Берег варваров

Глава пятая

Мои дружеские отношения с Маклеодом развивались достаточно необычно. В какой-то момент я вдруг осознал, что этот человек пришелся мне по душе и что мне с ним интересно. В то же время о нем самом я и спустя много месяцев знал не больше, чем он рассказал мне при первой нашей встрече. Я знал, где он работает, и полагал, что знаю, откуда он родом. Умело удерживая нить наших разговоров в своих руках, Маклеод так и держал меня на голодном информационном пайке относительно своей биографии. Как-то так получилось, что мы вроде бы все время говорили только обо мне. В один прекрасный день, к своему изумлению, я вдруг поймал себя на том, что рассказываю Маклеоду о той странной особенности своей психики, которую я ценой немыслимых усилий старался скрыть от всех знакомых. Маклеод внимательно выслушал рассказ о настигшей меня амнезии, покивал, постучал носком об пол и, когда я замолчал, негромко произнес:

— Должен признаться, что я уже давно подозревал что-то в этом роде.

Следующее его замечание просто поразило меня. Осторожно втянув носом воздух, словно намереваясь взять образец атмосферы для анализа, он вдруг негромко сказал:

— А ведь у вас благодаря этой редкой особенности есть одно неоспоримое и, между прочим, весьма значительное преимущество.

— Вы о чем?

— Вам нет необходимости придумывать себе биографию и обставлять ее, как мебелью, множеством подробностей. И если вы полагаете, что это не является преимуществом в некоторых профессиях… — Эта оборванная, недосказанная фраза так и повисла в воздухе, пропитанном созданным самим Маклеодом молчанием. Ни он, ни я больше не задавали друг друга вопросов на эту тему.

При этом он зачастую уделял большое, я бы даже сказал излишне большое, внимание совершенно пустяковым, на мой взгляд, событиям. По вечерам он часто куда-то уходил и старался обставить все так, чтобы я не слишком интересовался причинами его продолжительного отсутствия. Объяснения порой звучали самые неожиданные. «Я тут вчера вечером на такую вечеринку попал, — мог неожиданно заявить он, — одни девчонки». Привычно искривив губы в ироничной ухмылке, он вдруг ни с того ни с сего начинал хохотать, предоставляя мне возможность молча стоять или сидеть рядом с ним с неловкой, если не сказать прямо — дурацкой улыбкой на физиономии, озадаченно почесывая в затылке.

Человеком он был, несомненно, очень интересным. Через какое-то время после нашего знакомства я стал понимать, что высшего образования как такового он скорее всего не получил. Тем не менее в остроте ума Маклеоду было не отказать. Судя по его замечаниям и комментариям по поводу тех или иных событий, можно было сделать вывод, что он за свою жизнь успел прочитать, а главное, усвоить и переварить немалое количество книг. Со временем я пришел к выводу, что Маклеод скорее всего учился самостоятельно и приступил к систематическим занятиям достаточно поздно. Я с трудом мог представить его себе читающим просто для удовольствия, какую-нибудь несерьезную книгу, а не величайший шедевр в той или иной области. Подборка книг в его шкафу поражала своей хрестоматийностью и свидетельствовала об отсутствии сколько-нибудь явно выраженного индивидуального вкуса у хозяина этой библиотечки. Я, было дело, как-то раз обратил на это его внимание и в ответ услышал произнесенные мрачным голосом слова: «Личный вкус, мой мальчик, это роскошь. У меня нет ни денег, ни времени на то, чтобы позволять себе интересоваться то тем, то этим, причем просто по моей прихоти». Я сделал вывод, что Маклеод, по всей видимости, откладывает примерно доллар в неделю, буквально выкраивая эти деньги ценой множества мелких урезаний личного бюджета и самого разного рода самоограничений. Когда накапливалась нужная ему сумма, он шел в книжный магазин и покупал именно то издание, которое ему было нужно в этот момент. Такое самопожертвование не могло быть безболезненным, но он не подавал виду, что испытывает какие-то трудности. Он вообще всегда поворачивался к миру своей неизменно надменной ухмылкой и при этом делал вид. что его вообще мало что интересует в той части вселенной, которая находится за стенами нашего мрачного, пыльного, провонявшего протухшей капустой дома.

