Берег варваров

Глава седьмая

Гиневра так и не пришла.

Я был вне себя от ярости. После того как мы расстались, я, наверное, целый час пролежал на своем топчане, поджариваясь, как в духовке, под раскаленной солнцем крышей и глядя в стену перед собой. Послеобеденная жара окончательно вогнала меня в ступор. Я попытался было почитать и даже подумал о том, не сесть ли за работу, но вскоре понял, что толку от этого не будет. В конце концов я решил просто выйти из дома и прогуляться.

Я пробродил по улицам несколько часов и в результате забрел в порт, где еще долго сидел на пустынной набережной, бросая камешки в покрытую маслянистой пленкой воду, плескавшуюся о портовые сваи. Стало смеркаться, и в окнах небоскребов, стоявших по другую сторону пролива, как в зеркалах, отразилось красное предзакатное солнце. Привычно по-холостяцки поужинав в столовой, я вернулся домой и сел за письменный стол в надежде поработать.

Ничего толкового я в тот вечер не написал. Промучившись несколько часов, я снова вышел из дома и отправился гулять по темным улицам. Пребывая в отнюдь не веселом настроении, я мысленно принимал решение за решением. Так, я, например, решил, что работаю недостаточно много и эффективно. Из этого следовало, что мне необходимо пересмотреть режим дня и расписание работы. Я решил, что буду вставать с утра пораньше и работать до самого вечера — день за днем. Гиневру я твердо решил выбросить из головы. Не хочет — не надо. Пока сама не позовет, я к ней и не сунусь.

И все-таки есть даже в самых извращенных желаниях некое здравое зерно. В какой-то момент я вдруг понял, что, взойдя на ложе из обид и злости, я все же почувствовал где-то там далеко внизу горошину облегчения от того факта, что Гиневра не сдержала слово и не пришла ко мне. Я вдруг представил себе такую картину: мы с Гиневрой одни в моей комнате, дверь заперта, моя голова лежит на пышной груди Гиневры, теплый летний воздух ласкает наши обнаженные тела. Мы счастливы и довольны жизнью. Нам хорошо, мы в безопасности. Вдруг — стук в дверь. Мы вздрагиваем, с ужасом смотрим друг на друга и пытаемся найти выход, хоть какой-нибудь путь к отступлению. Все бесполезно, дверь в комнате одна, а окно находится на высоте едва ли не сотни футов над землей. Мы замираем на месте и непроизвольно подтягиваем простыни к самому подбородку. На некоторое время за дверью устанавливается полная тишина. Затем мы с ужасом слышим, как кто-то вставляет ключ в замочную скважину и поворачивает его, раз-два. Мы в ужасе ждем, что будет дальше. Вот дверь открывается, и на пороге появляется незнакомый мне человек. Он не то хочет обвинить нас в чем-то, не то просто заносит руку для удара. Я закрываю глаза и утыкаюсь лицом в подушку.

Эту картину я нарисовал себе сам — не во сне, а в полном сознании. Не могу не признаться в том, что образ получился настолько живым и убедительным, что в какой-то момент я задрожал, а моя спина покрылась холодным потом. Лишь через несколько минут я пришел в себя настолько, что смог остановиться под очередным уличным фонарем и достать из кармана сигареты и спички.

Вернувшись домой, я взял со стола рукопись и перечитал все, что было мною написано за эти недели. В мой творческий замысел входило создание объемного прозаического произведения, герои которого состояли в одной многочисленной и очень могущественной организации. Описывать эту структуру более точно не входило в мои планы. Естественно, в центре повествования лежали судьбы людей, состоявших в этой организации. Главный герой и, разумеется, героиня никак не могли встретиться друг с другом, пока работали на этого гигантского спрута. Лишь когда им — каждому своим путем и независимо от другого — удалось выйти из огромной структуры, они обрели способность любить, благодаря чему наконец поняли, что созданы друг для друга.

