Без борьбы нет победы

Глава XIV Мы все еще празднуем 27 января…

Это повторялось регулярно с 1909 года: 27 января, в день рождения кайзера Вильгельма II, большой семейный совет Браухичей вновь пригласил меня на встречу в берлинский дворянский клуб. Вековые узы нашего рода с домом Гогенцоллернов упрочились настолько, что никому не приходило в голову выбрать какую-нибудь другую дату для этих встреч.

Трехэтажное здание клуба высилось вблизи здания рейхстага. Клуб располагал отличной кухней и находился в распоряжении аристократических семейств для собраний, торжеств в узком кругу и заседаний семейных советов. В прежние годы в честь августейшего верховного военачальника произносились церемонные выспренние речи. Но со временем стали ограничиваться кратким поминальным словом, перед которым оркестр играл туш.

Для моей матери этот праздник был особенно знаменателен, ибо она отмечала свое рождение в тот же день, что и кайзер.

27 января 1939 года в клубе собралось особенно много родственников. 80-й день рождения «его величества» давал повод вдоволь наговориться в узком кругу о прошлом и настоящем. Как всегда, царила радостная атмосфера встречи наших семейств. Внешне облик этого общества определялся морскими, армейскими и летными мундирами. Господа постарше были одеты в строгие темные костюмы.

Я увидел барона Болько фон Рихтхофена, брата знаменитого военного летчика, и Дитлофа фон Хаке фон дер Хакебург, здесь были и представители семейства фон Бомсдорф и старый великан Йохен фон Бернек, отпрыск рода, живущего в крепости Бернек, расположенной на горном массиве Фихтель. Отставной генерал Готтфрид фон Браухич сидел рядом с генералом от инфантерии Клаусом фон Этцдорфом.

Дамы обособились в углу, окружив мою «новорожденную» мать. Толстый граф фон дер Шуленбург, оживленно жестикулируя, беседовал с моим дядей Зигфридом фон Браухичем из замка Римбурга под Ахеном, а Вальтер фон Браухич, главнокомандующий армии, стоял в центре группы офицеров, в числе которых находился его сын Бернд, капитан люфтваффе и личный адъютант рейхс-маршала Геринга.

24 сентября 1938 года дядя Вальтер сочетался браком с молодой женщиной, некой Шарлоттой. Чтобы не обострять до крайности шокинг, испытанный всеми Браухичами по этому поводу, он прибыл на семейную встречу без своей новой супруги. Женитьба на ней была для моего дяди несомненным мезальянсом, а кроме того, она слыла «стопятидесятипроцентной» нацисткой, что никак не могло повысить ее престиж в нашей среде. Учитывая положение и заслуги генерал-полковника, союз семейств счел возможным посмотреть на его неравный брак сквозь пальцы и воздержался от официального осуждения столь явственного «попрания родовой чести».

В этом блистательном кругу я уже давно был на положении изгоя и, в сущности, не поддерживал с моими сверхаристократическими родичами никаких отношений. И теперь и раньше они считали мою «сумасшедшую езду» занятием, несовместимым с достоинством нашей семьи. Да и пришел я сюда только ради матери, ибо, после того как семейный совет дважды резко осудил мое поведение — в первый раз из-за того, что я стал гонщиком, и во второй по поводу моего столкновения с Ширахом, когда разговор зашел о «запятнанной чести», я не имел особых поводов искать встреч с этими господами.

Мой брат Гаральд сумел найти общий язык с ультраконсервативной группой стариков и служил своеобразным мостом между ними и молодым поколением, чье мнение здесь вообще не котировалось. Родственные отношения ни на йоту не ослабляли строжайший военный этикет. Все формы общения между многочисленными Браухичами регламентировались предписанной респектабельностью, сдержанностью и неукоснительным соблюдением чинопочитания, и достаточно было малейшей оплошности, чтобы навлечь на себя неодобрение.

Поэтому удивительно, что единственный из них, с кем мне всегда говорилось легко и просто, был самый высокий по чину, дядя Вальтер, который после своего назначения на пост главнокомандующего армии, естественно, стал предметом особого уважения.

На сей раз всеобщее изумление вызвал «либеральный» порядок рассадки представителей старшего и младшего поколений, которые обычно строго разделялись и сидели врозь. Я оказался прямо напротив дяди Вальтера, и, заметив это, он искренно обрадовался.

