Библиотека литературы Древней Руси. Том 7 (Вторая половина XV века)

ОРИГИНАЛ

О Господи, спаси же! О Господи, поспеши же!

Молитва: Владыко мой, Господи Вседръжителю, благымъ подателю, отче Господа нашего Иисуса Христа! Прииде на помощь мне и просвети сердце мое на разумение заповедий твоих и отверзи устне мои на исповедание чюдес твоихъ и на похваление угодника твоего. Да прославится имя твое святое, яко ты еси помощник всем, уповающимъ на тя. В векы аминь.

Възмагающу мя Господу Иисусу Христу и того свету, всенепорочней Матери и угодника ея, о нем же мне ныне слово. Аз же, окаанный, что имам рещи? Невежда сый и грубъ, паче греховъ исполненъ.

Исповедати хощу о тацем светиле, святемъ и велицемъ отци нашемъ Пафнутии,[384] аще и не достоинъ есмь отъ начала житиа его споведати, ниже пакы онъ требуаше сия отъ мене, понеже Божий человекъ выше нашея похвалы; но души своей на въспоминание, паче же — на обличение, да не реку — на осужение. Не вемъ, како получивши сожительство такова мужа, и многым летом единокровенъ быти, и толика учения его насладитися, и любви его со мъногымъ изообильством восприяти, аще и дерзостно ми есть рещи, якоже ин никтоже.

Въ лето 6985, и индикта 10,[385] по святом же и честнемъ празднице Пасхы, въ четверг 3 недели, назавтрее Георгеева дни,[386] в 3 час дни,[387] позва мя старець походити за манастырь. Егда же изыдохом, тогда начатъ шествовати кь пруду, егоже създа многым трудомъ своимъ. Егда же приидохом на заплот, узре поток водный, явльшийся под мостъ, и начат мя учити, како заградити путь воде. Мне же о сем рекшу: «Азъ иду съ братьями, а ты нам указывай», — ему же рекшу: «Несть ми на се упражнения, понеже ино дело имамъ неотложно, по обеде имам нужнее дело». Пакы старець възвъратися в монастырь, у же время литургии. Егда же свершися божественая служба, тогда с братьями в трапезу по обычаю шествоваше и пищи причастися.

Егда же 6-му часу скончавшюся, тогда прииде ко мне ученикъ старцев юнный Варсануфье и рече ми: «Старець Пафнотей посла къ тебе, поиди, идеже ти сам повелехъ».

Мне же смутившуся о семъ, скоро вьстах и идох къ старцу, и отворивъ дверь, и видехъ старца седяща въ сенехъ у дверей на одре въ велице устроении, ничтоже глаголюща ко мне. Аз же рех ему: «Что ради не изыдеши самъ? Нужи не имаши?» Блаженый же рече ми: «Нужу имам, ты не веси, понеже съуз хощеть раздрешитися». Мне же недоумеющуся и понеже страхом обьят бых о необычных его глаголехъ, не смеях ничтоже рещи, и изыдох на неже мя дело посла.

Поях с собою братию, их же ми повеле, и преже со старцемъ бывшая ученика его Варсанофья, Зосиму и Малха. И мало тружьшиемся възвратихомся в монастырь, ничтоже усьпевше, понеже мног мятежь в душах имеюще. И обретох старца в кельи седяща. Тогда глагола ми: «Скоро пошли ко князю Михаилу,[388] чтобы ко мне сам не ехал, ни присылал никого ни о чем, понеже ино ми дело прииде».

Егда же приспе вечерни время, тогда не возможе нти с братиями на вечернее правило.[389] По отпущении же вечерни братиа приидоша къ келии старца уведети, что ради не приде в собор. Старець ни единому не повеле внити к себе, рекъ: «Въутрений день да сберутся вся братия». Такоже и на павечернее правило не возможе изыти. Мне же не отступающу его, рече бо ми: «В сий же день четверток имам пременитися немощи моея».

Мне же дивяшуся о необычных глаголехъ. Таже повеле ми павечерницу проглаголати,[390] таже отпусти мя ити в келию мою. Мне же не хотящу, едва изыдох. Тогда не обретох покоя всю нощь, но без сна пребывах, множицею и к келии старца прихождахъ в нощи и не смеях внити, понеже слышах его не спяща, но молящася. Ученику же его, юну сущу, ничтоже от сих ведящу, точию сну прилежащу.

Егда же бысть час утрени, тогда вжегъ свещу, поидох, понеже заповедь имам от старца преже многых летъ во время пениа приходити и часом времена являти. Повеле братии поити на утренее славословие, мне же повеле у себе полунощницу и завтреню проговорити,[391] сам же въставъ седеше, дондеже скончах.

Егда же бысть день, пятку сущу, тогда по молебном правиле священници и вся братиа приидоша благословитися и видети старца. Старець же повеле всем безъ возбранениа входити и начатъ съ братиею пращатися, старець же, въставъ, седеше.

Прилучи же ся в то время старець Кирилова монастыря,[392] ему же имя Дионисие, художествомъ часовникъ. Тогда и тьй влезе съ братьею прощение прияти. Дионисию же много молящуся, дабы его благословилъ рукою старець, ему же и слышати не хотящу. Много же стужаще о сем. Тогда, оскръбився, рече старец: «Что от мене, господине старець, отъ грешна человека ищеши благословениа и помощи? Я самъ въ час сей требую многы молитвы и помощи!» Ему же изшедшу, старець же пакы воспомяну й, глагола: «Что сему старцу на мысли? Я сежю, сам себе не могу помощи, а он от мене рукы требеаше».

Братии же всей собравшимся, и немощным, и слепотою стражющимъ, и по прощении не хотящим отити. Старець же понуди отъити когождо в келью свою. Бе же тогда братии числом 95. Мне же не отступающу от старца ни на мал час, старець же о всем млъчаше, разве точью молитву Иисусову непрестанно глаголаше.[393]

Егда же приспе час литургии, приде священник благословитися по обычаю, понеже обычай имеють священници на всяк день благословятися у старца, в келью приходяще. Священник же поиде на божественую службу. Самъ же начать облачитится в ризы своя, понеже хотяше ити въ святую церковь къ божественей службе, мне же ему с братьею во всем помогающу.

