Без борьбы нет победы

Глава XVIII Из огня да в полымя

Как нельзя кстати, в октябре 1949 года Аргентинский автомобильный клуб прислал мне приглашение участвовать в трех больших гонках в Буэнос-Айресе, Росарио и Мар-дель-Плата. Устроители обещали предоставить в мое распоряжение современный 1,5-литровый «мазерати». Я был в восторге. Во-первых, это был повод покинуть Германию, и, кроме того, очень уж хотелось вновь отвести душу за рулем гоночного автомобиля.

Не расспрашивая о подробностях, я протелеграфировал свое «да» и поблагодарил за приглашение. Все остальное, как я полагал, можно будет согласовать на месте. Я надеялся на возможность остаться навсегда в Аргентине или где-нибудь еще. Короткое предотъездное время надо было использовать для приведения в порядок моих финансовых дел, в чем мне помогал сотрудник Мангеймского банка Ойген Кох. Пришлось также заняться распродажей имущества и заказать у портного гардероб, подходящий для южноамериканского климата. Словом, дел было хоть отбавляй. Каждую свободную минуту мы посвящали изучению основ испанского языка.

Наконец настал день прощания с нашим домом и двором, с нашей Германией. Поезд доставил нас к первому пункту нашего путешествия — к чете Караччиола в Лугано. Это была наша первая послевоенная встреча в Швейцарии. Мы провели вчетвером долгий чудесный вечер. Нам было о чем вспомнить. Прошло около десяти лет с памятного для меня дня 1939 года, когда в этой же комнате, где ничто не изменилось, с этими же людьми я обсуждал проблемы, возникшие передо мной в связи с приходом нацистов к власти, Тогда я не понимал сути «их» захватнической войны и пытался держаться в стороне от нацистской пляски смерти. Теперь же я намеревался покончить с той Германией, которая нисколько не преодолела свое кровавое прошлое и, по всей видимости, и не собиралась преодолеть его.

Мои дорогие друзья Бэби и Руди Караччиола очень внимательно слушали меня. Они правильно поняли все, что побудило меня и жену раз и навсегда порвать с Федеративной республикой и уехать в Южную Америку.

Наутро мы отправились в Рим — второй этап нашего пути — и уже пополудни сели в четырехмоторный самолет, доставивший нас в Аргентину.

В аэропорту под Буэнос-Айресом нас сердечно встретил спортивный президент Аргентинского автоклуба. Он усадил нас в свою машину и на совершенно фантастической скорости — даже я немного струхнул — домчал нас в город, где мы устроились в гостинице. Стремительный темп, темперамент! — вот мое первое впечатление от этого континента. По широким проспектам — авенидас, окаймленным пышными насаждениями, оглашая город какофонией гудков, со скоростью не менее 80 километров в час неслись нескончаемые вереницы автомобилей…

Наш номер в гостинице причинял нам немало огорчений. Хоть он и находился на четвертом этаже, в него непрерывно проникал адский шум этого суматошливого четырехмиллионного города. Из-за грохота открыть окна было просто немыслимо, и это при тридцати с лишним градусах в тени! К тому же водонапорный резервуар, из которого в гостиницу подавалась вода для питья и умывания, часами накалялся под свирепым аргентинским солнцем. Не свежая, прохладная вода, а какой-то полукипяток! Каждое движение в этом влажном воздухе было мучительно, одежда так и липла к телу. Написать открытку или пришить пуговицу стоило нам огромных усилий. От малейшего шевеления рукой пот проступал из всех пор. И вдобавок жажда, жажда и еще раз жажда!

Во время нашего первого ужина в хорошем ресторане, несмотря на вентилятор, подвешенный над столиком, я обливался потом. Он стекал ручьями за воротник и капал со лба. Что бы вы ни заказали, вам неизменно подавали одно и то же: бифштекс. Он всегда был величиной с мужской кулак, но приготовлен то одним, то другим способом, почему и назывался по-разному. Нас почти не угощали картофелем или овощами, зато на всех столиках высились груды белого хлеба.

