Без борьбы нет победы

Глава XXIV Где встречать новый год?

В разгар подготовки к рождественским дням вдруг раздался таинственный телефонный звонок: «У меня для вас припасен небольшой праздничный подарок! Небольшое предостережение!»

На вопрос: «Кто говорит?» — я услышал: «Не имеет никакого значения! Я звоню вам из Сант-Адельхайма, и этого, пожалуй, достаточно!»

Я насторожился: вымышленный «Сант-Адельхайм», несомненно, означал хорошо мне известный Штадельхайм.

«Поговаривают, будто Браухич скоро опять прибудет к нам. Вас это, по-моему, должно заинтересовать. В общем, считайте, что я вам дал намек!»

Затем послышались частые гудки — мой собеседник повесил трубку.

Я, конечно, здорово разволновался, присел на стул я засвистел сквозь зубы. «Проклятие! Только этого не хватало! Неужели правда? Неужели опять в этот страшный дом?.. Но кто же мне позвонил?» Я молниеносно перебрал в памяти всех, кто мог бы это сделать. Голос казался мне незнакомым. Впрочем!.. Я вспомнил. Этого человека я едва знал. Да, именно таким хриплым голосом он скликал своих людей во время прогулки на тюремном дворе. Однако этот надзиратель никогда не проявлял какой-либо симпатии ко мне. И все же он мне позвонил. Бесспорно, он — я уже не сомневался. Но зачем и почему именно теперь? Обосновано ли его предупреждение? К сожалению, этого я не мог знать.

Как бы то ни было, но мой покой, ощущение относительной безопасности, предвкушение праздника — все это сразу улетучилось. Ни на минуту я не мог забыть об этом странном звонке и главное — не решался рассказать о нем жене. Он казался мне и дружеским предостережением, и вместе с тем зловещим сигналом.

Может, они мне только дали передышку, подумал я, чтобы успокоить людей, протестовавших против моего ареста, а теперь снова упрячут меня в каменный мешок, причем уже на неопределенный срок.

Большая трудность заключалась в том, что в этой обстановке я не представлял себе, с кем посоветоваться, кому довериться. Состояние моей жены оставалось тяжелым, нервные припадки не прекращались, и я ни в коем случае не хотел преждевременно усугублять ее душевную депрессию. И все-таки что-то надо было предпринять. Не мог же я, в самом деле, пустить все на самотек.

Утром, перед сном, за столом, куда бы я ни ходил, где бы ни находился — везде меня преследовала тягостная неизвестность, тревога, страх. Что будет завтра? Через сколько дней они снова придут за мной?

Когда по утрам раздавался звонок почтальона, мне всякий раз чудилось, что это вовсе не почтальон. Теперь я всем своим существом прочувствовал все, что незадолго до войны переживал мой друг Джеймс Льюин, ежедневно ожидавший прихода гестаповцев.

Уже дважды эти «джентльмены» звонили у моей садовой калитки и уводили меня с собой. А что, если этот загадочный звонок был провокацией? Что, если меня просто хотят запугать, подавить морально, разрушить уют моего дома, вырвать меня из семейной обстановки? Я уже видел столько подлости со стороны властей, что был готов поверить во что угодно! Инстинкт, внутренний голос твердил: будь осторожен! Осторожность — главное!

Мне следовало на что-то решиться. Вот это-то и было труднее всего. Сначала я хотел дождаться конца рождественских праздников, а после них все-таки рассказать обо всем жене, полагая, что это не будет поздно.

После отравленных дней рождества я поехал в Мюнхен к моему старому другу автомеханику Герману Билеру. С ним я познакомился и подружился еще давно, когда он работал подмастерьем в одной лейпцигской ремонтной мастерской. Впоследствии он переехал в Мюнхен, где мы с ним часто встречались. Билер сердечно принял меня в своей уютной квартире, я и выложил ему все, чтобы было на душе. Рассказал о таинственном телефонном разговоре и сделанном мне предостережении. Он спокойно слушал, изредка поглядывая на меня добрым встревоженным взглядом, не вязавшимся с его обликом глубоко уверенного в себе и чуть сурового человека.

«Видишь ли, Манфред, — медленно проговорил он с характерным швабским акцентом, — я уже давно ожидал чего-то в этом роде. Так было при нацистах, так осталось и сейчас. Кто не с ними, того они преследуют — кто бы он ни был». Дружески положив ладонь на мою руку, Герман продолжал: «Давай-ка подумаем вместе. Ты понимаешь, что они снова заберут тебя? И уже не на два-три месяца — на годы. Тебе надо убираться, это ясно как день. Но как? Куда? Обычный официальный путь с паспортом и визой не для тебя. То есть ты не сможешь уехать к Караччиоле в Швейцарию или к твоим бельгийским друзьям. Значит, остается только одно направление…»

«На Восток? В ГДР!»

«Конечно! Именно в ГДР! По-моему, Манфред, это единственный путь для тебя».

Еще около двух часов мы озабоченно обсуждали мои дела и решили, что мне необходимо еще раз спокойно все обдумать и переговорить с Гизелой. Герман предложил встретиться снова на следующий день.

По пути домой в моем измученном мозгу вертелась только одна мысль: как собраться с силами, какие найти слова, чтобы рассказать обо всем жене, как убедить ее сняться с якоря и навсегда покинуть наш обжитой дом.

Удар ошеломил ее больше, чем я предполагал. Я взывал к ее добрым чувствам ко мне, взывал к разуму, который должен был помочь нам найти единственно возможный выход. Через несколько часов она успокоилась и согласилась, что главное для меня — это улизнуть от полиции. Но вместе с тем она сказала, что не поедет со мной, а в надежде на недолгую разлуку станет ждать меня в нашем штарнбергском домике.