Егда же свершися святая литургиа, взем святыя дары,[394] изыде из церкве, братиямъ его провожающимъ, шествуя с посохом, опочивая мало, не дадяше себе свершене прикоснутися братии или водити весма, но со многымъ опасением приближахомся ему.

Егда же бысть въ келии, отпусти братию, сам же взлеже немощи ради. Мне же оставшу у старца, аще о чемъ помянет. Ничто же о пищи рече, точью повеле ми сыты,[395] мало воды сладчае, дати себе жажди ради. Отнелиже разболеся, ничто вкуси.

По мале часе присла князь Михайло Андреевичь диакона своего уведети, что ради не повеле ему старець у себе быти, якоже рех преже, и что прилучися старцу. Мне же сказавшу, что князь присла, ему же ничтоже отвещавшу, точию отпустити повеле: «Несть ему у мене ни о чем дела».

В то же время привезоша грамоты от предела тферьскаго да деньги золотые; мне же явившу ему, он же повеле к себе внити пришедшим. Аз жеж, взем грамоты и деньги, принесох в келью к старцу, таже явих ему: «Азъ прочту грамоты пред тобою». Старець же не повеле прочести, повеле отдати принесшим. Мне же глаголющю: «Повели мне взяти, нам то надобе», — старець же оскорбися на мя и запрети ми, рек сице: «Ты возмешь — ино то я взял».

Обычай же имеше стрець всегда Пречистые имя нарицати и надежу имети, и рече: «Еще, брате, у Пречистой есть братии что пити и ести. Они прислали не моея ради пользы, но от мене, грешьнаго, требуют молитвы и прощения, а я, видите, самъ наипаче во время се требую молитвы и прощения».

Аз же ничтоже ино рех, точью прощения прося о всем, и отпустих я отъ монастыря со всемъ. И испытах ихъ, о нейже вещи приидоша, и вся тако суть, якоже ми старець рече.

Обычай же бе старцу: егда кто от братии в немощь впадаше, тогда старець прихожаше к брату и воспоминаше ему последнее покаание и святых даровъ причащение. О себе же ничтоже о сих глаголаше, нам же дивящимся, еда како в забвение приде о сихъ старець.

По мале часе приде церковный служитель, глаголя: «Время вечерни приближися». Нам же глаголющим, старець начатъ осязати ризы своя. Мне же вьпросившу: «Камо хощешь изыти, еда нужи ради коея?», — ему же рекшу: «Имам ити къ вечерни». Начахом старца облачити в ризы его, таже взят посох свой, нам же спомогающим ему со обою страну, не дадяше старець приимати за руце, развее за ризы помогахом ему.

Егда же приде въ церковь, тогда ста на своем месте, аз же ему уготових седалище. Старець же, на посох руце положь, таже главу преклонивъ, стояше. Егда же братия начаша стихиры пети,[396] тогда старець начатъ пети съ братиею по обычаю. Обычай же имеше старець ни единого стиха мимоити с молчаниемъ, но всегда пояше съ братиею. Егда же случашеся не услышати ему стиха или коего слова вь стихе, тогда повелеваше кононарху[397] пакы възвращатися множицею и повторяше стихы, дабы известно разумелъ.

Скончане же бывши вечерни, наченьшу священнику понахиду,[398] понеже предание святых отець по обычаю церковному в пяток вечеръ всегда помяновение о усопших бываеть. Братиа хотяще старца в келью вести, ему же не хотящу, рече бо: «Азъ требую паче слышети, понеже мне нужнейше, к тому не возмогу слышати». Братиа же начаша пети «Блажени непорочни». Старець же усердно припеваяше братьямъ, якоже братиамъ мнети, еда како легчае ему бысть.

По скончании правила излезе старець из церкве. Идущу же ему в келью, священници же и прочая братия шествують по старце, провожающе. Егда же приде въ келью, тогда отпусти всехъ съ благословениемъ и прощением и самъ у всехъ простися. Мне же и иному брату, именем Варсонофию, не отлучающуся ни единого часа. Старцу же взлегшу изнеможения ради телеснаго, намъ же безмолствующим, и по мале часе приде паномаръ,[399] прося благословения на павечернее правило. Старець братиямъ повеле пети, сам же не возможе поити, мне повеле у себе проговорити павечерницу.

По соборнемъ отпетии пакы приде Арсение. Аз же рех ему: «Азъ иду въ келью, ты же возми светилник, възжи да поседи у старца, дондеже прииду». Обычай же бе старцу никогдаже по павечернемъ правиле свеще или светилнику горети, но всегда в нощи молитву творяше, множицею же седя усыпаше, вервицу в руках держаше,[400] Иисусову молитву глаголаше. Егда же възженъ бысть светилникъ, старець же во изнеможени лежаше, аз же, приемъ благословение, идох в келью мою малаго ради покоя.

Едва уснух от многых помыслъ о старце, пакы же съкоро убудився, въстах и идох в келью старца. Старец же лежаше, молитву творяше. Аз же, сотворь молитву, възвестих ему утрьни час. Старець же не возможе поити, аз же глаголахъ ему полунощьницу и прочее правило, он же, въставъ, седеше, моляшеся.

Егда же бысть день, обычай же бе многолетный старцу на всякъ день молбены пети, или праздникъ или простъ день, — иногда дващи, множицею и три случашеся, — братия же начаша пети въ соборе, мне же повеле у себе проговорити канон[401] Иисусовъ, таже Пречистой похвалный. Егда же изглаголахъ, тогда мало умлъчах, таже с тихостию въставъ, начах себе часы глаголати.[402] Старець же, въставъ, седеше. Аз же въпросихъ: «Что ради въставъ седиши? Еда вонъ хощеши изыти?» Ему же рекшу: «Сего ради сежю, — ты часы глаголеши, а мне лежать?» Мне же удивльшуся великому трезвению блаженаго.