Зная немного итальянский и французский, я кое-как мог объясниться, а с нашим убогим запасом испанских слов мы были просто безъязыкими.

На следующий день сеньоры из автоклуба устроили в нашу честь официальный прием, на котором я познакомился с молодым аргентинским гонщиком Хуаном Мануэлем Фангио. Он только что выиграл 3000-километровый звездный пробег по Аргентине, установив при этом новый рекорд. При первом же соприкосновении с официальными деятелями автоклуба я выучил самые главные слова местного языка — «маньяна», что означает «завтра», а также «аста маньяна», то есть «послезавтра» или, если угодно, «попозже».

Сегодня за коктейлем эти господа не желали говорить со мной о деле, завтра тоже не собирались показать мне обещанную 1,5-литровую гоночную машину. Все откладывалось до «аста маньяна» — до послезавтра!

«Подробности отдельных гонок, сеньор фон Браухич, Вы согласуете завтра с нашим спортивным президентом. Теперь же мы просто хотим порадоваться Вашему присутствию среди нас!»

Очень скоро я узнал, что вежливый аргентинец никогда не говорит «нет», а только «маньяна», что может означать через несколько недель, или месяцев, или вообще никогда!

Чтобы приспособиться к местным нравам, мне вскоре пришлось отказаться от своей врожденной немецкой склонности к порядку. До старта оставалось еще несколько недель, но мой автомобиль мне так и не показывали. Поэтому я все больше беспокоился.

Однако телефон в нашем номере непрерывно трезвонил: пресса, радио, председатели различных немецких союзов и какие-то совершенно незнакомые мне частные лица добивались встреч и присылали мне приглашения. Я попал в какой-то водоворот и совершенно не знал, как отличить важное от несущественного.

Многочисленная немецкая колония устроила в нашу честь большой праздник, на который собралось шестьсот-семьсот человек. Мне сказали, что со времени окончания войны такого еще не бывало. Явились все, кто принадлежал к «германской семье». Оказавшись первым немецким спортсменом, прибывшим сюда после войны, я стал для этих людей сенсацией. Но и здесь я услышал озадачившие меня слова. Слова, которые, покинув Германию, я никогда не желал бы слышать. Крах гитлеровской Германии, казалось, не научил здесь никого и ничему. На своей новой родине эти немцы цеплялись за какие-то абстрактные образы прошлого, со слезами на глазах говорили о «любимом фатерланде». Они без конца кричали «ура», словно язычники, почитали кайзера Вильгельма II (или, если угодно, Гитлера), покрывали свои столы черно-бело-красными[32] полотнищами. Позорный и горестный конец войны, разрушенные города, смерть и страдания миллионов — все это было для них чем-то мнимым и не вытесняло из их сознания глубоко укоренившиеся представления о некой «сверхсильной» Германии.

Куда же я попал? Не изведав жестоких уроков войны, эти люди были еще упрямее, чем многие их неисправимые соотечественники в самой Германии. Я был потрясен. Мог ли я продолжать жить в таком окружении? Мог ли жить с волками и выть по-волчьи? Честно говоря, я был очень напуган и с тревогой спрашивал себя: неужто же на всем белом свете нет спасения от тевтонского шовинизма? Я всегда считал себя «хорошим немцем», мое имя было вписано в «Железную книгу германского дворянства истинно немецкого духа» — отличие, которого удостоились лишь немногие из Браухичей. Но я видел, что этим людям хотелось бы в третий раз встать на тот самый путь, который в 1918 году, после бегства кайзера в Голландию, казался оконченным, а в 1945-м, после смерти Гитлера в берлинской Имперской канцелярии, навек позабытым, какие-то безумцы в самом деле хотели пойти по этому пути дальше. Но я решительно не желал присоединяться к ним — ни в Германии, ни в Аргентине.

