Берег варваров

Глава тридцатая

Я пролежал на кровати не смыкая глаз всю ночь. Большую часть времени я провел в темноте, но иногда включал свет, словно пытаясь таким образом заглушить страх, которым был пропитан каждый звук, проникавший в мою комнату. Да, в ту ночь привычный городской гул и уже хорошо знакомые звуки, раздававшиеся в доме, я воспринимал как нечто ужасное, как знамение грядущей беды. Я то и дело вздрагивал, а сердце мое наполнялось печалью и унынием. Я даже не стеснялся своего страха — как ребенок, оставленный в одиночестве в огромном пустом здании.

В какой-то момент я услышал, как они вдвоем вышли из комнаты, пересекли лестничную площадку и молча спустились вниз. Потом, ощутив, как по моей коже пробежал холодок, я услышал, как кто-то плачет. Этот звук почти не напугал меня, ибо я и сам не знаю как удерживался от того, чтобы не зарыдать, уткнувшись в подушку, изливая в слезах переполнявшую меня тоску и печаль. Где-то — было ли это у нас в доме или же в одном из соседних зданий — надсадно кричал младенец. Его голос перекрывал даже сопровождавший его звуковой фон пьяной ссоры.

Все они не по одному разу прошли передо мной — такие взрослые, такие серьезные и такие возвышенные. Каждый посчитал своим долгом произнести передо мной монолог, единственным слушателем которого был я. Каждый что-то оправдывал, что-то или кого-то обвинял, каждый просил о пощаде и в то же время был безжалостен. Дело дошло до того, что меня от них всех затошнило. Обливаясь потом, я лежал на кровати, почему-то представляя себя на палубе корабля, попавшего в шторм в душную ночь где-то в районе экватора. Ленни пела какую-то однообразную песню, Холлингсворт хихикал, а Маклеод, как всегда, посасывал свою неизменную карамельку, неизвестно откуда бравшуюся у него за щекой. Откуда-то издалека до меня донесся его голос: «Не унывай, приятель. От судьбы не уйдешь, вот в чем все дело».

Гиневра держала Монину на вытянутой руке, а та молотила кулачками воздух и отчаянно визжала, безмерно расстроившись из-за того, что ее удары не достигают цели. Гиневра тем временем весьма недовольным тоном, словно протестуя против чего-то, обратилась ко мне: «Между прочим, Ловетт, я еще молодая женщина, а молодой женщине не пристало превращаться в няньку при собственном ребенке, потому что она, как я уже сказала, женщина еще не старая, но надо же какое дело этот ребенок — да я ее могу задушить в объятиях, но она от меня уже никуда не денется, как, впрочем, и я от нее».

Так они и танцевали передо мной, сменяя друг друга. Ночь все больше напоминала пылающую топку печи. Моя голова горела.

Рассвет я встретил с такой головной болью, тошнотой и омерзительным привкусом во рту, словно накануне провел бурный вечер и напился до смерти. С каждой минутой в комнате становилось все жарче. Все мое тело словно запекалось в духовке. Ночь выдалась тяжелой, но и день не обещал принести с собой облегчения. Интересно, подумал я, неужели мы с ним проговорили всю ночь напролет? Неужели кто-то из них действительно приходил ко мне в комнату и присаживался на край моей кровати? По крайней мере одного персонажа из этой череды ночных призраков я хотел увидеть наяву. Вспомнив про Ленни, я вдруг испугался, что уже поздно, что поезд уже ушел и что опоздал я буквально на считанные минуты. Наскоро одевшись, я вышел на лестницу и вдруг понял, что, прежде чем куда-то идти, мне нужно вернуться в свою комнату. Я и сейчас толком не понимаю, почему в тот момент я решил ни в коем случае не оставлять дома пишущую машинку. Я зачем-то упаковал ее в чехол и взял с собой. Примерно через час я сдал ее в ломбард и, повинуясь этому внутреннему импульсу, зачем-то назвался не своим именем и оставил в квитанции адрес с несуществующей улицей. Оставался недописанный роман. Я положил его в большой конверт и отправил до востребования на главпочтамт, указав, естественно, свое новое имя. Через пару дней, ну или, быть может, через неделю я смог бы получить рукопись обратно. Покончив с делами, я почувствовал, что могу наконец вернуться домой и заглянуть к Ленни.