Помале же начать понуждати на божественую службу. Аз же възвестих служителю церковному. Старець же начат облачитися в ризы своя, нам же спомогающим ему. Старцу же пришедшу въ церковь, стоящю же ему на обычном месте. Егда же свершися божественая служба, старцу по обычаю вземшу святыа доры, излезе изъ церкве.

Егда же бысть в келии, аз же уготовах ему малы потребы, еда како вкусити восхощет. Отнелиже разболеся, ничтоже вкуси, разве воды мало медом услажены, едва познаватися сыте, меду же кислего или квасу никакоже вкуси. Мне же понужающу вкусити немощи ради, старець же рече ми: «Не токмо не полезно есть, но и пагубно пианому умрети».

Мартирию же диакону сущу, тогда по старцеву благословению имущу службу на трапезе представляти мед и пиво братьям. Тогда ему пришедшу благословитися у старца, что повелить братии взяти на трапезу пити, старець же повеле ему мед лучший всегда взимати на трапезу, рекъ сице: «Братиа да пьють, после мене миряне то попиють». Аз же рех ему: «Днесь и сам вкуси, понеже субота есть, еще же Пятдесятница».[403] Старець же ми рече: «И азъ вем, что субота и 50-ница, но писано въ правилехъ: “Аще и велика нужа будет, ино три дни попоститися болящему причащения ради святых тайнъ”. Мене же видиши немощна суща. Аще Господь сподобит и пречистая Богомати, заутра хощю причаститися святым тайнам».

Мы же почюдихомся великому его опасению: преже помышляхом, якоже напреди рекох, еда како в забвение приде о сих старец, а онъ отнелиже разболеся, от того часа посту прилежаше, а нам ничтоже о сих яви.

Таже братию отпусти в трапезу ити на обед, сам же мало упокоися немощи ради. Братии же заповеда, да не стужають ему ни о чемъ, дондеже сподобится божественаго причащения святых даров.

Се же ему обычай бяше многолетный: егда хотяше причаститися святым тайнамъ, тогда всю неделю пребываше молчя не токмо от мирян, но и с братьею не глаголаше и о нужных вещехъ, ни живущему с ним в кельи что глаголаше. Постъ же ему всегда обыченъ беше.

Нам же отшедшим кождо в келью свою. По мале времени посылаеть ученика своего и призывает священника, именем Исаия. Преже не бе ему обычай сего призывати. Священнику же вшедшу въ келью старца и стоящу, старець же съ смирениемъ начатъ глаголати ему о духовных делех. Священнику же о семъ недоумеющуся, паче же страхом и трепетомъ одержим о старцевых глаголехъ, якоже сам извествоваше мне. Таже повелезаеть ему покаание прочести и прочая по ряду. И благословение приемлеть и прощению сподобляется, преже от Бога прощеный.

Въ то же время присылаеть князь Михайло Андреевич духовника своего попа Ивана старца посетити, — и сам князь много желаше ехати къ старцу, но не смеяше безъ повеления, — аще ли не повелить ему быти у себе старець, да благословить и простит его старець и сына его князя Ивана? Старець же не повеле попу Ивану к себе внити, ниже беседы сподобитися. Он же много братию моляше, ни единого обрете довести его до старца. Послежде и ко мне приходить со княжим словом, чтобы видети старца и князем повеленная глаголати. Мне же, ведящу старцевъ разумъ и твердость нърава, не смеющу о томъ и глаголати. Ему же много на се мя нудящу.

Аз же единъ идох кь старцу и сказах ему, что: «Князь Михайло прислалъ попа Ивана тебе видети и чтобы еси благословил и простил князя Михайла и сына его кънязя Ивана». Ему же молчащу. Аз же не обретъ дръзновения кь старцу, по мале часе восхотех изыти, сотворивъ метание. Преподобная же она глава ни тогда мя скорбяща отпусьти, рече бо ми: «Дивлюся князю, съ чем присылаеть — “Сына моего благослови, князя Ивана”, а князь Василей ему не сынъ ли? Самъ на ся разделися.[404] Богъ весть, где имат обрести миръ и благословение!» Таже рече ми: «Ни о чемъ ему у мене дела нет, аще и самъ князь бы был».

Аз же, и не хотя, сия вся известих попу Ивану. Он же, не уверися моими словесы, на ину мысль преложися: восхоте вечерни ждати, да сподобится беседы и благословения от старца. Егда же бысть время вечерни, тогда съ старцем идохом въ церковь, попъ же, предваривъ южными враты, съкоро вниде в церковь, хотя получити желаемое. Старець же, ощутивъ пришествие попа, скоро вниде въ светый олтарь. Егда же попъ изыде изъ церкве, таже и от моностыря, тогда старець излезъ из церкве, идяще въ келью свою.

Таже отпустивъ братию, к тому ничтоже беседуя, понеже на всенощное пение с братиею готовяшеся, рече бо: «К тому прочее не мощно ми будеть напред свершити». Мы же мнехом: изнеможения ради телеснаго сия глаголеть, — послежде разумехомъ, яко отшествие свое назнаменаше намъ не яве, но яко да не оскоръбит нас. Таже повеле мне у себе Святыя Троица канон проговорити, сам же бе во мнозе подвизе.

Мало по захожении солнца сам воздвиже братию на всенощное бдение, понеже на се много усерден бе. Братиам же дивящимся многому его тщанию, никакоже ослабе, дондеже свершися всенощное правило. Уже дни освитающу умаления ради нощнаго, тогда повеле Иосифу крилошанину[405] правило ему обычное свершати. Таже и к святому причащению молитвы изглаголавъ, старець же начат поспешати, со многымъ тщаниемъ шествуя во святую церковь, священнику же повеле свершати святую литургию, сам же пребысть вь святемъ жрьтвенице до причащениа божественаго тела и крове Христа, Бога нашего.

Егда же свершися божественая служба, старець прииде вь свою келью, братьи провожающим его. Мне же мало нечто уготовльшу, аще пищи причаститися восхощеть: отнелиже разболеся, ничтоже вкуси. Братьям же понудившим на се. Старець же не восхоте нас оскрбити: не естеству желающу, мало нечто вкуси, паче же братию понуди ясти отъ уготованых ему. Он же от многаго труда упокоися мало.

