Без борьбы нет победы

Глава VI Снова на трассе!

Прошло немало времени, прежде чем мой лечащий врач наконец решился отправить меня на дальнейшее исцеление и отдых в Верхнюю Баварию. Было трогательное прощание с больничным персоналом, и я так расчувствовался, что едва не разревелся.

Я проследовал в спальном вагоне до Мюнхена, где меня встретил брат, чтобы вместе проехать на машине последние 80 километров, отделявшие нас от Вальхензее — цели нашего пути. Выйдя из вагона, я почувствовал, что еще очень слаб: руки и ноги дрожали так, что я даже испугался. Небольшое автомобильное путешествие по Баварии доставило мне огромное наслаждение. Я прямо ожил и с жадностью всматривался во все, что открывалось моим глазам, словно умирающий от жажды, которому поднесли студеной ключевой воды. Но главной, прекраснейшей вещью на свете было находившееся слева от меня рулевое колесо автомобиля. Я ликовал!

В полдень мы прибыли в горную деревушку Урфельд на берегу озера Вальхензее, где меня шумно приветствовали супруги Бракенхоферы, хозяева небольшого отеля. Они были рады встрече со своим старым постояльцем, но мой вид встревожил их: большие мешки под раскрасневшимися глазами, бледное лицо… От меня — «героя» гоночных автотрасс и киноэкрана — осталось действительно немного. В прежние времена в этом отеле меня принимали как человека, весьма ценного для рекламных целей, теперь же меня прятали подальше от гостей. Хозяин, слывший вралем и выдумщиком, оборудовал в углу одной из комнат особый закуток — так называемую «обезьянью клетку» размером два на два метра. Две половинки скамьи, скрепленные под прямым углом, окаймляли привинченный к полу деревянный стол, над которым висел убогий светильник. Обычно здесь питались кухарка, батрак и кучер.

Теперь же в этом укромном уголке, куда не заглядывал никто из гостей, столовался я. Мой непоседливый трактирщик частенько наведывался сюда, чтобы тайком от жены осушить очередную кружку пива.

На второй вечер этот «брехун из Вальхензее» явился в наш «отдельный кабинет» с бутылкой крепкой малиновой настойки, которую он с богобоязненным выражением на лице осторожно достал из кармана. Из другого кармана были извлечены стопки и толстая свеча. Все это он любовно расставил на столе и наконец разлил свое зелье по стопкам. Пламя свечи, по его словам, не давало испаряться градусам, усиливало крепость и целебные свойства напитка. Ссылаясь на мое состояние, я хотел было отказаться, но он, осклабясь во весь рот, решительно осудил мое тяготение к трезвенности. Мы быстро расправились с бутылкой, я здорово охмелел и вцепился в стул, чтобы не упасть. В поздний час мои заботливые друзья бережно уложили меня в постель.

Результатом этого «верхнебаварского курса лечения» явилось тяжелое воспаление надкостницы моих сломанных ребер. Но в остальном все было отлично!

Трудно было придумать лучшее место для моего выздоровления, чем это озеро, окруженное идиллическим горным пейзажем. Терпкий горный воздух и спартанская простота быта помогли мне быстро встать на ноги. Немало способствовала этому окружавшая атмосфера сердечности, юмора и беззаботности. По-моему, наш трактирщик-враль был каким-то колдуном: даже в ненастье в его доме сияло солнце, и каждый чувствовал себя здесь просто и непринужденно.

В моем распорядке дня очень важную роль играла силовая гимнастика, которой я регулярно занимался по утрам и во второй половине дня под наблюдением моего массажиста Джо Хаммера, в прошлом многолетнего тренера боксера Ганса Брайтенштреттера, бывшего чемпиона Германии в тяжелом весе. Хаммер в совершенстве владел искусством спортивной подготовки. С момента его прибытия в Урфельд я быстро начал приходить в форму. По своей особой методе он обучал меня спортивной гребле и плаванию. Кроме того, он играл со мной и моим братом в скат. Приятный собеседник, он неизменно сопровождал нас на прогулках.

Как-то вечером в нашей «обезьяньей клетке» появился заметно подвыпивший друг хозяина Алоис Пфунд, трактирщик из Яхенау, что в шести километрах от Урфельда. Он прикатил на своем допотопном «форде» в надежде произвести «дозаправку» — разумеется, не машины, а своей собственной персоны.