Во всем, что он делал, угадывались элементы совершенно особого — требовательного, даже в чем-то монашеского отношения к жизни. Причем понять этого человека, раскусить его было решительно невозможно. Одевался он так, как обычно одеваются люди, старающиеся тратить на одежду как можно меньше денег. Тем не менее брюки его всегда были свежевыглаженны, да так, что казалось, о складки на них можно было порезаться. Кроме того, Маклеод всегда был аккуратно причесан и чисто выбрит. А его комната, чистая и всегда убранная — почему бы такой чистотой не сверкать и остальным кельям в нашем особнячке? — была, судя по всему, полем нескончаемой битвы с потолком, потевшим водой в ненастную погоду, и полом, притягивавшим к себе пыль и грязь.

Я часто думал о Маклеоде и никак не мог понять, что движет им в жизни. По всей видимости, в универмаге, где он работал, платили ему очень немного, и я удивлялся, как такой человек может довольствоваться столь скромной должностью и столь незамысловатым занятием. Мне он казался человеком умным и явно умеющим вкладывать свои знания в то дело, которым он стал бы заниматься. В конце концов я разработал гипотезу, объяснявшую его поведение и основанную на впечатлении от комнаты Маклеода, его манере одеваться и выбирать себе книги. Он просто очень робок и неуверен в себе, решил я. Было похоже, что он едва ли не сознательно сузил свой горизонт до мечты о собственном домике где-нибудь в не слишком живописном пригороде и ради этого закопал свои неотточенные и не получившие должной огранки таланты, променяв их на постоянную работу и какую-никакую стабильность существования. «Всего остального не существует, — услышал я от него как-то раз, — я никто, просто очередной винтик в огромном механизме общества, надеющийся найти для себя местечко поспокойнее».

Следует отметить, что во время наших разговоров он нередко затрагивал тему политики. Мне в те годы это было не слишком интересно. Порой его слова звучали как пародия на речи Динсмора, то есть говорил он почти то же самое, но расставлял акценты более чем странно. А учитывая его ироничную манеру разговора, понять, шутит он или говорит всерьез, было попросту невозможно. Как-то раз я заметил ему:

— Вы говорите, как какой-нибудь агитатор.

Маклеод сурово нахмурился и, глядя мне в глаза, сказал:

— Интересными словами вы, Ловетт, порой разбрасываетесь. Это слово характерно скорее для Старого Света. У нас подобных людей обычно называют смутьянами. Знать бы, где вы таких терминов набрались. Их использование свидетельствует, по крайней мере косвенно, о немалом политическом опыте и, вполне вероятно, об активном участии в политической жизни.

В ответ на это я просто рассмеялся и, может быть, с излишней прямотой заявил:

— Из всех бессмысленностей, которые люди используют для самовыражения, я считаю политическую деятельность едва ли не самой жалкой и убогой.

— Убогой, говорите… — Маклеод испытующе посмотрел на меня. — Что ж, в некотором роде, наверное, вы правы. Что же касается ваших замечаний, то смею вас заверить, что я, убей бог, никакой не агитатор. Между прочим, мы уже не раз говорили на эту тему, и я объяснял вам, молодой человек, что общественная деятельность — не мой конек. — Кисло усмехнувшись, он добавил: — Ну а если уж вам так хочется записать меня в какой-то политический подкласс, то можете считать мою персону вольноопределяющимся марксистом.

