Без борьбы нет победы

Глава XXI Всемирный фестиваль молодежи

Теперь я стал читать мюнхенские газеты совершенно другими глазами и с ужасом убедился, что они беспримерно лживы. Мое возмущение было тем более велико, что я не видел никакого смысла в распространении подобных врак насчет «Восточной зоны». Правда, многое в ней еще было в зачаточном состоянии, и внутренне я еще как-то мог оправдать превознесение экономических преимуществ нашего капиталистического строя. Не скрою, в изобилии кофе и полных витринах, в неоновых вывесках и виски я и сам усматривал доказательство этого превосходства и силы.

Но этих дезинформаторов заботило совсем другое. Любой ценой они стремились воспрепятствовать малейшему намеку на взаимопонимание между обеими Германиями, а ведь только оно — и в этом я был твердо убежден — могло стать первой ступенькой лестницы, ведущей к мирному будущему моей родины. Ведь все мы — немцы, рассуждал я. Всех нас волнует одно и то же: будущее Германии. И что же в этой ситуации может быть разумнее и плодотворнее откровенного разговора, обмена мнениями?..

В своем доме у Штарнбергского озера я продолжал работать над книгой «Борьба за метры и секунды». Газеты все больше раздражали меня. Но мало того: я разочаровался в «моем мире». Что же все-таки вынуждало его выяснять свои разногласия с «красными» на столь недостойном уровне? Неужели это могло бы привести в конечном счете к чему-нибудь путному? Только переговоры, только взаимопонимание сулили какой-то успех, в этом я не сомневался. Что, если бы в Оберхоф, кроме меня, поехали, скажем, два боннских министра? Я разделял далеко не все мнения Вальтера Ульбрихта. И эти боннские министры, разумеется, тоже не согласились бы с ним по всем пунктам. Но благодаря такому визиту что-то сдвинулось бы с мертвой точки.

Цели «красных» были не так уж неразумны, и Бонн не мог не знать этого. Значит, Запад намеренно хотел видеть так называемую «Восточную зону» только в черном свете и встречал любой ее шаг в штыки.

Однажды ко мне явился элегантно одетый молодой человек, некто Рольф Калер, представившийся как студент Университета имени Гумбольдта. Он попросил уделить ему немного времени для разговора о Всемирном фестивале молодежи в Восточном Берлине. Я обрадовался своему юному гостю и пригласил его в дом. Мы закурили, и он приятным голосом изложил свою просьбу: «В связи с предстоящим у нас Всемирным фестивалем молодежи и студентов мы желаем основать соответствующий комитет в Западной Германии, и я позволю себе спросить, есть ли у вас желание и время сотрудничать с нами?»

Всемирный фестиваль молодежи и студентов? Я понятия не имел, что это такое. Кроме того, мне казалось неуместным вдруг ни с того ни с сего начать так называемое сотрудничество с «ними». Все же я решил дослушать его до конца. Ведь все-таки обратились они именно ко мне, а не к кому попало, а это что-нибудь да значило. Однако я молчал. Мой визави показал жестом, что уловил мой скепсис.

«К нам съедется молодежь всего мира, чтобы играть, танцевать, соревноваться в спорте, — продолжал он. — Около ста стран пришлют свои делегации в Берлин, это уже известно. Молодые люди всех цветов кожи, всяческих религиозных верований будут знакомиться, беседовать, плясать, петь, будут учиться уважать друг друга. Разве это плохая идея? Разве она не служит делу мира?»

«Значит, вы не собираетесь конкурировать с Олимпийскими играми?» — недоверчиво спросил я.

«В сущности, этот наш социалистический праздник венчает собой самую идею Олимпийских игр, ибо он устанавливает контакты между отдельными народами не только на спортивной площадке, где ведется честная и корректная борьба. Ведь дружба народов, к которой мы стремимся, касается не одних только мускулов. Обмен духовными ценностями значительно углубляет взаимное уважение между юношами и девушками, помогает сближению молодежи».

Все это было вполне понятно и убедительно.

«Но, пожалуйста, ответьте мне на два вопроса, — сказал я после небольшой паузы. — Во-первых: почему вы обратились именно ко мне? И во-вторых: какое мне дело до всего этого?»

Я служил в огнеметном подразделении добровольческого корпуса, служил в рейхсвере, был одной из звезд всемирно известной «конюшни» фирмы «Мерседес», играл главную роль в кинофильме «Борьба», устраивал мотоциклетные гонки, писал книги и пьесы для радио. Но я никак не мог понять, что мне делать в этом комитете. Выступать с докладами? Перед кем? Может быть, заказывать билеты для поездки в Берлин?.. Не без недоверия я ждал ответа моего собеседника.

«Мысль обратиться к вам возникла в нашем университете. Многие студенты видели вас в Оберхофе, там же слушали высказывания во время «общегерманского разговора». И думается, у вас хватит мужества бороться и здесь, в Западной Германии, за самое дорогое, что есть на земле, — за мир. Теперь по поводу вашего второго вопроса. Не согласитесь ли вы обратиться с открытым письмом к молодежи или, скажем, популяризировать идею Всемирного фестиваля на небольших собраниях?»

Я попросил дать мне время на размышление, а сам подумал: «Чего это вдруг я стану писать какие-то открытые письма, я, Манфред фон Браухич? Я преспокойно сижу себе на берегу Штарнбергского озера и в конце каждого месяца получаю дивиденды по своим акциям. В кармане у меня лежит договор с издателем Ровольтом, который обещал мне выплатить немалую сумму в день сдачи рукописи. Так с какой же это радости я выступлю с открытым письмом, которое, несомненно, вызовет много совершенно ненужных мне толков?»

Господин Калер ни на чем не настаивал. Гизела принесла нам кофе, и мы мирно беседовали о его планах после окончания университета, и я с плохо скрытым изумлением слушал о перспективах, открывающихся в Германской Демократической Республике перед этим сыном простого мастера-электрика. Я сказал ему:

«Видите ли, у вас никого не смущает происхождение человека, всем дают возможность учиться. А здесь все иначе, то есть так, как было всегда. Привилегии некоторых сословий остались в силе, и это проявляется даже в студенческих корпорациях. У вас, в Восточной Германии, иные порядки. Именно это, хотя, впрочем, и многое другое, очень понравилось мне во время моего пребывания в Оберхофе. На меня также произвела сильное впечатление ваша постоянная готовность к взаимопониманию. Мне и самому кажется, что всем людям на земле хочется говорить друг с другом, и я всей душой за то, чтобы наша молодежь своими глазами увидела, что происходит у вас. Это должен знать каждый. И в общем, я готов посодействовать этому. Правда, у нас такие вещи не очень популярны. Но в конце концов я живу в демократическом государстве, где и плохое и хорошее встречается на каждом шагу. Самое лучшее для Германии — это, по-моему, взаимопонимание. Я стою за него и хотел бы что-то сделать в этом смысле».