На другой день я снова приехал к Герману Билеру и сообщил ему о своем твердом решении возможно скорее покинуть «свободную» Федеративную республику. Герман кивнул и сказал: «Другого я и не ожидал. Я точно знаю, как тебе помочь. Есть у меня друг, с которым во время войны я сделал немало хороших дел. Неболтливый и стопроцентно надежный человек. Прежде он работал таксистом в Берлине, а в последние годы войны специализировался на ночных поездках со всяким высокопоставленным сбродом. В общем, свойский парень, ловкий пройдоха, которого, кстати, прозвали «плутом». Под конец войны он оказался в Мюнхене и занимается здесь своим прежним ремеслом, правда уже в дневное время. У него масса знакомых, широкие связи, так что вчера я с ним посоветовался. И, знаешь, не зря. Мы быстро договорились. Из Мюнхена он отвезет тебя в одно пограничное местечко. Все согласовано, и он ждет моего звонка по телефону. Через родителей его жены — а она как раз оттуда родом — он без труда организует твой дальнейший маршрут. Там, по его словам, немало проводников, знающих удобные и безопасные переходы. Короче, положись на «плута», он устроит все в лучшем виде».

Я с благодарностью пожал руку моего друга и сказал: «Что бы я стал делать без тебя? В такой трудный момент моей жизни ты направляешь меня по единственным рельсам, ведущим к спасению».

После моего освобождения из тюрьмы полиция установила строгое наблюдение за моим домом, следила, когда я прихожу и ухожу. Зная это, я решил больше не возвращаться к себе. Было бы глупо попасться в самую последнюю минуту. Я позвонил жене и попросил ее приехать ко мне в Мюнхен. Мы встретились в одном кабачке, пропахшем пивом и табачным дымом. Я ей коротко сообщил, что собираюсь в этот же вечер покинуть Федеративную республику и домой уже не поеду. Бедная Гизела! Как нелегко было ей в полном одиночестве вернуться в Кемпфенхаузен, уложить для меня два чемодана и привезти их обратно, в ту же ресторацию. Тем временем Герман занялся последними приготовлениями к моему отъезду.

Точно в назначенное время, в 20 часов, мы подъехали к началу автострады, где «плут» уже поджидал нас в своей машине. Я перегрузил в нее чемоданы и после горестного, поистине душераздирающего прощания с Гизелой двинулся в путь, к границе ГДР.

Много километров мы проехали молча. Наконец мой спутник обратился ко мне па приятном, чуть грубоватом берлинском диалекте. Желая отвлечь меня от мрачных дум, он поведал мне свои автомобильные заботы — мы ехали на старой машине «опель-капитан». Его простой и дружелюбный тон понравился мне, вскоре мы разговорились и вспомнили целую кучу знакомых нам берлинских ночных гуляк. Беседа с «плутом» немного рассеяла меня, слегка ослабила нервное напряжение после этого мучительного, жестокого дня.

Я совершенно не представлял себе толком, как все пойдет дальше. Но я сидел в машине и ехал к границе — это успокаивало. Еще в ту же ночь должно было решиться, удастся ли мне мой прыжок в мир безопасности и свободы. Невольно я выпрямился на сиденье, для успокоения взял предложенную мне сигарету. Словно угадав мои мысли, «плут» (его настоящего имени я так и не узнал) спросил меня: «А вы уже знаете, чем будете там заниматься? Или вас там ждут?» На оба эти вопроса я мог ответить только отрицательно. Все было покрыто мраком неизвестности, и во всем, что касалось моего ближайшего будущего — или, как я говорил себе, «переходного периода», — я, естественно, полагался только на самого себя…

Наконец мы прибыли на место. «Плут» отправился к родителям своей жены, и около часа я прождал его невдалеке от их дома. «Вам здорово повезло! — сказал он, вернувшись ко мне. И шепотом добавил: — «Через полчаса мы доедем до развилки, где вас ожидает другая машина». Я молча пожал ему руку.

Мы медленно подъехали к месту встречи и в лучах фар увидели «незнакомца», стоявшего около автомобиля. Нам было достаточно нескольких слов, чтобы «опознать» друг друга. Я снова перегрузил чемоданы и быстро простился с «плутом». «Ну, значит, ни пуха вам ни пера», — вполголоса проговорил он и исчез в темноте.

Мой новый водитель, невысокий и крепкий с виду мужчина лет сорока, приветливо сказал мне: «Прежде всего садитесь и устройтесь поудобнее. До рассвета еще много времени. Главное, вести себя спокойно и не натворить глупостей. Если сделаем все правильно, дело выгорит. Сейчас проедем несколько километров до одного лесочка, а там я вам все объясню». Мы поехали. Сначала говорили о каких-то пустяках, потом он рассказал мне увлекательную историю о своей первой встрече с политическими эмигрантами. «Должен вам сказать, что переброской беженцев я занимаюсь в исключительных случаях и вовсе не ради заработка, — сказал он. — Но отказывать людям нельзя: очень уж у нас много всякой несправедливости и насилия, вот и помогаешь, когда можешь, Понимаете?»

Забравшись в глубь леса, он заглушил мотор и выключил подфарники. С этой минуты мы стали вести себя как два охотника в засаде: не курили и говорили только шепотом, хотя окна машины были закрыты. «С первым проблеском на горизонте мы тронемся, — сказал мой новый друг. — Ехать отсюда ровно семнадцать километров. Там ручей. Пока доедем, как раз уже будет достаточно светло, чтобы не свалиться в воду. Придется идти подлеском. Земля неровная, не паркет — сами понимаете. А тут у вас два чемодана — значит, не торопитесь, иначе вываляетесь в грязи. Так что твердо запомните: идти надо очень спокойно! Я еще немного подвезу вас, потом остановлюсь и поставлю чемоданы точно в нужном вам направлении. Через пятьдесят метров увидите одинокую ель, пойдете прямо на нее. Сразу за елью ручей. Повернете направо — и тридцать шагов вдоль берега. Тут увидите переход. Точно считайте шаги, а то еще промахнете мимо него и начнете нервничать. Перейдя ручей, сделаете опять-таки тридцать шагов в обратную сторону и снова выйдете на дорогу. Запомните — справа, в четырехстах метрах, домик западногерманского погранпоста. Поэтому держитесь левее и не выходите из низкого сосняка, пройти через него нетрудно. Еще примерно двести пятьдесят метров — и вы у контрольной полосы, вспаханной вдоль границы ГДР. Ну а дальше действуйте самостоятельно. И главное, не бойтесь, этот ранний час — самый надежный для такого предприятия».

