Без нее. Путевые заметки

[Пятница, 9 марта 1990]

Она проснулась в полседьмого. Осталась в постели. Решила еще поспать, чтобы перестало ломить все тело. Словно она поднялась вчера на высокую гору. Тяжелая голова. На улице сумрачно. Снова будет пасмурный день. Она закуталась в одеяло. В полвосьмого встала. Сварила кофе. Пошла в душ. Ночная рубашка — в пятнах крови. Но спазмов больше нет. И живот не тянет. Она надела джинсы и пуловер. Сходила за газетой. Прихватила еще две булочки в целлофане и сливочный сыр. За кассой — Сильвестр. Просиял улыбкой ей навстречу. Она спросила, какая будет погода. «Wonderful, — воскликнул он, раскидывая руки. — We are in California».[189] Смеясь, Маргарита прошла внутренним двором. Похлопала по стволу пальму. Мохнатый ствол в перетяжках. Тут у пальм толстые стволы и раскидистые густые листья. Может, те высоченные тонкие пальмы с маленькими листьями, качающимися в небе, больны?

Один из двух видов пальм находится под угрозой. Она читала в «National Geographic». Но забыла, какой. Кстати. Нужно посмотреть в газете, где ночью опрыскивали. Только зачем? Она ведь не знает, где была. Сунув в тостер первую булочку, она прослушала сообщения на автоответчике. Она должна сообщить ему, встречать ли ее. Манон. Пусть она позвонит, когда вернется. Она позвонила Манон. Начала извиняться. Манон перебила. Сказала, она еще спит. Когда Марго не позвонила до часу ночи, она приняла снотворное. Она ведь приедет в три? Будет Мэттью. Пока. И повесила трубку. Маргарита ела хрустящую булочку со сливочным сыром. Запивала кофе. Позвонила домой. Застала Фридерику. У нее подружки в гостях. Да они же скоро увидятся. Она приедет в аэропорт. Фридерике было не до нее. Маргарита продолжила завтрак. Развернула газету. Сыновья супружеской пары из Беверли-Хиллз подозреваются в убийстве родителей. Первоначально предполагалось, что речь идет о бандитских разборках. Один из сыновей арестован. Фотография дома родителей: большая вилла в мексиканском стиле. Сыновья — молодые темноволосые мужчины. Спортивные. Симпатичные. Какой-то судья заявил, что Оливер Норт солгал. Литва собирается провозгласить независимость от Советского Союза. Бонн одобрил резолюцию касательно польской границы. Польша может успокоиться. В Восточной Германии — экономический упадок, правительство не справляется с положением. Каждый день тысячи восточных немцев переселяются на запад. Целая полоса рекламы клиники хирургической косметологии. Расхваливают липосакцию. При помощи этой техники можно устранить жировые отложения у мужчин и женщин и подтянуть подбородок, грудь, живот, бедра, ягодицы и ляжки. Маленькие фото всех этих частей тела образовывали рамку вокруг полосы. На каждой — до и после процедуры. Части мужских и женских тел. Она нарезала и положила в тостер вторую булочку. Выпила третью чашку кофе. На улице чуть посветлело. Она открыла балкон. Вышла. Пила кофе. Так ли трудно убить родителей? Собственно говоря, это в определенной степени результат воспитания. Жесткого. Свысока издевающегося над неумением ребенка. Над его зависимостью. В результате — ненависть. Как она ненавидела отца, когда он издевался, если она не могла просклонять слово. Он издевался над ней из-за того, чего она еще не могла знать. Несправедливо. Хлестал словами. И вечный аккомпанемент: «Ты не потянешь», «Ты слишком глупа для этого». Стрелять. Стрелять им в лицо, пока они сидят. Мать — с рукодельем. Равномерно позвякивают спицы. Потом отец вставал и расхаживал по комнате. Даже не стрелять. Уничтожить. Быстро. Как они ее. И какая ерунда становилась основанием для подобных допросов. Болтовня с подружками. Беготня с Клаудией по городу с пакетиком банановых леденцов или шоколадных конфет в руках. Разговор с Альфредом Эбнером. Всякие мысли о пунктуальности улетучивались сами собой. Своего рода инстинкт выживания заставлял забыть об отчем доме. Пунктуальность всякий раз приходила ей на ум только перед калиткой. Хорошо было только там. За калиткой. Что пугало этих людей, дошедших до такой строгости? Но, может, им это нравилось. Наказывая, они убеждались в собственной значимости. Нацисты. Все нацисты в душе. Хотели сломать ее, чтобы она была такой, как хочется им. Исключительно из заботы о ней. Но у них никогда не было для нее доброго слова. Слова любви. Все — как в Ветхом Завете, одна мстительность. Зачем таким людям дети? Ведь тогда таким было большинство родителей. Должно быть, все они были жутко не уверены в себе. Не знали, как быть, когда в 60-е все начало меняться. Она съела вторую булочку. Выпила еще кофе. Снова села на диван. Взяла газету. Губернатор Денкмейджен хотел председательствовать при последнем допросе Гарриса. Гаррис отвел его, обвинив в предвзятости. Денкмейджен был последней инстанцией, способной смягчить приговор. Гарриса точно казнят. Под угрозой престиж Денкмейджена. После Гарриса казнь ожидает еще 270 приговоренных. Им придется ждать. Она села на кровать. Смотрела в окно. Прихлебывала кофе. Газовая камера. В Калифорнии казнят в газовой камере. В газетах были фото Гарриса. И двух подростков, которых он убил. Оба мертвы. И он скоро — тоже. Непостижимо. Но точно на руку мистеру Денкмейджену. Она посмотрела в окно. Хотелось бы жить в скучном мире, где не бывает ничего хуже пересоленного шпината. Она поедет взглянуть на «Watts Towers». У нее все утро свободное. Она переоделась. Надела брючный костюм. Блузку. Боди насквозь пропотело после ночной гонки. «Watts Towers» они еще с Хельмутом хотели посмотреть. Но не получилось. Она взяла с собой все, что может пригодиться. Путеводитель. Книжку стихов. Если время останется. Не включила автоответчик. Ушла.

