Без борьбы нет победы

Глава XIII Дружеская услуга

Как-то в начале декабря 1938 года, придя без приглашения на квартиру фрау фон Штенгель на Курфюрстендамм, я застал у нее Ганса Леви.

Едва переступив порог комнаты, где они сидели, я почувствовал какую-то тягостную атмосферу и насторожился. Здесь происходит нечто весьма неприятное, подумал я. Сердечное приветствие хозяйки не изменило этого ощущения, напротив, выражение ее глаз и раскрасневшееся лицо только укрепили мои подозрения.

Извинившись за неожиданное вторжение, я спросил, можно ли мне участвовать в беседе.

«Мой дорогой Манфред, — засуетился Ганс Леви. — Этот разговор не для вас. Вы живете на другой планете. — И, скорчив гримасу, добавил: — К сожалению, мы оба живем в условиях препротивной действительности».

Я удивленно посмотрел на Ганса Леви — невысокого мужчину с непропорционально большой головой, обычно сопровождавшего свои слова оживленными, но мягкими жестами, к которым вполне подходил его тихий голос, приветливые глаза и очень внимательное выражение лица. Казалось, он вечно охотится за новыми мыслями и сам наслаждается своей находчивостью, когда спорит на различные темы или опровергает мнение противника.

В тот день он был совсем иным. Темные мешки под печальными глазами, беспокойные движения рук, затаенный страх — все это было в нем непривычно и обращало на себя внимание.

Будучи евреем, он, возможно, инстинктивно опасался меня, полагая, что в обстановке нараставшей тогда волны антисемитизма мои добрые чувства к нему могли измениться. Но после первых же слов незримая преграда между нами исчезла, и Леви почувствовал, что я остался прежним.

Взметнувшееся к небу пламя 177 синагог, подожженных в ночь с 8 на 9 ноября 1938 года, показало всему миру истинный лик фашизма. Евреев обложили карательной данью в размере одного миллиарда марок и вслед за тем полностью исключили из экономической жизни страны. Вся заграница возмущалась этой подлостью. Евреев, точно рабов, отправляли в концентрационные лагеря, где они работали в страшных условиях[26].

С 1941 года эсэсовские палачи приступили к «окончательному решению еврейского вопроса» — так называлось организованное государством систематическое истребление свыше 5 миллионов евреев. Таковы были плоды Нюрнбергских законов от 1935 года, в подготовке которых видную роль сыграл д-р Глобке, многолетний ближайший сотрудник бывшего западногерманского канцлера д-ра Аденауэра. Утратившие всякий человеческий облик фашисты избивали до смерти или вешали евреев, умертвляли их в газовых камерах, а затем сжигали в особых печах…

Обращаясь к фрау фон Штенгель, Леви сказал: «Формально они не выбросили меня на улицу, только уволили в отпуск. Но видимо, я поступлю правильно, если по собственной инициативе откажусь от сотрудничества в «БЦ ам миттаг». Тогда я выйду из их поля зрения».

«Но чем же вы станете заниматься?» — спросил я.

Несмотря на свои горестные заботы, Леви ответил мне шуткой: «Овладею новой основной профессией: игрой в прятки… замаскируюсь шапкой-невидимкой. А по совместительству добывать себе какую-нибудь еду».

Он был как затравленный зверь — иначе не скажешь. Когда фрау фон Штенгель на минуту вышла из комнаты, он наклонился ко мне и сказал шепотом: «Вы не представляете себе, что со мной творится всякий раз, когда в моей квартире раздается звонок. Каждодневная, вечно новая и жестокая пытка, пока наконец не выясняется, что пришел почтальон, а не гестапо».

«Это ужасно, дорогой Леви, надо поговорить обо всем. Но только не здесь. Давайте я вас увезу отсюда. Согласны?»

Вообще говоря, от фрау фон Штенгель у меня не было никаких тайн. В течение нескольких лет мы частенько выручали друг друга из малых и больших бед, и все-таки… мой разговор с Леви начался с глазу на глаз и его следовало так же продолжить.

Глубоко уважаемая мною госпожа фон Штенгель имела множество друзей, относившихся к ней со всей сердечностью, однако по деловым соображениям ей приходилось поддерживать знакомства с высокопоставленными чиновниками из СА и СС. Еврейка по рождению, она нуждалась в этих связях для личной безопасности. Поэтому в данном случае я решил руководствоваться поговоркой: «Чего не знаю, о том и не вспоминаю…»

В прошлом я никогда не предавался серьезным размышлениям о Лизель Штенгель, которую просто считал хорошим фотографом и вообще ловким дельцом в юбке. Теперь мне вдруг пришло в голову, что при ее связях она сможет легко выкрутиться из любого положения. Но после разговора с Леви я также понял, что через день-другой и на нее может обрушиться несчастье…

Начало темнеть, и фрау фон Штенгель принесла зажженную свечу. Видимо, она радовалась моему приходу — он позволял ей поскорее окончить этот тяжкий разговор.