Когда мы наконец доехали и быстро, стараясь не производить никакого шума, выбрались из машины, мой водитель спокойно и уверенно подхватил мои чемоданы и поставил их, словно два указателя направления. Мое сердце здорово колотилось. Не тратя времени на торжественные прощальные слова — он еще в машине напутствовал меня добрыми пожеланиями, — я взял свой багаж, распрямился и как только мог тихо зашагал в сторону одинокой ели. Все получилось удачно, если не считать довольно трудный переход через ручей, разбухший от осеннего паводка.

Продолжая свой путь, я то и дело призывал себя к спокойствию и выдержке. Забитые вещами кожаные чемоданы оттягивали руки, точно свинцовые чушки, но я не решался поставить их на землю и передохнуть. Обливаясь потом, я вошел в густой лиственный лес. Судя по описанию моего проводника, это уже была территория Германской Демократической Республики, и я решил ненадолго остановиться и перевести дух.

Я не успел сделать и пяти вдохов, как в кустах что-то зашелестело и меня окликнули. Тут же передо мной выросли три пограничника ГДР. Никогда в жизни не забуду встречи с этими солдатами. Я был спасен!

Никогда еще я не ощущал с такой остротой различие между двумя мирами: преследуемый и затравленный, я вдруг оказался под защитой друзей. Это было ранним утром 31 декабря 1954 года. Я отказался от предложенного мне в знак приветствия глотка коньяку — боялся охмелеть и окончательно расчувствоваться.

Вскоре за мной приехала машина, доставившая меня в штаб, где мне любезно помогли продолжить путь в Берлин. Ожидать пришлось недолго, все делалось быстро я четко. Я переживал минуты какого-то большого, настоящего счастья, непередаваемую радость, охватывающую человека, которому удалось избежать большой опасности. Во время долгой автомобильной поездки я чувствовал то тревогу перед неизвестностью, то полную опустошенность. Страх, конечно, исчез, и я вновь свободно дышал, но ведь самые прочные корни моего бытия я пустил в Баварии, а здесь предстояло начать все сначала. Это будет очень и очень сложно, раздумывал я, здесь все другое — и условия жизни, и взгляды на нее. И все-таки я не сомневался, что сумею собственными силами преодолеть все трудности.

Прибыв в Берлин, я решил не останавливаться в отеле. Это значило бы выдать свое местонахождение и тем самым натравить на Гизелу полицию.

Передо мной встал вопрос: куда податься в 18 часов, в начале новогоднего вечера? Куда пойти незваным гостем? Наконец я разыскал по телефону одного хорошего друга, в чьем доме нашел приют. Мне даже удалось вполне достойно проводить этот решающий для меня год и с добрыми надеждами вступить в новый.

Я боялся, что жители Кемпфенхаузена заметят мое отсутствие уже в новогоднюю ночь. К сожалению, эти опасения подтвердились, о чем мне впоследствии рассказала жена. Она не стала скрывать факта моего отъезда, и сразу же ее со всех сторон обступили всякого рода «доброжелатели», уговаривая ни в коем случае не следовать за мной в Германскую Демократическую Республику.

И все-таки уже в январе она приехала ко мне в Берлин, и мы договорились о линии ее поведения на случай возможных расследований со стороны властей. С полным взаимопониманием мы беседовали о нашей дальнейшей жизни. Правда, вначале Гизела ни за что не хотела переселиться в ГДР. Она не могла примириться с мыслью о необходимости расстаться с нашим уютным домом, который она так любовно отделывала и обставляла. Ей казалось, что мое пребывание в ГДР может и должно быть кратковременным. В этой связи она придала особенное значение амнистии, которой ожидали в ФРГ. Там поговаривали о намерении бундестага принять закон о поголовном помиловании подданных республики, преследуемых по политическим мотивам. Она не только надеялась, но и твердо верила в это.

Я же, естественно, не мог стоять одной ногой в Западной, а другой в Восточной Германии. При прощании Гизела обещала часто навещать меня, чтобы хоть немного облегчить нашу разлуку.

Между прочим, очень скоро я убедился, что зловещее предостережение, которое я услышал на прогулке в тюремном дворе от наркомана Барта, было абсолютно обоснованным. Штутгартская газета «Зюдвестдойче вохенцайтунг» сообщила об одном судебном процессе, открывшемся уже в мое отсутствие. Вот что я прочел: «В понедельник 20 июня в Мюнхене прошли первые судебные заседания по делу Комитета за единство и свободу в германском спорте. Как известно, обвиняемые отказались предстать перед судом, который они объявили пристрастным. Процесс на время отложен. И все же стоит остановиться на некоторых подробностях первого дня. После открытия процесса сторонам был представлен в качестве медицинского эксперта д-р Гервек, старший советник медицины из Мюнхена. Журналисты за столом прессы изумленно переглянулись. Один из них задал вопрос: «Кому же они собираются выписать «охотничье свидетельство»?»

Привлечение медицинского эксперта доказывает, что суд ставит под сомнение вменяемость кого-то из свидетелей или обвиняемых. Если кто-либо из участников процесса объявляется невменяемым, то, разумеется, его нельзя судить. Также нельзя признать действительными его показания. В таких случаях юристы говорят о выписке «охотничьего свидетельства».