Дверь в ее комнату была не заперта, и, постучав, я почувствовал, как она слегка приоткрылась. Я заглянул внутрь, и тут кто-то невидимый не то опустил передо мной плотный темный занавес, не то, наоборот, поднял его и открыл моему взору более чем странную картину. Я словно вернулся в измучившую меня ночь. Едва оправившись от боли и страха, я вновь окунулся в эту мрачную атмосферу, что, впрочем, не помешало мне усмехнуться при виде того, как преобразилось жилище Ленни. Я замер на пороге и стал рассматривать комнату. Это потребовало некоторого времени и труда, потому что разглядеть детали было достаточно сложно.

Комната была погружена во тьму. Солнечный свет не проникал в помещение, а под потолком горела одинокая тусклая электрическая лампочка.

Ее мертвенный свет никак не нарушал общего впечатления наступившей в этой части пространства вечной ночи. Кроме того, в комнате было очень душно. Запах скипидара и краски смешивался с вонью от пролитого на пол спиртного. Черная краска была повсюду: пятна покрывали ковер, стены, даже на полу разлилась приличных размеров лужа.

Ленни убила своего мышонка.

Окна были закрашены черной краской. Вверх, вниз, справа налево и обратно, кистью она водила, по всей видимости, яростно, нимало не заботясь о том, чтобы хоть как-то упорядочить свою работу. Слезы, наверное, душили ее, и она размазывала краску по стеклам, как кровь принесенного в жертву не то мышонка, не то Спасителя. Замазанные крупными мазками в несколько слоев, окна таращились ослепшими глазницами мне в лицо. Краска еще не успела высохнуть и черной кровью стекала по рамам. Тяжелые капли то и дело срывались на подоконник.

Наконец я увидел Ленни. Она, как всегда, сидела на диване — в какой-то неестественной, неудобной позе — и глядела в стену перед собой. Она не пошевелилась, судя по всему, не заметив ни моего появления, ни звука открывшейся двери. Я прокашлялся, но, поняв, что этого явно будет недостаточно, захлопнул за собой дверь с такой силой, что, наверное, разбудил бы даже наркомана, забывшегося в опиумном дурмане. Однако Ленни не была без сознания. Просто все ее чувства и реакции были заторможены, проявляясь едва ли в четверть силы. Услышав громкий стук, она медленно обернулась ко мне с легким удивлением на лице. Можно было подумать, что я тихонько вошел и ласково поздоровался с нею.

— А, Майки, это ты. Привет, — сказала она замогильным голосом. Затем подняла голову и подставило лицо под тусклое «солнце» — электрическую лампочку.

В этот момент она представляла собой на редкость непривлекательное зрелище.

— Что с тобой случилось? — воскликнул я.

— А что, что-то случилось? — не слишком внятно переспросила она.

Ее лицо опухло, а одна скула и вовсе раздулась от набухшего под глазом здоровенного синяка. Ленни кособоко улыбнулась мне, при этом один из уголков ее рта даже не пошевелился.

— Что случилось? — повторил я свой вопрос.

Ленни посмотрела на меня отсутствующе, и я вдруг осознал, что она сильно пьяна. Рядом с диваном валялась пустая бутылка. Ленни стала катать ее из стороны в сторону, поддевая пальцами то одной, то другой ноги.

— Сейчас еще утро? — спросила она.

Несмотря на то что Ленни по всем признакам была здорово пьяна, на какое-то мгновение мне она показалась абсолютно трезвой. В конце концов, это неровное дыхание и заторможенная, не совсем членораздельная речь могли быть следствием эмоционального напряжения и накопившейся усталости. Ведь чтобы так перемазать всю комнату, тоже нужно было изрядно потрудиться. Я обратил внимание на то, что Ленни по ходу малярных работ не пощадила и себя. Брызги краски достаточно равномерно покрывали ее лицо и волосы, вдоль подбородка с одной стороны протянулся жирный черный мазок.

— Знаешь, мне кажется, что через час-другой я, наверное, смогу уснуть. — не без труда размыкая губы, произнесла Ленни.

— Где это тебе так досталось? — настойчиво продолжал я расспрашивать.