Раньше я боялся признаться себе в этом прямо, но, отложив роман на этот раз, понял, что придуманная мною история — это чушь собачья. Данное открытие на некоторое время повергло меня в уныние. Нет, некоторые куски из моего текста мне самому показались очень даже ничего. Но я прекрасно понимал, что сам замысел в целом излишне слащав и сентиментален, а главное — я никак не мог прочувствовать, куда в конце концов заведет меня этот еще не продуманный до конца сюжет. В общем, та ночь обернулась для меня форменным кошмаром. Наутро я решил отказаться от исполнения принятых накануне решений и взял непродолжительный тайм-аут: я не торопясь позавтракал, спокойно почитал газету, после чего решил еще на некоторое время отложить работу. Позже в тот день я написал пару страниц, но разорвал черновики сразу же по прочтении. Тем не менее я понимал, что вчерашние переживания в итоге пойдут мне на пользу: в голове моей бродили новые мысли, и оставалось только ждать, когда полученная эмоциональная встряска сработает как закваска, инициирующая брожение творчества. Следующие несколько дней я работал упорно и методично, несмотря на то, что настроение мое менялось резко и непредсказуемо — от восторга и воодушевления до глубокой депрессии. Не в силах подняться на сверкающую вершину я шаг за шагом вгрызался в чрево этой необъятной горы. Гиневру я вспоминал достаточно часто, но мои плотские желания в полной мере уравновешивались чувством обиды и оскорбленного достоинства. В общем, эта патовая ситуация лишь помогла мне собраться с мыслями и углубиться в работу.

В конце концов белый флаг был выброшен, причем не мной. Как-то раз поутру я вернулся домой после завтрака и обнаружил под дверью записку. Мелким аккуратным почерком Гиневра написала мне следующее:

Такое послание я не мог оставить без внимания. Переодевшись и причесавшись, я спустился на первый этаж.

Гиневра открыла мне дверь с робкой улыбкой на лице. «Здравствуйте», — сказала она. Голос ее был тих, а дыхание сбивчиво. Вид у нее был как у скромной, воспитанной девицы, встречающей на пороге своего первого возлюбленного: глазки потуплены, тело не то рвется навстречу любимому, не то норовит отшатнуться назад. В общем, в тот момент я бы не удивился, промурлыкай она мне что-то вроде: «Не знаю, как мне теперь смотреть вам в глаза».

Несколько секунд Гиневра старательно изображала пай-девочку, но, поняв, что я не поддаюсь на эту уловку, в мгновение ока сбросила с себя маску.

— Какого черта? Где вы пропадали? — напустилась она на меня.

— Наверху, у себя. Между прочим, ждал вас. Ждал трое суток. — По правде говоря, эту обвинительную речь я заготовил заранее.

На лице Гиневры промелькнуло выражение полной удовлетворенности своей персоной, и в следующую секунду она пустилась в объяснения, вскоре перешедшие в протесты и едва ли не обвинения.

— Знали бы вы, что за день у меня тогда выдался. Я столько нервов потратила… Как только вы ушли, я стала укладывать Монину и вдруг поняла, что девочка заболела. Представляете себе, двух врачей вызывать пришлось. Обошлось мне это ни много ни мало в двадцать пять долларов. Про то, как я волновалась и переживала за дочку, я уж и не говорю. Сначала вы довели меня до ручки, — эти слова она произнесла едва ли не с нежностью в голосе, ни дать ни взять мамаша, журящая любимого, но непослушного сына, — а потом Монина со своими детскими болячками. В общем, вечером мужу пришлось искать для меня успокоительное.

— А что с Мониной случилось?

— Нервы, — вздохнула Гиневра. — Ладно, что на пороге-то стоять. Пойдемте на кухню, я как раз пила кофе.

Я покачал головой:

— С удовольствием выпил бы с вами кофе, но предлагаю перебраться с кухни в гостиную.