«Не так уж трудно попять, — продолжала газета, — в чем состоял замысел суда. Видимо, он сводился к установлению невменяемости председателя Комитета за единство и свободу в германском спорте. И тогда вся работа, которую провел известный и всеми уважаемый бывший гонщик фирмы «Мерседес» в интересах объединения и раскрепощения немецкого спорта, была бы объявлена проявлением «духовной ненормальности». Едва ли можно придумать другую версию, объясняющую присутствие в зале суда психиатра…»

Итак, мне предстояло попытаться найти свое место в этом новом, совершенно непривычном для меня мире и добиться какого-то внутреннего удовлетворения.

Поэтому я искренне обрадовался предложению киностудии ДЕФА сотрудничать в создании фильма об автогонщиках. Предложение вскоре приняло форму договора, обязывавшего меня к серьезной работе. Договор предусматривал мое участие в разработке сценария. Кроме того, мне поручили техническую консультацию по натурным и павильонным съемкам. Таким образом, я был загружен сполна. В дружеской атмосфере большого творческого коллектива за год с небольшим был сделан фильм «Соперники за рулем», основанный на эпизодах моей жизни, особенно ее южноамериканского периода.

Но в течение этого года меня волновал и другой вопрос: я испытывал потребность лично поблагодарить тысячи людей, протестовавших против моего заключения перед участковым судом в Мюнхене и федеральным судом в Карлсруэ. На собственном примере я хотел им показать, что каждая их подпись, каждое имя и стоящая за ним человеческая личность не пустой звук, а нечто весомое, реальное.

Я использовал для этого каждую свободную минуту между съемками. Во множестве маленьких и средних городов, на фабриках и заводах я вновь и вновь убеждался, с каким интересом люди слушали мои рассказы о событиях, пережитых мною в Западной Германии.

В первое время я жил в отеле «Нева» — моя квартира еще не была готова.

Однажды, на исходе воскресного дня лета 1954 года, я, как и во все предшествующие недели, работал над сценарием фильма. В комнату едва проникали лучи заходящего солнца, на дворе уже умолкло монотонное чириканье воробьев. Из моего окна на четвертом этаже открывался обычный для этого района вид: кусочек неба и трубы. Но меня угнетал узкий двор и близкие окна напротив. Часто я казался себе птицей в клетке. Я не привык к такой стесненности, а доносившиеся до меня звуки казались мне резкими и даже какими-то злобными.

Я старался не вспоминать мой пронизанный солнцем дом в Кемпфенхаузене, пышную зелень деревьев и всевозможные растения в саду.

Здесь, в Восточном Берлине, приходилось с бою брать такси, а там в моем гараже стоял мощный скоростной «порше». Эти мысли угнетали меня. Я все никак не мог «исправиться» и тосковал по привычным удобствам, мысленно то и дело видел себя рядом с женой, среди сотен мелочей, доставлявших мне столько радости.

И вот эти мои мысли, мое одиночество в отеле в такой чудесный летний день окончательно испортили мне настроение. В первые полгода было невероятно трудно приспособиться к новым условиям, немыслимо тяжело жить без жены, и я решил тем или иным способом доказать самому себе, что во мне еще жива несгибаемая воля. Остался ли ты прежним Манфредом фон Браухичем, «твердым как сталь», спрашивал я себя…

После долгих размышлений я решил разом бросить курение — просто чтобы утвердиться в собственных глазах. Правда, я никогда не был «злостным» курильщиком, но все же выкуривал по 15–20 сигарет в день.

В моем тогдашнем положении такой шаг означал жестокое нарушение моих привычек. Но только так я мог проверить свою волю. А именно этого я и хотел!

Как и во всех подобных случаях в моей жизни, это намерение — безусловно, вполне разумное — я осуществил немедленно. То есть буквально с той самой минуты я перестал курить и до сегодняшнего дня не возвращался к этой привычке. Все курильщики поймут, что дьявол-искуситель — особенно в часы моего одиночества — то и дело нашептывал мне: «Сделай одну или две затяжки! Ничего страшного, все равно никто не видит!» Но я был тверд. В свой следующий приезд ко мне Гизела крайне удивилась этой новости. Уж она-то хорошо понимала! как мне было трудно выполнить свое решение.

Ее сообщение о полицейском надзоре, под который ее поставили, очень расстроило меня. За два месяца, прошедшие после моего ухода, власти перешли к форменной осаде нашего дома и участка. Казначейство требовало погашения каких-то вымышленных недоимок по налогам. Гизелу истерзали угрозами принудительной продажи имущества с торгов, и выглядела она какой-то затравленной и потерянной. И все-таки как утопающий за соломинку она цеплялась за Кемпфенхаузен, надеясь, что раньше или позже, но все-таки будет провозглашена амнистия.

Радостным просветом в мрачной жизни моей жены был приезд в Кемпфенхаузен моего английского друга Цента. Правда, он пробыл у нее меньше часа, но все-таки это были минуты какого-то ободрения и забвения. Цент совершал деловую поездку по нескольким городам Западной Германии. «Когда я рассказала ему о нашей нынешней разлуке, — говорила мне Гизела, — он улыбнулся, потер руки и сказал: «Я это уже давно предвидел. Но подождем немного. Манфред везучий, все у вас наладится. Я, конечно же, навещу его в Восточном Берлине».

Мне тоже очень захотелось встретиться с Центом, и, как выяснилось, ждать этой встречи пришлось не так уж долго. Услышав его голос по телефону, я просиял. Он уже находился в моем отеле и звонил от портье. «Черт возьми! В последний раз я никак не предполагал увидеть тебя именно здесь, — затараторил он, едва открыв дверь. — Скажи честно, старик, это было действительно необходимо? Надо ли было сразу же зайти так далеко? Я, между прочим, вовсе не уверен, что предстоящий процесс в Федеративной республике так уж опасен для тебя. Пресса отзывается о тебе совсем не дурно, а некоторые газеты даже сурово критиковали методы боннской полиции!»

