Бывают в жизни человека такие минуты, которые хочется вычеркнуть из памяти. Таких минут у Ивана Черных было немало.
До войны работал он пекарем. Запах свежего хлеба кружил голову. Вынутые из печи розовощекие булочки радовали глаз.
Провожая девчонку с танцев, он с гордостью говорил о своей профессии:
— Пекарь, если хочешь знать, важнее летчика. Пропадет человек без хлеба. Без хлеба и летчик не летчик.
Потом, взявшись за руки, они молча бродили по улицам, до утра целовались на лавочке.
И снилась девчонка Ивану в холодных окопах на фронте, когда стихал гром орудий, а он, усталый и голодный, валился как сноп на дно окопа, прижимая винтовку.
Храбро дрался с врагом рядовой стрелкового полка Иван Черных. Не жалел жизни. Наградами гордился — зря не дадут.
В февральскую ночь сорок третьего, в одной из атак, был тяжело ранен. Только под утро нашел Ивана санитар. Думал, мертвого подобрал, но нащупал слабый пульс.
Очнулся раненый в госпитале. Вместо правой ноги — короткая культя.
Напрасно, сжав кулаки, ругал хирурга. Не было у врача другой возможности спасти жизнь.
Потом шли письма то в один, то в другой госпиталь. Писал брат, сестры писали. Коротко отвечал им Иван: «Пока жив. Опять будут оперировать». Не отвечал он лишь той, чьи письма по нескольку раз в день читал и перечитывал.
После третьей операции вернулся в Челябинск. О прежней работе нечего было и мечтать — с костылями у печи много не сделаешь. И с тоски ли, от безделья ли запил Иван, втягиваясь в пьянку все больше и больше.
Опухший и грязный, сидел он у рынка, разложив карты. Охрипшим голосом зазывал зевак:
— Игра проста, от полста до ста и выше ста! Замечай глазами, получай деньгами!
Находились простачки — проигрывали свои трудовые рубли.
Пенсия тоже шла на водку.
Однажды так напился, что чуть не замерз под забором. Это было в тот день, когда среди толпы увидел ее, чьи письма до сих пор хранил в кармане старой гимнастерки.
Не все можно было прочитать на истершихся листочках, но среди едва заметных слов он безошибочно мог найти: «Очень жду. Приезжай хоть каким, любимый!»…
…Смеялись над девушкой подруги, отвернулась родня, но увела она свою любовь от позора, думала вернуть к жизни.
— Жалеет она тебя. Из жалости только и вышла за тебя! — шептал при встрече «дружок» по картам.
— А ты ей в морду дай, чтоб не смела жалеть! — кричал, брызгая слюной, второй приятель.
В тот вечер впервые он поднял руку на жену. Таскал за волосы, бил.
«Легче бы было, если б выгнала она или хотя бы ударила», — думал Иван, когда в полдень, встав с постели, увидел на столе завернутый горячий завтрак.
Не было только записки, какую обычно, уходя на работу, оставляла жена. Потом, когда снова и снова пьяный гонялся за испуганной женщиной, норовя попасть костылем в нее, не заставал на столе не только записки, но и завтрака.
Напрасно уговаривал вернуться. Напрасно обливался пьяными слезами. И тогда… запил опять.
Дожил до того, что и жилье потерял, и родные от него отказались:
— Хватит нас позорить!..
Как-то, спустя лет десять, встретил свою бывшую жену. Шла с мужем. Две нарядные девочки рядом. Сжалось сердце у Ивана. Отошел в сторону, долго смотрел вслед. Боялся, что кто-нибудь из семьи оглянется. И так тяжело стало на душе и таким противным себе показался, что свернул Иван в менее людный переулок, не хотел попадаться на глаза людям.
В кармане нащупал открытку из райсобеса. С досады плюнул сквозь зубы. И чего надо? Он — инвалид второй группы, работать ему необязательно. Так нет — надо вызывать человека, лишний раз беспокоить. «К людям тебе надо, Черных, в коллектив! — сказала как-то Ивану заведующая райсобесом Металлургического района Рубцова. — Твое спасение в работе!» Думает, без нее не знаю, в чем мое спасение. Подумаешь, воспитатель нашелся. Да какое она имеет право меня воспитывать? Я за нее кровь проливал, а она учить меня будет, как жить.
С таким настроением перешагнул порог райсобеса Иван Черных, Ни на кого не глядя, сел на стул в приемной. Чуть не сорвал зло на старушке в черном платке, которая, припав ухом к двери кабинета, прислушивалась. Она то садилась, то вставала, теребя кончики платка, завязанного у подбородка. Не успела бабка глазом моргнуть, а он шмыгнул перед нею:
— Я на одну минутку!
— Чего с тебя спросишь, забулдыга несчастный! — проворчала старая.
О чем шел разговор в кабинете, бабка не слышала, но когда Иван выскочил оттуда, как из парной, не стерпела, съехидничала:
— Дала, видно, тебе Августа Тихоновна перцу! Так тебе и надо — не лезь без очереди!
— Много ты знаешь, старая! — огрызнулся Иван. — Перцу вы все мастера давать! А она мне не перцу, а две путевки в дом отдыха дала. Отдыхай, говорит, приведи себя в порядок, а там на работу пойдешь. Комнату, говорит, тебе похлопочем. А ты — «перцу»!..