Но чего же я желал? Только одного — жить счастливо с моей женой. У меня было достаточно денег, а ведь в представлении многих именно это и есть решающая предпосылка для счастливой жизни. Но независимо от денег я хотел жить среди приятных мне людей, которые умеют уважать друг друга и не подразделяют человечество на расы, на «красных» и «белых». Националистическое чванство аргентинских немцев, конечно, не было чем-то впитанным ими с молоком матери. Эхо германского шовинизма постоянно доносилось до них через океан, и, прислушиваясь к биению сердца послевоенной Германии, они уловили в нем те же шумы, что и в гитлеровскую пору. А бежавшие в Латинскую Америку офицеры вермахта и нацистские бонзы всеми силами поддерживали это впечатление…

И все же мое неодолимое желание вновь сесть за руль гоночного автомобиля оттеснило все неприятные мысли о политических притязаниях небольшой группы богатых немецких эмигрантов…

Наконец прибыла итальянская команда в составе четырех гонщиков, и вдруг я как-то инстинктивно почувствовал, что современного 1,5-литрового автомобиля мне не видать. Так оно и вышло: мне дали старый 3-литровый «мазерати», на котором мой давний соперник Акилле Варци еще за два года до того участвовал в гонке под Буэнос-Айресом. Эта «громовая жестянка» с двигателем в 500 лошадиных сил вела себя неустойчиво на больших скоростях и на сложном маршруте, изобилующем зигзагами, конечно, не могла соперничать с маленькими и юркими 1,5-литровыми моделями.

В первый же день тренировочных заездов я обнаружил серьезные неисправности в тормозах, которые так и не удалось устранить полностью. Я все же сделал несколько весьма стремительных кругов, что насторожило моих итальянских конкурентов. Однако в интересах безопасности зрителей, да и моей собственной я в последнюю минуту скрепя сердце решил отказаться от старта. Мне оставалась смутная надежда на участие в двух других состязаниях, что, естественно, тоже никак не устраивало итальянцев, ибо победа на гонках в Мар-дель-Плата и в Росарио сулила большие денежные призы, и мои соперники, конечно, ни за что не хотели уступить мне одно из первых трех мест. Поэтому они с чисто латино-романской любезностью и с «наилучшими дружескими чувствами» заранее подрезали мне крылышки, заявив, что, кроме 3-литрового «мазерати», для меня ничего не найдется. Впрочем, меня «утешили», предложив присутствовать на оставшихся двух гонках — они намечались на январь и февраль — в качестве почетного зрителя, за счет автоклуба. Пришлось согласиться — выбора не было. Я решил использовать это время для знакомства с Аргентиной и ее жителями.

Накануне гонок в Буэнос-Айресе их участников принял тогдашний глава государства диктатор Хуан Доминго Перон. Его прежде всего интересовали иностранцы, а так как я собирался остаться в Аргентине, то я был представлен ему особо. Он очень подробно расспросил меня о моих намерениях, и это помогло мне без труда договориться с его секретарем о выдаче мне и Гизеле долгосрочного вида на жительство. Моя первая встреча с вершителем судеб Аргентины прошла за традиционным крепким кофе и, так сказать, вполне «гармонично». С его женой Эвитой, бывшей киноактрисой, я познакомился позже, на состязаниях по конному поло. Эта женщина была закулисной движущей силой многих правительственных актов. Больше того, выступив инициатором создания нескольких социально-бытовых учреждений, она завоевала себе известные симпатии широких кругов населения, чем способствовала укреплению тиранической власти своего мужа.