Она пожала плечами:

— Это было, наверное, несколько часов назад. Думаю, ранним утром, хотя я, конечно, могу ошибаться. Я помню, что, когда он ушел, дневной свет показался мне невыносимым. Похоже, еще до этого он спустился ко мне и принес бутылку, вот эту. Между прочим, с его стороны это было очень любезно. Это же он забрал у меня тот ящик с виски, который сам же мне и принес. Ну а сидеть в своей комнате, там, наверху, в одиночестве, он просто не мог. Слишком напуган он был своей победой, ему нужно было выговориться. Он говорил, говорил — до тех пор, пока все подозрения, которые только могли появиться у меня в душе, не подтвердились, да что там, пока они не стали больше чем правдой. Да, ничтожество восторжествовало. Посредственность и ничтожество стремятся быть законопослушными, только настоящая личность способна совершить большое преступление. Вот мы с ним выпили, поговорили, и я рассказала ему все, что думаю, по поводу этого дела и по поводу того, за что он любит… Ну, в общем, ее. Я сказала ему: тили-тили-тесто, жених и невеста, влопался, мол, влюбился как мальчишка — так помалкивай. Ну а он как это услышал, так раз — и влепил мне оплеуху. Видал, какой синяк? Чует мое сердце, он понимал, что мне это понравится. Ну а когда он ушел, я вспомнила, что накануне купила краску. Знаешь, я в магазине расплакалась, а продавец еще спросил, недоверчиво так: мисс, неужели квартиру — в черный цвет? Вот я и взялась за работу. Терпеть не могу эти окна. Впрочем, нет, это они меня ненавидят. — Посмотрев на черные стекла, она словно удивилась: — Надо же, все действительно черное. Глупо это, конечно. Черный цвет — он такой, никуда не денется. Вот только я почему-то думала… — Ленни посмотрела мне в глаза и, помолчав, продолжила: — Думала, что он исчезнет, как все остальное. Да, зря я все это затеяла, я имею в виду — покраску.

— Значит, это он тебя?

— Да какая разница? Ну что ты стоишь как дурак последний, сядь, наконец. Не видишь, устала я, тяжело мне смотреть, как ты стоишь.

— Ну ничего, за это он рассчитается, — разозлился я.

Ленни медленно покачала головой.

— Майки, какой же ты глупый. Пойми, я на него не в обиде за то, что он сделал. Никаких претензий, понимаешь? В конце концов, за мной перед ним должок был. Между прочим, это не ты пришел ко мне и предложил выпить, когда мне было так одиноко.

Ленни смотрела на стену прямо перед собой. Я молчал, и через несколько секунд она вновь заговорила, похоже даже не отдавая себе отчета в том, что между ее фразами прошло довольно много времени.

— Как же я ею восхищалась, — сказала она, аккуратно прикасаясь пальцами к синяку на скуле. — Я помню, как впервые увидела ее роскошные рыжие волосы, ее нежную розовую кожу ее почти детские складочки там, где скопился лишний жирок. Давно не испытывала я такого восторга. Я просто растаяла, как масло на солнце, как мед. Ну надо же, подумала я, какая сладость — сладость, сладость, мерзость, сладость, жирная сладость. — Губы Ленни болезненно искривились. — Так нет же, он не захотел отдать ее мне. Он меня предал. Не то чтобы я была к этому не готова, нет, я прекрасно знала, что. если нужно, он предаст и собственную мать, а я лишь буду аплодировать ему при этом. Но он ведь предал не меня, а самого себя. Я, конечно, понимаю, что за ним стоят другие люди, да и над ним их немало, но мне казалось, что внутренне он все равно свободен и презирает своего начальника точно так же, как того презирал бы любой человек, имеющий представление о чувстве собственного достоинства. Когда же он ударил меня на этот раз… Да конечно, я стерпела бы это, и притом — с удовольствием, но… Если бы он ударил меня, чтобы выразить свое презрение или хотя бы просто так, повинуясь собственному капризу… Но, увы, он открыл мне свое подлинное лицо, и оно оказалось попросту омерзительным. Это ж надо — победить меня и при этом так бояться. Я не хочу терпеть боль, если меня бьют со страха. Жаль только, что он все-таки оказался сильнее меня. Сильнее и к тому же еще противнее, чем я предполагала. — Вздох раскаяния сорвался с ее губ. — А потом он стал грязно шутить, отпускать в мой адрес сальные комплименты и вообще попытался представить все дело так, что и выпивка, и этот «дружеский шлепок» были с его стороны если не одолжением, то, по крайней мере, подарком. Он якобы просто сделал все, чтобы я, с учетом моих странных вкусов, осталась довольна.