«Манфред, — обратилась она ко мне. — Мы никогда не думали, что все станет так серьезно. С каждым днем обстановка ухудшалась, а мы все не верили, что будет еще хуже. Ты часто приходил ко мне, и мы говорили решительно обо всем. Сколько «блестящих» политических прогнозов родилось в этой комнате, и какими беспочвенными оказались они на поверку, как мало мы себе представляли истинную взаимосвязь между событиями. Во всяком случае, и ты и я всегда исходили из тех нравственных принципов, в которых нас воспитывали. А они… им на эти принципы наплевать, и все их так называемые «концепции права» не являются ни правом, ни законом и толкуются ими как угодно. В этом их преимущество перед нами. И теперь мы видим: послы, высшие государственные деятели, да что там — целые народы капитулируют перед ними. Значит, и нам не остается ничего другого!»

После паузы она продолжала:

«Вспомни, как неожиданно исчез Тео Хаубольд и как после полутора лет концлагеря он вновь всплыл на поверхность… Мы страшно обрадовались ему, стали забрасывать его вопросами, а он?.. Вместо ответа он то и дело прикладывал палец к губам. А что делали мы? Мы тоже замолчали и уже не решались расспрашивать его. Все это казалось слишком жутким и призрачным. Видного социал-демократа ни за что ни про что хватают и бросают за решетку. Мы же просто игнорировали это. А случись с нами завтра то же самое — другие будут это игнорировать».

И вдруг, словно испугавшись собственных слов, она добавила: «Но хватит про это, точка!.. Не хочу больше смотреть на ваши унылые лица. Выпьем за оптимизм, который никогда не должен нас покидать. А ты, Манфред, расскажешь нам какую-нибудь смешную историю из твоей спортивной жизни. Лучше что-нибудь про Париж, чтобы не говорить о Германии».

Мне было не до смешных историй, все эти разговоры очень расстроили меня. Кроме того, я ломал себе голову, как бы помочь Гансу Леви.

Вечером, когда к нашей приятельнице пришли новые гости, мы с Леви откланялись.

Холодный и порывистый декабрьский ветер гулял по берлинским улицам. Молча мы подошли к моей машине. Я невольно припомнил, как познакомился с Гансом. В свое время я был просто счастлив, когда, впервые придя в редакцию, встретил в нем полного дружелюбия редактора. Он дал мне много дельных товарищеских советов. Потом мы с ним несколько недель работали над радиопьесой «Как стать автомобильным гонщиком», подкрепляя себя десятками чашек крепкого кофе. Он был неистощим на выдумку, на острые сюжетные ходы. Да и вообще это была его идея! Я сам ни за что бы не решился взяться за столь трудное дело. И вдруг он попал в такую беду! Я обязательно должен был что-то предпринять. Но что? Как?

«Пожалуйста, садитесь!» Я захлопнул дверцы, почти бесшумно тронулся с места и медленно, на второй скорости, покатил в сторону Халензее.

Всю дорогу мы молчали.

Свернув в тихую боковую улицу, я заглушил мотор и выключил фары. Затем закурил сигарету и сказал:

«Давайте спокойно обсудим, что можно сделать. Заранее прошу не благодарить меня, ибо считаю своим долгом хотя бы подумать, как изменить к лучшему ваше тяжелое положение. Если дело выгорит, значит, нам повезло! Итак… что придумать? Теперь ясно, что вам необходимо возможно скорее покинуть Германию. Оставаясь у себя дома, вы либо сойдете с ума от страха, либо… в какой-то день или в какую-то ночь вас действительно заберут. Тогда конец!.. Значит, прочь отсюда!»

«Но куда же? — прервал он меня. — Я действительно не знаю, куда мне деваться. Просто ума не приложу. Посоветоваться не с кем. Боязно. Вы первый, если не считать фрау фон Штенгель. Спрятаться у родных — есть у меня дядя и кузина — тоже нельзя. Они точно в таком же положении. Совсем недавно забрали моего шурина».