В гараже она сориентировалась по карте. Вырвала страницу из блокнота: решила записать, как ехать. Но просто нужно повторить ночной путь. До аэропорта. Потом — бульвар Линкольна. Сепульведа. Бульвар Сенчури. Направо на Бродвей. Налево на 107-ю улицу и найти номер 1765. Она двинулась. В первый раз ехала по бульвару Линкольна днем. Большие незастроенные участки. Трава. В глубине — белые здания. Деревьев нет. Склады. Огороженные участки. Высотные дома. Не часто. Огороженные парковки. Лес указателей. К аэропорту. К прокату автомобилей. К гостинице при аэровокзале. Еще к одной гостинице. Она поехала дальше. По трассе № 1. По Сепульведе. Плотное движение. Бульвар Сенчури. Выглянуло солнце. Облака то и дело закрывали его, потом снова открывали. Отели. «Шератон». «Холидей Инн». «Мэрриотт». «Хилтон». Роскошные лимузины. Черные. Белые. Темные стекла. Она ехала дальше. Нырнула под автостраду. Кругом — равнина. Солнце снова скрылось. Кругом все бедное. Дома меньше. Пальмы тонкой породы. Косматые кроны треплет ветер. Она не узнавала ничего, что видела ночью. Ехала по Бродвею. Никак не свернуть налево. Пришлось вернуться. Ехать по 107-й улице. Какой-то джип сигналит ей. Она прибавила скорость. Увидела указатель. «Watts Towers». Остановилась. Джип остановился неподалеку у одного из деревянных домишек. Вышла пара. Афроамериканцы. Мужчина в черном, как антрацит, костюме и белой рубашке с полосатым галстуком. Женщина — в желтом костюме. Волосы подвязаны желтой лентой. Зло посмотрели на Маргариту.