На пороге комнаты появился Маклеод. Он не то улыбнулся, не то презрительно поджал губы, увидев, во что Ленни превратила окна, да и всю комнату.

Ленни вздрогнула и села, выпрямив спину.

— Что вам нужно? Что вы здесь делаете? — сухо спросила она.

— Да вот, хотел поговорить с вами, — сказал он мягко и даже как-то ласково.

Маклеод осторожно принюхался, явно пытаясь разобраться, чем помимо краски пахнет в комнате. При этом на Ленни он посмотрел буквально один раз, да и то искоса, явно не желая спровоцировать всплеск ее недовольства.

— Вам, кажется, было нехорошо, — осторожно заметил он.

Ленни просто окаменела. Она уже была готова расценить вопрос Маклеода как издевку, но искренняя забота, прозвучавшая в его голосе, сделала свое дело. Ленни устало кивнула:

— Нет-нет, все в порядке, спасибо.

Ощущение было такое, словно Ленни воспринимала Маклеода как угрозу до тех пор, пока он считал ее больной. Чтобы доказать обратное, она как могла энергичнее встала с дивана, расправила плечи и даже растянула губы в улыбке.

— У меня все в порядке, — повторила она. — Я отлично позавтракала, и у меня полно денег. Представляете себе, стою я, значит, на улице, а мимо меня проходит какой-то человек — и раз, сует мне пятидесятидолларовую купюру прямо в руки. Пока я сообразила, что происходит, его уже и след простыл.

Видимо, чтобы доказать, что не все из сказанного ею выдумка, Ленни сунула руку в нагрудный карман и вытащила из него скомканную банкноту.

— Значит, он тебя бьет, а ты берешь у него деньги! — не выдержав, воскликнул я.

— Это был незнакомый мне человек, — сказала Ленни.

— Отстань от нее и вообще уйди, — неожиданно резко обратился ко мне Маклеод.

— Да я только…

— Уйди, говорю, — повторил Маклеод, положив мне на плечо руку. По правде говоря, я давно не видел на его лице столь пугающего выражения. — Уйди и сделай одолжение, ты, ничего не чувствующий, ничего не помнящий, не знающий, что такое страдание… — На мгновение Маклеод замолчал, не в силах сразу придумать какой-нибудь эпитет пообиднее в мой адрес. — По какому праву ты решил, что можешь во что-то вмешиваться?

Рука Маклеода дрогнула, и он вдруг отдернул ее, словно испугавшись того, что делает. Он развернулся спиной ко мне, постоял так некоторое время, а когда вновь обернулся, его лицо приобрело привычное — суровое, но не пугающее — выражение.

— Я взяла деньги, — сказала Ленни, обращаясь, похоже, в большей степени к самой себе, — потому что деньги — это ничто, и ему доставило удовольствие сделать мне доброе дело. А потом… Потом он просто убежал по улице, видимо устыдившись своей доброты.

Маклеод кивнул.

— Шли бы вы спать, — сказал он почти по-отечески нежно, — когда проснетесь, уверяю вас, жизнь покажется вам гораздо лучше.

Какое-то детское выражение появилось на лице Ленни. Она словно перенеслась туда, в то далекое прошлое, когда была еще маленькой девочкой. Она аккуратно прикоснулась к синяку на лице, но пронзившая ее при этом боль развеяла все чары. Сжав зубы, она посильнее надавила на больное место, словно пытаясь преодолеть боль и исцелить таким волшебным образом ноющую рану. Она нажимала все сильнее и сильнее, но в какой-то момент, не выдержав, застонала и одернула руку.

Если кто-то и рассказывал ей об этом волшебном средстве, то на сей раз оно оказалось бессильным.

— Не смейте быть добрым ко мне! — закричала она на Маклеода. — Я сейчас доброту не вынесу.

— Именно она вам сейчас и нужна, — негромко произнес он в ответ.

— Это я должна дарить доброту другим, а не наоборот, — всхлипнула Ленни.