Что ж, эта преамбула, пожалуй, также получилась излишне пространной. Но как Динсмор сбил меня с толку относительно Гиневры, так и Маклеод навел меня на ложный след в том, что касалось Холлингсворта, нашего третьего соседа по площадке на третьем этаже. В то утро, когда мы впервые встретились с Маклеодом в нашей ванной, он невзначай, как о чем-то само собой разумеющемся, сообщил мне, что Холлингсворт ленив. Впоследствии мне предстояло узнать, что эта характеристика не имеет к нашему соседу ни малейшего отношения. Впрочем, во время наших последующих разговоров Маклеод высказывался по поводу соседа более определенно.

Как-то раз он сам, явно намеренно, завел разговор о Холлингсворте:

— Ну что, уже познакомились с нашим соседом?

Я отрицательно покачал головой, и Маклеод, привычно поджав губы, заметил:

— Было бы интересно понаблюдать за вашей реакцией при этой встрече.

— Это еще почему?

Ответ Маклеода, по обыкновению, не отличался прямотой:

— Вы, как начинающий писатель, наверняка стремитесь познать человеческую натуру.

Я вздохнул и молча опустился на предложенный мне стул.

— Редкий экземпляр, — продолжил Маклеод, — я имею в виду Холлингсворта. Странный… Нет, не странный, а попросту больной человек.

— Как-то подустал я от больных людей.

Что-то в моих словах явно рассмешило Маклеода. Губы его привычно искривились, но от приступа смеха он все же удержался. Я спокойно ждал, пока схлынет накатившая на него волна веселья. Маклеод тем временем снял очки — строгие, в серебристой оправе — и стал неторопливо протирать их носовым платком.

— Ну вы, Ловетт, даете, — проговорил он наконец. — Как скажете — так хоть стой, хоть падай.

Любите вы дурака повалять. У меня ощущение, что за все время нашего знакомства вы не произнесли и десяти слов всерьез, а не с приколом.

— Да мне просто сказать нечего… Я имею в виду — всерьез.

— Вот-вот, и нашему соседу Холлингсворту тоже, по всей видимости, сказать нечего, — вновь широко улыбнувшись, поспешил согласиться Маклеод. — У него в голове полный бардак, я бы даже сказал — не голова, а мусорная куча. В общем, если бы меня попросили коротко охарактеризовать его, то я назвал бы нашего соседа просто психом.

После этого разговор как-то незаметно перешел на другие темы, но когда я уходил к себе, Маклеод вновь вспомнил о Холлингсворте:

— Когда познакомитесь с ним, расскажете, какое он произвел на вас впечатление.

Встретился же я с Холлингсвортом — когда пришло время — совершенно случайно. На следующий день, ближе к вечеру я решил заглянуть к Маклеоду. К сожалению, его не оказалось дома, и я, развернувшись, на несколько секунд замер на месте, не торопясь пересечь лестничную площадку и зайти к себе. Дело в том, что мне очень не хотелось работать, но за отсутствием возможности скоротать вечер за разговором с соседом мне, по всей видимости, все же предстояло провести этот вечер за письменным столом. Скорее по инерции, чем ожидая ответа, я снова повернулся к двери Маклеода и постучал еще раз.

Совершенно неожиданно для меня в следующую секунду открылась третья дверь, выходившая на нашу лестничную площадку. На пороге появился молодой человек — судя по всему, тот самый Холлингсворт. Я кивнул ему:

— Прошу прощения, я, наверное, слишком громко барабанил в дверь, пытаясь выяснить, сидит ли Маклеод в своей норе или куда-нибудь делся.

— Нет-нет, вы меня ничуть не побеспокоили. — Холлингсворт внимательно разглядывал меня в тусклом свете висевшей под потолком лампочки. — Вы, как я понимаю, наш новый сосед?

Я подтвердил правоту его предположения, и Холлингсворт вежливо улыбнулся в ответ. Затем в разговоре возникла пауза, которую прервал Холлингсворт, причем сделал он это, с одной стороны, легко, с другой — явно со всей серьезностью и ответственностью за дело поддержания разговора.