Но без особого интереса. Вошли в дом. Дома. Некоторые — ухоженные. Свежепокрашенные. Но никаких растений. Она пошла к «Watts Towers». Макс говорил, она должна это увидеть. Он сказал, что в этом произведении есть трогательное очарование. Она постояла перед скульптурой. Обошла ее. Села на скамейку. Солнце снова вышло из-за облаков. Заблестели кусочки стекла. Башни были абсолютной бессмыслицей. Без цели и значения. Просто стояли. На газончике. Зажатые между домами. Беззащитные перед вандалами. Он поставил памятник своей ярости. Маргарита снова обошла вокруг башен. Чего тут только нет. Раковины. Железки. Осколки фарфора. Стекла. Трехмерная мозаика. Пестрая, но не веселая. В путеводителе эту работу сравнивали с Гауди. Ей она понравилась больше. Безоглядность. Бесцельность. Язычество. Гауди всегда религиозен. Орнаменты его благочестивы. А это не сравнимо ни с чем. Она представила себе автора. Как он ищет составляющие, как складывает мозаику. Занятие, которое имеет смысл лишь как процесс, а потом становится непонятным. Какжизнь. Симон Родиа. Плиточник из Италии. Он прожил настоящую жизнь. Видела ли это Анна Малер? И что сказала потом? Заметила ли разницу? 25 лет работы. Над искрящимися разноцветными термитниками. В чем различие? Анна Малер хотела быть скульптором. И была им. Симон Родиа был плиточником, эмигрировавшим из Италии. Он получил признание. Его творение — во всех путеводителях. На него приезжают посмотреть. В чем же различие? В чем фокус? Элегантная пара вышла из дома. Женщина держала на руках ребенка в голубой шапочке. Он глядел через ее плечо. Мужчина открыл заднюю дверь. Взял ребенка. Посадил его в машину. Пристегнул. Женщина села рядом. Они уехали. Наверное, чтобы выбрать своей темой человеческое тело, нужна отвага. После всего, что уже сделано. Если просто копировать тело, так это и будет копия. И ничего больше. Ничего своего. То, что она делала, имело бы успех в социалистических странах. Там этой теме не изменяли. От классицизма через фашизм к социалистическому реализму. Массовые идеологии требовали идеалов. Повсюду — человеческие фигуры. Больше человеческого роста. В человеческий рост. Маленькие. Как в Магдебурге. Среди панельных домов у собора — бронзовые статуи в траве. Страдающий человек. Обнаженный человек, лежащий на спине. Обнаженные женщины. Толстые. Повсюду. Словно людям нужно напоминать о себе самих. И. Симон Родиа был человеком своего времени. Явно не признавал над собой ничьей власти. Встал — и начал свое дело. А может, она и не права. Надо почитать о башнях. Но даже если он и имел в виду нечто возвышенное, в материале был волен. И что она так разволновалась? Вот Анна Малер надеялась, что придут и откроют ее. Не отказывалась от надежды. Не хотела. Может, и не могла. И поплатилась за это. Не смогла быть с собой честной. Неверно начала. Но и другие — тоже. Возможно, свою роль сыграло и венское неприятие интеллектуальности. Словно когда думаешь, начинает плохо пахнуть изо рта. Тем более — от критического подхода. Она выросла в обществе, препарированном Шницлером и припомаженном Гофмансталем. Труп в боа из перьев. Меры и контрмеры взаимоуничтожились. И не осталось ничего. Маргарита все сидела. Солнце снова ушло за облака. Она сидела долго. Потом пошла к машине. Мрачная улица. Грязная. Узкие фасады. Выгоревшие. Пыльные. Тесно. И узко. Из таких мест уезжают при первой возможности.

* * *

Она поехала назад. Включила радио. Низкий голос диктора. Потом музыка. Она ехала. Глядела по сторонам. Видела себя со стороны, как в кино. Из-за музыки. Ощущение собственной значимости. Одинокой. Даже потерянной. Но важной. Все неправда. И Манон. Ее упреки. И Вена. О Вене она может думать без малейшей боли. О нем. Еще два-три приступа тоски, а потом — конец. Завтра она проедет этой же дорогой — и прочь отсюда. В Вену. К спокойной жизни. К Фридль. На J1 анге-гассе. Даже Герхарду она радуется. За завтраком Фридль будет болтать, так что слова не вставишь. Фридль давно уже сама готовит завтрак и зовет ее. Как мать. Завтрак — самая важная еда. Нужно купить ей по-настоящему хороший подарок. Дочке. Что-нибудь красивое, а в следующий раз взять ее с собой. Она снова сможет сидеть в кафе и читать газеты. Перед театром. Или? Вот с этим нужно разобраться. И что делать потом. Сидеть без работы? Надо подумать. Например, о Швейцарии. На худой конец, пойти учиться. Чему-нибудь конкретному. Для начала. Сегодня она будет учиться лучше, чем тогда. Она сыта этим «всего понемножку». Стала ходячим собранием цитат. Со своими программками. Прежде это было правильным. Но теперь она хочет ясности. Хочет? Она даже не знает, чего хочет. Не знает, чего нужно хотеть. Наверное, это предел того, о чем можно мечтать человеку строгого католического воспитания. Мешанина из разных воспитательных метод. Барочно-религиозный фашизм. Христианство на альпийский манер. С такими исходными данными до ясности страшно далеко. Стоит на минуту расслабиться, как начинаются поучения. Лишают воли, тянут назад. Постоянная борьба. Постоянная неуверенность в себе. Все, что казалось надежным, упорядоченным, уходит. Ни минуты душевного спокойствия. И в любви — то же самое. Да ее и не было никогда. И. В джунглях тоже надо быть все время начеку. Она ехала. Слушала музыку. Далеко, на горизонте — горы. Слева — море. Можно делать что хочешь. Поехать домой? Пойти в музей? Она поехала в Венис. Оставила машину на улице недалеко от кафе. Платки и майки уличных торговцев развеваются на ветерке. Очки. Соломенные шляпы. Сумки и чемоданы. Амулеты и кольца для ног. Она купила три таких кольца для Фридерики. Два гладких, серебряных, а одно — с красным камнем. Предсказатели судьбы все куда-то подевались. А она хотела, чтобы ей погадали. Она пошла по песку к морю. Песок тут же набился в туфли. Шла осторожно. Потом побежала, у воды вытряхнула туфли. Пошла по плотному мокрому песку. Снова выглянуло солнце. Здесь облака пореже. Сине-зеленые волны — горами в море. Она шла. Народу мало. Можно побежать. Тепло. Свежий ветер. На солнце сверкают белые здания Санта-Моники и Оушн-парка. Она дошла до ручья. Повернула. Пришлось достать из сумки темные очки. Она стояла лицом к воде и рылась в сумке. Надела очки и посмотрела вдаль. Далеко от берега — дельфины. Три или четыре дельфина. Выпрыгивают из воды. Гоняются друг за другом. Кувыркаются в воздухе. Она стояла.