Предложение было принято. Гиневра вела себя как кошка: она вздрагивала и оборачивалась на каждый звук и ходила по комнате как будто бесцельно — то в одну, то в другую сторону, никак не решаясь занять какое-то одно место. Чуть спокойнее она стала, когда между нами наконец оказался довольно большой круглый стол, накрытый скатертью, на которую она поставила серебряный подносик с кофе. Наливала она его изящным, как ей, наверное, казалось, движением, манерно отставив мизинец руки, в которой она держала кофейник. При этом на ее лице то и дело мелькала задорная улыбка. Одета она была вновь в домашний халат, из-под которого неизбежно торчала какая-то бретелька. Некоторое время мы пили кофе молча, затем Гиневра, откинувшись на спинку стула, двусмысленно улыбнулась:

— Понимаешь… Майкл, ты не совсем правильно вел себя тогда. Повернись все иначе, и я сама бы пришла к тебе.

— Как я понимаю, мы окончательно перешли на «ты». Ну, раз уж я Майкл, то хотелось бы знать, как и к тебе обращаться.

— Ты же знаешь, что меня зовут Гиневра.

— Ну а если официально, по фамилии?

— Смит. Смит — это по мужу.

Звучало это более чем подозрительно, но мне ничего не оставалось, как согласно кивнуть. Гиневра чуть подалась в мою сторону:

— Все объясню. Раньше меня звали Беверли Гиневра, но, выступая на сцене, я привыкла представляться перед публикой Гиневрой. Это имя практически стало моим псевдонимом, ну, знаешь, эти броские имена у артистов, Марго, например, или Зорина. Я, собственно говоря, ничего не имела против, это имя мне всегда нравилось. Оно какое-то особенное, не такое, как другие.

— Говоришь, ты на сцене выступала?

Гиневра кивнула мне с гордым видом.

— И в каких же спектаклях? — поинтересовался я.

— Это были эстрадные шоу — мой коронный жанр. Господи, сколько же у меня было поклонников!.. — С презрением посмотрев на собственное тело, она продолжила: — Я была тогда стройнее. Нет, конечно, костлявой вешалкой меня никогда нельзя было назвать. Легкая умеренная упитанность свойственна мне с юности. В общем, как говорится, есть за что подержаться. Тем не менее это не мешало людям считать меня стройной. Меня так обычно и объявляли: «А теперь представляем почтенной публике нашу почетную гостью — стройную сирену Гиневру». — Вздохнув, она машинально ласково погладила себя ладонью по руке. — Как же они все за мной бегали!.. Был у меня один случай… В общем, один старый чудак — ему уже тогда шестьдесят два было, — так он предлагал мне тысячу долларов за то, чтобы я переспала с ним.

В этот момент на пороге комнаты появилась Монина. Гиневра недовольно посмотрела на нее. Мне тоже стало как-то неуютно. Девочка была абсолютно голой.

— Вот, кстати, посмотри на Монину, — сказала мне Гиневра. — Видишь, как она сложена? Вот такой и я была, но, увы, выйдя замуж, я довольно скоро совсем перестала заботиться о фигуре.

Вдруг, словно очнувшись, она прикрикнула на дочь:

— Монина, немедленно оденься!

Монина же продолжала кокетничать с нами. Она подняла руки и игриво заложила их за голову.

Было в этом зрелище что-то противоестественное. Я не сразу понял, в чем тут дело. Чувство неловкости вызывало несоответствие между возрастом девочки, пропорциями ее тела и обводами фигуры. Опущение было такое, что передо мной не ребенок, а уменьшенная копия восемнадцатилетней девушки: округлые руки и ноги, изящные линии от плеч до талии и бедер… Образ дополняли светлые волосы и бледная, почти прозрачная кожа.

— Не хочу, — захныкала Монина.

— Я сейчас ремень возьму.

Монина вздохнула. Было видно, что постоянное упоминание ремня уже порядком надоело ей. Тем не менее она, судя по всему, решила, что угроза все же может реализоваться, и вышла из комнаты якобы для того, чтобы одеться. На самом же деле, я просто уверен в этом, она осталась подслушивать наш разговор из прихожей.

Гиневра налила мне вторую чашку кофе.

— Ловетт, мне вроде бы кто-то говорил, что ты писатель… — завела она разговор на другую тему.

— Этот кто-то, по всей видимости, ошибся.

Гиневра пропустила мои слова мимо ушей.