Все это он выпалил с пулеметной быстротой, сделал глубокий вдох и опустился в кресло.

«Обещаю тебе, Руди, говорить обо всем совершенно точно, — смеясь, ответил я, — говорить только чистую правду, ничего, кроме правды, и ни о чем не умолчать! Но прежде чем начать, прошу тебя рассказать о твоих родных в Ливерпуле и о твоей фирме».

«К сожалению, мой отец умер еще три года назад, и мне пришлось взять па себя полную ответственность по руководству всеми довольно сложными экспортно-импортными делами. Это значительно изменило мою жизнь и, признаюсь тебе, во многих отношениях и мое мировоззрение. Ты ведь хорошо помнишь, как в свое время мы с тобой носились с идеями, казавшимися нам почти что революционными. Мы считали, что в общей картине жизни общества многое должно измениться, чтобы больше никогда не повторился такой ужас, как последняя война. Но теперь, когда я впрягся в дело и тяну лямку, мне стало ясно, что куда легче жить по старинке, не изменяя старым привычкам. Прежде я был свободным и, как ты помнишь, очень подвижным человеком, теперь же я в оковах. Приходится приглядываться ко всему, приспосабливаться, жить с волками и по-волчьи выть».

Тем временем принесли заказанный мною советский коньяк и пильзенское пиво, что вызвало одобрительную улыбку на лице моего гостя. Мы выпили по первой, и он попросил меня приступить к рассказу.

«Значит, про мое сидение в тюрьме ты уже знаешь», — начал я.

«Да, — ответил он, — знаю, что за государственную измену, подрывную деятельность и тайный сговор тебя…»

«Совершенно точно, — весело перебил его я, — я решил взорвать боннский бундесхауз, для чего Вальтер Ульбрихт лично передал мне пять фунтов динамита… Ты не удивляйся, примерно в таком духе они и хотели пришить мне дело о подрыве основ государства».

«Одним словом, они испугались тебя, так, что ли?» — спросил он.

«Это верно, но лишь отчасти. Я призывал к борьбе с ними и стал им неугоден. Чтобы запугать других, они решили заткнуть мне рот. На дороге, по которой маршируют эти типы, не должны раздаваться голоса за мир».

«То есть покрепче прижать тебя, чтобы другим неповадно было», — сказал он.

«Вот именно», — подтвердил я.

«А про какую это дорогу ты только что говорил?» — спросил Цент.

«Я говорил о дороге военных приготовлений, по которой идут боннские хозяева. Вспомни наши встречи в Ноттингхэме в 1938 году. Тогда национал-социалистам удалось одурачить даже ваших государственных деятелей. Не говорю уже о Мюнхенском соглашении и роли вашего мистера Чемберлена, поощрившего Гитлера на еще больший бандитизм по отношению к народам Европы».

«Мы, англичане, трезвые люди, и нам трудно понять ваш склад ума. Видимо, немцам вечно нужен какой-то вожак, чтобы превозносить его в экстазе и покорно следовать за ним. Не обижайся на меня, дорогой Манфред, но все вы слишком дорожите наполнением своих желудков. Однако сам знаешь, когда брюхо набито, мозг становится ленив. То есть, вообще говоря, когда перегружена утроба, заметно ослабевает желание мыслить нормальными категориями. И если так будет продолжаться, то вы, немцы, снова покатитесь под гору».

«К сожалению, нарисованная тобою картина в точности соответствует действительности, — тихо сказал я. — Поехал бы ты в Западную Германию, Руди, и поглядел, как прожженные нацисты снова замешивают свое затхлое тесто и начиняют его протухшим изюмом. Ты ужаснешься, уверяю тебя!»

«Да, ты прав, возразить нечего. Новая германская опасность, исходящая из Бонна, очень тревожит англичан. Федеративную республику открыто обвиняют в неонацизме и реваншизме. Мои соотечественники в ужасе от того, что нацисты вновь поднимают голову».

«Добро бы речь шла об одних мелких чиновниках, — ответил я. — Но дело не только в них. Вот тебе пример: когда я сидел в тюрьме, в Мюнхен из Карлсруэ приехал прокурор Вагнер — представитель федерального суда. В день проверки обоснованности моего содержания под стражей он орал на меня, словно имел дело с глухим, и несколько раз назвал меня «преступником». В прошлом этот человек — член нацистской партии и начальник отдела кадров прокуратуры города Бреслау, нынешнего Вроцлава. То есть от него всецело зависело распределение многих прокурорских должностей. Вагнер строго следил, чтобы все его ставленники «шли в ногу» и чтобы ни один из них, не дай бог, не пожалел польских патриотов или борцов Сопротивления. И именно этот самый Вагнер занимает сейчас пост прокурора в высшем конституционном суде! А ведь это совсем незначительный, почти невинный пример, если вспомнить о судьях, которые при Гитлере ежедневно выносили смертные приговоры, а сегодня вновь носят судейскую мантию. Единство Германии по рецепту этих господ мыслится как господство Бонна от Вислы до Рейна. Только так!»

Цент сильно разволновался. Он действительно не знал всего этого.

«Неужели, Манфред, дело зашло так далеко?

Мы еще долго разговаривали, и постепенно он понял, что путь в столицу ГДР оказался для меня единственно возможным.

«Но не тяжело ли тебе? — спросил Руди. — Не жалеешь ли ты иногда об этом шаге?»

«Многое было и остается для меня сложным. Но в своей борьбе я никогда не одинок. Ибо во всем мире ее ведут сотни тысяч, миллионы людей. Они поняли, что в интересах всего человечества старые порядки обязательно должны быть изменены и улучшены! Что же до твоего второго вопроса, то честно скажу тебе: да, часто мне приходилось стискивать зубы, но ни разу я не пожалел о том, что сделал. Я не мог иначе».