Отказать Рольфу Калеру я не мог, это было бы просто трусостью. А мне никогда и ничто не было так отвратительно, как трусость и трусы. Какие только беды я не навлек на себя, уйдя из рейхсвера! Моя семья едва не предала меня анафеме… Или взять мою профессию. Сколько сотен молодых мужчин, кроме меня, страстно желали стать хорошими, а затем и знаменитыми автогонщиками! Это мало кому удалось. А вот у меня хватило мужества и упорства, и я добился чего хотел. Так мог ли я отречься от мужества, этого столь дорогого мне человеческого качества, лишь потому, что распрощался с рулем гоночного автомобиля! В нацистские времена все были тише воды, ниже травы. Вот почему так беспрепятственно распространилось страшное зло. Помня об этом, я отбросил все сомнения и решил написать открытое письмо.

Так как на фестиваль приглашались и студенты, то я впервые в жизни обратился к западногерманской студенческой молодежи, которую вновь пытались толкнуть на путь старых корпоративных бесчинств[35]. Я писал:

«На будущих представителей немецкой науки возложен высокий долг — способствовать утверждению длительного мира и нерушимой дружбы между народами. Истинная научная работа, призванная содействовать счастью человечества, может развиваться только в условиях мира. Только благодаря сохранению мира немецкая наука сможет вступить в эпоху нового расцвета».

Кто еще мог бы подписать это письмо? Я стал собирать подписи. Заехав в Лампертхайм, я посетил знаменитого Вильгельма Герца, мирового чемпиона по мотоциклетному спорту. Он подписал. Я разыскал боксера Эдгара Базеля, которому прочили большое будущее. И он поставил свою подпись. Через год этот спортсмен завоевал в Хельсинки серебряную медаль. В Раштадте мой документ подписал Гейнц Фюттерер.

Затем я направился в Фридрихсгафен, где явился к доктору Гуго Экенеру[36]. Двадцать одним годом раньше я был в числе участников полета дирижабля «Граф Цеппелин» над Германией. Дирижаблем командовал д-р Экенер. Помнил ли он меня? Оказалось, не забыл. Когда я заговорил с ним о цели моего прихода, Экенер меня приятно удивил. Он уже слышал о Всемирном фестивале в Берлине и считал его блестящей возможностью сближения молодежи различных народов. Он не только подписал мое письмо, но и немедленно выразил готовность быть почетным председателем Западногерманского подготовительного комитета. «Наш долг перед молодым поколением — сделать что-то для его будущего, ибо мы завещали ему не так уж много», — сказал на прощание этот седовласый пионер воздухоплавания на дирижаблях.

Мое письмо подписали еще 49 профессоров и доцентов университетов и других высших учебных заведений. Я в нем призывал всех студентов участвовать в III Всемирном фестивале молодежи.

Вскоре мне сообщили, что это открытое письмо конфисковано властями. Все чаще полиция вмешивалась в деятельность нашего комитета.

В моей прежней жизни полиция причиняла мне неприятности только по поводу превышения скорости или из-за каких-нибудь невинных шалостей. Теперь эти «контакты» стали иными, хотя на первых порах они скорее забавляли, чем огорчали меня. Обнаружив, что за мною стали следовать полицейские машины, я, конечно, запросто удирал от них. Но однажды я прибыл в Дортмунд, где мне предстояло прочитать доклад о Всемирном фестивале.

У входа в зал меня остановил полицейский офицер и церемонно отдал мне честь:

«Господин фон Браухич?»

«Да, что вам угодно?»

«Мне приказано передать вам, что ваше собрание полицией не санкционировано».

Не санкционировано! Какая величественная формулировка, подумал я.

«А почему, собственно, позвольте узнать?»

«Ввиду подозрения в коммунистической пропаганде!»

«Вы считаете меня коммунистическим оратором-пропагандистом?» — спросил я его.

Он подтянулся.

«Очень сожалею, но мне приказано воспрепятствовать вашему выступлению».

Вокруг меня столпились люди и настоятельно советовали мне отступить. Но они плохо знали меня. Я так же мало думал об отступлении, как не думал о нем во время какой-нибудь гонки, если, скажем, начинался дождь или даже когда выходили из строя сразу два баллона. Я не собирался делать ничего, что могло бы повредить государству, в котором я жил, и я прекрасно сознавал это.

В те дни мне приходилось удивляться буквально на каждом шагу. Посторонние люди наперебой давали мне «доброжелательные советы», предупреждали меня, даже угрожали. Получалась какая-то нелепость: я всем сердцем и умом ратовал за жизнь на земле, выступал против войны, а они пытались изобразить меня каким-то психопатом, сбившимся с праведного пути. Бывшие офицеры, чиновники, короче — «серьезные» люди, обычно едва бросавшие мне на ходу «здрасте», вдруг стали втягивать меня в политические разговоры и обращались со мной либо гневно, как с ренегатом, либо сочувственно, как с заблудшей овечкой. Они, разумеется, могли не соглашаться со мной, но напускать на меня полицейских?! Нет, это было слишком примитивно! И вообще, что это за «свободный мир», который сразу же поднимает по тревоге полицию, если кто-то написал открытое письмо, не встретившее одобрения правительственных инстанций? В одной из подобных дискуссий кто-то решил обезоружить меня, заявив, что-де, мол, «там» мне тоже не дали бы выступить с открытым письмом, неугодным правительству. Но даже мне, человеку, куда лучше подготовленному для автомобильных гонок, чем для дискуссий, было нетрудно опровергнуть это. Во-первых, мы изо дня в день твердили, будто живем свободнее, чем «они», жители «зоны», а во-вторых, речь ведь шла о вполне конкретном содержании моего открытого письма. Если бы я призвал старых вояк из бригады нациста Эрхардта собраться на слет — пожалуйста, все газеты охотно напечатали бы мой призыв. Но вот призыв встретиться в Берлине с молодежью мира — это, видите ли, «очень опасно»!