— Что-то жарко в последнее время, вы не находите?

— Уж не без этого.

— Но мне все-таки кажется, что скоро станет легче, — мягким, я бы даже сказал, робким голосом заметил он. — По-моему, дело идет к дождю, а после дождя всегда легче становится. Я имею в виду — не так душно.

В ответ я пробурчал что-то невразумительное.

Судя по всему, Холлингсворт посчитал знакомство состоявшимся и решил, что мы с ним уже не чужие друг другу люди. Без долгих переходов и предисловий он сообщил мне:

— Я тут по случаю духоты пива решил выпить. Вот думаю, может быть, и вы не откажетесь, если я вас к себе приглашу.

Причин для того, чтобы отказаться, у меня не было, и я прошел за Холлингсвортом в его комнату, где он сразу же протянул мне банку пива. Его комната была несколько больше, чем моя или та, которую занимал Маклеод. Впрочем, толку от этого было мало: в помещении было так же тесно, как и у нас. Просто в большую по размерам комнату впихнули широченную кровать и громоздкий письменный стол. Вместе эти два предмета мебели занимали немалую часть пространства. Чтобы присесть на край кровати, я был вынужден освободить себе место, отложив в сторону груду грязных рубашек. Повторю, не несвежих, а именно грязных. Я даже непроизвольно потер пальцы, которыми брался за ткань, — мне казалось, что на их подушечках осталась жирная пленка. Я огляделся и спустя какое-то время заметил, что комната выглядит как-то необычно, даже странно. Далеко не сразу я понял, в чем тут дело.

С одной стороны, в комнате царил невероятный беспорядок, во всех углах валялась нестираная одежда, пара ящиков комода была приоткрыта, и из них торчало скомканное белье. За неприкрытой дверью стенного шкафа я заметил валявшийся на полу костюм. Повсюду были разбросаны банки из-под пива, мусорная корзина была переполнена. То же самое, только в меньших масштабах, творилось и на письменном столе Холлингсворта. Он был сплошь усыпан стружкой от заточенных карандашей, покрыт чернильными пятнами и завален сигаретными окурками. Часть стола была погребена под писчей бумагой, вывалившейся из неаккуратно вскрытой пачки.

При всем этом на полу в комнате не было ни пылинки. Не было ее и на мебели и подоконниках, а окна, похоже, вымыли буквально несколько дней назад. Да и по виду самого Холлингсворта нельзя было предположить, что он неряха. Скорее наоборот, этот человек не только следил за собой, но и, судя по всему, делал это с удовольствием. Его летние светлые брюки были хорошо выглаженными, воротничок рубашки — свежим, а волосы аккуратно причесанными. К тому же Холлингсворт был чисто выбрит. Позже я заметил, что и ногти у него были не просто аккуратно подстрижены, но и по-настоящему приведены в порядок. Вот в чем заключалась та странность, на которую я обратил внимание: этот человек, казалось, не имеет никакого отношения к комнате, в которой живет.

— Хорошо вот так иногда посидеть, поболтать с кем-нибудь за банкой-другой пива, — сказал Холлингсворт. — Родители всегда предупреждали меня, чтобы я не злоупотреблял спиртным, особенно крепким. Я, конечно, согласен, но пиво, да еще в разумных количествах, еще никому не вредило, разве я не прав?

Этот парень явно был родом из какого-то небольшого захолустного местечка: об этом безошибочно свидетельствовали более чем характерные признаки: светский разговор о погоде, манера речи, подчеркнутая вежливость. Типичный парень из провинции, перебравшийся в большой город. Его внешность вполне соответствовала этой модели поведения: этакий невысокий, но жилистый деревенский паренек, готовый при необходимости одним легким движением перемахнуть через любой забор.