— Знаешь, я тут кое-что придумала. Вместе — ты и я — мы смогли бы заработать огромные деньги. Речь вот о чем: у меня есть сюжет, который потянет на миллион долларов, не меньше.

— Ну так сядь и напиши книгу.

— Нет, у меня не получится, я не умею писать так, как положено писателю. Мне просто терпения не хватит. Вот почему я и предлагаю тебе этот план: я рассказываю тебе весь сюжет, со всеми подробностями, ты это дело записываешь, обрабатываешь, а потом мы делим гонорар. Я клянусь, что дело того стоит. Иногда как подумаю, сколько сотен тысяч долларов может принести эта книга, аж оторопь берет. А ведь все это здесь, у меня в голове.

Я понял, что перебивать ее или пытаться остановить просто бесполезно.

— Нет, ты только послушай, сейчас я тебе все расскажу, хотя бы вкратце. Причем все это было на самом деле. Я, между прочим, уйму книг прочитала, и еще ни разу ничего подобного мне не попадалось. Сюжет разворачивается на протяжении многих лет, так что роман будет большим и со множеством героев и всяких подробностей. — Гиневра закрыла глаза и, подперев подбородок кулаком, изобразила на лице выражение глубокой задумчивости. — Я даже пыталась представить, кто из звезд мог бы сыграть главные роли в фильме, который будут снимать по сценарию, написанному на основе этого романа. Но я так понимаю, что там, в Голливуде, всё равно всё продюсеры решают. Нас с тобой, авторов книги, спрашивать никто не будет. Но это, в общем-то, уже не важно. Я как подумаю о том, какой успех будет иметь моя книга, а потом и фильм, так на душе легче становится.

Вот, значит, дело такое, — приступила она к пересказу истории. — Все происходит здесь, в этом городе, в штате Нью-Йорк. Главные герои — доктор, красивый элегантный мужчина с усами, и его медсестра — блондинка, похожая на голливудскую кинозвезду. Затем к ним присоединяется еще одна героиня — женщина, которая становится подругой врача. Пусть она будет молодой брюнеткой — такую любая киноактриса сыграть сможет. — Гиневра прервалась для того, чтобы закурить сигарету. — Ну так вот, этот мужчина, ну который врач, он очень хороший человек, добрый и все такое, а с женщинами — просто душка. Он и как мужик хоть куда. Может быть, он даже обладатель лучшего во всем городе прибора. Только он сам, похоже, об этом не догадывается. Подружек у него пруд пруди, я имею в виду просто знакомых женщин. Почти все они с удовольствием познакомились бы с ним поближе, но этот парень — человек серьезный, и у него есть любимая женщина. Это та звезда, блондинка. Она тоже положительный персонаж. Всю жизнь, с юности много работала и так далее. Она, естественно, тоже любит его. Причем любит она по-настоящему, но не показывает виду. Ну, например, потому что гордая. И его не хочет ничем связывать. — Гиневра довольно вздохнула. — Ну вот, а потом появляется другая, та брюнетка. Она светская дамочка, ну просто фифа такая. Она приходит к врачу по какому-то поводу… Пусть это будет по женской части. Так вот он, как-то так получается, соблазняет ее прямо в своем кабинете, и у них завязывается роман. Неделя проходит за неделей, а наш доктор все увивается за своей новой подружкой. Он водит ее в ночные клубы, возит за город, проводит с ней все свое время. Он не в силах избавиться от этого наваждения. Это выше него. Однако он, на всякий случай, не отпускает с крючка и свою старую подружку, блондинку-медсестру. Иногда — гораздо реже, чем раньше, — они встречаются, и становится понятно, что у этих-то двоих настоящая любовь, а с той другой — просто страсть и похоть.

— Секундочку, — перебил я Гиневру, — если я правильно понял, по-настоящему он любит блондинку?