Она вздрогнула и как-то неловко, на негнущихся ногах сделал несколько шагов в сторону Маклеода. У меня было ощущение, что она вот-вот закачается и рухнет на него, позволив не то поддержать, не то обнять себя. Впрочем, с той же долей вероятности она могла неожиданно наброситься на него с кулаками. Ни одна из моих догадок не подтвердилась. Ленни остановилась, жалобно застонала, приложила ладонь ко лбу и прошептала:

— Зачем вы пришли сюда?

Маклеод внимательно рассматривал пепел, скопившийся на кончике его сигареты. Вроде бы он даже собирался что-то ответить, но, похоже, передумал. На долгие секунды его губы крепко сжались и даже успели побледнеть от напряжения. Наконец он покачал головой:

— Я сам не знаю.

— Почему ко мне?

— Потому что, — медленно выговорил он, словно формулируя эту мысль для самого себя, — потому что не он, а вы меня окончательно сломали.

К моему изумлению, при этих словах Ленни с готовностью кивнула и напрямую, уже ничего не опасаясь, спросила:

— Но вы ведь были с ними совсем недолго, правда? — В ожидании ответа она глядела себе под ноги.

— Правда, — сказал Маклеод.

— Я так и знала, я знала! — закричала Ленни. — Я знала, и все-таки… — Она сделала паузу и вдруг с ужасом спросила: — Что же я наделала?

В следующую секунду ее мысль побежала еще дальше, и Ленни, не услышав ответа на предыдущий вопрос, уже задавала следующий — на другую тему.

— Значит, вы отдали ему эту вещь, — с уверенностью в голосе заявила она. — Вы ему ее отдали. Тогда, спрашивается, зачем вы сейчас ко мне пришли?

— Я ему еще ничего не отдавал, — произнес Маклеод так тихо, что мне пришлось податься вперед, чтобы разобрать, что он говорит. — Я сказал ему, что мне нужно время, и он снизошел до того, чтобы пойти мне навстречу. Так что, по его милости, время у меня есть — до вечера или даже, быть может, до завтрашнего утра.

— И вы теперь не знаете, что делать? — с надеждой спросила она.

— Я не могу отдать ее ему, — задыхаясь, прошептал Маклеод, — и в то же время мне почему-то кажется, что я это сделаю.

— Ни в коем случае, — заявила она, — вы не имеете права, не отдавайте.

Он шагнул к ней и взял ее руки в свои.

— Но зачем мне сопротивляться? К чему все это, ради чего? — Отпустив ее руки, он посмотрел куда-то в сторону. Только сейчас я понял, что он всячески избегает моего взгляда. — И все-таки я пришел именно к вам, — обратился он к Ленни. — Именно вас я почему-то захотел увидеть. Ради чего я это сделал, что я могу от вас ждать — поддержки, ободрения? В общем, хотите верьте, хотите нет, но я сам не знаю, почему оказался здесь. — Почесав в затылке, он негромко добавил: — Если бы я сумел убедить вас в этом раньше… Я клянусь, что…

— Не нужно мне ни в чем клясться, — глухо сказала она, — я ничего не знаю, ничего не знаю.

Ленни начала плакать. Ревела она с каким-то детским достоинством: слезы текли по ее щекам, а она стояла, словно по стойке «смирно», высоко подняв голову и вытянув руки по швам. Скрывать свои чувства она и не пыталась — для нее это было бы унизительно. Она заговорила быстро, словно стараясь обогнать саму себя. Ее истерзанное лицо было искажено не то от физической боли, не от нравственных страданий.

— Сколько же лет прошло, и все это время они работали надо мной. Они — это те люди в белом.

Если тебе суждено быть убитым, ты должен полюбить своего убийцу. Кого еще любить, если больше в этом мире у тебя никого нет. Они приготовили вас для меня, они позволили мне ненавидеть вас и сделали так, что эта ненависть стала самым важным чувством в моей жизни. Несмотря на это, когда я увидела вас в первый раз, я подумала… А теперь я точно знаю, да, знаю наверняка, что вы — не тот человек, которого они мне представили в вашем обличье. Раньше я видела вас как преступника, а теперь понимаю, что вы невиновны. Вот только… Как мне признаться в этом, если они приставили ко мне этого, с соломенными волосами. Он должен был привести и увести меня отсюда, должен был прикрывать меня от вас и от других опасностей. Это все он… Постарайтесь понять и простить меня.