По-настоящему меня заботил лишь следующий вопрос: сможет ли хоть один западногерманский молодой человек отправиться при этих сложных обстоятельствах в Берлин? Ведь все эти юноши и девушки зависели от своих работодателей, а те думали и действовали только согласно предписаниям Бонна.

Хотя за свою жизнь я немало попутешествовал, в поездку на III Всемирный фестиваль молодежи в Берлине я отправился в сопровождении моей жены со смешанными чувствами, ибо точно знал, что, когда вернусь в ФРГ, меня забросают грязью.

В Берлине я узнал, что большинство молодых делегатов из Западной Германии перешли границу поодиночке и доставлялись в столицу ГДР специальными поездами. Так как все вокзалы были забиты иностранными делегациями, эти поезда направлялись на товарную станцию Руммельсбург. Жарким летним днем я наблюдал, как из вагонов на платформу выходили ребята. Они были потные, усталые, но полные энтузиазма. Девушки были не бог весть как одеты, но мне они казались очаровательными. На юношах были мятые от долгой поездки брюки, но я восхищался этими парнями. Я впервые понял, что эта молодежь, а с нею тысячи и тысячи ее сверстников, не сумевших прибыть в Берлин, никогда не позволит людям, навек застрявшим во вчерашнем дне, помешать ее общению с молодежью ГДР и всего мира.

Чего же хотели юные участники фестиваля? Дружбы со всеми людьми мира! А тот, кто ради этой дружбы рискует потерять работу и хлеб, того не склонить к новой войне и убийствам.

Меня попросили обратиться к вновь прибывшим со словом приветствия. Я не сразу решился — товарная станция казалась мне неподходящим местом для речей. На платформе громоздились бочки со смолой и мешки с минеральными удобрениями… И вдруг в памяти замелькали картинки прошлого. Семейная встреча Браухичей в дворянском клубе близ рейхстага. Мундиры, ордена… Я вспомнил Триполи. Белоснежный, в мавританском стиле дворец маршала Бальбо[37]. В нишах и у порталов застыли рослые часовые-арабы в красных бурнусах. В больших, красочно подсвеченных бассейнах, под аккомпанемент спрятанного за деревьями оркестра плавали прехорошенькие девицы… Я вспомнил, как вместе с Гансом Альберсом пил виски в княжеских апартаментах мюнхенского отеля «Регина»… Еще вспомнил, как во время одной гонки на Нюрбургринге, прибегнув к опаснейшему маневру, я обогнал Рудольфа Караччиолу…

А теперь? Я должен держать речь на товарной станции, среди бочек и мешков! Куда же это я попал? На какой встал путь?

Но едва возник этот вопрос, как я тут же понял, что стою на самом верном пути. Я видел сияющие молодые глаза, восхищенно глядевшие на меня. Смел ли я сравнить свой поступок с тем, что сделали они, поставив на карту так много? Впрочем, и я кое-чем рисковал. Теперь я сидел с ними в одной лодке. И не в такой, что плавно скользит по легким волнам, а в лодке, которая сквозь шторм пробивается к прекрасному берегу. Я взобрался на рампу и уже точно знал, что говорить. И вдруг, словно со стороны, я услышал собственный голос: «Я был автогонщиком, и ничто мне не было так необходимо, как мужество. В нем я никогда не испытывал недостатка. Но в этот час я низко снимаю шляпу перед вашим мужеством. Добро пожаловать в Берлин, от всего сердца приветствую вас!»

Они ответили мне таким радостным и шумным ликованием, что с минуту мне чудилось, будто повторяется незабываемая овация, устроенная мне многотысячной толпой после моей первой победы на треке АФУС…

Началась вереница светлых торжественных дней. В замечательной обстановке душевного подъема и веселья счастливые молодые люди с благодарностью пользовались возможностью запросто знакомиться друг с другом. Собрать на дружескую встречу молодежь из ста стран и тем самым показать ей, что невзирая на различие языков и мировоззрений, при наличии доброй воли взаимопонимание между людьми осуществимо всегда и везде — вот поистине величественный политический акт рабочего правительства ГДР!

Какое же это было волнующее переживание — стоять на трибуне и смотреть на нескончаемое торжественное шествие поющих и танцующих молодых людей! Уж здесь никто не посмел бы даже заикнуться о каком-то «принуждении», о чем без устали твердила западногерманская печать, в особенности газеты Западного Берлина, старавшиеся перещеголять друг друга в злобных выдумках и насквозь лживых описаниях хода фестиваля в демократическом Берлине. Вечером при свете прожекторов, восхищая многотысячную толпу, на эстраде сменяли друг друга английские, японские, французские, китайские и советские группы артистов-любителей.

Надо было видеть сверкающие глаза юношей и девушек, чтобы понять, что их воодушевление было предельно искренним, порожденным неукротимым стремлением к счастью и миру.

Несмотря на большую занятость государственными делами, Вальтер Ульбрихт нашел время для участия в большом разговоре между спортсменами и молодыми деятелями искусств. Пользуясь случаем, он горячо призвал всех активно содействовать делу всеобщего мира.

Я все больше удивлялся, встречая на Берлинском фестивале одного за другим многих давно знакомых мне немцев и иностранцев. Я особенно обрадовался, когда неожиданно столкнулся с уважаемой мной фрау фон Штенгель, моей давней знакомой из Западного Берлина. Наша встреча была как нельзя более сердечной, и мы поведали друг другу подробности обо всем главном, что пережили за прошедшие годы. Она уже оправилась от тяжелых последствий своего заключения в концлагере Терезиенштадт и теперь прямо-таки светилась жизнерадостностью и оптимизмом. Ее присутствие в Берлине, как я понимал, свидетельствовало о ее одобрении этого фестиваля. Я не сомневался, что глубоко прочувствованная ненависть к нацизму сделала из этой женщины убежденную антифашистку. Годы разлуки не подточили нашей былой крепкой дружбы. С удовольствием я принял ее предложение прокатиться вдвоем в Западный Берлин.

