. Он всё решил.

Вероятно, такой разговор следовало затевать на сытый желудок. Потому что после услышанного великий князь с женой куска проглотить не могли. Что же до государя, то он в течение всей трапезы старался утешить и взбодрить их. После его ухода супруги остались наедине. Шарлотта снова взяла мужа за руку.

— Быть может, теперь, когда его величество сказал, что у него нет детей, вы наконец поверите...

— А быть может, всё дело в вас и вашем ребёнке? — с неожиданным холодом отозвался Николай. — Мой брат любит выставлять меня дураком. Посмотрим, что из этого получится.

Солнце приходило на второй этаж раньше, чем на первый. Оно било в правое окно спальни, не защищённое плющом. Тогда как слева на галерее ещё царили блаженная тень и дремота. Михаил, привыкший вставать рано, нарочно ложился справа, отодвигая соню и лентяйку Лизу как можно дальше от лучей. Она пробуждалась, когда муж уже успевал умыться и прогуляться пешком по окрестностям, сходить на рынок и принести корзинку фруктов. Ставил ей на кровать глубокую глиняную миску с персиками или виноградом, садился напротив и наблюдал, как жена набивает рот тугими продолговатыми ягодами, а сок течёт у неё по подбородку. Потом начинал вытирать ей рот салфеткой или слизывать сладкую кровь плодов. Губы у Лизы были тёмными и липкими, так что поцелуй становился неизбежен.

Извозившись с ног до головы, они вместе шли умываться. Лиза зачерпывала разогретую воду из кадки целыми горстями, лила мужу на грудь и охотно подставляла свои плечи под его мокрые руки. Брызганье занимало их не меньше, чем поедание фруктов. И заканчивалось обычно тем же — возвращением в постель. Теперь Михаил нёс жену на руках и ухмылялся, глядя на неё сверху вниз.

Так они прожили три недели, изредка выезжая посмотреть то Верону, то Падую, то просто прокатиться в двуколке. Обратно в Венецию Воронцовы вернулись лишь накануне карнавала. Лиза раз десять предлагала не ехать, опасаясь за здоровье мужа. И раз десять он отказывал, понимая, как ей хочется увидеть настоящее чудо света — праздник масок на воде. На этот раз они наняли палаццо Моретта. Вернее, пять комнат на втором этаже. И вот здесь-то за пару дней до праздника им нанёс визит проезжавший через Серениссиму Раевский. Его приход не был приятен ни одному из супругов. И оба блестяще это скрыли. Во всяком случае, поначалу.

На правах родственника Александр явился к ним в дом. Он понимал, что в присутствии Лизы граф не осмелится выставить его или даже упомянуть об их прощальном разговоре. Благопристойность будет соблюдена. Раевский говорил себе, что хочет посмотреть, какова графиня после свадьбы, и насладиться её прекрасно маскируемым несчастьем. На самом деле ноги сами понесли его к мраморным ступеням Моретта, едва только он услышал: Воронцовы здесь. Это произошло до такой степени против воли, что Александр был противен сам себе.

За последние месяцы он сильно изменился. Отпустил баки, как у лорда Байрона. И тёмные кудри до плеч, которые ему чрезвычайно шли. Расстался с формой, носил мягкий редингот и, как подобает революционеру, чёрный шёлковый галстук, небрежно повязанный большим узлом под самым подбородком. Через плечо у него был перекинут клетчатый шотландский плед-скатка, в меру пыльный и пахнущий дымом от ночёвок в горах. А безупречно белая накрахмаленная рубашка была перетянута в поясе широким кожаным ремнём с кармашками для патронов.

Кузен имел вид настоящего вольного стрелка. В отличие от Бенкендорфа, граф не знал, что Раевский примкнул к карбонариям, и смотрел на его выходки как на фрондёрство. Однако вынужден был терпеть ради жены. Которая повела себя уж совсем странно. Сначала она оставалась вместе с мужчинами, принуждённо улыбалась и разливала чай, слушая рассказы Александра об Италии, полные многозначительных умолчаний. Ведь он как-никак перешёл в лагерь бунтарей, о чём кричало все его одеяние, пока язык готовился быть вырванным из гортани за одно лишнее слово.