Не переставая плакать, она вдруг опустилась перед Маклеодом на колени, а затем, потеряв сознание от терзавших ее чувств, повалилась всем телом на пол, даже не пытаясь смягчить падение руками. Ее голова ударилась об пол с глухим стуком.

Мы подняли Ленни на ноги и отвели ее к кровати. Но стоило нам уложить ее, как она вздрогнула и тотчас же попыталась встать. Мы с трудом удержали ее в сидячем положении.

— Вы спрашиваете меня, что вам делать. Ни в коем случае не отдавайте эту вещь ему. — Ее лицо вновь исказила гримаса боли, и она продолжила говорить уже другим, срывающимся и хрипящим голосом: — Я прошу вас об этом, и, несмотря на это… Пусть и мне кто-то поможет. Я же не могу, я должна сказать вам, что даже сейчас, когда все признания уже сделаны, я не могу… Я не моту найти в себе силы, чтобы побороть ненависть, которую зажгли во мне по отношению к вам эти люди. — Было похоже, что последние слова вконец истощили ее силы, она откинулась на подушку и закричала, обращаясь к Маклеоду: — Уходите! Уходите отсюда.

Он встал, явно собираясь выполнить ее просьбу. В какой-то момент он вновь замер и негромко, словно смущаясь, обратился к Ленни:

— Вы только скажите, вы тоже думаете, что я окончательно выпал из обоймы и что я теперь чужой для всех, с кем сражался бок о бок? — Поймав в глазах Ленни утвердительный ответ на свой вопрос, он попытался переубедить ее и пустился в сбивчивые объяснения: — Раньше в нашем движении меня очень уважали. Меня называли интеллектуалом с сердцем воина. Я смогу вновь добиться такого же отношения к себе. Мне нужно только немного отдохнуть и, наверное… Наверное, собраться с мыслями и силами. Ведь если все снова начнется, если все еще не погибло, а ведь вы вчера сами слышали, что это не так, то я еще им понадоблюсь. Я просто уверен, что я еще смогу быть полезен. Или… Неужели они будут так жестоки? Неужели мне откажут в праве быть с ними, бороться за наше общее дело вместе с ними?

Ленни вздрогнула и поморщилась, как будто голос Маклеода причинял ей боль. Затем шепотом, чтобы не оглушить саму себя, она начала умолять его:

— Уходите отсюда. Уходите, уходите.

С мудрой, печальной улыбкой на лице он поцеловал ей руку.

— Я пойду. — Затем он обернулся ко мне: — Ловетт, а с вами мы увидимся позже. Надеюсь, увидимся. — С этими словами он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Ленни встала с кровати и сделала несколько шагов.

— Он ушел? — спросила она, приложив дрожащие пальцы к подбородку. — Ты тоже уходи, уйдите все.

Она резко обернулась, и ее тело не успело выполнить столь стремительно отданную команду. Покачнувшись, Ленни потеряла равновесие и рухнула на пол, сильно ударившись при этом головой. Не поняв толком, что произошло, и еще не почувствовав боли, она попыталась было встать, приподнялась на руках, но координация опять подвела ее, и она вновь ударилась головой об пол, кажется уже в третий раз за короткое время. На этот раз приложилась она, правда, не виском и не затылком, а лбом. Ленни упорно пыталась встать, но когда я подошел и попытался приподнять ее на руках, она впилась ногтями мне в запястье и закричала:

— Отстань от меня, уйди!

В общем, дальше дело пошло так: я стоял сложа руки и наблюдал за тем, как Ленни пытается перемещаться в пространстве. Процесс этот был для нее делом нелегким. Координированности в странных движениях ее рук и ног было не больше, чем в трепетании вырезанной из бумаги фигурки на ветру. Вспотев от напряжения, она все же добралась до кровати и легла на спину, уставившись пустыми глазами в потолок. Я лишь беспомощно наблюдал за этим мучительным процессом, а когда Ленни успокоилась, присел на краешек кровати у нее в ногах.