Обликом, характером и деловыми качествами оба баварца походили друг на друга, как сиамские близнецы. Наш хозяин от души обрадовался этому визиту и всячески старался угодить своему позднему гостю, что, однако, не помешало ему сыграть с ним злую шутку. Зачернив руки копотью и приблизившись к своему приятелю с тыла, он с невинной улыбочкой вымазал ему лицо и шею. Мы хохотали до слез, а ничего не подозревавший Пфунд усердно пил за здоровье своего друга-насмешника. Наконец мы помогли гостю добраться до «форда» и сесть за руль. Громко тарахтя и покачиваясь, машина увезла его восвояси.

Наутро к нам в трактир явился сельский полицейский и сообщил, что на рассвете произошло «ужасное происшествие». Он ехал лесом на мотоцикле, направляясь в окружной центр, как вдруг на повороте дороги увидел в кювете автомобиль, а в нем — обуглившегося человека! Он остановился, чтобы опознать «труп». Однако его испуг сменился чувством гнева и даже бешенства, когда он выяснил, что водитель съехал с дороги, чтобы поспать, а его ужасающий облик — не более чем результат «гримировки».

Вскоре мы съездили в ресторацию Пфунда в Яхенау, где за пивом и сосисками состоялось полное примирение.

Подобные незатейливые забавы, простота и безыскусственность сельского бытия доставляли мне столько радости, что я почти физически ощущал быстрый темп моего выздоровления, и, когда однажды жарким августовским утром почтальон, как обычно, принес мне почту, я не подозревал, что моя безмятежная и приятная жизнь подошла к концу.

Руководство отдела гоночных автомобилей фирмы «Даймлер — Бенц» в коротком и вежливом послании осведомлялось, достаточно ли я здоров, чтобы через две недели принять в Берне старт на «Гран при Швейцарии». Примечание гласило: «Просим дать телеграфный ответ».

Как же я обрадовался! Значит, я все-таки нужен, значит, без меня команда не укомплектована!

Не без гордости я передал это письмо моему брату и, обратившись к Джо Хаммеру, сказал:

«Отныне, дорогой мой, тренировочная нагрузка увеличивается вдвое! Меня снова приглашают на старт! Вот, читай!»

Новость распространилась с быстротой молнии. Через минуту к нашему столу подошел Бракенхофер, хозяин отеля.

«Мне доложили, что господин гонщик снова собирается сесть на коня», — величественно вымолвил он. И, сложив руки на животе, с притворной серьезностью, словно произнося молитву, добавил:

«Для дальнейшего увеличения оборота моего отеля и вообще для поддержания моих деловых интересов вам придется оставить здесь Гаральда и Джо. Пусть они нашептывают моим гостям на ушко, какие здесь останавливаются знаменитости!»

В это утро по указанию Джо я много поработал веслами и у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить о дальнейшем. Все-таки странно устроен человек: только что я, как говорится, едва собрал кости, а теперь я словно обезумел от радости, получив возможность вновь, и притом добровольно, подвергать себя той же опасности. Да и нервы вроде бы пришли в полный порядок. Ты ничего не боишься, твердил я себе, а если при воспоминании об аварии опять испугаешься, подави страх, задуши его в себе!

С несколько наигранной самоуверенностью я откидывал голову при каждом гребке. Весла резко и почти бесшумно двигались в прозрачной, как стекло, воде. Все будет отлично, думал я, ты вновь начнешь бороться со временем, хотя часы чертовски быстро тикают и не так-то легко отвоевывать у них секунды! А главное — ты опять помчишься по трассе!

Гонки в Бремгартенском лесу под Берном оказались для меня трудным испытанием. Правда, на тренировках я показывал требуемое время, но уже после нескольких кругов выдохся. Обливаясь потом, с трудом, при поддержке механиков я выбрался из машины.

В день гонки испортилась погода. Шел проливной дождь, а я никогда не был особенным любителем мокрого асфальта. К тому же на этом сравнительно ровном маршруте длиной всего 7,2 километра было несколько довольно каверзных поворотов.

Несмотря на физическое недомогание, я все-таки держался в группе ведущих. Правда, на тридцать шестом из пятидесяти обязательных кругов я выбыл из-за неисправности в радиаторе. Но я доказал своей фирме «Мерседес» и себе самому, что мои нервы в порядке и я полностью оправился от последней аварии.