Въ то же время от великого князя Ивана Васильевича[406] скоро достигоша послания, понеже некоимъ мановениемъ, или от Бога, или отъ скоропришедших человекъ возвещено бысть ему. Посланный же Федя Викентиев приходить ко мне и рече ми слово великого князя: «Доведи мя до старца до Пафнотья, князь великий послалъ к нему грамоту свою». Аз же рех ему: «Никтоже от мирянъ входить кь старцу, ниже самый князь, аще ли же истинну ти реку — ни пославый тя внидет». Он же рече ми: «И ты донеси послание и возвести ему».

Аз же, взем запечатано послание, принесох кь старцу и сказах ему вся подробну реченная посланым. Старец же ми рече: «Отдай то послание пакы принесшему, да отнесеть пославшему: уже к тому ничтоже требую отъ мира сего, ниже чести желаю, ниже страха от мира сего боюся». Аз же рех ему: «Вемъ и азъ о тебе сия тако суть, но Бога ради намъ полезное сотвори, понеже хощет князь великий; о сем оскръбитися, не разгневи его!» Старець же паки рече ми: «Истину вам глаголю — не разгневите Единого, ничтоже вам успееть гневъ человечьскый. Аще ли же Единого разгневите, еже есть Христосъ, никтоже вам помощи может. А человекъ, аще и разгневается, пакы смирится». Аз же не смеях ничтоже рещи, точью изшед рех ему вся предреченая и послание отдах; он же, и не хотя, скоро изыде изъ монастыря и с посланием.

Въ то же время приспе посланый от матери великого князя, христолюбивые и благочестивые великие княгини Марии,[407] понеже велику веру имеше кь Пречистые монастырю и любовь кь своему богомольцу, старцу Пафнотью, якоже инъ никтоже. Аще и не бе преже такова, но добродетелию старцевою усугуби сторицею преложение свое на благое къ старцу со истинным покаянием. Таже и от великие княгини Софьи грекини[408] приспе посланый с посланиемъ, еще же и деньги златые приносить.

Мне же старьцу возвестившу, старець же никако от принесеных взяти повеле, паче же оскорбися многаго ради стужения. Множае же азъ оскорбихся, молву творя старцу, пришедшимъ на се нудящим мя по слову посылающих. Аз же, изшед от старца, отпустих ихъ и со златом. Не токмо же от князя и от княгини, но и от прочего народа, отъ боляр же и от простых, со всех странъ приходящих, мы же о сих ничтоже старцу рещи смеяхом, понеже искусихомся от предиреченных.

Пакы же приидох кь старцу, тогда рех ему: «Добре неможешь, государь Пафнотей?» Старець же рече ми: «Ни так ни сякъ, видиши, брате, сам; боле не могу, понеже изнеможение телесное приде, а выше силы ничтоже ощущаю от болезний».

От пищи же ничтоже вкушааше: питаем бо бе Божиею благодатию. Аще и повелить что устроити на въкушение, егда же принесена будуть, тогда сладце похваляше и глаголаше братии: «Ядите, а я съ вами, понеже добра суть», — видящим, яко бы рещи по Лествичнику,[409] чревообьястна себе показоваше.

Пища же его бе всегда братнее угожение, сам же всегда худейшая избираше. Не ткъмо о пищи, но и келейное устроение вся непотребна. Еще же и ризы его, мантия, ряска, овчая кожа, сандалия ни единому от просящих потребна быша.

Беседа же его вся проста, сладце беседоваше не токмо братиям, но и мирьскымъ и странным. Не по человекоугодию, но по Божию закону вся глаголаше, паче же делы творяше. Не устыдеся никогдаже лица княжска или болярска, ни приносом богатых умягчися когда, но сильным крепко закону соблюдение глаголаше и заповедем Божиимъ. Простым же тако же беседоваше, братию нарицаше. Никтоже от беседы его изыде скорбенъ когда, многымъ же и сердечьныя тайны беседою отвръзаше, они же отходяще, чюдящеся, славляху Бога, прославляющаго своя угодникы.

И что много глаголю? Аще сия вся по единому начьну изчитати, не довлееть ми все время живота моего, но сиа вся совокупивъ, вькратце реку: ничимже скуден бе в добродетелех дивный сей муж древних святыхъ, глаголю же Феодосиа, Савы и прочих святыхъ.[410]

Пакы же нощи наставши, прежереченный братъ Варсонофье вжизаеть по обычаю свещникъ, старцу же сего не требующу, якоже преже рех, но намъ не терпящим светило душь наших во тме оставити. Мне же малаго ради покоя отшедшу въ келью, пакы помале възвратихся кь старцу, обретох его неспяща, Иисусову молитву глаголюща, брата же седяща и дремлюща. Аз же възвестих старцу часъ утрени, он же братиям въ соборе по обычаю вся повеле сверьшати, мне же повеле у себе обычьная правити, якоже всегда обычай ему беше.

Понеделнику же наставшу, во время божественыя службы, пакы старець въ святую Божию церковь шествуя со многым трудом, братиям помогающимъ. По свершении божественыя службы братьям вьпрашающим, аще что похощеть вкусити. Старцу же не хотящу, токмо мало исьпиваше сыти, якоже преже рех.

Егда же упокоися мало старець, аз же от многых помыслъ борим, како хощеть после старца быти строение монастырьское, понеже старець ничтоже о сих глаголеть, аще вопрошю его о семъ или ни, таже сотворих молитву, ему же отвещавшу «Аминь». Тогда начах со умилениемъ глаголати.

Въспросъ Инокентиев: «Государь Пафнотей! Повели при своемъ животе написати завещание о монастырьском строении: какъ братии по тебе жити и кому игумену быти повелиши?»

Старцу же молчащу.