Чтобы спокойно продолжить разговор, мы заказала себе ужин в номер.

«Главная причина моих поступков, Руди, — это все, что я испытал и пережил во время последней войны, растормошившей мою совесть. Страшные разрушения, непередаваемые муки населения, вызванные воздушными налетами англичан и американцев, переполнили меня ненавистью к тем, кто развязал эту безумную войну. И еще тогда я поклялся: всякий, кто будет прямо или косвенно содействовать подготовке новой войны, — мой смертельный враг! Другим важным обстоятельством была моя деятельность в промышленности, благодаря которой я получил широкое представление об образе жизни главных виновников войны. Чем больше проливалось крови, тем больше они загребали денег. Посмотрел бы ты, как они жили! Словно какие-то паши, или магараджи! А меня от этого тошнило, и я решил раз и навсегда: «Никогда больше ты не станешь помогать им, как бы ничтожна пи была твоя помощь!»

«И правильно, Манфред, совершенно правильно! — с неожиданной горячностью воскликнул Руди. — Но все мы слишком косны, слишком флегматичны и поэтому поддерживаем как раз то, что сами осуждаем. Так было, так и останется».

«Вот на это-то и рассчитывают все, кто по сей день оглупляет население Западной Германии. Они играют на трусости и слабости так называемых «маленьких людей» и, пугая их страшными сказками, снова натравливают на инакомыслящих, прибегая к испытанным методам».

«Английское правительство тоже страсть как не любит, когда его подданные становятся разумными и начинают критиковать государственную политику. Здесь, в ГДР, это, видимо, не так. Здесь, как мне кажется, пытаются воспитывать мыслящих граждан», — сказал Цент.

«Да, и поэтому правители ФРГ относятся с такой ненавистью к новой германской республике, — ответил я. — Развитие человека в ГДР показывает, что этот общенародный духовный процесс знаменует собой начало конца господства германских милитаристов».

«Просто удивительно! Ты, выходец из клана первостатейных милитаристов с многовековыми военными традициями, стал непримиримым противником своей же собственной касты», — сказал Руди и поднял бокал.

«А по-моему, ничего удивительного в этом нет: именно точное знание желаний и целей этой касты помогло мне больше, чем все остальное, увидеть, как легкомысленно она размахивает факелом войны. И в интересах всех живых я обязан сделать все, на что способен, чтобы эта порода лишилась какой бы то ни было власти».

Мы еще долго говорили, и, разумеется, не только о таких серьезных вещах. Цент интересовался подробностями моей жизни в Южной Америке, особенно причинами моего возвращения оттуда.

Прощаясь, Руди сказал:

«Скоро я к тебе снова приеду. Из чистого любопытства. Мне очень интересно, что с тобой будет дальше».

Однако встретиться с ним мне пришлось только через семь долгих лет, в начале сентября 1962 года. В эти дни я находился в Лейпциге, куда приехал по случаю традиционной осенней ярмарки. И вот в отеле «Астория» я неожиданно столкнулся с моим заметно постаревшим и располневшим приятелем Руди Центом. Весь его облик, манера держаться и говорить сразу выдавали в нем богатого бизнесмена, уже ставшего рабом своих денег.

«Я только второй раз у вас в Лейпциге, — сказал он мне. — Торговля с Востоком нужна нам как воздух, а Лейпциг — это ворота, через которые открываются широчайшие перспективы на будущее».

При этом он по старой привычке потирал руки и улыбался. Я понял, что он абсолютно удовлетворен заключенными здесь сделками. Расставаясь со мной в холле отеля, он дружески похлопал меня по плечу и заметил: «В общем, дорогой старик, что бы там ни говорить, а поступил ты очень правильно, очень здорово! И сидишь ты на верном коньке. Солнце действительно всходит на Востоке!» И, почему-то перейдя на шепот, склонившись ко мне, добавил: «Мы, англичане… уже усвоили это!»

… Небольшой отель «Нева», откуда до границы сектора было не больше четырехсот метров, привлекал многих иностранцев, приезжавших в столицу ГДР. В ресторане часто можно было увидеть завсегдатаев из Западного Берлина.

Как-то я познакомился с одной голландской супружеской парой, которая в свою очередь представила мне какого-то «бывшего автогонщика». Должен сказать, что моя горестная эпопея в Западной Германии научила меня быть постоянно начеку, видеть и слышать все, не привлекая к себе внимания. Я сразу же заметил, что представленный мне господин, говоривший на ломаном немецком языке и, между прочим, никогда не встречавшийся мне на гонках, очень подробно осведомлен о прошлом и настоящем международного автоспорта. Из его слов явствовало — и это особенно удивило меня, — что он лично знал многих знаменитых асов-водителей. С особенным удовольствием он говорил о прошлом, расписывая его в самых радужных тонах. Вскоре за нашим столиком царила непринужденная и приятная атмосфера. Было уже довольно поздно, когда он вдруг предложил поехать в какой-нибудь другой бар, вначале не намекая, что имеет в виду Западный Берлин. Но потом он заявил: «Знаете что, такого избалованного знатока, как вы, можно удовлетворить только на Курфюрстендамм! После каждой новой рюмки водки он становился все более настойчивым. А когда этот человек предложил спрятать меня в машине при переезде в западный сектор, я понял, что он отлично осведомлен обо всем. Тут в разговор весьма деликатно включились супруги, намекнув, что при пограничном контроле их голландские паспорта гарантируют и мне полную неприкосновенность.