Потянулись долгие часы жаркого дня. Ленни лежала на кровати, а я все так же сидел рядом. Постепенно мне передалось ее состояние. Я чувствовал, как у нее начинается жар, и в ту же минуту понимал, что и у меня пылает лоб и краснеет лицо. Если Ленни вздрагивала, меня била дрожь. Если она непроизвольно сгибала затекшую руку или ногу, мои конечности тотчас же начинали ныть, как у старика перед дождем. Время от времени Ленни стонала и что-то бормотала во сне. Иногда она срывалась на крик и сама просыпалась от собственного голоса. Я же за все это время не проронил ни слова и не издал ни звука. В горле у меня пересохло. Миновал полдень, день клонился к вечеру. Солнце било в слепые черные окна, и в комнате было просто невыносимо жарко. Не выдержав, я в какой-то момент подошел к окну и не без труда оторвал приклеенную краской фрамугу от рамы, приоткрыв ее буквально на пару дюймов. Ворвавшийся в помещение луч света так перепугал Ленни, что она с криком вскочила на кровати, и мне ничего не оставалось, как вновь захлопнуть окно. Над городом стали сгущаться вечерние сумерки. Об этом я, впрочем, мог лишь догадываться — по тому, как в комнате становилось все более мрачно и неуютно. Контуры предметов стали сливаться со стенами, а черный свет, все-таки проникавший сквозь закрашенные окна, уступил место мрачной, неподсвеченной изнутри темноте. В какой-то момент я не столько понял, сколько почувствовал, что на улице совсем стемнело и наступила ночь.

Ленни вновь открыла глаза и, повернув голову набок, почти не мигая смотрела на висевшую под потолком лампочку.

— Я устала, очень-очень устала, — тяжело дыша, прошептала она.

— Отдохни еще немного, — сказал я ей, увидев, что она собирается сесть.

— Брось, какой там отдых, отдыха нет и больше не будет. — Она ощупала лицо. — Вот тебе и грустная сказка про принцессу, которая искала не счастье, а горе и печали — просто потому, что никакого счастья в ее мире не было.

Глядела она на меня в упор, но я вовсе не был уверен в том, что она отдавала себе отчет в моем присутствии. Признаться, смотреть на ее опухшее, перемазанное краской и обезображенное синяком лицо было не слитком приятно. Впрочем, мне показалось, что ее последняя фраза была адресована мне, и я задумался над тем, что сказать в ответ. Ленни не стала дожидаться реакции с моей стороны и, глядя в стену мимо меня так, словно увидела врата в рай, заговорила сама.

— В наше время существует столько умных теорий, — голос Ленни звучал неожиданно мелодично, как колокольчик, — столько способов привлечь людей на свою сторону, но никому не приходит в голову просто побыть с принцессой, пока она если не умрет, то хотя бы наплачется вволю. — Пошарив в кармане пижамы, она достала помятую сигарету, в которой оставалось, похоже, не больше половины обычного количества табака. Я дернулся было за зажигалкой, но она покачала головой: — Не надо, это последняя. Больше у меня все равно курить нечего. — Помяв сигарету пальцами, она высыпала большую часть остававшегося табака себе в ладонь. — Принцесса с удовольствием переделала бы свой мир, отдав каждому то, что полагалось ему по праву, и заставив отдавать другим то, что он был должен. Они, ее порочные под данные, должны были бы гордиться, осознавая, какая красота и какое благородство взросли на почве их вины и пороков. — Напевное звучание голоса Ленни сменилось уже привычным хрипом: — Вот только случилось так, что все, к чему она ни прикасалась, делалось неправильно. Она и свои цветы сажала бутонами в землю и корнями к небу. Поняв ее беспомощность, окружающие стали пользоваться этим, превратив ее в орудие в своих недобрых делах. Вскоре она стала их служанкой. Нет, ради какого-нибудь светлого дела она готова была снести любые тяготы и унижения, но они использовали ее, а когда всем, и ей в том числе, стало ясно, что служила она грязному и позорному делу, они убежали, оставив ее в одиночестве, не забыв предварительно сорвать повязку с ее глаз. Вернувшись же к своей принцессе, они стали обвинять ее в том, что она зря старалась и что ничего в этом мире скорби и печали ей изменить не удалось. Ты такая же, как мы, кричали они, ты ничем не отличаешься от нас. Ты — та же грязь, что и любой из нас. Никакая ты больше не принцесса. И тут ударил гром, небо потемнело, принцесса увидела себя и закричала: оказывается, не была она вовсе никакой принцессой, а была лишь ничем. Она… Она была ну вот этой вот сигаретой — полупустой, помятой и больше всего на свете боящейся спички…