Без белых роз

Юлька

Недалеко от вокзала затерялся маленький домишко. Стоит он где-то в конце двора. Ставни дома глухо закрыты не только от людского глаза, но даже от солнечных лучей.

Вот уже, пожалуй, года два не видели соседи раскрытых окон, не слышали песен Юльки. А ведь, бывало, с утра до ночи как колокольчик звенел голос девчонки. Звенел, переливался — и вдруг замолк.

Где ты, Юлька? Почему не слышно твоих веселых песен? Кажется, совсем недавно вбегала ты в калитку и, прыгая на одной ножке, кричала:

— А у меня пятерка, а у меня опять пятерка!

И щеки горели, и в глазах прыгали бесенята.

А отец выходил тебе навстречу сияющий. Всем казалось, что в такие минуты он даже ростом становился выше.

И ты, Юлька, захлебываясь, рассказывала ему, как отвечала урок и как учитель при всем классе сказал:

— Молодец, Юля, умница!

— Умница ты моя, — хвалил в тот вечер тебя и отец.

Когда это было? В последний или предпоследний день? Нет! Я не буду спрашивать Юльку об этом. Какая разница, в какой день это случилось. А у девчонки опять слезой заволокутся глаза, опустятся плечи и задрожат губы.

Не надо, Юлька! Я ни о чем не спрошу тебя, девочка, и не назову твоей фамилии. Мне не хочется, чтобы ты снова уставилась большими глазами в одну точку и, закусив губу, неподвижно сидела, думая о чем-то далеком-далеком. Может, даже о том, как в первый раз тебя одели в школьную форму и вплели белые капроновые бантики. Помнишь? Ты одну косичку дала заплести маме, а другую — отцу и уверяла всех, что папин бантик совсем не хуже маминого.

Из школы ты шла счастливая между родителями и, размахивая портфелем, уверяла, что в вашем классе самая лучшая учительница.

В тот вечер сестра отца, твоя любимая тетя, даже руками всплеснула, а потом вынула из старого альбома фотографию, где она в твоем возрасте была, как две капли воды, похожа на тебя. А когда ты, Юлька, шла по улице с ней, то очень гордилась, что все считали тебя ее дочкой.

У бабушки и дедушки ты была любимой внучкой. Во-первых, ты единственная из всех внучат носила их фамилию, а во-вторых, с самого дня твоего рождения они нянчились с тобой, играли, ласкали тебя.

Почему ты не постучишь в дверь их дома? Посмотри, они стали совсем старыми. Натруженные руки деда уже не могут шить тебе пальто, а сколько он их сшил за свою жизнь! Бывало, бабка, надев очки, вдевала ему нитку в иголку, а теперь и очки не помогают.

Пойди, Юлька, к старикам! Глаза у тебя острые, силы молодые, ты и иголку вденешь, и пол помоешь, и воды принесешь. А когда войдешь, то, как прежде, улыбнись старикам и снова назови бабушку: «Буничка моя!»

Кроме тебя, ее никто так не звал. Но почему перед твоим носом закрылась дверь и этого дома? Почему?

— Да мы тут ни при чем! — оправдывается бабка. — Разве не мы ее нянчили, не мы ее лелеяли? Единственное солнышко была она и сыну нашему. Только вот сказали ему, что дочка-то не его. А раз не его, так и нам не нужна!

— Коли враг лютый мне сказал, что она не моя дочь, я бы не поверил, а то кум сказал. Он же крестный отец Юльки, ему врать нет смысла, — рассуждает отец.

Давно захлопнулась дверь отцовского дома. И хоть не оставили в беде Юльку с матерью чужие люди, но разве можно залечить глубокую рану на сердце? Чужие люди им стали родными, а вот родной отец отвернулся.

— Уходи от меня! Я тебе чужой! — крикнул он дочке.

Не поняв даже, что говорит отец, Юлька снова пыталась обнять его, как делала это все годы, как помнит себя.

— Уходи из дома, чтобы я ни тебя, ни твоей мамочки не видел!

А случилось это после того, как, выпив изрядно и поссорившись с Юлькиным отцом, кум крикнул уже с порога:

— Не хозяин ты! И не отец! Черт тебя побери! — ляпнул спьяна, хлопнул дверью и пошел пьяной походкой восвояси. Шел, песни орал, к прохожим приставал. И дела ему мало, что сдуру столько горя сделал.

Всю ночь в доме не спали. Наутро пошел отец к куму. Чтобы разговор откровенней был, купил пол-литру. Обрадовался кум водке. С похмелья голова трещала так, что с кровати не смог подняться.

— Скажи, Александр, чья Юлька? Скажи, положа руку на сердце! Целую ночь не спал я, утра дожидался, чтобы тебя спросить об этом.

У кума как рукой хмель сняло. Он спустил с кровати босые ноги и даже рот разинул. Долго смотрел мутными глазами на Юлькиного отца и еле выдавил:

— Так разве она не твоя?!

— Да ты же сам вчера мне сказал, что не моя!

— Я?! — искренне удивился кум. А потом, уж не на шутку рассердившись, крикнул: — Да ты что, лиходимец, напраслину на меня льешь!

Взял шапчонку Юлькин отец и медленно пошел домой. Но дома не извинился перед женой и дочерью, а велел не показываться ему на глаза.

В тот день, как выгнал семью из дома, закрыл плотно ставни да и живет впотьмах до сих пор. Идет ли на работу, с работы ли возвращается, а мысль одна гложет: «А вдруг родная мне она! Вдруг свое родное дите, как собачонку, из дома выгнал? Вроде на мою родню похожа… Так мало ли бывает, что и чужие на одно лицо? Вроде жена всегда вовремя с работы приходила… Так опять неизвестно, где была в обеденный перерыв. Все знают, что кум болтун. Опять-таки не трезвым он это сказал, а спьяна. А всем известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке…»

С этими мыслями ложится, с ними же встает. Живет он, как в берлоге. Истопил печь — ладно! Не истопил — тоже ничего. Осунулся, похудел, сгорбился. На работе удивляются люди: что с человеком стало? Столько лет в месткоме был, на Доске почета красовался — и вдруг ничто ему не мило. Инструменты, и те из рук валятся.

Медленно идет он с работы — нечего торопиться, никто не ждет.

Ждет ночи. Может, опять приснится Юлька. Только не такой, как прошла мимо вчера, даже не взглянув в его сторону… Сбитые волосы, каблучок шпилька, два учебника в руках. А такой, какой вбегала на одной ножке в дом и сияющая кричала:

— Папка, у меня опять пятерка!..