Сперва полуавантюрный характер такого маленького приключения показался мне заманчивым. Однако я уже не был настолько легкомыслен, чтобы пойти па глупость, и решил отказаться от этой «веселой эскапады». Убедившись в моем непреклонном нежелании ехать, мои соседи по столику не могли скрыть своего огромного разочарования. Впрочем, они сдались не сразу и еще несколько раз, приводя все новые и новые аргументы, пытались все-таки уговорить меня «заскочить» в Западный Берлин. Но все их усилия оказались напрасными!

Однажды, пообедав в полном одиночестве, я потягивал мокко. Вдруг к моему столику, одетый в штатское, подошел Джеймс Льюин. Он приветствовал меня с такой душевностью, точно в последний раз мы расстались с ним как закадычные друзья. Усевшись около меня, он сказал: «Уже несколько раз я безуспешно пытался связаться с тобой. Наконец в Кемпфенхаузене твоя милая жена подсказала мне, где тебя можно отыскать в твоем «восточном изгнании». Наш брат журналист должен быть вдобавок ко всему еще и хорошей ищейкой!»

«Значит, ты был у Гизелы! Представляю, как она обрадовалась тебе. А как она?»

«Видишь ли, — нетвердо проговорил он, — твоя Гизела не в лучшей форме. По ее просьбе я должен серьезно потолковать с тобой».

«Уж не собираешься ли ты взять у меня интервью для мюнхенской «Зюддойче цайтунг?» — не без иронии спросил я.

«Не ехидничай. Я привез тебе привет от твоей прежней родины, которую ты, надеюсь, не забыл».

Затем он предложил перейти ко мне и поговорить в спокойной обстановке.

«Разумеется», — сказал я и встал.

Войдя в мой номер, он по обыкновению очень внимательно осмотрелся, потом присел.

«Пыльная роскошь! — резюмировал он. — Довольно старомодно, и долго этого, по-моему, выдержать нельзя! — И, покачав головой, неожиданно громко добавил: — Вот и расхлебывай кашу, которую сам заварил! Не я ли тебе говорил, что не к добру все это донкихотство. Торчишь здесь один, без жены. Разве это жизнь? А Гизела и не думает покинуть ваш дом и ехать за тобой сюда. Это факт, с которым ты не можешь не считаться. Что же будет с тобой дальше?»

«Разве ты не знаешь, что Бонн готовит амнистию для политзаключенных? — сказал я. — Она, безусловно, распространится и на меня, и тогда ничто не помешает мне вернуться».

Джеймс всплеснул руками и воскликнул:

«Абсолютное заблуждение! Что-то в этом роде действительно намечается, но ты тут ни при чем. В настоящий момент амнистия для политических выглядела бы довольно странно… Но пойми — с тобой говорит друг. Судьба дает мне случай отплатить тебе добром за добро. В свое время ты протянул мне спасительную руку, сегодня я протягиваю тебе обе руки и прошу — схватись за них!»

Мне стало любопытно, и, приготовясь слушать, я откинулся па спинку кресла.

«Дело в следующем, — начал он. — Твой идеалистический порыв занес тебя слишком далеко, и ты потерпел крах. Теперь тебе предоставляется возможность вернуться к жене. Вероятно, живя в восточной зоне, ты уже понял, что, несмотря на все твое пристрастие к этому рабочему государству, счастлив ты в нем не будешь. И для того, чтобы подготовить твердую почву для твоего возвращения назад, чтобы обеспечить тебя в финансовом отношении; нам нужно получить от тебя письменное заявление о том, что твое бегство на Восток было ошибкой. Мы вовсе не настаиваем, чтобы в этом документе ты охаивал коммунистов. Просто намекни, что, мол, все оказалось совсем иным, чем ты думал… А вернешься домой, я помогу тебе в чисто журналистском смысле, то есть пристрою твоя мемуары в немецкие и иностранные газеты и журналы. Короче, будешь обеспечен надолго. Если ты вручишь мне такое краткое заявление, а я передам его в свою инстанцию, то в Западной Германии можешь рассчитывать на полный иммунитет: никто не осмелится тронуть тебя. К тому же знай — за твою историю издатели заплатят несколько десятков тысяч долларов!»

Я остолбенел! Мой старый друг, играя на моей разлуке с женой, вздумал распродать меня в розницу и склонить меня к подленькому предательству моих убеждений. У меня пересохло во рту, и я залпом выпил большую рюмку. Глубоко вдохнув, я сказал:

«Большое спасибо за заботу. Ты, видимо, говорил и от имени Гизелы. Но весь этот расчет ошибочен. Ты или вы оба просчитались. Отказываясь покинуть Кемпфенхаузен и приехать ко мне, Гизела не заставит меня повернуть обратно. Равным образом не соблазнят меня и предлагаемые тобою доллары. Жизнь в Западной Германии потеряла для меня всякий смысл. Да и что мне там делать? Снова пойти к промышленникам и помогать им производить оружие? Пассивно наблюдать за возрождением нашего кровавого прошлого? Неужели вы хотите, чтобы, насилуя таким образом свою совесть, я постепенно перестал быть человеком? Если Гизела не приедет сюда, значит, мне придется с этим примириться. Но тогда пусть и она обходится без моей помощи. И пусть не забывает, что живет в стране, где ей нельзя рассчитывать на снисхождение… Так что, дорогой мой, общего языка нам с тобой не найти. Передо мной определенная цель, определенная задача, и я верю — ты слышишь, я твердо верю, — что наконец понял, ради чего стоит жить».

Я немного помолчал, и вдруг что-то вскипело во мне: «И ты утверждаешь, что пришел ко мне как друг? Хорош друг, нечего сказать! Я, конечно, не жалею, что в свое время защитил тебя от охотников за людьми, которые нашили бы тебе на рукав желтую звезду, а потом бросили в концлагерь и сожгли в газовой печи. Но я желаю тебе вновь повстречаться с ними в серьезный час и чтобы в этот час ты понял, как глупо и опасно ради временных жизненных удобств действовать заодно с этими убийцами. И когда у тебя от страха похолодеет душа, вспомни меня, вспомни автогонщика Манфреда фон Браухича, который заблаговременно предупредил тебя! И давай кончим разговор, нам больше нечего сказать друг другу».