Соответствовали этому образу и черты лица Холлингсворта. У него были прямые, пшеничного цвета волосы, расчесанные на пробор. Словно печать провинциальности, с его лба к виску тянулся этакий завитой чубчик. На, в общем-то, бесцветном и бесформенном лице с неприметными губами и носом не могли не выделяться глаза, пусть маленькие и глубоко посаженные, но при этом ярко-голубые. На его скулах и щеках проступали довольно крупные веснушки, придававшие моему собеседнику совсем уж подростковый, мальчишеский вид. Позднее я узнал, что мы с ним были практически ровесниками, и в то время ему, как и мне, было около двадцати пяти или чуть больше. Впрочем, не удивлюсь, что многие из тех, с кем ему доводилось знакомиться, были уверены, что общаются с юношей лет восемнадцати, не старше.

Свет лампы отражался от светлых волос стоявшего посреди помещения Холлингсворта, и в таком ракурсе он казался совершенно инородным элементом в этой комнате. Она ему категорически не подходила. Я вдруг отчетливо представил себе комнату, в которой этот парень мог провести свое детство: кровать, Библия и, например, бейсбольная бита в углу. Косвенным подтверждением правоты моих догадок мог служить единственный элемент декора, который я заметил в пристанище Холлингсворта, — это был висевший на стене в изголовье кровати крест, напечатанный на картонке флюоресцирующей краской. В темноте, при выключенном свете он должен был светиться.

Я попытался как-то обосновать такое несоответствие и нафантазировал себе такую картину: каждое утро Холлингсворт убирается в комнате, подметает, вытирает пыль и выбивает половичок. Затем, когда он уходит на работу, в комнате появляется кто-то другой — человек, который устраивает здесь форменный обыск, причем ищет он, отчаянно и яростно, какую-то вещь, которой у Холлингсворта скорее всего и нет. Впрочем, все могло быть и не так… Я вдруг представил себе Холлингсворта, который сам обыскивает собственную комнату, роется в ящиках комода и швыряет вещи на пол. Шутки шутками, но комната действительно выглядела так, словно беспорядок в ней был наведен какими-то активными, если не сказать насильственными, действиями, а не накапливался в силу лени живущего здесь человека.

Примерно через несколько минут после начала разговора я поинтересовался у Холлингсворта, где он работает. Он сказал, что служит клерком в одной довольно крупной брокерской компании на Уолл-стрит.

— Ну и как работа, нравится?

В ответ Холлингсворт произнес короткую, но как нельзя лучше характеризующую его речь — все тем же мягким, бесцветным голосом:

— Ну да, в общем-то, не жалуюсь. Люди вокруг приличные и любезные. Мне вполне убедительно рассказали о перспективах моей работы и о больших возможностях карьерного роста. Не знаю, впрочем, может быть, они всем так говорят. Но работать мне там все равно нравится. А что, местечко не пыльное, работенка чистая. Мне лично всегда нравилась чистая работа. А вам как?

— Я как-то над этим не задумывался.

— Да вы что, как интересно. Похоже, действительно далеко не все люди думают точно так же, как и я.

Эта демонстративная вежливость начинала меня раздражать. Холлингсворт тем временем продолжал развивать затронутую тему.

— Я думаю, немало плюсов найдется и у работы, связанной с пребыванием на свежем воздухе. Особенно если учесть фактор положительного влияния на здоровье.

— Да уж наверное, лучше так, чем весь день в четырех стенах где-нибудь в офисе.

— Мистер Вильсон — ну, это мой начальник — всегда говорит, что работа в офисе может быть самой разной. Вот, например, если ты умеешь работать с людьми, а не только с бумагами, то это уже совсем другое дело. Начальник, кстати, собирается перевести меня на работу с клиентами. Не могу не признаться, что это мне куда больше по душе, чем бесконечные бумажки.

— Думаете, у вас получится?

Похоже, мой собеседник всерьез задумался над моим вопросом.