— Ну да, — не сбавляя темпа, ответила мне Гиневра и продолжила рассказ: — В это самое время в благородном семействе брюнетки начинается настоящий скандал. Ее родителям, видите ли, не нравится наш доктор. Он для них. оказывается, происхождением не вышел. Врач, действительно, из самой обыкновенной семьи, как, кстати, и медсестра. Впрочем, никакие родственники ничего не могут поделать с молодой и сумасбродной девицей.

Гиневра помолчала и следующую фразу произнесла как бы в сторону — как авторскую ремарку:

— Кое-что в этой истории я позаимствовала из своего жизненного опыта.

Стряхнув пепел с сигареты, она вновь взяла прежнюю ноту:

— Ну так вот, все это продолжается некоторое время, а потом наступает кульминация. Очередная ночь, проведенная доктором и брюнеткой вместе, заканчивается тем, что девушка оказывается беременной. Вот только надо же такому случиться, что за то время, пока об этом еще не стало известно, наш герой решает, что ему гораздо лучше с другой, с медсестрой-блондинкой, и они уже подумывают о том, чтобы пожениться. Когда светская дамочка-брюнетка понимает, что к чему, и признается доктору в том, что оказалась в положении, он призывает на помощь все свое очарование и красноречие и в конце концов убеждает девицу в том, что он ее не любит и что ей лучше всего согласиться на аборт — пока позволяет срок. И вот подходит момент одной из ключевых сцен всей книги: врач делает операцию по прерыванию беременности той женщине, с которой у него был жаркий и красивый роман. При этом медсестра, та женщина, которую он любит по-настоящему, ассистирует ему во время операции. Ах, какой шикарный эпизод мог бы получиться в фильме, если, конечно, такую сцену разрешили бы показывать в кино. Вы только представьте себе на экране: лицо врача, его руки, его голос. Он время от времени командует: «Сестра, скальпель. Сестра. зажим. Тампон» — и так далее. Действует он собранно и профессионально. Как-никак, не зря у него репутация отличного врача. Дело свое он знает.

Гиневра выдержала театральную паузу.

— Операция, увы, заканчивается неудачно. Больше у нее детей не будет. Но это еще полбеды. В какой-то момент врач делает ошибку, и наша светская девушка теряет способность не только иметь детей, но и вообще заниматься любовью. Представляешь себе, Майк? Красивая молодая женщина, на вид — просто загляденье, но по женской части у нее все так плохо, что ей о сексе подумать больно. Когда она это осознает, то, естественно, приходит в ярость. Она грозится сообщить обо всем в полицию, но тут на помощь доктору приходит медсестра. Она, добрая душа, убеждает возлюбленного в том, что тот теперь просто обязан жениться на девушке из высшего общества. Так он и поступает, несмотря на то что им теперь и в постель вместе незачем ложиться. В общем, живут они по-прежнему в том же городе, и доктор продолжает встречаться со своей блондинкой. Они по-прежнему любят друг друга, и это чувство сильнее, чем их сила воли, и они ничего не могут с собой поделать. В общем, все как тогда с брюнеткой, только теперь врач так же любит свою медсестру. Она, естественно, любит его еще больше. Вот только жена доктора, которая после всего того, что он с ней сделал, превратилась в редкостную стерву, опять начинает грозить ему, что настучит на него в полицию. Узнав об этом, медсестра собирает манатки и уезжает в Нью-Йорк. Ну а доктор остается жить с женой. Он работает, быстро богатеет и продолжает при первой же возможности ходить налево. В любовницах у него, наверное, полгорода. И все же его сердце принадлежит лишь одной женщине — той самой блондинке-медсестре. К сожалению, судьба складывается так, что они расстаются и не видятся долгие годы.

Выдержав очередную паузу. Гиневра поинтересовалась:

— Ну что, догадываешься, какой будет финал?