Письменное приглашение дирекции прибыть в Штутгарт для подписания нового контракта было для меня бальзамом на раны, утешением за двухмесячное лечение. После ставшего уже непривычным напряжения на гонках под Берном здоровье мое опять ухудшилось, что помешало мне участвовать в соревновании на «Приз Монцы» в Италии.

Когда, прибыв на место, я поднимался по лестнице заводоуправления, где меня ожидал технический директор Ганс Зайлер, я волновался больше, чем волнуется ребенок за пять минут до раздачи рождественских подарков.

Для храбрости я прихватил с собой брата — ведь речь шла об определении моих доходов на целый год. Я себя, конечно, не чувствовал в роли просителя, но прежней самоуверенности как не бывало.

Правда, я неплохо показал себя и одержал знаменательную победу. Но потом я попал в аварию, и тут всегда получается одно и то же: проходит немного времени, и уже никому нет дела до ее причин. Остается голый факт: ты разбил дорогой автомобиль и сам вышел из строя.

Поэтому я и не удивился, когда в самом начале разговора технический директор недвусмысленно указал на это черное пятно, подпортившее мою репутацию. Сделал он это, разумеется, только ради того, чтобы заранее поколебать мои финансовые претензии и настроить меня на самые скромные требования.

Моя звезда на небосклоне автоспорта потускнела и уже не ослепляла нашего собеседника. Он настаивал на необходимости «экономить капиталовложения фирмы» и предложил мне довольствоваться только призовыми деньгами, да и то за вычетом определенной доли в пользу механиков и руководителя гонок.

Но я по-прежнему верил в себя, верил в свое счастье и дал согласие. Если буду стараться, подумал я, то заработаю немало даже на одних премиях. Мой прежний месячный оклад в размере двух тысяч марок все равно никак не соответствовал огромному риску, которому я себя подвергал. После недолгого и уже чисто формального разговора о размерах командировочных наш хитрый директор попросил секретаршу принести коньяк и мы чокнулись за успехи в новом сезоне.

В последующие годы я не раз вспоминал эти, казалось бы, незначительные переговоры, от которых, как выяснилось, зависело очень много. Опасность моей профессии постепенно приучила меня ко все большей деловой неуступчивости, мне удалось приспособиться к безликому, холодному стилю разговора крупного промышленника, озабоченного только своими интересами.

Ясно, что после подобных переговоров не остается и намека на спортивный энтузиазм. Вечером того же дня в отеле я дал первые интервью журналистам. Газетная заметка под заголовком «Мерседес — Бенц» вновь ангажировала Манфреда фон Браухича» доставила мне несомненное удовольствие, и по этому случаю была распита бутылка шампанского. Кроме меня, контракт с этой фирмой подписал также Широн. Я не сразу понял смысл этой сделки. Но потом до меня дошло, что шансы на сбыт легковых и грузовых «мерседесов» во Франции возрастут, если Широн завоюет на машине этой марки первый приз, а вместе с ним — и бурные симпатии своих темпераментных соотечественников. Заветной мечтой хозяев фирмы была победа Широна в гонках на «Гран при Франции» и соответственно победа Фаджиоли в состязаниях на «Гранде премио ди Рома».

Правда, вся эта закулисная стратегия битвы моторов зачастую не выходила за пределы чистого теоретизирования, ибо она предполагала железную дисциплину в «автоконюшне», которая далеко не всегда действовала. Но как бы то ни было, во многих случаях гонщикам приходилось подчинять свои личные желания и надежды экономическим целям фирм.

Однако тогда я относился ко всему этому не особенно серьезно. Мне, «молодому человеку», несмотря на мою неудачу, все-таки удалось еще на целый год остаться за «большим столом». С нетерпением я ждал прихода весны, когда мне вновь предстояло испробовать свои силы на автодроме близ Монцы.

Перспектива сесть за руль моей 600-сильной машины и снова попытать на ней счастье была буквально всем содержанием моей жизни. Деньги, которые я мог бы попутно заработать, представлялись мне просто приятным дополнением к остальному; лишь с большим опозданием я понял, что в моей стране только солидный банковский счет — первая и главная предпосылка для всеобщего признания. Впоследствии это обстоятельство подчас производило на меня довольно сильное впечатление и я сам стал придавать ему все большее значение. Но пока я не знал этого, я чувствовал себя как-то счастливее. Ибо наивность почти всегда таит в себе известную степень счастливости.