Точно так же мы сидели друг против друга еще давным-давно, когда он, тогда еще майор, своим великодушным вмешательством спас мою «военную карьеру». Мой ротный командир капитан Клеснер третировал меня, несчастного фаненюнкера, как только мог. На какой-то вечеринке в казино мне наконец представился случай отомстить моему мучителю. Заметив, что капитан вошел в уборную, я запер его в ней. К несчастью, какой-то ординарец увидел эту сценку и потом выдан меня. Заставив капитана проторчать «там» целых сорок минут, я испытал чувство глубокого удовлетворения, и только оно помогло мне снести бесчисленные кары, обрушившиеся на меня после описанного эпизода.

Вероятно, этот солдафон доконал бы меня, если бы не мой дядя. Он взял меня под защиту и добился, чтобы мне был назначен «срок реабилитации». Эту его услугу я помнил всегда!..

Я наблюдал за ним, разглядывал его генеральские погоны. Не будь Гитлера, он не взлетел бы так высоко, подумал я. Развертывание армии обеспечивало всем офицерам быстрое продвижение по службе.

Дядя Вальтер производил на окружающих сильное впечатление строгостью взгляда, волевым, чуть обветренным лицом и энергично сжатым ртом. Свою традиционную преданность военному ремеслу он умело сочетал со здоровым честолюбием и полезными связями, которые помогли ему избежать политических рифов гитлеровской империи. Но его серьезное лицо не было казенно застывшим. Часто оно освещалось выражением приветливости и даже веселости. Дядя Вальтер отличался тонкой иронией и юмором, то есть обладал качествами, почти невероятными для прусского офицера старой школы.

Наконец окончилась официальная часть нашей семейной встречи и общество распалось на группы. Вальтер фон Браухич и его сын Бернд сидели за небольшим столиком. Я присоединился к ним. Отец и сын виделись так редко, что с удовольствием воспользовались этим случаем для спокойной беседы. Чуть высокомерным тоном, свойственным молодым офицерам, Бернд обратился ко мне: «Ты — одна из наших рекламных вывесок за границей. Расскажи, о чем там говорят, что пишут в газетах?» Я вопросительно уставился на его отца. Тот сразу понял мой взгляд и, улыбнувшись, сказал:

«Ты только не стесняйся, Манфред. Именно от тебя, известного спортсмена, мне интересно услышать, о чем там толкует публика».

«Ничего хорошего я вам рассказать не смогу, — ответил я. — Везде есть люди, которые еще хорошо помнят кайзера Вильгельма. Они утверждают, что опять слышат звон его сабель. Это и понятно, особенно если говорить об Англии и Франции. Когда в сентябре, незадолго до Мюнхенского соглашения, мы свернули свой палаточный лагерь под Лондоном, уже ни один англичанин не симпатизировал нашей стране. «И чего это немцам снова неймется?» — спрашивали нас. Прямо говорю вам — там не верят миролюбивым заверениям фюрера».

«Но ведь Гитлер совсем недавно заявил, что у него больше нет никаких территориальных притязаний», — заметил Бернд.

Дядя отнесся к реплике сына не слишком серьезно.

«Настроениями общественности за границей мы до сих пор пренебрегали, — сказал он. — Куда важнее, как относятся к нашим планам иностранные правительства».

«По-моему, наш пропагандистский босс Геббельс, к сожалению, действует слишком топорно», — заметил Бернд.

«Не согласен ли ты, отец, что очень уж назойливые призывы «Домой на родину!» только вредят нам за границей?»

Дядя Вальтер глубокого вздохнул, а Бернд добавил:

«Никто не сомневался, что этот доктор и все его министерство всеми силами пытаются подстричь всех под одну гребенку».

«Газеты, призванные формировать общественное мнение, — сказал Вальтер фон Браухич, — могут принести немалый вред, и неплохо, если какая-то инстанция держит их в руках. На мой взгляд, в нашем кайзеровском отечестве важность прессы явно недооценивалась».

«Да, дядя, я до сих пор помню газетные заголовки той поры, хотя еще был мальчишкой:

«Французы обливают кипятком мирных немецких солдат!», «Штатские французы стреляют немецким войскам в спину!», «Врачи отравляют колодцы!»… Все мы ополоумели от этого подстрекательского вранья и жаждали мести. Все устремились в казармы, чтобы с оружием в руках отстоять свой «фатерланд».

Затем я спросил:

«В эти дни печатаются сообщения о нападениях чешских пограничников и о репрессиях против немцев, живущих в Чехословакии. Что это — прелюдия к нападению на эту страну?»

Дядя Вальтер пожал плечами и пропустил мой вопрос мимо ушей.