Понятно, что начать какую-то новую жизнь в этой стране «неограниченных возможностей» я мог только с помощью знакомств. Мое имя помогло мне, и довольно скоро я установил контакты с местными богачами. Особенно часто нас приглашали к себе немецкие миллионеры, живущие в такой роскоши и с такой расточительностью, о которых мы с женой разве что читали в сказках. Помимо городских особняков дворцового типа, окруженных огромными ухоженными парками (и это при стоимости квадратного метра земли 300–400 песо), каждый из них владел по крайней мере двумя невообразимых размеров имениями, так называемыми асьендами, и столь же невообразимо большими стадами крупного рогатого скота. У многих в районе Мар-дель-Плата, на берегу океана, были еще вдобавок фешенебельные виллы. Примерно четыреста километров, отделявшие столицу от этих мест, преодолевались на частных самолетах.

Не раз богатейший немецкий текстильный фабрикант Декерт на моих глазах, не моргнув глазом, проигрывал в игорном доме этого шикарного «предместья» столицы по двадцать тысяч песо и больше. А в то время двадцать тысяч аргентинских песо соответствовали такому же количеству германских марок. Подобные убытки нимало не огорчали этого миллионера, игра в карты была для него всего лишь небольшим воскресным развлечением. Меня, скажу прямо, бросало в жар, когда, стоя около его сто лика, я наблюдал, с каким невозмутимым спокойствием он небрежно отсчитывал и передавал выигравшему у него партнеру банкноты самого высокого достоинства. И снова — в который уже раз в моей жизни! — невольно напрашивалось сравнение: сколько же напряженного труда, сколько пота нужно было затратить рабочему, чтобы получить для удовлетворения своих самых насущных нужд какую-то крохотную долю этих огромных, этих действительно шальных денег!

На рождество 1949 года нас пригласили на асьенду спекулянта земельными участками по имени Фройдэ. Прибыв в Аргентину вскоре после первой мировой войны и располагая небольшими деньгами, он занялся скупкой участков в окрестностях Буэнос-Айреса. В последующие десятилетия благодаря бурному расширению города он, буквально не шевельнув пальцем, нажил многомиллионное состояние. Попутно Фройдэ вел широкие экспортно-импортные дела. Своего сына он пристроил личным секретарем к самому Перону, заручившись, таким образом, «высочайшей» поддержкой во всех своих начинаниях.

В двухстах километрах от городских ворот, среди серой и пустынной пампы[33], перед нами возник сказочный замок. Вокруг большого внутреннего двора, мощенного камнем, располагалось множество соединенных между собой низких каменных строений. Мы прибыли сюда под вечер, и никого, кроме слуг, не обнаружили. Нам предложили отдохнуть до 22 часов в одной из тридцати комнат для приезжих. Хозяева начали подавать признаки жизни лишь после заката, когда гнетущий дневной зной сменился вечерней прохладой. Вскоре пошел пир горой. К полуночи все двести гостей так развеселились, что все это походило скорее на карнавальное застолье, нежели на празднование сочельника.

После ужина состоялся осмотр иллюминированного сада размером с квадратный километр. С гордостью хозяин показывал нам деревья и кусты, ценой огромного труда выращенные здесь его садовниками. Почва пампы неплодородна, и Фройдэ пришлось затратить на разбивку этого парка немалый капитал. За сотни километров на сотнях грузовиков сюда привозили чернозем. Несколько лет ушло на создание посреди пампы сочного зеленого газона, на котором теперь пестрели разноцветные палатки, качели, столики и удобные стулья.