Ответ Пафнотиа старца. Таже по мале часе начатъ глаголати старець, слезам изо очию текущимъ: «Блюдите убо сами себе, братие, как чинъ церковный и строение монастырю хощете имети: песньнаго правила никогдаже преставляйте; свещамъ вжизания просвещайте; священници держите честно, якоже и азъ, оброка их не лишайте; божественыя службы да не оскудевають, теми бо вся поспеются; трапезы от любостранна не затворите; о милостыни попецетеся; просяща потребная, тща не отпустите; от мира приходящих бесед удаляйтеся; в ручнемъ деле тружающеся; сердце свое хранете всяцем трезвением от помыслъ лукавых; по павечернемъ правиле беседъ не творите другъ со другом, кождо въ своей кельи да безмолъствуеть; соборныя молитвы не отлучайтеся никакою нужею, разве немощи; весь уставъ и правило церьковное кротко и немятежно, и молчаливо, и просто рещи, яко же мене видите творяща, и вы творите. Аще бо тех, заповеданнаа мною, не презрите, верую Богови Вседрьжителю и того всенепорочней Матере свету, не лишить Господь всех благыхъ ему своихъ места сего. Но вем, яко по отшествии моем Пречистые монастырю будеть мятежникъ много, мню, душю мою смути и въ братии мятежь сотвори. Но пречистая Царица мятежникы утолить, и бурю мимо ведеть, и своему дому и в немъ живущей братии тишину подасть».

Аще ли же реченная вамъ, братие, не верна мнятся, не буди мне лгати на преподобнаго, понеже и сведетелие суть неложнии: приидоша тогда братиа на посещение старца — Иосиф, Арсеней и Варсанофей и келейникъ старцевъ. Сия слышаще, дивляхуся, что хотят сия быти.

Отци и братие! Господа ради простите ми сие, понеже написах сия, не судя братии своей — не буди то! Но почюдихся стареву проречению, понеже сия вскоре в дело произыдоша: единъ день, пятокъ, безмолъствова, въ он же день старца въ гробе положихом. Прочая же напреди явлена будуть.

Егда же старець сия изглагола, таже умолче изнеможения ради телеснаго, дни уже скончавающуся. Таже нощь препроводи в обычных правилехъ.

Третьему дни седмици наставшу вторнику, таже пакы от утра начинаеть безмолвие, не повеле себе стужати ни единому от братии, желаше паки причастникъ быти телу и крови Христове, понеже празднику наставшу Преполовение пятьдесятници.[411] Мне же с молчанием седящу у старца со учеником его, старець же глаголаше псалмы Давидовы[412] со гласомъ не от единого ни от двою, но от многых избрание творя, таже пременяя, пояше молебны, Пречистой похвалный канон, таже и Одигитрие,[413] еще же и «Многими съдръжим напастьми», таже и по Евангелии стих Богородици «Не остави мене въ человеческое предстоя». Се же беспрестани творяше, не единою, ни дващи, но и множицею паки то же начинаше. Нам же дивящимся необычному его гранесословию, но понеже не смеяхом ни о чем же подвигнути слова, токмо ужасохомся, что хощеть сие быти. Еще же, и яко же преже рехъ, заповеда не стужати ему.

Дни же прешедшу, ничтоже ино не глаголаше, точью псалмы и прочаа. Нощи же наставши, мне ему обычное правило изглаголавшу. Всю же ону нощь безъ сна препроводи въ велице труде, мало седааше, а множае стояше.

Егда же бысть день, паки Иосифъ сверши ему причастное правило. Старцу же спешно готовящуся, таже понужаше насъ кь церкви; мы же с ним шествующе, спомогахом ему мало, таже въ святемъ жрьтвенице седалище уготовихом ему. Божественей же службе свершившися, пакы причастник бываеть телу и крове Христове. По отпущении же службы изыде из церкве. Се же бе ему обычай многолетны: не преже священник служивы излезе от олтаря, никогдаже изыде из церкве, не прием благословения от служащаго священника.

Егда же бысть въ кельи, таже ставъ в сенех, братьи со обою страну стоящим, въззре душевным оком на братию, а чювьственым на образ Владычень и пречистые Богоматере, две святеи иконе имея, таже исполни очи слез, въздохнувъ, глаголаше. Молитва: «Господи вседръжителю, ты веси вся, испытаяй сердца и помыслы! Аще кто поскорбит мене ради грешнаго, въздажь ему, Господи, сторицею в се время и въ будущий векъ живот вечный. Аще ли кто порадуется о моей смерти, грешна человека, не постави ему, Господи, греха».

Зрить бо сия обоя въ братии.

Мы же, слышаще сия, ужасохомся — кождо свою съвесть въ себе судию имать, паче же азъ окаанный!

Сия изъглаголавъ, таже ж повеле себе въ келью вьвести. Пакы начатъ утешителна словеса глаголати братии и радостнымъ лицемъ, яко же забыти нам прежереченных глаголъ, комуждо по своей совести, яко же преже рех, себе зазревшу. Глаголаше бо не ощущати выше силы болезни. Мы же, сия видяще, мнехом — хощет легчае ему быти. Братия же понуждаху его и пищи причаститися, старець же не хотяше, токмо мало вкушаше нужа ради сыты, яко же множицею преже рех. Таже братии подоваше, глаголя: «Пийти чашю сию, чада, пийти аки последнее благословение, аз бо к сему не еще от сея пию или вкушу». И еще к сему многа утешителна словеса изьглагола, таже вьзлеже на обычномъ своемъ месте, на немже и к Господу по едином дни отъиде.

Отци и братие! Да никтоже ми зазрит, понеже множицею себе именую. Увы моему окааньству! Аще ли себе умлъчю, вся имам ложна писати.

Таже рече ми старець: «Инокентей!» Аз же прилежно зрехъ на священную его главу, что хощеть рещи? И глагола: «Есть у мене сосудъ меда, прислали ми поминка, не помню, какъ его наричють». — Братья же рекоша: «Кузня». — «Возми себе, благословляю тя, понеже нужу мою исполнялъ еси». Мне же о сем много почюдившуся, что мене, грешнаго, и в таковей немощи благословения своего сподоби. Таже братию со многым обрадованием отпусти, паче же понуди ити въ трапезу, понеже обеду вход.