В наилучшем настроении мы поехали в ее автомобиле мимо многих памятных нам мест, в большинстве еще носивших на себе следы разрушений. Вечером, после подробного осмотра ее отличной квартиры, фрау фон Штенгель предложила нанести визит каким-то ее друзьям. По прежним годам я хорошо помнил, что эта женщина общается только с действительно интересными людьми и что большинство ее друзей становились и моими. Поэтому я без колебаний поехал с ней в Далем, на Клейаллее. Здесь, в комфортабельном особняке, нас встретили три господина, радушно приветствовавшие фрау фон Штенгель. Узнав, что передо мной американцы, я насторожился и решил быть начеку. Однако за ужином шел довольно поверхностный разговор и мне не удалось понять, каковы намерения этих джентльменов, которые в прошлом, безусловно, не были в числе постоянных знакомых фрау фон Штенгель. Зародившееся во мне поначалу еще неопределенное подозрение усилилось, когда моя спутница внезапно пожаловалась на плохое самочувствие и попросила одного из этих трех мужчин доставить ее домой. Извинившись в самых очаровательных выражениях, она посоветовала мне остаться.

Я, конечно, так и сделал, ибо меня уже стало разбирать любопытство. Мы подняли полные бокалы и выпили «за хорошую жизнь в Берлине». Постепенно я заметил, что оба джентльмена явно спаивают меня. Одновременно все более конкретными становились их вопросы о моем пребывании в Восточном Берлине, о моем отношении к Германской Демократической Республике, о моей жизни в Штарнберге. Потом один из них принес со второго этажа какую-то папку, долго листал в ней и наконец нашел нужную страницу.

«А вот и вы! Вероятно, вы удивитесь, но ваше имя уже внесено в списки лиц, опасных для государства».

Я действительно онемел от удивления.

«Еще не поздно, господин фон Браухич, — продолжал он. — Вы еще можете свернуть с этого пагубного пути. Ваша приятельница поможет вам. Собственно, ради этого она и привела вас сюда. В дальнейшем можете обращаться в любой орган Си-Ай-Си[38] за советом и помощью!»

Вот именно так открыто, ехидно ухмыляясь, мои «любезные хозяева» дали мне понять, что я-де, мол, добровольно явился в их шпионское гнездо.

Затем пошли откровенные разговоры про «коммунистический фестиваль» и попытки нагнать на меня страх и ужас перед «коммунистическими методами».

«По происхождению и воспитанию вы наш человек, однако мы, конечно, не намерены оказывать на вас давление. Просто хотим вас серьезно предупредить и помочь вам».

В какую же идиотскую историю вовлекла меня фон Штенгель, подумал я, и в знак окончания разговора попросил вызвать мне такси. Вскоре у подъезда раздался гудок, вежливо и подчеркнуто официально я простился с этими туповатыми типами.

На обратном пути я, естественно, попытался разобраться в происшедшем. Значит, теперь меня преследовала уже не только полиция — я попал в картотеку американской разведки… Вот как все обернулось!

И снова передо мной встал тревожный вопрос: не повернуть ли назад? На Востоке я не взял на себя никаких обязательств и не получил ни единого пфеннига. Так почему бы мне не возвратиться на Штарнбергское озеро, уйти в свой домашний мирок. Там я не стану принимать никого, и через полгода все позабудется…

На следующее утро я первым долгом отправился в Западный Берлин к фрау фон Штенгель. Я во что бы то ни стало хотел узнать, что побудило ее вовлечь меня в этот нелепый эпизод.

После почти двухчасового разговора я понял, что, несмотря на все пережитое, эта умная женщина пересмотрела свое отношение к прошлому и вновь потянулась к наживе. На раздутых парусах она устремилась к американцам, хотя прекрасно видела, как они подсаживают в седло те самые элементы, которые еще несколько лет назад едва не погубили ее как еврейку. Опечаленный и разочарованный, я расстался с ней.

По возвращении домой я с сожалением убедился в том, что предвидел: газеты и иллюстрированные журналы подняли форменную свистопляску вокруг меня и других западногерманских участников Всемирного фестиваля. Еженедельник «Мюнхенер иллюстрирте», еще недавно оказавший мне честь, выпустив свой первый послевоенный номер с моим портретом на обложке, теперь поспешно исправил свою «ошибку», назвав меня «врагом государства номер один». Долго и внимательно я вглядывался в этот броский заголовок. На протяжении многих лет мой брат аккуратно собирал все, что сообщалось обо мне в прессе. Кроме газетных вырезок, в его архиве было немало почетных грамот, выданных мне в связи с теми или иными моими пожертвованиями. И вдруг — «враг государства номер один»! Вот, значит, как все быстро меняется в этом мире! Если ты перестал шагать в ногу, тебе мгновенно дают коленкой под зад и спихивают на обочину. Разница лишь в том, что при Гитлере человека сразу хватали и волокли в гестапо, а в нашем государстве этого уже делать нельзя…

Издаваемая американцами «Нойе цайтунг» поручила одному из своих ведущих журналистов, некоему Отто Штольцу, раздраконить меня со всех сторон. «Сверчок, забывший о своем шестке» — так озаглавил он свою статью. Господин Штольц мастерски владел языком угроз: «И если, пользуясь славой своего имени, он побудил хотя бы сотню молодых людей Федеративной республики участвовать в этой демонстрации в качестве статистов, все равно он виновен. В будущем, заклейменный, он будет растерянно блуждать среди людей, которые не считают свободу чем-то относительным…

Вместе с «серебряными стрелами», исчезнувшими с гоночных автотрасс мира, исчезло покровительство семьи и того общественного круга, которое позволяло такому человеку, как Манфред фон Браухич, воспринимать жизнь только со спортивной стороны».

Если бы в тот вечер на Клейаллее, выпив рюмку виски, я поставил бы ее на стол и спросил: «Сколько вы мне заплатите, джентльмены?» — этот Отто Штольц немедленно извлек бы из архива первый послевоенный номер «Мюнхенер иллюстрирте» и раздобыл из-под земли материалы о самых сенсационных моментах моей карьеры. Он написал бы вдохновенную поэму в прозе об автогонщике, который ориентируется в жизни с той же уверенностью, что и на гоночном маршруте… Для этого мне только понадобилось бы поставить рюмку на стол и спросить о сумме…

Далее Отто Штольц пророчествовал: «Но теперь московский режиссер всего этого спектакля не предложит Браухичу новый ангажемент. Браухич уже не в спросе — выяснилось, что его притягательная сила совсем не так уж велика».