Среди гостей я встретил удивительно много немцев, прибывших из Германии в Аргентину только после второй мировой войны. Они уже успели кое-как обосноваться — одни поступили на службу, другие открыли коммерческие предприятия. Всех их объединяла тоска по родине, все изнывали от изнурительного, непривычно жаркого и влажного климата. Некоторые из этих господ — как я узнал позже, в недавнем прошлом офицеры-эсэсовцы, — беседовали о только что основанном ими туристическом бюро. Вскоре к ним присоединилась группа бывших военных летчиков, тоже решивших попытать счастья в Аргентине. Тема разговора переменилась, в центре внимания снова оказалась война, особенно ее конец. В числе приглашенных я встретил известных воздушных асов Галланда и Руделя, награжденных Гитлером высшими орденами. Возбужденные, с блестящими глазами, они заново переживали все «прелести» войны. Они во весь голос с горячностью и восторгом вспоминали «великое время правления фюрера Адольфа Гитлера». Я с трудом сдерживался. Куда же меня опять занесло? Даже в Западной Германии эти люди не посмели бы разглагольствовать в таком тоне, по крайней мере, тогда. Всякий раз около них вполне мог бы оказаться человек, искалеченный войной, потерявший на ней близких или лишившийся из-за нее крова. Такой человек наверняка не позволил бы им расписывать «красоты и романтику войны». А уж если бы их слушал бывший узник концентрационного лагеря, то им бы и вовсе непоздоровилось.

Но здесь, на просторах пампы, они находились в кругу единомышленников, и если бы один из них громко крикнул: «Хайль Гитлер!», то, вероятно, никто не набрался бы духу остановить его. Проигрыш войны они считали «случайностью», своеобразным «косметическим дефектом» гитлеровского режима, вообще говоря «прекрасного и нетленного». У них были тысячи причин для объяснения краха нацизма, и они все еще верили в «волшебное оружие», которое по вине какого-то забывчивого растяпы не было использовано в последнюю минуту. Они бы хоть завтра с полным удовольствием «подключились» к какой-нибудь новой войне.

И я спросил себя: «Чем же ты отличаешься от этих людей?»

Никто не посмел бы меня упрекнуть в отсутствии мужества. Но ведь я-то рисковал жизнью по совсем иным причинам, нежели летчики Галланд и Рудель. У меня был спортивный риск, у них — обнаженное в своей примитивности стремление уничтожать других. Вот в чем, по-моему, и заключалось различие между нами. Кроме того, многие из них никогда не нюхали пороха, никогда не испытали угрозы своей физической безопасности. А сколько было в этом кругу подлых убийц, с неслыханной, звериной жестокостью умертвлявших беззащитных узников концлагерей; преступников, повинных в таких злодеяниях, в сравнении с которыми гонения на христиан в Древнем Риме кажутся мне чуть ли не прогрессивным проявлением человеческого духа… Но тогда я всего этого просто не знал.

То ли я слишком долго молчал, то ли сделал какое-то неосторожное замечание, но, помню, в эту ночь под рождество кто-то отвел меня в сторону и настоятельно посоветовал воздерживаться от каких бы то ни было неуважительных оценок фюрера. При этом меня заверили в самых добрых ко мне чувствах. «Если вы не будете им подпевать, они сперва начнут вас бойкотировать, а через несколько недель поставят вас на колени. Вы будете крайне удивлены, поверьте!»

Но я уже ничему не удивлялся: из вчера я перекочевал в позавчера, а ведь искал я какое-то завтра, какую-то новую жизнь. Теперь обстоятельства повелевали мне тщательно обдумывать каждый свой шаг. С Германией я, по сути, порвал все, и восстановить мои связи с ней было бы очень нелегко…

В последующие недели мы покрыли тысячи километров на самолетах и автомобилях, знакомясь с этой огромной страной, пытаясь получше узнать ее.