Только этим можно объяснить мое почти полное равнодушие к нацистской свистопляске. Парад национал-социалистского автомотокорпуса, устроенный в 1934 году на Нюрбургринге, не вызвал во мне ничего, кроме презрительной усмешки. Этот собранный с бору да с сосенки сброд в кожаных пожарных шлемах составил ядро будущего национал-социалистского автомотокорпуса, возглавляемого отставным майором саперных войск Гюнляйном, над чьими огромными шпорами и кавалерийскими сапогами потешались все гонщики и зрители.

В дальнейшем мы не раз узнавали от Нойбауэра о многих случаях нежелательного вмешательства нацистов в наши гоночные дела. Особенно куражился обергруппен-фюрер Краус, «правая рука» Гюнляйна, которому нравилось играть на конкурентной борьбе между «Мерседесом» и «Ауто-унион». Так, в 1935 году, после розыгрыша «Большого приза Германии» на Нюрбургринге, неудачное выступление Штука на машине «ауто-унион» он объяснил тем, что тому якобы нарочно мешал наш начинающий гонщик Ганс Гайер. А Гюнляйн, который вообще ничего не смыслил в автоспорте, во время подготовки к швейцарскому «Гран при» задним числом позволил себе грубо оскорбить Гайера, сделав ему грозное предупреждение. И главное — когда! Через час после того, как этот безупречно честный спортсмен перенес тяжелую аварию, едва не стоившую ему жизни. Нам, гонщикам, этот эпизод воочию показал не знающую пределов бесцеремонность нацистских бонз. До сих пор они нам не мешали, но теперь мы решили сплотиться. Вечером в отеле «Бельвю» предстояло торжество по случаю победы. Узнав, что Гюнляйн намеревается туда прийти, мы заявили: «Если он только появится, мы немедленно покинем зал!» Весть о нашем глубоком возмущении докатилась до холла, где уже ждал «Хайни со шпорами», как мы насмешливо называли Гюнляйна. В конце концов он уразумел, что к чему, и почел за благо незаметно удалиться.

Захватив власть, нацисты очень скоро взяли под свой контроль оформление так называемых гоночных лицензий. Все, кто не вступил в национал-социалистский автомотокорпус, лишались права участия в гонках и иных подобных мероприятиях. Поскольку фирма «Даймлер — Бенц» уплатила за нас вступительные взносы, мы автоматически стали членами этой организации. После каждой победы в зависимости от настроения корпсфюрера того или иного гонщика «повышали». Нам предложили носить изображение орла — государственную эмблему. Пришлось покориться и нацепить на грудь птичку, вытканную на лоскутке сукна. Правда, мы ее не пришивали, а прикалывали английской булавкой.

Однажды Караччиола и я получили от Гитлера приглашение прибыть в Байрейт, где как раз проходил очередной вагнеровский фестиваль. Участвуя в гонках на «Большой приз Германии» — все на том же Нюрбургринге, — мы одержали двойную победу. Специальный самолет доставил нас из Кёльна в Байрейт. Гитлер хотел продемонстрировать общественности свою «заботу» об автомобильном спорте.

После собеседования и обычных поздравлений по поводу нашего «успеха во славу Германии» последовало неизбежное фотографирование с Гитлером для международной прессы. Все это организовал, а затем широко использовал Геббельс — этот мастер демагогической пропаганды.

Я хорошо помню свой разговор с Караччиолой, когда мы летели домой. Покачав головой, он сказал:

«Ведь мы с тобой уже не раз общались с нашим фюрером, и мои прежние впечатления сегодня подтвердились полностью: обычный смертный и не более того!»

«Да, если отвлечься от его своеобразного голоса, колючих глаз и какой-то жестокой воли навязывать всем свои концепции, — заметил я. — Только этим можно объяснить, что этому человеку удалось сосредоточить в своих руках такую власть! То, что он восхищается нами, Руди, вполне понятно. Вспомни испуг на его лице, когда мимо него на большой скорости промчался его же «мерседес» с компрессором!»

Особенно богатым и знатным покупателям новые машины обычно демонстрировали опытные гонщики. Со своей клиентурой директора компании «Мерседес» обращались не менее ловко, чем с нами. Кто бы решился отказаться от автомобиля, за рулем которого сидел сам Рудольф Караччисла! Такого бы, пожалуй, засмеяли.