Аз же, не терпях нимало отлучитися старца, паки вьзвратихся скоро, обретох его по обычаю лежаща на своем месте, молитву творяща, аз же с молчаниемъ стоях. Таже по мале часе сотворь молитву, глаголах ему: «Государь Пафнотей! Не лучшаеть тебе, понеже всю неделю ничтоже вкусилъ еси пищи. Чему, господине, молчиши? Что еси здумалъ, кому приказываеши монастырь, братии ли или великому князю? О чемъ не глаголеши?» Ему же рекшу: «Пречистой». Таже по мале глагола ми: «Брате Инокентей! Правду ли се ты глаголеши?» Мне же молчащу, еда како смутихъ старца.

«Мне, брате, кто приказывалъ? Пречистая сама царица изволила, паче же возлюбила на семъ месте прославити свое имя, и храм свой воздвигла, и братью совокупила, и мене, нищаго, много время питала и покоила и съ братьею. И мне, пакы въ гроб зрящу смертну человеку, себе не могущу помощи; сама Царица какъ начала, такъ и устроити имат полезное своему дому. Веси самъ, не княжьскою властию, ни богатством силных, ни златомъ, ни сребром воздвижеся место сие, но изволениемъ Божиимъ и пречистыя его Матери хотениемъ. Не требовах от земных князь даровъ, кыихъ приати или приложити зде, и хотящимъ темъ даяти та, но всю надежю и упование положих о всем на пречистую Царицу до сего дни и часа, в он же разлучити имать Содетель и Творець душю от телесе, и по отсюду отшествии пречистаа же Царица покрыеть своею милостию от насилия мрачных и лукавых духовъ, и въ страшный день праведнаго суда вечныя мя избавить мукы и со избранными причтеть. Аще ли и я неку благодать получю, не премолчю, о вас молитву творя к Господу. Сице убо поспешите: чисте живете, ни якоже при мне точию, но велми паче по отшествии моем, со страхом и трепетом сде спасение соделовающе, да добрых ради ваших делъ и азъ почию и по мне пришедшеи вселятся добре, и по скончании вашем покой обрящете, и кождо, в немже званъ бысть, в том да пребываеть. Своихъ меръ, братие, не преходите, не полезно бо вамъ се, но и душевредно. Над немощными братьями чювьством, или паче рещи, и обычаемъ не возноситеся, но дълготрьпите о нихъ, якоже своим удовом. Ей, чада, поспешите добродетельми!» Сиа и ина полезнаа глаголавъ, умолче изнеможения ради.

По мале часе скоро приходить посланный от содержащаго в то время престолъ русьския митрополия Горонтиа[414] пресвященнаго посещения ради, нося миръ и благословение старцу. Таже паки от великаго князя Ивана Васильевича скоро приходить в монастырь Феодоръ, протопопъ его благовещеньскый,[415] также и от предреченных княгинь, от великие княгини, грекини, Юрьи грекъ.[416] О всем приходят ко мне, понеже кь старцу не получиша входа, глаголюще ми слово великаго князя, чтобы навсяко видети старца и беседы от него сподобитися, понеже много оскорбишася, не приемше извещения от преже посланных.

Мне же о семъ не имеющу дрьзновения не довести токмо, но и авити старцу. Они же много о семъ стужиша ми, аз же всячьскы отлагах, веды мужа крепость и неславолюбный его нравъ. Не могох имъ известитися никако и, не хотя, въшедъ, сказах старцу о посланыхъ. Старець же много на мя оскорбися, таже рече ми: «Что тебе на мысли? Не даси же ми от мира сего ни единъ часъ отдохнути. Не веси ли — 60 лет угажено миру и мирьскым человъкомъ, княземъ и бояромъ: и вь сретенье им сованося, и в беседе съ ними маньячено, и вследъ по них такоже сованося, а того и не вемъ, чесого ради? Ныне познах: никая ми от всего того полза, но паче души испытание о всемъ. Господь пакы своим милосердиемъ, не хотя бес покаяниа смерти грешнику навести, дасть мне, грешному, 6 день покаяниа ради, ино пакы ты мне на даешь покоя ни на единъ час, наводиши на мене миряне. Уже к тому и ис келия не имам изыти, да не стужають ми».

Аз же множае оскорбихся, не токмо не получивъ ответа посланым, но яко старца смутих. Аз же, изшед, вся сказах имъ, понужаахъ я изыти из монастыря. Им же и не хотящим, отъидоша, уже вечеру сущу, таже уклоньшеся препочиша в веси близ живущих человекъ.

От часа же того ни о чем же смеях стужити старцу, точью обычное правило нощное свершаахъ.

Старець же к тому не уже на се понуди мя, понеже всю нощь пребысть без сна, псалмы Давыдовы гранесловяше, таже Иисусову молитву глаголаше. Се же бе ему обычай многолетный: по всяком правиле никогдаже Иисусову молитву не оставляше, вервицу в руках держаше.

Егда же бысть день паки, старець по обычаю повелеваше священнику ранее литурьгию свершати, понеже и сам мысляше ити, паче же спешаше, глаголаше бо себе: «Се день приде». Братьи же взирающим между собою, что се глаголаше, не вемы.

Аз же въпросих и: «Государь Пафнотей! О коем дни глаголеши — “Се приде день”?» Старець же рече: «О том дни, о немже преже глаголахъ вам». Аз же начах именовати дни: «Неделя, или понедельникъ, или вторникъ?» Старець же рече: «Сь день четверток, о немже и преже рехъ вамъ». Нам же недоумеющимся о семъ, понеже многа о себе назнаменаше кь отшествию, таже паки сокрываше, ничтоже явлена о себе глаголаше.

Старцу же пакы начинающу шествие творити кь церкви, тьщашеся, и егда приближися кь дверем, хотя излести но манастырь, Иосиф возвести ему преже бывших посланник пакы пришествие в монастырь, не токмо же те, но и иных множество, еще же наместнику града Василию Феодоровичю и тому тогда приспевшу, понеже и преже того ему бывшу, не получи входа кь старцу. Тогда, собравшеся вси, стояху пред церковью на пути, имъже старцу хотящу шествовати.

Егда же услыша старець приход их, что, стояще, ожидаху его, тогда и, не хотя, пакы обратися, паче же оскорбися, понеже възбраниша ему къ церкви шесьтвие. Таже отпусти братию ити в соборъ, сам же седе в сенех.