Аргентину нельзя измерить привычными нам масштабами. Чтобы понять ее, приходилось искать какие-то новые критерии. Вот типичный пример: местный фермер, владевший примерно 20 тысячами голов крупного рогатого скота, после обеда, к которому подавали барашка на вертеле, пригласил нас выпить кофе в придорожном отеле. После получасовой езды со стокилометровой скоростью по прямому как стрела шоссе я спросил, далеко ли еще до отеля. «Сейчас приедем, потерпите немного», — спокойно ответил он. Раскаленная солнцем глинистая дорога покрылась толстым слоем пыли, проникавшей во все щели и поры. Мы мчались уже больше часа и, запыленные с головы до ног, походили на мельников после тяжелого рабочего дня. Справа и слева от нас простиралась плоская, как поднос, равнина, поросшая кустарником и населенная тысячами маленьких попугаев. Сухая, выжженная пампа. Вдоль обочины тянулась примерно пятнадцатиметровая полоса, на которой тут и там стояли небольшие палатки или лачуги из жести. Хозяин разъяснил мне, что по какому-то давнему закону эта полоса не принадлежит никому и что на ней могут селиться все желающие. Здесь оседали беднейшие из бедных, так и не нашедшие себе пристанища в городах. Они овладели трудным ремеслом отлова диких животных с помощью кое-как одомашненных собак. И так как объездчики крупных асьенд не могли держать под контролем огромные площади этих владений, здесь можно было беспрепятственно добывать бесчисленных антилоп, зайцев и иную дичь. Мы сделали привал в палатке одного из этих звероловов, известного во всей округе под именем Канарио. О нем шла молва, будто он пришел сюда пешком из Чили и принялся помогать контрабандистам, пряча незаконно ввозимые товары в никому не ведомых тайниках, затерявшихся на просторах пампы.

Этот невысокий и щуплый бородач лет сорока пяти появился перед нами в сопровождении четырех собак. Не удостоив нас взглядом, он вытащил из зубов одной из них зайца, затем быстро и ловко развел костер. За каких-нибудь пять минут он с какой-то неправдоподобной сноровкой освежевал зайца, разделал его и бросил куски мяса на небольшую сковородку.

Около так называемой палатки — она была совсем крохотная и состояла из рваных лоскутьев — на ветке оливкового дерева едва защищенный от солнца висел небольшой, литра на три, бурдюк из козьей кожи, наполненный спиртным. Что ж, живя в таких условиях, недолго и запить, подумал я. Недели через две страсть этого охотника к пьянству привела к трагедии: он был раздавлен полицейской автомашиной, когда, упившись до положения риз, валялся на шоссе…

Проехав 320 километров, мы наконец прибыли к гостинице у бензоколонки, где вдоволь напились кофе. По местным представлениям, такая далекая поездка не более чем небольшая послеобеденная прогулка!

Что касается пресловутых «моральных норм», то их строжайшего соблюдения здесь, как, впрочем, и в Германии, требовали прежде всего от рядовых «маленьких людей», и полицейские были рады любому случаю пустить в ход свои дубинки. Я это сам наблюдал из окон моего номера на четвертом этаже, ибо прямо подо мной, во дворе, располагался полицейский участок с несколькими камерами. Часто уже на рассвете раздавались крики людей, избиваемых в камерах. Не раз я просыпался от этих криков. Иногда по утрам полицейские загоняли задержанных во двор и привязывали их к прислоненным к стене стремянкам. В этом положении арестованные проводили мучительные часы под жгучим солнцем. Пить им не давали. Если, не выдержав этой пытки зноем, они издавали стон, их нещадно стегали кожаным хлыстом…

В разговорах с богатыми коммерсантами я узнавал о практикуемых здесь «деловых методах», которые в Европе, вероятно, повергли бы в смущение даже самых прожженных жуликов. При крупных государственных заказах на импортные товары ловким оптовикам удавалось сбывать полуфабрикаты или некомплектные товары как готовые изделия и получать за них соответствующую цену. Так, в Аргентину ввозились автомобили без запасных колес, танки без гусениц, станки без приводных электромоторов. Импортер наживался вторично, получая дополнительные заказы на недостающие части, и, разумеется, делил выручку с правительственными чиновниками, ведавшими этими операциями.

Некоторое время Гизела и я старались не замечать постигавшие нас крупные и мелкие разочарования, но постепенно все это стало просто невтерпеж, и мы решили обстоятельно и всесторонне обдумать положение, в котором очутились.