Когда благодаря знакомствам с промышленными магнатами у Гитлера завелись деньги и он заказал себе у «Мерседес» свою первую шикарную машину с компрессором, Караччиоле поручили продемонстрировать ее. Вся наша бражка с любопытством ожидала, как понравится Гитлеру этот могучий, стремительный аппарат. Ко всеобщему удивлению, он не поинтересовался ни его мотором, ни устойчивостью. Прежде всего он осведомился, за что ему держаться, когда он будет ехать стоя. Больше он ни о чем не спрашивал и потребовал, чтобы при пробной поездке скорость ни в коем случае не превышала 60 километров в час.

Нацисты научились превосходно маскировать свою террористическую систему этаким флером буржуазной добропорядочности и строго следили за соблюдением декорума «правового государства». Нас — горстку автогонщиков — можно было сравнить с тонкой нитью в пестрой ткани. Все наши публичные выступления, так же как выступления художников, писателей, артистов и спортсменов, ловко использовались в интересах международного престижа национал-социализма.

Летчица Элли Байнхорн на немецком спортивном самолете совершала тщательно подготовленные пропагандистские полеты. Всемирно известного дирижера Фуртвенглера нацисты всячески рекламировали как «истинно арийского» мастера. То же относится и к знаменитому музыкальному клоуну Гроку, к слову сказать дружившему с хозяевами фирмы «Мерседес». Геббельсовская пропаганда поднимала его на щит как образец «национал-социалистской культуры». Нельзя не упомянуть и Олимпиаду, проведенную в 1936 году в Гармише и Берлине с единственной целью — «убедить мир» в незыблемой прочности «нового порядка» в Германии.

Между прочим, в связи с открытием первой автомобильной выставки у меня была еще одна особая встреча с Гитлером.

Во время моего очередного зимнего отдыха в Баварии, когда я нанялся к одному крестьянину на лесоповал, пришла телеграмма Нойбауэра с просьбой срочно вызвать его по телефону. Почуяв неладное, я дал ответную телеграмму: «Браухич выехал с неизвестной целью» и отправился в Мюнхен, где, как всегда, остановился в отеле «Четыре времени года». Тишина и покой горного селения сменились шумом и суетой большого города. Но в конце второго дня, около конторки портье меня поймал посланец компании «Мерседес». В крайнем возбуждении он сообщил мне, что Нойбауэр по поручению дирекции вот ужо двое суток разыскивает меня по всей Германии и израсходовал на одни телефонные разговоры не менее 180 марок. Так почему же я прячусь, спросил он, когда речь идет о чрезвычайно важном деле. «Сегодня же вечером вы должны выехать. Я заказал вам спальное место. Утром вас ждут в Берлине на открытии автомобильной выставки».

Первый международный автосалон был устроен со всяческой помпой. Его организаторы решили выпустить меня с небольшой речью от имени промышленности и гонщиков. Мне надлежало… благодарить фюрера.

Я решил, что меня хватит удар. Публичные выступления подобного рода были мне в высшей степени неприятны, но у меня не было выбора.

Когда утром следующего дня я прибыл в Берлин, меня на особой машине немедленно доставили в выставочный павильон и усадили в отдельном кабинете. Здесь я не торопясь ознакомился с врученным мне текстом «моей» речи. Примерно через час я уже сидел во втором ряду президиума, совсем недалеко от Гитлера. Впереди меня стояла трибуна для ораторов, а за ней, перед ней, около нее, над ней и даже под ней громоздилось множество динамиков и прожекторов. Теперь все это в порядке вещей, но тогда казалось весьма импозантным и производило впечатление. Мысль о необходимости выступить среди этого нагромождения аппаратуры внушала мне ужас. С сильно бьющимся сердцем я ждал условного знака, по которому должен был встать и пройти к трибуне. Примерно такое же волнение я испытывал перед гонкой: когда же наконец начнется! Но сразу после старта, после первого переключения скорости я становился абсолютно спокоен.

То же повторилось и в этот день. Я вышел под слепящий свет прожекторов и перед невидимой многомиллионной аудиторией радиослушателей поблагодарил за щедрое финансирование промышленности, доверявшей нам, водителям-гонщикам, отличные машины, на которых мы могли достойно представлять Германию на международных соревнованиях.