Как шальной, бродил весь вечер по городу. Много думал о том, что услышал от Рубцовой. Не верилось, что в райсобесе решили выдать путевки именно ему. А когда вспомнил, что ни костюма, ни туфель нет — не стерпел, свернул к магазину.
Как потом попал в вытрезвитель — сам не помнит. А на следующий день такое письмо поступило в райсобес:
«Возвращаем путевки. Считаем, что Черных недостоин их. Он систематически пьянствует на рынке и у магазинов, валяется под забором и на улицах, вызывая возмущение граждан. Только в вытрезвителе Металлургического района за одиннадцать месяцев был восемь раз. Видимо, в районе есть инвалиды, более нуждающиеся в лечении и отдыхе, чем Черных, который помощь государства использует как источник пьянства».
Знала Августа Тихоновна, что, конечно же, есть и другие, но ведь и Черных так просто не вычеркнешь из жизни. Сколько спорила она, с кем только не ругалась, пока не добилась решения — именно его послать по этим путевкам, может, оттает сердце инвалида, может, совесть заговорит…
В дом отдыха поехал другой пенсионер. Долго еще обходил Черных райсобес стороной. Не дай бог попасться на глаза Рубцовой — со стыда провалишься. Если бы не так совестно было, пошел бы к заведующей и рассказал, что две недели не пьет и что не такой уж он потерянный… Да что ходить, разве поверит?
Нет, обижаться он не мог! Сам себя довел до этого, люди обходят его стороной, и вторая жена не выдержала его кулаков да пьяного угара — ушла. Все говорят, надо лечиться, но он не считает себя алкоголиком.
А что если взять и доказать всем, что он не тряпка и не хуже других?..
И начал Иван Черных, бывший рядовой 812-го стрелкового полка, борьбу с Черных Иваном, дрянненьким пропойцей и картежником.
Тяжелой была эта борьба. Даже пустая бутылка, и та вызывала лихорадочную дрожь…
А потом легче стало. Решил пойти за советом к Якову Гурвичу, начальнику цеха Челябинской обувной фабрики. Слышал он про этого человека много хорошего, многому верил и не верил. Говорили, будто под Тихвином ранило в обе ноги. Вернулся в Челябинск, с каким трудом учился ходить, а сейчас даже танцует на протезах. Говорили, что врачи первую группу инвалидности пожизненно определили ему, а он работать пошел и теперь вот начальником цеха трудится уже много лет. И вот к этому-то человеку и решил обратиться Иван Черных.
Состоялся между бывшими солдатами мужской разговор. И честно признался Ивану Яков Гурвич, что боится брать его на работу: нет никакой гарантии, что не подведет. И все же пошли они на фабрику. По душе пришлась Ивану затяжка дамской модельной обуви.
Попросил Яков Израилевич лучшего мастера Ивана Васильевича Шильникова, депутата городского Совета, взять к себе в ученики Ивана. До дела довести. Взглянул мастер сначала на новичка, затем на начальника цеха. Так взглянул, что у Ивана кровь в жилах застыла. Почти не отрываясь от работы, тихо сказал:
— Если поручишься за него сам — приму, мастером хорошим сделаю, а не поручишься — пусть проваливает!
— Ручаюсь! Больше того, беру под свою ответственность.
…С тех пор не употребляет спиртного Иван Черных. Бывает, встречаются его бывшие приятели, приглашают, обещают угостить. Ну нет, хватит! Не будет больше в его жизни тех черных дней, когда он под заборами валялся, а люди брезгливо, с отвращением обходили его стороной.
Сдержала слово и Августа Тихоновна — помогла выхлопотать хорошую комнату, с балконом.
Соседи не нарадуются на Ивана. Хороший, говорят, сосед. Тихий, спокойный, душевный. А пироги, говорят, печет лучше любой хозяйки. Уютно в квартире, где живет Черных. Будто не три, а одна дружная семья поселилась в ней.
Приезжали к Ивану сестры, приходил брат. К себе звали.
— Желанным гостем будешь, братан, приходи. Зла не держу на тебя, и ты не таись! — говорил брат, любуясь новым удостоверением Ивана на права водить мотоколяску.
С уважением отзываются о Черных и на Челябинской обувной фабрике:
— Человек он добросовестный, старательный. И с дисциплиной у него все в порядке. А что было раньше, зачем вспоминать?
Может, и действительно, не надо было рассказывать эту историю? Экая невидаль — человек исправился! Не он первый, не он последний.
И все-таки я решила написать. Надо, чтобы пример Ивана Черных, поборовшего в себе страшный порок, нашедшего в себе силы снова стать человеком, послужил уроком для тех, кто еще не опомнился и катится в пропасть по наклонной.
И хотя в сорок лет трудно все начинать сначала, верю, что постучит счастье и к Ивану, и будет у него семья…
Сидит передо мной человек в отглаженном сером костюме. И просит, чтобы от его имени сказала я спасибо всем, кто помог ему и вовремя поддержал. Это — Августа Тихоновна Рубцова, Яков Израилевич Гурвич, Иван Васильевич Шильников.
Выполняя его просьбу, хочу сказать:
— Спасибо вам, люди! Спасибо за ваши добрые сердца и за то, что теперь твердо убежден Иван Черных: самая важная после пекаря — профессия сапожника.
— Сами подумайте, — говорит он, — без обуви человеку никак нельзя…
1962 г.