В кругах немцев-эмигрантов хорошо запомнили мои неоднократные высказывания о бессмысленности обеих мировых войн. Не скажу, что я был открыто отвергнут ими или предан остракизму, но их желание и готовность помогать мне заметно ослабели. Всего приходилось ждать, ждать долго и унизительно. Вдобавок все трудности и неудачи осложнялись плохим знанием испанского языка.

И когда в правительственной резиденции я вел переговоры с каким-нибудь секретарем или уполномоченным автомобильного клуба, то не мог избавиться от ощущения какого-то бесконечного топтания на месте. Никакой твердой договоренности, одни пустые посулы. Никаких ясных решений — сплошная расплывчатость, тончайший песок, сеющийся сквозь пальцы.

«Приходите еще раз, продолжим разговор, поможем!»

Я приходил снова и снова, и все повторялось сначала:

«Послезавтра или через несколько дней — быть может, уже на следующей неделе, то есть в будущем месяце мы пример решение. Patienta[34], сударь мой, наберитесь patienta, и все будет так, как вы хотите!»

Эти нескончаемые призывы к терпению, безусловно, превосходили мою способность терпеть. Но я хотел добиться своего и не сдавался.

Вскоре моя жена стала проявлять первые признаки недовольства и протеста, перешедшие позже в какую-то апатию. Дело приняло серьезный оборот, я не мог не видеть ее удрученности и наконец вызвал ее на откровенный разговор.

«Не будем обманывать друг друга, Манфред, — сказала она. — Мы ошиблись, просчитались. Давай вернемся домой. Уж лучше я стану прачкой в Германии, чем буду раскатывать здесь в автомобилях. Этот город страшен, а вся эта серая страна и ее люди еще страшнее!»

Гизела права, подумал я, но капитулировать я не могу. Ведь устроились же здесь другие, значит, устроимся и мы. Только не падать духом.

«Если ты любишь меня, уедем домой», — то и дело повторяла жена.

И наконец решение созрело: уехать, вернуться в Германию, вернуться к жизни, от которой мы бежали. Но как, зачем? Искать в Германии «новое начало»? На какие средства жить там? Теперь мы даже не могли оплатить обратный проезд на пароходе или в самолете. Мне нужна была помощь, и я не знал, у кого просить ее.

Я подумал о Джеймсе Льюине, но не представлял себе, как его разыскать. Наши друзья в Германии, так же как и мы, не имели валюты. Супруги Караччиола? Я не решался обратиться к ним: ни Рудольф, ни Алиса не поняли бы, почему я так быстро спасовал перед трудностями и хочу вернуться в Германию. В общем, я не знал, что мне предпринять.

И вдруг я вспомнил: Цент! Руди Цент — вот кто поможет мне, больше того — поймет меня. Кроме того, он был достаточно богат.

Я договорился с Гизелой о шестидневном молчании на эту тему. Каждый из нас должен был хорошенько обо всем подумать, взвесить все, что говорило «за» или «против» этого решающего для нас шага. То были нелегкие дни, но все-таки они увенчались долгим и обстоятельным разговором, приведшим нас к единственно возможному выводу: покинуть Аргентину! Последствия этого решения были для нас неудобны, неприятны, гнетущи, жестоки! Но с этим приходилось заранее смириться.

В пространном письме к Руди Центу я описал ему наше положение и просил о кредите на обратный проезд. Через несколько дней я получил из Ливерпуля ответ и денежный перевод для проезда на теплоходе.