Раевский сидел напротив графской четы и от души забавлялся произведённым впечатлением. Он их смущал, был явно не к месту и приписывал такую реакцию своей откровенной политической браваде. Хвалил образ правления в федеративной республике Великая Колумбия, решимость испанских колоний поддержать революцию в метрополии и тут же отложиться. Называл короля Фердинанда дураком. Михаил крепился. Лиза то опускала глаза в пол, то отчаянно кусала губы и, казалось, вот-вот прыснет со смеху. Её не занимали политические разговоры. Она поглядывала на кузена и не могла взять в толк, чем восхищалась в нём совсем недавно? На её взгляд, Александр нёс чушь.

На фразе гостя:

«Полагаю, скоро Италия покажет Европе пример истинной вольности...» — Лиза вскочила с места и, на бегу уронив мимолётное извинение, бросилась из комнаты. В коридоре она едва успела добежать до лестницы, где её скрутил пароксизм. Присев на корточки и вцепившись руками в деревянные перила, она сотрясалась всем телом до рези в животе. Графиня не сразу поняла, что плачет. Что у неё истерика: слёзы, хохот и икота одновременно. Тут женщина ощутила, что к горлу подкатывает тошнота. Она поспешила спуститься в каменный внутренний дворик, добежала до керамического желоба, отводившего дождевую воду в канал, и её вывернуло наизнанку. Одним чаем и размокшим крошевом печенья. Она сидела, согнувшись, вытирала губы пальцами и не понимала, чем отравилась. Потом у неё заломил низ живота, и Лиза вспомнила, что задержка составляет уже более трёх недель. Над этим стоило задуматься.

Умывшись из колодца в центре двора, графиня не стала возвращаться к мужчинам. Взяла на первом этаже свою шляпку, мантилью и выскользнула на улицу. У неё на бумажке был записан адрес доктора Штольца, того самого немца, который лечил Михаила. Лиза храбро наняла гондолу на пристани и отправилась на его поиски. Её визит к врачу занял полтора часа. Вернулась женщина уже после обеда, когда Раевский давно ушёл, а муж потерял терпение.

— Сударыня, — встретил он её весьма недружелюбно, — разве я обязан развлекать вашего кузена? Тем более отчитываться перед ним, куда подевалась моя жена? Вы выставили меня в нелепом положении!

Против ожидания Лиза ничуть не смутилась и даже как бы пропустила упрёки мимо ушей. Она села у стола и начала мизинцем вращать блюдечко вокруг своей оси. При этом по её лицу блуждала такая светлая улыбка, какую муж видел только в минуты особого удовольствия.

— Я ездила к доктору Штольцу, — сказала она.

— Одна? — поразился Михаил.

— Не перебивай меня! — отчего-то взвилась графиня. — Так вот, он сказал, что мы можем путешествовать ещё месяца четыре, ничего не опасаясь. Потом нужно поосторожнее выбирать кареты. А к декабрю я должна быть уже в России.

— Почему? — Воронцов сегодня решительно не понимал жену.

— Да потому, что рожать я собираюсь дома у мамы, ваша недогадливость! — Лиза просияла и снова ушла в себя, сосредоточившись на каком-то неведомом ему внутреннем блаженстве. — И умоляю, Миша, без назиданий. Мой кузен выбрал крайне неудачное время для визита.

Смысл сказанного не сразу дошёл до графа, и молодой женщине пришлось дважды повторить: «У нас будет ребёнок», — прежде чем муж уместил в голове эту мысль. От недоверия он перешёл к радости, а потом к панике, полагая, что они с женой могут и не доехать до России.

— Всё это не так скоро, — устало вздохнула Лиза. — Я пойду прилягу. Ты не находишь, что Александр поглупел? Все вокруг заняты делом, а он в игрушки играет.

С этими словами графиня удалилась, а Михаил остался в недоумении. Кто эти «все», занятые делом? Уж не они ли с Лизой? Он подошёл к столу, машинально допил холодный чай из чужой чашки и побрёл вслед за женой в спальню, потому что не мог сейчас оставаться один. При этом в его мозгу крепко засела мысль, что супруга намеревается подарить ему наследника чуть ли не нынче вечером.