С этим я встал, чтобы проститься.

«И все-таки, несмотря ни на что, желаю тебе только добра!» — добавил я.

Пожав плечами, американец вышел из комнаты.

Мне не могло прийти в голову, что он нарочно солгал моей жене, будто ничто не препятствует моему возвращению на Запад, поскольку, мол, ожидавшаяся амнистия распространится и на меня.

После встречи со мной Льюин передал ей через третье лицо, что Западная Германия больше меня не интересует.

Видимо, это и доконало ее. Лишенная всякой опоры и поддержки, Гизела потеряла почву под ногами. Вечером 1 сентября 1957 года, приняв непомерно большую дозу яда, она скончалась.

Ее смерть оказалась для меня невыразимо тяжелым ударом.

С тех пор прошло много лет, полных важных событий.

В Германской Демократической Республике я нашел добрую и ласковую Родину, а трагическая смерть Гизелы окончательно отбила у меня охоту поддерживать какие бы то ни было связи с Западной Германией. Поэтому я решил продать свой дом и участок в Штарнберг — Кемпфенхаузене, а не сдавать его в аренду. Этим я хотел подвести окончательную черту под всей моей прежней жизнью…

Моя новая Родина неузнаваемо преобразилась с того января 1951 года, когда я впервые посетил ее. Германская Демократическая Республика заняла шестое место в ряду ведущих промышленных стран Европы.

Во всех областях человеческой деятельности она обрела свой собственный облик, а «правила игры» в социалистическом обществе существенно отличаются от обычаев капиталистической боннской республики. Наше рабоче-крестьянское государство, возведшее политику мира на уровень государственной доктрины, открывает перед каждым гражданином такие многосторонние перспективы, что развитие его способностей всецело обеспечено, была бы личная инициатива. В этом государстве напряженно учатся все — от мала до велика. Каждому дана возможность трудиться на благо своей страны, а тем самым и для своего блага, своего будущего, своей безопасности. В центре общего внимания — человек, чье отношение к труду в условиях всеобъемлющего строительства социализма полностью изменилось. Оно совсем не то, что прежде. Нет счастья без труда, а объединяющее нас чувство общности — неисчерпаемый источник силы и энергии.

Из месяца в месяц, из года в год я все прочнее срастался с этой новью, все глубже проникался радостным чувством ответственности, чувством любви к нашей жизни, посвященной строительству социализма. В Германской Демократической Республике все так чудесно и молодо, проникнуто таким здоровым, мужественным и боевым духом! С каждым днем это понимают все больше людей. И они не сомневаются: игра стоит свеч!

Я снова женился, встретив милую и близкую мне по духу женщину, тоже покинувшую Западную Германию.

Как бывший гонщик, я, естественно, интересовался развитием социалистического автомотоспорта. В 1957 году при основании Всеобщего германского союза мотоспорта я был избран его спортивным президентом.

В 1960 году меня избрали президентом Олимпийского общества Германской Демократической Республики, чья задача — распространять и углублять гуманистические идеи олимпийского движения, развивать дружеские связи между спортсменами всех стран, способствовать укреплению мира и взаимопонимания между народами. Не менее важно наше стремление активно помогать финансированию участия спортсменов ГДР в Олимпийских играх. Работа Олимпийского общества проходит под девизом: «Служить миру, уважать жизнь!»

Гонорар за мою книгу «Борьба за метры и секунды», которая разошлась тиражом в четверть миллиона экземпляров, позволил мне построить себе собственный дом, в котором я часто приветствую гостей со всех концов света. Ежедневно почтальон приносит мне множество писем. Их отправители — производственные бригадиры, коллективные письма от рабочих фабрик, сельскохозяйственных кооперативов и экипажей судов нашего торгового флота. Меня приглашают выступать на форумах, на праздниках совершеннолетия, на различных дискуссиях. В последние годы я встречался с тысячами граждан нашего государства, подолгу беседовал с ними, рассказывал им о своей жизни гонщика, особенно о годах преследований, которым я подвергался в Западной Германии. Всегда меня спрашивали, почему я переехал из Баварии в Германскую Демократическую Республику. И всякий раз на этот вопрос я давал один и тот же, единственно правильный ответ: чтобы продолжать борьбу за мир.

Часто мне советовали написать заметки о своей жизни. Я сомневался, стоит ли писать о ней. После долгих колебаний я все же пришел к выводу, что многое из моего личного опыта, из всего, что я пережил и осмыслил, быть может, послужит лучшему пониманию нашей эпохи. Поэтому в один прекрасный день я сел за письменный стол, начал рыться в старых газетах, перечитывать свои записи, вспоминать, и так, штрих за штрихом, нарисовал картину своей жизни.

Подводя итоги прожитого и пережитого, я заявляю: западногерманские милитаристы воплощают в себе огромную угрозу для нашего народа, куда более страшную, чем чума в худшие периоды средневековья. А ведь эта моровая язва унесла в могилу миллионы.

Последняя война уничтожила двадцать миллионов человек, и еще сегодня во многих немецких квартирах висят фотографии ее жертв. Нельзя предать забвению это роковое время. И с какой же стати должны мы попустительствовать преступникам, предать забвению прошлое и ради каких-то сомнительных поблажек поставить на карту наше будущее, нашу жизнь? Расплата может оказаться чересчур дорогой.

Я счастлив, что живу в государстве, которое изо дня в день ведет священную борьбу за мир, и никогда не устану участвовать в ней. Врагов немецкого народа я знаю в лицо, знаю, что любой час ослабления этой борьбы — это проигранный час. Жизнь слишком прекрасна и драгоценна, чтобы отдать ее ни за что ни про что!