Однако Штольц проглядел главное: ведь именно эта «притягательная сила» и побудила его и его хозяев по-святить мне целую тысячу слов в политическом разделе «Нойе цайтунг». А сколько слов они уделили бы мне в спортивном отделе в случае моей победы на треке АФУС?..

Я вырезал эту статью, приложил ее к коллекции моего брата и подумал, что ведь и он, в сущности, не в особенном восторге от моих дел. Я решил сам собирать отклики прессы на тогдашний период моей жизни.

Моя мать и Гаральд не обращали внимания на всю эту фабрикацию общественного мнения вокруг меня, видимо полагая, что со временем я сам избавлюсь от своих «заблуждений». Иногда мать очень мягко и с большой доброжелательностью спрашивала меня: «Веришь ли ты, дорогой мой, что поступаешь правильно, отдавая столько времени и сил этим пролетариям? Славу богу, твой отец не дожил до дня, когда его сын стал якшаться с «красными». Пусть тебя не удивляет, что порядочные люди отвернулись от тебя и от твоей жены».

Мы и в самом деле попали в какую-то изоляцию, и часто это угнетало нас. Еще в армии я в одиночку восстал против сытого и самовлюбленного мещанства и теперь в своем внутреннем мятеже против всякого реакционного старья опять оказался один.

Через некоторое время ко мне пришли спортсмены-мотоциклисты и попросили совета, как получить право участвовать в соревнованиях, проводимых в ГДР. Тогда спортивные встречи между Востоком и Западом были более чем редки, хотя спортсмены обеих сторон проявляли к ним огромный интерес.

Еще 27 мая 1951 года Германский спортивный союз и его секции постановили допускать «спортивные контакты с «Восточной зоной» в каждом отдельном случае по особому разрешению». Соответствующие заявления просто клались под сукно, и поэтому такие контакты почти не практиковались.

Я серьезно задумался, как помочь делу. В итоге многих разговоров на эту тему у меня сложилось твердое мнение о целесообразности создания специального Комитета по межгерманским спортивным связям. Хоть я и предвидел несомненные и немалые трудности, все же при поддержке друзей я учредил такой комитет.

Призыв к спортсменам обеих Германий встретил широкий отклик. Метатели копья, спринтеры, скороходы, легкоатлеты всякого рода, велосипедисты, футболисты, боксеры, мотоциклисты, автомобилисты, пловцы, гребцы — все присылали своих представителей на созванное в Мангейме учредительное заседание нашего комитета.

Этот день ознаменовался большим успехом. Свыше четырехсот молодых людей съехались для того, чтобы заявить о своей активной поддержке идеи широкого взаимопонимания между немецкими спортсменами и расширения всевозможных связей между ними. Все они изъявили готовность подписаться под основными требованиями комитета. Они гласили:

1. За единство немецкого спорта.

2. За свободу немецкого спорта.

3. За обеспечение мирного развития немецкого спорта.

И поскольку по логике вещей заниматься спортом можно только в мирных условиях, мы и решили активно бороться за мир. Истинные спортсмены всегда стремятся к миру со всеми народами и безоговорочно выступают против сторонников новой войны.

Наш призыв ко всем спортсменам и спортсменкам Федеративной республики гласил: «Добивайтесь единства и свободы в германском спорте!»

Таким образом, мы как бы автоматически вступили в полнейшее противоречие с планами боннского государственного аппарата.

Наш комитет быстро завоевал себе широкую популярность, и мы едва успевали отвечать на все вопросы и просьбы. Мы посредничали в устройстве множества спортивных встреч в Германии, и никто не посмел бы отрицать наше горячее желание деятельно способствовать взаимопониманию между немцами. Но, как и следовало ожидать, число наших врагов росло, а против меня лично образовался прямо-таки необозримый фронт.

Вскоре после учреждения комитета — это было 22 ноября 1951 года — я устроил в Дюссельдорфе пресс-конференцию с целью ориентации общественности. На ней присутствовало сорок пять представителей различных газет, пожелавших ознакомиться с целями комитета.

Журналисты довольно лояльно слушали все мои заявления, но никак не могли взять в толк, как это потомок фон Браухичей отстаивает дело, затеянное «красными». После пресс-конференции несколько газетчиков отвели меня в угол зала и наперебой стали меня предостерегать и заклинать. Еще сегодня я слышу их слова: «Красные встретят вас у Бранденбургских ворот триумфально, с музыкой, гирляндами и расфранченными девушками. Они, конечно, будут в полном восторге от вашего политического недомыслия, но — запомните! — настанет день, и вы вместе с ними потонете в «красном болоте»! Не забывайте: вы были и остаетесь господином фон Браухичем! И поэтому в своих же интересах поскорее отойдите подальше от всего этого!»

Политические слепцы, они не могли оценить обстановку по-иному. А ведь все было совсем наоборот! Ведь именно в Западной Германии меня хотели связать по рукам и по ногам, чтобы «обезвредить». Яснее, чем когда-либо, я понял: обратись я к рыцарям ордена иоганнитов, членом которого являюсь пожизненно, с призывом начать крестовый поход, например, за возвращение в вотчину моих предков близ Лигница, меня бы шумно приветствовали, снабдили деньгами и даже не стали бы спрашивать, на что я их расходую. Меня бы вознесли уже хотя бы потому, что вот, мол, нашелся все-таки почетный рыцарь древнего ордена крестоносцев, воззвавший к «совести Запада»…

А так моим постоянным спутником был полицейский автомобиль. Едва я выходил из дому, чтобы направиться в гараж, как где-то рядом кто-то уже нажимал на стартер. Сколько раз я это слышал! Из близрасположенной больницы в Кемпфенгаузене два поселившихся там агента уголовной полиции подсматривали в бинокли, кто меня посещает. Группа других шпиков, замаскированных под больных, патрулировала вдоль моего забора. Наконец, третья группа развернула свой наблюдательный пункт за поленницей на участке моего соседа. Куда бы я ни ехал, полиция следовала за мной по пятам. Иногда я ради забавы здорово их дурачил. Это было нетрудно. Так, однажды, направляясь в Мюнхен, где в гостинице меня ожидал гамбургский издатель Ровольт, я действительно лихо обвел вокруг пальца свой «почетный эскорт». Очутившись в Форстенридском парке под Мюнхеном и идя на бешеной скорости, я свернул в сторону, совершил объезд в обратном направлении и вышел своим четырем преследователям в тыл. Следуя за ними на почтительном расстоянии, я с наслаждением наблюдал, как они тщетно силились обнаружить мою словно сквозь землю провалившуюся машину…