«Лучше расскажи еще что-нибудь о своих заграничных впечатлениях. Ты, безусловно, хороший гонщик, но, пожалуй, не представляешь себе, как надо действовать, чтобы в глазах мировой общественности виновной всегда казалась другая сторона».

Он явно уклонялся от прямого ответа. Как выяснилось впоследствии, с декабря 1938 года все планы и распоряжения, касавшиеся порабощения Чехословакии, проходили через его руки.

«Хрустальная ночь» — вот что, по-моему, больше всего повредило нашему международному престижу, — продолжал я. — Меня просто пугало то, что я читал в газетах и слышал по радио, когда в дни рождества и Нового года гостил у Караччиолы в Лугано. Сколько возмущения нашим государством! Сколько оскорблений в его адрес! Нам только остается порвать отношения со всеми странами. За границей наши антиеврейские мероприятия называют варварскими преступлениями!..»

«Это пятнышко на нашей визитной карточке скоро поблекнет, — прервал меня Бернд. — Действия наших вооруженных сил в Испании вызывали те же комментарии. А ведь там все делали мы: именно наши пикирующие бомбардировщики проложили генералу Франко путь в Мадрид».

О преследованиях евреев мой дядя не проронил ни слова. Но его молчание было достаточно красноречивым.

Он испытующе посмотрел мне в глаза и сказал:

«Военные были и остаются самым цельным и чистым элементом государства, они образуют его костяк. Имея в руках эту силу, фюрер изменит лицо всей Европы. Так-то, дорогой Манфред! Все мы, конечно, надеемся, что дело обойдется без кровопролития. До сих пор фюрер избегал его с помощью гениальных шахматных ходов, но никто не знает, долго ли еще другие народы будут мириться с его политикой».

Отечески заботливым тоном, однако же, не без насмешки он посоветовал Бернду:

«Ты следи только за одним: пусть твой маршал Геринг вовремя позаботится о своих «легендарных» воздушных силах. Может статься, они нам очень понадобятся».

«Я все знаю, мой генерал, — ответил Бернд. — Наши самолеты четко выполнят любое задание, куда бы их ни послали. На этот счет Геринг не сомневается, но он здорово злится на штатских пропагандистов Геббельса. Сейчас он серьезно обдумывает, нельзя ли, воспользовавшись скандальным мезальянсом нашего уважаемого военного министра фон Бломберга, как-нибудь разжечь антикоммунистические настроения, заявив, что, мол, именно коммунисты подложили ему в постель отъявленную проститутку Эрну Грун! То есть внушить народу, что таким образом они хотели подорвать авторитет нашего «первого офицера».

«Пожалуйста, замолчи, — недовольно перебил его отец. — Не стоит об этом!»

«Но, к сожалению, в офицерских казино до сих пор без конца говорят об этой истории», — продолжал Бернд.

«Все-таки непостижимо, чтобы генерал-фельдмаршал тайком от общественности и при весьма загадочных обстоятельствах ни с того ни с сего женился на уличной женщине, — осторожно проговорил я. — Это очень странно, даже если в роли брачных свидетелей выступили фюрер и Герман Геринг».

Дядя Вальтер поднял руку в знак окончания этого щекотливого разговора и предложил выпить…

Заиграл оркестр. В зеркальном зале выстроились пары для традиционного полонеза. Мне удалось пригласить мою мать, и в течение следующих десяти минут мы с ней были абсолютно счастливы. Вообще в этой атмосфере общего хорошего настроения я не скучал, время пролетело незаметно, и только в первом часу ночи мы с матерью и братом покинули клуб.

Между прочим, на подобных вечерах мне всегда казалось, что мать пристально наблюдает, не оказываю ли я предпочтение какой-либо из кузин. Дело в том, что эти родственные встречи с заботливо выращенными сельскими простушками дворянских кровей были своего рода ярмарками невест. Но ни мать, ни я никогда не обнаруживали среди них хоть одну, достойную внимания.

В следующий вечер мы с матерью и братом сидели за уютным семейным столом и обсуждали вчерашнюю встречу. Мать хотела услышать подробности о моем разговоре с дядей Вальтером и Берндом. Я вкратце изложил его суть, упомянув и про замечания насчет необдуманного брака генерала фон Бломберга. Мать, как всегда в подобных случаях, нашла какие-то объяснения и оправдания, но тут же стала мне внушать, чтобы я в любых обстоятельствах не ронял свое сословное достоинство и вел себя как дворянин. «Очень хорошо, — заметила мать, — что хотя бы Гаральд свято хранит традиции нашего семейства».

«А дядя Вальтер! — возразил я. — Ведь он-то офицер старой школы, а теперь делает карьеру по указке людей, которых прежде не удостоил бы и взглядом».