— Да, я в этом почти уверен, — наконец сказал он совершенно серьезно. — У меня всегда неплохо получалось что-то продавать. У родителей был магазин в Маридабет — это городок, где я вырос, — и когда я стоял за прилавком, мне почти всегда удавалось продать людям то, что им было нужно, а порой и уговорить их приобрести то, что они покупать вовсе не собирались. — Неопределенная полуулыбка, мелькнувшая на губах Холлингсворта, казалось, исключала даже намек на иронию. — Не знаю, может быть, это и не совсем правильно — я имею в виду втюхивать людям те вещи, которые им не нужны. Вы меня не осуждаете?

— Хочешь жить — умей вертеться.

Холлингсворт захихикал — довольно громко и достаточно правдоподобно. Тем не менее через несколько секунд его смех оборвался — внезапно и неожиданно, после чего мне стало понятно, что и радость его не была искренней. Он просто-напросто обозначал интерес к собеседнику — в меру своего понимания приличий.

— Это вы хорошо сформулировали, — сообщил он мне. — Емко и образно.

В какой-то момент он достал жестяную коробочку с табаком и трубку. А через минуту уже поднес к ней спичку и запыхтел изо всех сил, раздувая не желавший разгораться табак. По его движениям и выражению лица я почувствовал, что этот ритуал не приносит ему большого удовольствия.

— И давно вы трубку курите? — поинтересовался я.

— Нет, что вы, вообще только учусь. Я обратил внимание, что мистер Вильсон и многие джентльмены, которые являются не только моими, но и его начальниками, как, например, мистер Курт, придают курению трубки очень большое значение. Люди с высшим образованием, как я заметил, если уж курят, то обычно трубку. Вы со мной согласитесь?

— Ну, может быть, и есть такая тенденция.

— Вообще-то, мне трубка не очень нравится, но если понадобится, я готов научиться и привыкнуть к ней. — При этом он непроизвольно, словно в знак протеста, постучал мундштуком о зубы. — Вы позволите мне задать вам один вопрос личного характера?

— Валяйте.

— У вас ведь есть высшее образование?

А почему бы ему, собственно говоря, у меня и не быть. Я кивнул, и Холлингсворт улыбнулся с самым довольным видом.

— Ну вот, я так и думал, — продолжил он свои размышления. — Если честно, я сразу догадался. Да, не зря я тренировал наблюдательность, и порой мне удается узнать о людях то, что они сами мне еще не сказали. Вы, кстати, где учились?

Я наугад назвал один из самых известных университетов.

Холлингсворт склонился передо мной в почтительном поклоне. Можно было подумать, что он встретился не с выпускником, а с самим основателем этого почтенного учебного заведения.

— Как-нибудь при случае я бы хотел поговорить с вами об учебе в колледже или университете. Мне бы очень хотелось выяснить… Я так понимаю, когда учишься, у тебя появляется много друзей и знакомых.

Я поборол в себе искушение поскорее уйти от этой темы и с небрежным видом заметил:

— Все зависит от того, нужно ли вам столько знакомств.

— Ну что вы, конечно нужно. Я уверен, что в дальнейшем эти знакомства окажутся очень полезными в работе. Взять, например, начальство у нас в фирме. Практически все они учились в колледжах. Голова у меня варит, это мне все говорят, — все так же безэмоционально заметил он. — И может быть, мне стоило бы попробовать поступить куда-нибудь учиться, но, честно говоря, меня бросает в дрожь при мысли о том, что на это дело придется потратить несколько лет. Мне кажется, что это время можно считать выброшенным из карьеры.

В ответ на это я лишь констатировал:

— Четыре года — это четыре года, не больше и не меньше.

— Я вам вот что на это скажу: гонку за должности все начинают примерно в одном возрасте. Конкуренция очень высока, тебя могут затереть, даже если ты ничем не хуже, а то и лучше других.