Мой обычно жизнерадостный издатель на сей раз был мрачен. Он сказал, что у него были чиновники Ведомства но охране конституции[39] и предложили ему в его же интересах расторгнуть подписанный со мной договор. «Я начал кричать на них, — продолжал Ровольт. — Неужели мы опять докатились до того, что не имеем права поступать так, как хотим? Но эти типы не стали пускаться в споры, а только сказали, что хотят предупредить меня по-хорошему… Таков курс наших акций, дорогой друг, — заметил он в заключение. — Вы как будто немного сочувствуете коммунистам, и поэтому они хотят помешать выходу вашей книги».

Через несколько месяцев Ровольта тоже изобличили в «симпатиях к Востоку» и, строго соблюдая табель о рангах, нарекли «врагом государства номер два».

В сентябре 1952 года престиж нашего комитета значительно возрос. Западногерманский спортивный союз прервал всякие отношения с Германским спортивным комитетом и строго запретил всем западногерманским спортивным объединениям поддерживать межгерманские контакты в области спорта. Этот шаг лишний раз подчеркнул необходимость существования нашего комитета.

Разрыв официально объяснялся некой анкетой, якобы предъявляемой всем западноберлинским спортсменам, направляющимся на спортивные мероприятия в ГДР. Утверждалось, будто анкета содержала вопросы о политических взглядах данного спортсмена, месте его работы и размере заработка.

Но никто такой анкеты не видел, ее просто не существовало. Недоразумение могло бы выясниться за несколько часов, однако Западногерманский спортивный союз, не разобравшись, в чем дело, поспешно решил прервать все спортивные связи, основываясь только на ложных показаниях какого-то западноберлинского чиновника.

Телефон в моем доме трезвонил с утра до ночи. Незадолго до того в Хельсинки окончились Олимпийские игры, прошедшие без участия спортсменов ГДР. Непризнание Национального олимпийского комитета Германской Демократической Республики мотивировалось положением Устава Международного олимпийского комитета, согласно которому каждая страна может быть представлена только одним Олимпийским комитетом. Однако же соответствующий комитет Саарской области был признан, между прочим, при активной поддержке Западной Германии. В действительности недопущение спортсменов ГДР к участию в этой Олимпиаде имело чисто политический смысл и преследовало цель изоляции этой страны и в области спорта. Спортивные организации Германской Демократической Республики последовательно и настойчиво боролись за право на признание, и я считал своим долгом поддерживать их в этом.

Решение о прекращении межгерманских спортивных контактов действовало недолго. За считанные недели популярность нашего комитета стала настолько большой, что 12 декабря Вилли Даумэ пришлось поехать в Западный Берлин и письменно удостоверить, что решение о разрыве было принято «по ошибке». (В этой связи замечу в скобках следующую подробность: 16 августа 1961 года межгерманские спортивные контакты были прерваны вторично, но выпущенная по этому поводу «Белая книга» не содержала упоминания об этой «ошибке». Ее стыдливо заменили тремя точками…)

Когда спортивные организации Востока и Запада договорились впредь активизировать все спортивные контакты, мне захотелось вернуться к работе над моей книгой. Ровольту, в самом деле, пришлось расторгнуть наш договор. В частности, он вполне обоснованно предвидел, что в ФРГ сбыту моих мемуаров будут чиниться всевозможные препятствия. Но, к счастью для меня, берлинское издательство «Ферлаг дер национ» изъявило готовность напечатать мою работу. Ровольт отнесся к этому с полным пониманием.

Продолжать мои литературные занятия я мог только в спокойной обстановке. У меня же ее не было, ибо я затеял капитальную реконструкцию своего дома и строительные работы шли полным ходом. Поэтому я решил подыскать себе какой-нибудь спокойный пансион или отель недалеко от Штарнбергского озера. Случайно мне сообщили адрес католического дома отдыха, стоящего одиноко на западном берегу, близ Фельдафинга. То была большая, с хорошим вкусом выстроенная вилла, расположенная среди роскошного старого парка. Вдали мерцала водная гладь Штарнбергского озера, а перед красивой террасой среди ухоженных клумб и кустарника находился огромный плавательный бассейн. Лучшего я и желать не мог!

Старый седовласый пастор провел меня по вверенным ему владениям, с гордостью подробно ознакомил меня с виллой и домашней часовней, рассказал о прежнем владельце — каком-то русском князе, который с 1910 по 1914 год проводил здесь летние месяцы. Несколько лет назад это владение было приобретено католической церковью. Работы по кухне и обслуживанию 15–20 гостей выполнялись четырьмя монахами. Все вместе взятое буквально очаровало меня, особенно абсолютная тишина и покой. Я уложил чемоданы и переселился. Здесь мне никто не мешал писать и — что было для меня особенно важно — принимать своих сотрудников по комитету. В конце концов мне стало казаться, будто я живу в заколдованном замке с привидениями. Услужливые и молчаливые монахи в черных одеяниях придавали всему еще больше таинственности.

В первую же ночь я проснулся от сильного грохота: в дымоходе за изголовьем моей кровати что-то застучало, и я отчетливо услышал, как с шумом посыпались кирпичи. Наутро выяснилось, что в бездействующем, но незамурованном камине поселились вороны. Тогда я перебрался в каморку под самой крышей. По вечерам в ней сновали летучие мыши, но это не мешало.

Мне было не так-то легко привыкнуть к своей новой обители, и я обрадовался, когда узнал о прибытии на виллу некоего Манфреда — францисканского патера. Я решил познакомиться с моим тезкой и постучался к нему. Вскоре у нас завязался серьезный разговор о множестве различных проблем. Этот человек быстро расположил меня к себе приятной непринужденностью манер, спокойствием и несомненным умом. Он пользовался полным доверием своего ордена и в полном одиночестве разъезжал по странам Европы, выполняя поручения религиозной организации «Пакс Кристи» и вербуя для нее новых приверженцев. Одетый в сутану, он производил впечатление существа, навек отрешенного от всего земного. И все же я чувствовал его реальную и прочную связь с жизнью людей.