«А деньги у вас есть? — спросил я. — С деньгами такие дела делаются куда легче. Я знаю врача на Курфюрстендамм, который зарабатывает прямо-таки прорву денег, а тратит еще больше. У него огромные связи с нацистскими бонзами, и с его помощью, быть может, удастся подыскать вам «арийского отца». Ведь именно благодаря такому трюку удержалась до сих пор на поверхности наша общая приятельница».

«Знаю, знаю, — сказал Леви, — но это очень сложно».

«И все-таки, если найти ход к влиятельному лицу, можно добиться официального свидетельства об арийском происхождении. Геринг устроил это, например, гонщику Розенштайну, с которым летал в мировую войну, и генералу Мильху, тоже еврею. Может, и вам улыбнется счастье. Геринг даже как-то заявил: «Я сам решаю, кто еврей!» Это мне точно известно…»

Мы снова долго молчали, но я не сдавался. И вдруг меня озарило:

«Послушайте, Ганс, все это и в самом деле чересчур сложно. У меня возникла гораздо лучшая и к тому же очень простая идея: я знаком с одной чудесной женщиной, первоклассной актрисой и отличным товарищем. Она владеет участком на берегу озера Ваннзее, где, помимо главного дома, есть еще двухкомнатный летний коттедж. Сейчас она на гастролях за рубежом. Ключи от коттеджа у меня. Я мог бы сейчас же незаметно отвезти вас туда. Дело очень стоящее. Коттедж расположен довольно далеко от основного строения, вас никто не увидит. Кроме того, оба дома разделены холмом, поросшим кустарником и деревьями. В садовой ограде близ коттеджа есть отдельный вход. Выйдя через него на улицу, вы попадаете в своеобразный пустынный парк и можете, опять-таки незаметно, скрыться».

«Браухич, дорогой мой, да это же просто чудесно!» — возбужденно проговорил он.

«Сегодня же ночью поедем туда. Никаких колебаний! Как говорится, перст судьбы».

«Манфред, вы, конечно, понимаете, что в годы, когда в Германии нарастали все эти страшные события, я не раз обдумывал всевозможные планы бегства. Вы спросили меня о деньгах. Я уже немало потратился на подготовку «прыжка» в Америку, позаботился и о том, чтобы на первых порах не умереть там с голоду. Но я буквально подавлен антисемитскими преследованиями. Ведь нам запрещено посещать театры, кино, ограничивают наше право покупать необходимые нам товары. Надеюсь, через восемь-десять дней мне удастся выбраться в Швейцарию. Оттуда я, вероятно, сумею двинуться дальше».

«А пока что поживите у озера. Там вы будете как у Христа за пазухой. Так что соглашайтесь!»

Он с признательностью пожал мне руку.

«Будем ковать железо, пока горячо!» — сказал я. — Сейчас я вас высажу где-нибудь около вашего дома, и вы не торопясь уложите все необходимое в чемоданы. Уже поздно, и соседи вас не увидят. Точно в условленное время я заеду за вами».

«Для меня это трудное решение, — сказал Леви, — но выбора нет. Я согласен!»

Все произошло так, как было задумано, и я благополучно доставил Леви за город.

«Теперь пусть в вашу квартиру звонит кто угодно!» — сказал я на прощание.

На следующей неделе я дважды навестил Леви, информировал его о событиях в Берлине, беседовал с ним о его планах. Он со дня на день ожидал получения по конспиративному адресу бумаг на въезд в Швейцарию. Мы договорились, что если в следующий мой приезд его гнездо окажется пустым, то сразу же после прибытия в Швейцарию он пришлет мне весточку за подписью швейцарского гонщика Хубера.

Я снова приехал на Ваннзее. Дом уже был пуст. Не прошло и недели, как я получил условленное письмо. В этот вечер я в одиночестве отпраздновал двойную победу — свою и моего друга. Она стоила ничуть не меньше иного «Гран при»!

Через несколько дней в салоне фрау фон Штенгель пошли тревожные разговоры о внезапном исчезновении Ганса Леви. Я их выслушивал с озабоченным лицом и величайшим сочувствием, но, несмотря на сильнейшее искушение, тайны не выдал.

Фрау фон Штенгель благодаря своим связям благополучно прожила первые четыре года войны. Но настал и для нее черный день. Она тоже стала жертвой гестапо. В 1943 году морозной зимней ночью ее забрали. Вместе с матерью она попала в концлагерь Терезиенштадт и словно в воду канула. Я очень волновался за нее, упрекал себя, что перед войной не предложил ей последовать примеру Леви. Но уже было поздно.