Он посмотрел на меня с самым серьезным видом, и в этот момент я вновь обратил внимание на то, какие странные у него глаза. Зрачки в них были двумя крошечными черными точками, словно закопавшимися в радужную оболочку. При этом свет лампы в них практически не отражался. Два голубых кружка, два одинаковых пигментных мазка смотрели на меня в упор — непроницаемые и почти безжизненные.

Эти глаза были посажены близко друг к другу, словно пенсне, вжавшееся в переносицу с двух сторон. В фас он чем-то напоминал птицу, наверное, благодаря изогнутому крючку наподобие клюва — носу. Зубы у него были не слишком ровными, а между десной и верхними резцами виднелась четкая темная линия, отчего порой казалось, что у него во рту не свои зубы, а протезы.

— Вы не против, если я поинтересуюсь, каков род вашей деятельности? — спросил меня Холлингсворт.

— Признаюсь, что я писатель, но при одном условии — вы не будете спрашивать, какие мои книги были опубликованы.

Вновь послышалось уже знакомое мне ущербное хихиканье, которое, как и в прошлый раз, не затихло само по себе, а было прервано резко и довольно неожиданно. Чем-то мне это напомнило смех, которым разбавляют идущие по радио в записи юмористические программы. Впрочем, было в этом почти механическом звуке и что-то от рева толпы болельщиков на стадионе, от лязга работающего механизма и от какофонии автомобильных гудков на напряженном перекрестке.

— Надо же, как здорово, — сказал он и уточнил: — Я имею в виду вашу остроумную шутку. — Он хлебнул пива и, рыгнув прямо в банку, заметил: — Вы, значит, наверняка в книгах разбираетесь.

— Да, в некоторых.

Следующий вопрос моего собеседника прозвучал совсем уж провокационно:

— Может быть, вы посоветуете мне, что нужно читать. Я имею в виду, какие-нибудь книги на ваше усмотрение. Хорошие, конечно.

— А какие книги вы имеет в виду?

— Да вам, наверное, виднее.

На столе у Холлингсворта я заметил несколько журналов и какую-то книгу. Движимый любопытством, я предложил:

— Если покажете мне, что вы сейчас читаете, я, может быть, смогу точнее подсказать, какие именно книги могут быть вам интересны.

— Уверен, что ваши советы будут мне очень полезны. — С видом пациента, подставляющего грудь под стетоскоп врача, он собрал всю печатную продукцию со стола и разложил это богатство передо мной на кровати. — Как видите, я уже и сам начал читать. Вот здесь сколько всего напечатано.

— Ну да, — сказал я, рассматривая книжку в мягком переплете, с обложки которой была аккуратно снята полиэтиленовая пленка. Книга оказалась антологией писем знаменитых людей. Под ней я обнаружил пачку бульварных журналов, учебник радиолюбителя, несколько вестернов и кипу скопированных на ротапринте страниц с распечатками уроков бальных танцев.

— Конечно, я понимаю, читать нужно не такие книги… наверное, совсем другие, — пробормотал Холлингсворт.

— Это почему?

В ответ я услышал лишь преувеличенно смущенное хихиканье. Пролистав на скорую руку журналы, я отложил всю эту «библиотеку» в сторону и вновь поинтересовался у Холлингсворта:

— И все-таки, какого рода книги вам бы хотелось почитать?

— Ну… — Холлингсворт явно не решался мне в чем-то признаться. — Когда я служил в армии, у нас там полно всякой литературы было. Причем такой, которая мне нравилась. Знаете, есть такие книги, в которых всё, ну как бы сказать, по-настоящему, жизненно. Так, чтобы если история — то всё по правде.

Я наугад назвал ему один исторический роман, который был бестселлером все последние годы.

— Нет, я названия вообще плохо помню, но это были книги про людей, ну, про обычных американских парней и девчонок. Очень, очень жизненно. Читаешь и чувствуешь: вот оно, я ведь тоже так думаю.