Патера Манфреда глубоко интересовали социальные проблемы современного индустриального общества, его тревожило отчуждение рабочих масс от церкви, и он искал способов противодействия этому. Священники, говорил он, должны прежде всего быть до конца откровенны с людьми. Уж если они настоящие пастыри, то не смеют бросать свое стадо.

Церковь пыталась укрепить связи духовенства с действительностью. «Идея института священников-рабочих, — говорил патер Манфред, — пожалуй, неплоха. Но Ватикан почти не поддерживает ее. Дело теперь в том, чтобы молодые представители христианской веры отправились в шахты, на фабрики и заводы, где благодаря своему производительному труду они станут близки и понятны рабочим. Живя среди них, они, несомненно, найдут почву для проповеди христианства, а участвуя в борьбе рабочих за существование, сумеют вернуть неверующих в лоно Христово. Однако, — добавил он, — и здесь опыт показывает, что дьявол вмешивается буквально во все». На мой изумленный вопрос, при чем тут дьявол, он ответил: «Мы пришли к выводу, что эти священники заразились определенными общественными идеями. И хотя эти идеи и не поколебали их веру в бога, они все же поставили перед ними вопросы, ответ на которые они так и не могут найти. Понимаете, они как-то внезапно окунулись в борьбу за жизнь, приобщились к тяжелому труду, близко столкнулись с каждодневными проявлениями людской слабости и силы, и все это вводит их в опасные искушения».

Слушая рассуждения патера Манфреда, я не сомневался в его доброй воле. Мне нравилось, с каким упорством он стремился найти живую связь своего учения с нашим временем. Благословение, которое он от имени своего бога давал бедным, слабым и страждущим, не имело ничего общего с благословением смертоносного оружия, даваемого церковью во всем капиталистическом мире.

Однажды, когда мы с ним сумерничали на террасе, он мне сказал: «В будущем католическая церковь и вообще учение бога ни в коем случае не должно опираться на страх, нужду и человеческую слабость. Это учение необходимо внедрить в подлинную жизнь, только тогда оно пребудет в веках. А буржуазный мир часто пользуется верой лишь для того, чтобы ханжески прикрывать ею дурные дела. Все свои усилия мы должны сосредоточить на простых людях, на народе, стремиться охватить всех до одного. Первый шаг в этом смысле должны были сделать священники-рабочие. К сожалению, им это не удалось. Жизнь оказалась сильнее!»

Потом я много раз вспоминал его слова и удивлялся, как ясно рассуждал этот человек, несмотря на свою религиозную ограниченность. Через несколько дней патер Манфред покинул наш лес и отправился на несколько дней во францисканский монастырь под Мюнхеном, чтобы там, в тишине своей кельи, собраться с мыслями…

Я от души радовался, когда время от времени мое уединение нарушалось визитами друзей, которые непрерывно поддерживали спортивные контакты с ГДР и устраивали общегерманские соревнования.

Именно здесь, в этом пристанище «духовных отцов», под «сенью церкви», мне казалось вполне правильным и уместным много говорить о мире. Приглашая в этот дом людей, стремившихся только к хорошему, я, разумеется, нисколько не злоупотреблял доверием моих хозяев. Правда, гости мои были далеки от церковной жизни, по все они тоже жили и работали для блага людей. Я дорожил каждым их приездом. Но главным моим занятием была работа над книгой.

Наконец осенью пришла пора вернуться в наш дом в Кемпфенхаузене, где меня ждала Гизела.

Тем временем Ведомство по охране конституции учинило обыск в мюнхенском бюро нашего комитета. Они не нашли того, что хотели найти, чтобы запретить нашу деятельность. Самой «криминальной» уликой оказалась газета «Шпортэхо», которая была конфискована. Покопавшись в наших бумагах добрых два часа, обнюхав все углы, шпики не могли скрыть своего разочарования незначительностью «добычи». В общем, подступиться к нам с этой стороны им не удалось. Да нам и нечего было скрывать. Обилие корреспонденции с различными спортивными союзами не давало повода к каким-либо придиркам. Поэтому через короткий срок наши противники изменили тактику.

Вскоре после описанного эпизода, в одно воскресное утро, наш делопроизводитель Вилли Хаас из города Заульгау, в прошлом известный метатель копья, попросил меня о встрече в кафе. Поздоровавшись с ним, я сразу обратил внимание на его взволнованный вид и беспокойные движения. С момента основания комитета мы с ним нашли общий язык, подружились и доверяли друг другу. И вдруг он заговорил так, что я усомнился, в своем ли он уме. «Требую с сегодняшнего дня удвоить мой оклад и увеличить командировочные, — сказал он. — Если ты против, то я провалю весь комитет и не посчитаюсь даже с тобой!»

«У тебя что — не все дома, Вилли?» — невольно воскликнул я.

«Я прекрасно понимаю, что говорю. Прошу дать мне ответ завтра, не позже полудня», — отрезал он, встал и, не простившись, ушел.

Мне очень не хотелось поверить, что кому-то удалось подкупить моего сотрудника, который с таким неподдельным энтузиазмом занимался своей деятельностью. Но никакое другое предположение не приходило мне в голову. Поставить такое бесстыдное требование по собственной инициативе он, конечно, не мог. Уж он-то лучше всякого другого знал о полной невозможности удовлетворить подобную претензию. Наш комитет существовал на пожертвования, регулярно поступавшие от частных лиц из спортивных союзов и даже от некоторых промышленников.

На следующий день все мои сомнения рассеялись. Вилли Хаас говорил какими-то неясными намеками, болтал о якобы существующих «замаскированных денежных источниках» и грозил скандалом. Я дал ему вволю выговориться и посоветовал поступить в точности так, как ему приказали. При этом я полагал, что он действует по указке Ведомства по охране конституции.

Хаас действительно пошел в полицию и бесстыдно оклеветал нашу честную работу. Желая извлечь из своего предательства побольше выгоды, он попытался продать Западногерманскому спортивному союзу вымышленную им «информацию» о нашей посреднической деятельности. Г-ну Риттеру фон Хальту, тогдашнему председателю Олимпийского комитета ФРГ, он вручил какие-то документы нашего комитета, которые, однако, были настолько несущественны, что за них ему не заплатили и пфеннига. Но этот подлец все-таки выцарапал свои тридцать сребреников, когда выступил главным свидетелем по фальсифицированному обвинению, выдвинутому против комитета.