Смотрела на них и смеялась. Дельфины двигались вдоль горизонта. За ними — марево, в котором сливаются море и небо. Дельфины прыгали справа налево. В открытое море. Она смотрела на них, пока те не скрылись из виду. Пошла дальше. Две женщины тоже глядели на дельфинов. Потом пошли ей навстречу. Они обменялись улыбками. «Aren't they pets»,[190] — воскликнула одна из женщин. Маргарита со смехом кивнула. Пошла дальше. Смотрела на море. Может, еще покажется хоть один дельфин. Уже около часа. Вернуться в гостиницу? Она решила пойти в кафе. Вблизи кафе выбралась на набережную. Предлагали белье из экологически чистого хлопка. Воздушные шары. Банданы. Майки. Индейские украшения. Коврики. Очки. Хот-доги. В кафе — очередь. Не вернуться ли в отель? «А table for one?»[191] Она кивнула, ее проводили к столику у стены. В тени. Она заказала салат из авокадо и диетическую колу. Высыпала песок из туфель. Смотрела по сторонам. Снова много народу на набережной. Сияет солнце. Шум шагов и голосов. Она достала из сумки книгу.

Читала и ела салат. Авокадо сочное и мясистое. Запивала его колой. И, Господи Боже мой. Все работают. Волнуются. Всю жизнь. Все знают. Когда-нибудь, может быть, чуть-чуть. Потом — небытие. Кому только пришло в голову, что в жизни есть смысл. Она ела. Очень большая порция. Но она все равно заказала еще кофе и яблочный пирог с мороженым. Это тоже переняла у него. Первую ложку ванильного мороженого съела за его здоровье. Потом пошла не торопясь к машине. Гадальщиков снова не видно. Она села на траву под пальмами. Прислонилась к стволу. Глядела на море. Вокруг — беготня и болтовня. Чайки. Шум моторов. Высоко над морем пролетают самолеты в сторону Малибу. За ними — вертолет. Подлетел к берегу и снова повернул в сторону моря. По песку носятся собаки. Бегуны. Скейтбордисты. Велосипедисты. Все двигаются по асфальтовой дорожке вдоль песка. Она долго там просидела. Потом поехала к Манон. Манон больше не сердилась. Спросила о театре. Маргарита вздохнула с облегчением. Манон нужно уходить. Забрать Чарли. Потом — Линн. Потом — Маргариту. Потом они все поедут к Альбрехту. А потом могут пойти в ресторан. Марго не против? Это же не обязательно. И конечно, они пойдут в ресторанчик рядом с домом. На Уилтшире. Там вкусно и недорого. Манон ушла. Маргарита ждала. Мэтью Фрэнсис опоздал на полчаса. Тут же заявил, что у него нет времени. И вообще-то говорить следует с его матерью, она больше всего общалась с Анной. Маргарита спросила, чем он занимается. Ей известно лишь, что он окончил UCLA. Мэтью — 25 лет. Или 30. Он сказал, что делает скульптуры. В духе Бойса. Но ей, вероятно, это имя ничего не говорит, сказал он обвиняюще. Маргарита обиделась. Как это она не знает Бойса? Мгновение ей хотелось на этом разговор и прекратить. Пусть отправляется восвояси, раз такой агрессивный. Потом она улыбнулась и включила диктофон.