Я назвал Холлингсворту несколько известнейших романов, написанных американскими писателями в период между двумя мировыми войнами. Судя по всему, мой собеседник удовлетворился полученным списком. При этом он записал всех упомянутых мною авторов и их произведения в маленький блокнотик, который извлек по этому поводу из кармана. Поставив последнюю точку, он спросил:

— Не знаете, где их можно взять?

— Наверное, кое-что из этого списка я могу дать вам почитать.

— Ой, неужели, это было бы просто замечательно. Вы меня премного обяжете. Правда, это так по-соседски… — Он сел в кресло, стоявшее рядом с письменным столом, и стал теребить стрелку на штанине.

— Там ведь… Там ведь всё по-настоящему, как в жизни, правда? Ну, я имею в виду… Ну, вы понимаете… Девчонки, которые, ну, скажем так, небольшого ума, и парни, которым только и нужно… Ну, которые своего не упустят. — Холлингсворт ухмыльнулся.

— Кое-что в этом духе вы там тоже найдете.

— Вообще-то, если честно, я иногда удивляюсь, как такое вообще печатают. Открываешь, бывает, книгу и думаешь: да кто же такое опубликовать разрешил? Сплошной атеизм, да и вообще богопротивные истории. Большевики, насколько мне известно, много всякого такого написали.

— Какого — такого?

— Ну всякого, вы же сами понимаете. — Он взял очередную банку пива и протянул ее мне.

К этому времени я пришел к выводу, что собеседник изрядно утомил меня.

— Нет, спасибо, я, наверное, лучше пойду. Мне сегодня еще поработать нужно.

— А что вы у себя делаете, мастерите что-то?

— Я… нет. — Я вдруг понял, что Холлингсворт забыл, о чем мы с ним уже говорили. — Я ведь пишу.

— Ах, ну да, конечно. Да, эта работа — для умного человека.

Он проводил меня до порога и остановился в дверном проеме.

— Я ведь в Нью-Йорке уже два месяца, — сообщил он ни с того ни с сего, — и, верите или нет, до сих пор меня не заносило в знаменитые нехорошие районы. Я. конечно, понимаю, что Гарлем — это нечто особенное, туда лучше просто так не соваться. Хотя говорят, что в последнее время там из-за туристов и местным совсем житья не стало. Вы не знаете, это действительно так?

— Понятия не имею.

— Мир. конечно, большой, и в нем, наверное, еще очень много интересного и неизвестного нам.

— Да.

Неожиданно он посмотрел на меня искоса, как-то по-заговорщицки.

— У меня, между прочим, был кое-какой интересный опыт общения с той дамой, которая живет внизу. Я имею в виду нашу хозяйку, миссис Гиневру. Милейшая женщина. — Плотоядность и похоть, сочившиеся из обычно бесцветного голоса Холлингсворта, просто поразили меня.

— Да, я о ней кое-что слышал.

— Да уж… Занятная дама. Как говорят в подобных случаях, такое не забывается.

— Ну… — пробормотал я, отступая на пару шагов. — Ладно, пошел я к себе, мне еще сегодня работать.

— Прекрасно вас понимаю, — как обычно, бесцветно-вежливо поспешил согласиться он. — Человек должен работать, ничего не попишешь. — Отхлебнув пива из банки, он продолжил: — При случае как-нибудь обсудим кое-что из моего опыта, не возражаете?

— Да нет вроде бы.

— Я был очень, очень рад с вами побеседовать. — Отступив за порог комнаты, он уже почти из-за двери задал мне последний вопрос: — Вы ведь знакомы с Гиневрой? Я имею в виду: видели ее?

— Да.

— Очень колоритная женщина и при этом — весьма типичный нью-йоркский персонаж. По крайней мере, насколько я в этом разбираюсь.

В общем, я и не знал, что думать о Холлингсворте и как его оценивать.