В тот же период ко мне в Кемпфенхаузен как-то приехал мой старый приятель Джеймс Льюин. Его появление было для меня как нельзя кстати, ибо, полагаясь на его осведомленность, я ожидал от него разъяснений по ряду политических вопросов. Казалось, и он обрадован встречей.

«Ну, как вам жилось в Южной Америке? — начал он разговор. — Когда мы виделись в последний раз, я никак не думал, что и ты и твоя жена так скоро отвернетесь от нашей прекрасной старой Европы. Но, как вижу, ты удивительно быстро вернулся обратно. Впрочем, я читал про тебя в газетах и все понимаю. Но каковы же, позволь спросить, более глубокие причины!»

«Аргентина ужасная страна, — откровенно сказала Гизела, — и я бы там ни за что не хотела жить, даже в лучших условиях!»

«Я на собственном опыте убедился, как на чужбине трудно начать все сначала, — заметил Джеймс и после короткой паузы добавил: — Особенно когда тебе уже не двадцать!»

«В том-то и все дело. Кроме того, мы с Гизелой представляли себе все по-иному. И самое худшее — это тамошняя весьма многочисленная немецкая колония, которая с первого же дня взялась за нашу обработку, да еще как! Это нас не устраивало ни с какой стороны. Во всяком случае, мы снова здесь и должны попытаться найти какую-то правильную дорожку».

Мы разговорились. Джеймс не скрывал, что при поддержке американцев многие старые нацисты опять оказались на влиятельных постах. Желая оправдать это, он сказал: «Учитывая американские интересы в деле защиты Европы, нам необходимо слегка повернуть колесо истории вспять».

«Тебя я, конечно, не могу заподозрить в сообщничестве с нацистами, — заметил я. — Ты еврей, и в свое время они вынудили тебя покинуть родину. Значит, любить их ты никак не можешь. И вдруг ты мне чуть ли не с одобрением рассказываешь, как нацистские преступники с помощью американцев опять всплывают на поверхность».

«Ты совершенно прав, — ответил он, — и с тобой я могу говорить обо всем без лишних слов. Мне все это так же не по душе, как и тебе, но… западный мир не может придерживаться Потсдамского соглашения. Нашим политикам приходится опираться на старые силы… а это почти всегда нацисты, тут ничего не поделаешь. В сравнении с коммунистами они кажутся нам меньшим злом. Вот почему и тебе не удастся плыть против течения, Я принадлежу к числу хорошо информированных журналистов и, конечно, слышал о многих крайне резких статьях по твоему адресу. Некоторые читал сам. Знаю также про твой комитет. Готов допустить, что ты не разобрался в обстановке и, будучи идеалистом, стремишься к объединению Германии хотя бы в области спорта. Однако нам объединение с этим восточногерманским государством представляется опасным».

«Но как же так! — возразил я. — Ведь и Общий договор, и Парижские соглашения, по сути, налагают на их участников обязательства, откровенно нацеленные на новую войну. Я уже однажды был свидетелем медленной и тайной подготовки к войне. Она происходила буквально на моих глазах, и теперь я отлично знаю, как ее ведут. Так вот — против этого я буду бороться всеми силами! Я слишком хорошо помню гитлеровские времена, помню, как с наших глаз упала пелена, когда уже было поздно. А ты разве не помнишь? Может, тебе это все безразлично, вернешься в свою Америку и забудешь про Германию. Но ведь расхлебывать кашу снова придется нам. Правда, ты сам не участвовал в недавней войне, что, возможно, отчасти оправдывает тебя, но ведь ты еврей и поэтому, казалось бы, должен относиться к нацизму с последовательной непримиримостью».

«Ты стопроцентно прав, — признался мой старый друг, — но у нас боязнь коммунистической опасности куда сильнее страха перед нацизмом».

Я напомнил ему, что Томас Манн, один из величайших и умнейших представителей нашего народа, назвал антикоммунизм главной глупостью нашего столетия. «Здесь, в Германии, вопрос стоит так: «Война или мир». И хоть мне это и неприятно, но скажу тебе прямо: мир никак не может быть гарантирован людьми, которые сегодня блокируются с американцами. Ведь нельзя же, в самом деле, утверждать всерьез, будто те же люди в области экономики, те же судьи в области юстиции, те же офицеры во вновь создаваемой боннской армии, те же газетные врали, то есть вся старая нацистская сволочь, вдруг изменили свои взгляды и установки и преследуют какую-то новую цель, противоречащую устремлениям Адольфа Гитлера. Знай, дорогой друг: корабль, который сейчас мастерят эти типы, несомненно, военный корабль, и по доброй воле я наверняка не сяду на него, ибо знаю, что раньше или позже он пойдет ко дну. Точно так же в свое время я не пожелал забраться в гитлеровский танк, когда перестал ездить на гоночной машине. И вообще — ради этих людей я ничего делать не стану! Ни за что!»

«Если ты так решительно придерживаешься этой позиции, — сказал Джеймс, — то тебе, как и мне в свое время, придется эмигрировать».

«Это верно, два года назад я уже было подался в Южную Америку, но попал из огня да в полымя. Сегодня я знаю, что здесь, на Западе, солнце заходит не только в прямом, но и в переносном смысле».

Мы долго молчали и смотрели друг на друга. Так вот, значит, ради чего несколько лет назад, рискуя своей безопасностью, я помог этому человеку исчезнуть из нацистского «рая», подумал я. Сегодня, вернувшись сюда в облике «ами»[40], он активно помогает бандитам и убийцам, из лап которых он с таким трудом вырвался, снова выйти на арену, получить права и власть на погибель немецкому народу!

«В общем, дорогой Манфред, давай выбросим все наши разногласия на помойку, — смеясь, сказал он. — Поедем-ка лучше в Западный Берлин. Это отличный плацдарм для деятельности! Невероятные перспективы! Сортировочная станция с множеством стрелок! Туда я теперь и направляюсь с особой журналистской миссией».

«Где-нибудь когда-нибудь мы встретимся снова и, несмотря на наши разногласия, надеюсь, останемся друзьями», — сказал я ему на прощание.