Лицо матери нахмурилось.

«Мой дорогой Манфред, все мы любим наше отечество и гордимся, что позорный для Германии Версальский договор разорван. Но сделал это Гитлер — неотесанный австрийский ефрейтор, и это более чем печально, что и говорить!»

«Мама! Но ведь он и против дворян. Только использует их в своих целях», — прервал я ее.

«…и убирает всякого, кто ему мешает», — добавил Гаральд.

«Это ты про расстрел генерала фон Шлейхера, слышала, знаю — 30 июня 1934 года эсэсовцы устроили кровавую расправу. Но, мне думается, Гитлер и Геринг ничего об этих безобразиях не знают», — с наивной серьезностью сказала моя мать.

«По-моему, ты сам радовался, когда Гитлер прикрыл прогнившую веймарскую лавочку»[27], — вставил Гаральд.

«Верно, тогда мне это очень понравилось. Но сегодня я все чаще спрашиваю себя: к чему все это в конце концов приведет?»

«Не тревожься, мой мальчик. Все-таки Гитлер всегда и везде толкует о мире, и как ни говори, но именно он дал немецкому народу работу и хлеб».

Тут был снова задет вопрос, который неизменно вызывал между нами спор. После моих последних поездок в Англию и во Францию я уже не мог верить, будто Гитлер намерен осуществлять свою программу мирными способами. Иногда меня даже начинали охватывать сомнения насчет его искренности. Жестокие преследования евреев тоже резко изменили мои представления о нем. Конечно, мне нравилось, что Германия стала больше и сильнее, но Гитлер явно перенапрягал и без того натянутую «великогерманскую струну», которая вот-вот могла лопнуть, и тогда на нас должен был обрушиться всеобщий гнев и ненависть. Мои последние зарубежные впечатления подсказывали мне, что это будет очень страшно.

Мать взяла меня за руку и серьезно сказала:

«Поверь мне — Гитлер не начнет войну. Иначе люди бы не стояли за него горой. Все немцы поддерживают его, они довольны, полны энтузиазма и доверили ему судьбу Германии. Конечно, жаль, что у нас такое правительство. Но в интересах отечества мы, дворяне, не должны стоять в стороне. Нам только следует попытаться привить этим господам хорошие манеры, чтобы все выглядело как-то более достойно».

Мне вспомнилась встреча с Адольфом Гитлером осенью 1933 года в Мюнхене. Как-то вечером я искал знакомых в кафе «Луитпольд». Меня заметил находившийся там обергруппенфюрер Брюкнер из охраны Гитлера. Через эсэсовца он пригласил меня к большому столу, за которым сидел Гитлер. Присоединившись к этому обществу, я некоторое время слушал его. Он рассказывал о времени, когда был безработным. Однажды утром он лежал где-то на пляже у Балтийского моря, как вдруг вдали раздался грохот взрыва и что-то со свистом пронеслось над ним. Оказалось, неподалеку шли учебные стрельбы какой-то артиллерийской батареи рейхсвера. Гитлер говорил и говорил, и в его глазах замелькали искорки. Воспоминание об орудийном грохоте и завывание пролетающих снарядов привело его в состояние сильнейшего возбуждения, и в простоте душевной я подумал: раз человеку все это так бесконечно приятно, значит, он влюблен в войну.

Об этом-то я и сказал матери и брату. «Вспомните, как я вам однажды описал восторг Гитлера по поводу артиллерийской стрельбы на берегу моря. Вы сами тогда испугались. Но теперь он располагает возможностью организовать подобный спектакль в невиданных масштабах и, судя по всему, готов это сделать. А вы, как и многие другие, еще аплодируете ему. Вы поддались массовому психозу, только и твердите что о «версальском позоре», об утрате Германией ее бывших колоний, присоединяетесь к крикливым требованиям о «месте под солнцем в большой семье народов» и все такое прочее. Признаюсь, я одно время тоже был заражен этой неугомонной пропагандой. Но за границей я постепенно стал скептиком… Неужели ты и вправду хочешь погибнуть как солдат Гитлера?» — спросил я брата.

Он испуганно встрепенулся: «Конечно, не хочу! Да я и не верю, что Гитлер доведет нас до этого. Я не придаю никакого значения болтовне так называемых ясновидцев или тем паче тех, кто видит все в черном свете».

Так легковесно Гаральд пытался рассеять мои мрачные опасения.

Этот вечерний разговор вызвал раскол в нашей семье, но дальнейшие события снова сплотили нас.