В феврале 1950 года, полные смятения, мы пустились в обратный путь на борту шведского грузового судна с несколькими пассажирскими каютами. Три недели, проведенные на этом вполне современном теплоходе, обернулись для меня тяжелым испытательным сроком. Я много размышлял о своей жизни. Ведь до этого момента я никогда не шел на попятный. А вот теперь это случилось, и мною овладело чувство неуверенности в себе. Я никогда не уклонялся от своего пути, не поддавался мелочным сомнениям и вдруг оказался в тупике. Мне во что бы то ни стало нужно было вновь обрести прежнюю твердость характера и решимость. Быть может, скорее всего это удастся за рулем гоночной машины, думал я. Так или иначе, я должен был восстановить свою спортивную форму. Поэтому с первого же дня нашего морского переезда Гизела и я приступили к тренировке. Нам приходилось бороться с немалыми соблазнами: лакомыми блюдами шведской кухни и отличными напитками, пренебрегать которыми было просто очень трудно. Но мы хотели достигнуть своей цели и оставались непреклонными: отказались от половины положенного нам рациона пищи, из жидкого выбрали только чай, и то не более двух чашек в сутки. Наше морское путешествие через экватор должно было продлиться двадцать три дня. За это время я решил похудеть на шесть килограммов. Хотелось доказать самому себе свою способность проявить волю и не отступаться от задуманного. Среди наших попутчиков была группа французских прыгунов с трамплина. Вместе с ними мы стали заниматься на палубе гимнастикой. Несмотря на тропический зной, мы ежедневно тренировались не меньше двух часов. За гимнастикой следовал час плавания в бассейне, наполненном едкой от соли морской водой. После каждой трапезы я надевал три толстых пуловера и совершал 45-минутную прогулку по различным палубам. Весь день проходил по железному распорядку. Намеченный режим соблюдался неукоснительно и без малейших отступлений. Я очень ясно понимал, что для преодоления любых ожидавших меня неурядиц и препятствий мне, безусловно, понадобятся полноценные физические силы.

Но описание нашей поездки было бы неполным без упоминания о нашем умном и прозорливом шведском капитане Иогансене, человеке могучего телосложения. Его жизненный опыт подтверждал многие мои предположения. Уже тогда он предсказывал скорое окончание эпохи колониализма, ибо внимательно следил за национальным подъемом цветных народов и не сомневался в победоносном исходе их освободительной борьбы. «Господство белых над черными подходит к своему концу, — не раз говорил нам этот великан. — Если мы хотим остаться в первой шеренге народов мира, нам необходимо усвоить новую мораль». Он вдохновенно мечтал об истинно гуманных идеях, способных видоизменить весь мир и заставить умолкнуть оголтелых крикунов, призывающих к новой войне. Когда после многочасовых бесед с нашим капитаном мы выходили из его каюты, я ощущал какое-то просветление и чувствовал себя крепче телом и душой…

15 марта 1950 года, после этого замечательного путешествия, наше судно ошвартовалось в гамбургском порту. Не скрою — я с радостью ступил на землю родины, хотя, как уже сказано, в Аргентине я утратил уверенность в себе и теперь, в сущности, оказался на той же точке, от которой недавно оттолкнулся.

На мюнхенском вокзале меня встретили старые друзья и несколько журналистов, и я вдруг показался себе каким-то беглецом, которого поймали и, простивши, доброжелательно ведут в его старый немецкий дом.

Пресса уделила довольно большое место моей зарубежной «экскурсии». Все-таки после войны из всех видных представителей немецкого спорта я оказался первым, кто отправился за границу, чтобы представлять там германский флаг. Но тем сильнее было разочарование общественности — ведь в Аргентине я ни разу не принял старт. Поэтому я счел уместным устроить пресс-конференцию и разъяснить скрытые причины моего отказа участвовать в гонках под Буэнос-Айресом. За добрым мюнхенским пивом и вареной телячьей колбасой я рассказал журналистам о моих приключениях в Южной Америке. В ходе беседы мне пришлось с грустью отметить, что среди тамошних немцев все еще силен националистический взгляд на мир, что они все еще считают Германию пупом земли, а аргентинцев — людьми, только что перекочевавшими из двенадцатого века в тринадцатый. Из Аргентины я вывез немало неприятных впечатлений, но на моей пресс-конференции я защищал эту страну и ее людей с внутренним подъемом, удивившим меня самого… Итак, я снова приехал в ту Германию, которую постепенно начинал ненавидеть.