Впрочем, до финала дело дошло не так скоро. Гиневра продиралась к нему сквозь бесконечные нагромождения все новых и новых подробностей, и через какое-то время я даже потерял нить рассказа, продолжая слушать Гиневру вполуха. Затем мне и вовсе стало не до ее разглагольствований, потому что мое внимание переключилось на появившуюся на пороге гостиной Монину. Девочка тихонько открыла дверь и, сделав шаг в комнату, стала практически беззвучно танцевать. Она по-прежнему была голой, но успела раздобыть где-то круглую подставочку под бокал, которой она пользовалась как своего рода фиговым листком. Движения ее были просто невероятно взрослыми и чувственными для столь юного возраста. В какой-то момент я вдруг осознал, что ребенок почти неприкрыто пародирует движения тела взад-вперед, которые люди обычно осуществляют в мгновения физической близости. Она сделала еще пару шагов в глубь комнаты и на миг замерла, склонив голову набок, словно завороженная какой-то, слышимой ею одной музыкой. Затем, якобы очнувшись и зачем-то надув губки, она стала преувеличенно осторожно отступать обратно к дверям, всем своим видом изображая страх перед наказанием за такое поведение. Все происходившее в комнате представилось мне в виде какого-то чудовищного эстрадного номера: мать-рассказчица и дочь-танцовщица выступали вместе. Младшая беззвучно одной пантомимой комментировала и интерпретировала слова старшей. Рассказ Гиневры подходил к концу, а вместе с ним приближался к финалу и этот пугающий танец. Вот Монина уже шагнула к порогу и оперлась спиной о дверной косяк, продолжая чувственно поглаживать себя руками по бедрам. За все это время она ни разу не посмотрела на меня, но я прекрасно понимал, что танец исполнялся только ради меня. Хлопая светлыми ресничками, девочка строила глазки какой-то невидимой точке на противоположной стене комнаты. Гиневра же, не замечая ничего вокруг себя, все это время говорила, говорила и говорила:

— Они вновь встречаются в Нью-Йорке, недавно, буквально год назад. Я имею в виду доктора и медсестру. Ну вот, значит, жена доктора уже умерла, и — ура — они снова вместе, врач и блондинка. Ну они, естественно, радуются жизни, пьют вино, занимаются любовью. Кажется, их счастью не будет конца. Но оказывается, медсестра скрывает от врача кое-что очень важное: вскоре выясняется, что у нее родился ребенок — естественно, от него. Только родила она уже после того, как они расстались. Теперь она боится рассказать о ребенке своему возлюбленному, потому что считает, что он ей не поверит и будет думать, что ребенок не его. Доктор же, пребывающий в неведении, осознает, что нашел свое счастье, и предлагает блондинке выйти за него замуж. Она продолжает скрывать от него ребенка и в результате заходит в полный тупик, не зная, как поступить. Наконец, можете себе представить, она приходит к решению: раз уж она не может признаться врачу в том, что у нее есть ребенок, значит, нужно избавляться от самой причины таких сложностей. В общем, она убивает ребенка, да-да, своего собственного ребенка, и вскоре ее арестовывают. Доктора, кстати, тоже. Я, кажется, забыла сказать, что он оказывается замешан в убийстве. Медсестра приносит ему трупик, и он выписывает ложное медицинское заключение о причинах смерти. Ну а потом, уже в тюрьме — это будет последняя глава, — они встречаются еще раз. Один из надзирателей, хороший малый, организовывает им свидание. У них всего час. И вот там, за решеткой, они в последний раз в жизни занимаются любовью и понимают, что оно того стоит. Что ради этой встречи они были готовы на все и теперь ничто, даже смерть, не сможет разлучить их души.

В этот патетический момент рассказа Монина вдруг сорвалась с места и, как нагая нимфа, подбежала ко мне, остановилась на расстоянии вытянутой руки и гордо, но все же по-детски изображая порыв страсти, вознесла свой фиговый листок над головой. В таком положении она и замерла на несколько секунд — обнаженная, открытая моим взглядам и при этом торжествующая.

Она посмотрела прямо на меня — впервые за все это время, — словно только-только осознав, что я живой человек и действительно сижу в этой комнате.

В следующую секунду на ее лице отобразилось смятение, которое мгновенно переросло в ужас.

Ее губы искривились в совершенно детской гримасе страха, и девочка, сбросив с себя личину взрослой обольстительницы, заревела во весь голос. Не прошло и минуты, как у нее началась самая обыкновенная истерика.