Эти слова я произнес, пожалуй, от чистого сердца, ибо все мои мысли вертелись вокруг гоночных автомобилей, и, по совести говоря, мне было совершенно безразлично за кого, для кого и благодаря кому я еду, я считал для себя честью выступать от имени всех гонщиков.

Ежегодно министерство пропаганды приглашало нас участвовать в автомобильном параде перед зданием имперской канцелярии на Вильгельмштрассе. Машины заводов «Ауто-унион» и «Мерседес» выстраивались по три в ряд. Около них стояли самые известные автогонщики, а руководители обеих команд, точно фельдфебели, застывали по стойке «смирно» впереди справа. Точно в назначенное время появлялся Гитлер в сопровождении большой свиты. Он здоровался с каждым из нас за руку, расспрашивал о здоровье и планах на предстоящий сезон.

Затем, приветствуемые бурными возгласами десятков тысяч зрителей, оглашая весь район ревом могучих моторов, мы проезжали по перекрытым полицией улицам к «функтурму» — знаменитой радиомачте около выставочных павильонов, где предстояло открытие автосалона. А чтобы никто из нас не устраивал на маршруте фокусов, впереди следовали две «белые мышки» — полицейские машины. Они задавали скорость движения и тем самым «притормаживали» нас. Но, едва выехав на асфальтовый простор у Браденбургских ворот, мы резко давали газ, вырывались вперед и, поднимая огромное облако пыли, в считанные секунды скрывались за горизонтом.

Немного позже, одетые в белые гоночные комбинезоны, мы, словно «пай-мальчики», чинно сидели на первых скамьях, с гордостью сознавая, что находимся среди «сильных мира ceгo», а те с благожелательным изумлением разглядывают нас. Гитлер осматривал выставочные павильоны, как правило, не менее двух часов. Мы всегда уклонялись от «почетной обязанности» сопровождать его. Сбросив свои белые робы, мы смешивались с толпой штатских.

Однако протокол обязывал нас присутствовать на обеде, который Гитлер давал в своих личных покоях в Имперской канцелярии. Вспоминая эти обеды, я ничего не могу добавить к тому, что уже говорил о фюрере. Гитлер и его окружение казались нам порой несколько примитивными, но над этим мы себе голову не ломали.

Впрочем, в некоторых отношениях трапезы в Имперской канцелярии оказались довольно интересными. Гитлер был вегетарианцем. Я никогда не знал, что существуют на свете повара, умеющие приготовлять такие роскошные, такие поразительно вкусные вегетарианские блюда, какие сервировались здесь. Однако к столу подавали не только овощные салаты, но и мясные блюда, и гости, сидевшие за круглым столом, ели их без всяких стеснений.

Обед проходил в довольно официальной атмосфере. Застольных бесед почти не было. Лишь потом, за кофе, который пили стоя, натянутость постепенно рассеивалась. Гитлер переходил от одной группы гостей к другой и — на свой особый лад — везде заводил оживленный разговор.

Гюнляйн и его штаб пользовались благоприятным случаем, чтобы выпросить согласие Гитлера на осуществление тех или иных планов.

Беседуя с гонщиками, Гитлер вел себя непринужденно. Мы же в своем кругу откровенно отмечали, что почти все его гости ведут себя с каждым годом все более подобострастно.

В сущности, всегда говорил один «он» — остальные только одобряли его взглядами и жестами. Нам, достаточно искушенным, побывавшим во многих странах, эти приглашения на обеды к фюреру были в тягость, хоть они и считались весьма лестными для наших фирм, да и для нас самих.

Но, полные любопытства, мы интересовались всем, приглядывались и прислушивались ко всему и охотно разрешали коротышу Генриху Гофману, этому вечно потному, суетливому, но, безусловно, оригинальному лейб-фотографу, снимать нас отдельно или группами, с Гитлером или без него. Это нас всегда забавляло. А на другой день наши фотографии красовались на первых полосах газет с подписью: «Гонщики, недавно принесшие Германии столько славы, вчера были гостями фюрера».

Но, ничуть не кривя душой, прямо скажу, что каждая рюмка коньяку или бокал вина, выпитые на собственные деньги в какой-нибудь берлинской пивнушке, доставляли нам несравненно большее удовольствие, чем самые изысканные напитки в резиденции фюрера.