Старець же глаголаше: «Никтоже ми сие сотвори, точию Инокентей, тому се повелевшу». Азъ же и рещи не смеяхъ, что о семъ неповиненъ есмь.

Егда же изыдохом кь церкви, единъ братъ у него оста Арсеней, старець же самъ утверди двери келиа, да никтоже внидет.

Егда же свершися божественая литургия, не уведеша старца, тогда вси разумеша, яко не возможно им видети старца, ниже слышати глас его, и, не хотяще, скоро разыдошася кождо своимъ путем. Паче же Богу се устроившу по писанному: «Помыслъ праведнаго приятенъ ему есть».

Аз же по божественей службе скоро възратихся кь старцу, обретохъ и еще двери утвержены, брату же у него приседящу, о немже преже рех. Егда же внидох, обретох старьца в кельи възлегша на лавици под преднимъ окномъ, на монастырь же не повеле окна нимало утворити, на весь день не повеле себе стужати и до вечерни.

Братьи же мльчащи, старець же глаголаше о некоем человеце, яко умрети имать; нам же о семъ недомыслящимся, мнехом, еда кто возвести ему? Азъ же вопросих его: «О комъ се глаголеши? Мы не вемы». Старець же рече: «О немже вы глаголете, яко болить, а он, покаявся, умрети хотяше». Нам же сия вся недоуменна суть.

Таже братью отпусти, повеле въ трапезу ити. Азъ же от того часа не изыдох от старца.

Егда же изыдоша братиа, тогда рече ми старець: «Преведи мя на другую страну келия, понеже тамо имамъ покой от мятежа сего, таже и уснути хощу, понеже утрудихся. Да никтоже от братии входит ко мне до вечерни, ниже окна отверзи, ниже двери отвори, занеже по вечерни братья приите хотять». Аз же вся сия разсмотривъ, не к тому сомнехся, но известне уверихся, яко отъити житиа сего хощеть старець, понеже ми и в начале немощи своея рекъ старець, яко соузъ хощеть разрешитися.

Азъ же отшествию нужных начах вьпрашати: «Государь Пафнотей! Егда преставишися, звати ли протопопа или иных священниковъ из града проводити тебе къ гробу?» Старець же рече ми: «Никакоже не мози звати, понеже великъ мятеж хощеши сотворити мне. Да никтоже увесть, дондеже погребе мя в землю своимъ священникомъ. Молихся о семъ — и проводити, и на гробе простити, и земли предати». Аз же вопросих: «Где велиши себе гробе ископати и в земли положити?» Старець же ми рече: «Идеже еси Клима гуменника положил, с темъ мя погребите. А гроба не купи дубова. На ту шесть денег колочей купи, да раздели нищимъ. А мене лубкомъ оберти да, под страну подкопавъ, положи».

Мне же единому сиа с ним глаголющу, ученику же его спящу, братьям же всемъ безмолъствующимъ в кельях, а овемъ почивающимъ, полуденному часу наставшу. Азъ же умлъчах, еда како старець заснеть.

Старець же начат молити Господа Бога вседрьжителя о спасении душа своея еще же и пречистую владычицю нашю Богородицу о всемъ, и имя ее нарицаше, и всю надежю на Царицу полагаше о души своей. Молитва: «Въ часъ, Дево, конца моего рукы бесовьскыя мя исхыти, и суда, и прения, и страшнаго испытания, и мытарьствъ горкых, и князя лютаго, Богомати, и вечнаго осужения».

Таже моляше Пречистую, да сотворить попечение о богосозданнемъ ея монастыри: «Ты, Царице, создала, ты и промышляй о полезномъ дому своему, и въ имя твое собравшихся вь святемъ месте сем сподоби угодити Сыну твоему и Богу нашему чистотою, и любовию, и мирным устроениемъ».

Обычай же бе старьцу никогдаже нарещи свой ему монастырь, но — «Пречистые». «Та создала», ниже стерпе слышати его монастырь нарицающу кому, но и велми о семъ запрещаше, глаголаше бо: «Аще не Господь созиждеть дому, всуе трудишася зиждущеи».

Старцу молящуся, якоже преже рех, аз же възбудих ученика его спяща и жестокыми словесы претих ему, и нерадива и непотребна нарицах его: «Не видиши ли старца въ последнемъ издыхании, а ты не трепещеши, ни трезвишися!» Таже повелех ему стояти у старца, мне же изшедшу вон вне келия простужения ради, въсклоншу ми ся малаго ради покоя, и скоро уснух.

Спящу же ми, ощутих гласы поющих и абие со ужасомъ вьскочих, въскоре дверь отверзъ, внидох в келью, обретох старца на обычном месте лежаща, ученика же у одра предстояща. Аз же его впросих: «Кто от братьи был зде?» Он же: «Никто», — рече. Мне же ему сказавшу слышаная, он же рече ми: «Отнелиже ты изшел еси, старець начат петь “Блажени непорочни в путь ходящеи в законе Господни”, таже и стихи припеваше, еще же и “Руце твои сотвористе мя и создасте мя”, к симъ же и “Благословенъ еси, Господи, научи мя оправданием твоимъ”, “Святых ликъ обрете” и прочая тропари».[417]

Аз же рех ему: «Отходит старець къ Богу».

Припадохом со ученикомъ к ногама старца и облобызахом нозе его, таже надклоншеся над перси ему, просяща благословениа и прощения конечнаго. Со многымъ трудом, недоведоме получихом сия, — старець не уже к тому внимаше словесемъ нашимъ, — молитва: «Царю небесный всесильне! Молю ти ся, владыко мой, Иисусе Христе, милостивъ буди души моей, да не удержана будеть противных лукавством, но да усрящють ю аггели твои, проводяще ея сквозе пронырьствъ тех мрачных мытарьствъ и наставляюще ю кь твоего милосерьдиа свету. Вем бо и азъ, владыко, яко без твоего заступления никтоже можеть избыти козней духов лукавьствия».

Таже к тому ничтоже моги глаголати явленее. Аще и глаголаше, но мы уже не можем разумети глаголаных.

Таже на немже одре лежаше, начат отвращатися шуяя страны, на десную обращатися. Сего же николи преже не сотвори. Мне же сего не разумеющю, пакы обращах, и дващи, и трищи, старець же пакы, аще и едва можаше двизатися, пакы обращашеся, еще же ми и глаголаше некаа словеса, но аз же не разумевах, языку уже оскудевающу от конечнаго изнеможения.

Тогда разумех, яко видить некая отъ необычных приходящаа. Братьям же ничтоже от сихъ ведящим: яко же преже рех, не повеле себе стужати от обедня часа до вечерни. Аще ли кто отъ братей и прихожааше, аз же глаголахъ, яко утишися старець. Не смех никомуже рещи, яко отходить къ Господу, понеже хощеть молва велика быти.

Уже вечернему правилу приспевшу, братьямъ по обычаю свершающим, аз же и ученикъ его терпяхове, ожидающе, понеже не возмогохом от старца в соборъ ити, приседехомъ у одра его.

Егда же вечернее правило свершашеся, тогда старець опрятався, и нозе простеръ, и руце на прьсехъ крестаобразно положь. Аз же рех ученику его: «Сяди ту, подрьжи старца, посмотрю на манастырь, уже ли братья отпели суть».

Мне же и окна не дошедшу, ученикъ старцевъ възва со ужасомъ: «Инокентей, Инокентей!» Аз же скоро обратився, рех: «Что видиши?» Он же рече ми: «Воздохну старець». Мне же зрящу паки легко отдохну, помале третицею, понеже треми дохновении предасть святую свою душю в руце Божии, его же изъмлади възлюби. И к тому не обретеся духъ в старци, понеже усну века сего сномъ, нозе простеръ и руце на перьсехъ крестаобразно положь, приложися къ святымъ отцамъ, ихъже и житию поревнова.

В той час предсташа священнйци и братиа дверемъ келии старца, хотяще уведети, что бысть старьцу. Нам же к тому таити не могущемъ, аз же и ученикъ старцевъ, и инъ братъ, егоже множицею помянух, на лицах знамения обносящемъ, паче же слезамъ леющимся, множицею, и гласы испущахом со ученикомъ старцевемъ, не могуще терпети конечнаго разлучения, понеже солнцу зашедшу душь наших преже единаго часа всемирнаго солнца зашествия.

Тогда же братиа сотвориша над нимъ плачъ велик, и тако вземьше его, несоша въ ветхую церковь, понеже вечеру сущу, не возмогохом того погребению предати.

Воутрии же уранше дни наставшу, пятку сущу, въ 1 час, ископавше братья гроб, тело преподобнаго земли предахом. Никтоже от мирскых человекъ ту обретеся в то время, ни одру коснуся, ни въ гробъ полагаема узре кто.

Егда же погребохом старца, тогда неции приидоша от града, поведающе намъ, яко вес град подвижеся, не точью игумени, и сьвященници, и мниси, но и содержащии того града наместници и прочий общий народъ уже путь начинають шесьтвовати. Аще не быша предварили прежеречении скорошественици, бывъшии в монастыри, поведающе им, яко: «Всуе трудитеся, желаемаго не получите, понеже аще и мы уранихом, ничтоже возмогохомъ видети от надеемых труд наших без успеха». Они же, сия слышавше, велику тщету себе вмениша быти, окающеся сами и глаголюще, яко: «Недостойни быхом такова раба Божиа поне одру прикоснутися». Мнози же от велможь скоро въ монасьтырь приидоша, аще и не видешя преподобнаго, поне со многою любовию гробу его поклонишася. Такожде и общий народ, весь день от града приходяще, покланяхуся гробу преподобнаго.

ПЕРЕВОД

О Господи, спаси! О Господи, помоги!

Молитва: Владыка мой, Господь Вседержитель, благо дарующий, отец Господа нашего Иисуса Христа! Приди на помощь мне и просвети сердце мое, дабы уразумел я заповеди твои, и отверзи уста мои, чтобы поведать мне о чудесах твоих и восхвалить угодника твоего. Да прославится имя твое святое, ибо ты помощник всем, уповающим на тебя. Вовеки аминь.

Да помогут мне Господь Иисус Христос и духовный свет его, всенепорочная Матерь Божия и угодник ее, о котором ныне мое слово. Я же, окаянный, что смогу сказать? Невежда и груб я, сверх меры грехами преисполнен.

Поведать хочу о таком светиле, святом и великом отце нашем Пафнутии, хотя и недостоин я описывать все житие его, тем более что и не требовал он этого от меня — ведь Божий человек выше нашей похвалы; но делаю это на спасение души своей, более того — на обвинение, чтобы не сказать — на осуждение. Не разумею, как удостоился я жить вместе много лет под одной кровлей с таким мужем, и наслаждаться поучениями его, и любовь его безмерную восприять, как никто иной, хотя и дерзко говорить мне так.

В 6985 (1477) году, индикта десятого, после святого и честного праздника Пасхи, в четверг третьей недели, на другой день после Георгиева дня, в третьем часу дня, позвал меня старец с ним походить за монастырем. Когда же вышли из монастыря, то пошел он к пруду, который создал многими трудами своими. И вот, когда пришли мы на место за плотиной, увидели ручей, просочившийся под мостом, и стал он меня наставлять, как преградить путь воде. Когда я на это сказал ему: «Я приду с братьями, а ты нам указывай», — он ответил: «Не могу я этим заниматься, потому что есть у меня другое, неотложное дело, после обеда ждет меня более важное дело». Потом старец возвратился в монастырь, а уже настало время литургии. Когда же закончилась церковная служба, тогда, как обычно, пошел с братьями в трапезную и пищи отведал.

Когда же прошел шестой час, тогда пришел ко мне ученик старца, юный Варсонофий, и сказал мне: «Старец Пафнутий послал меня к тебе, иди туда, куда тебе повелел».

Я же, недоумевая, быстро поднялся и пошел к старцу, и отворил дверь, и увидел старца сидящим в сенях у дверей на постели во всем облачении, и он ничего мне не говорил. Тогда я сказал ему: «Почему не пойдешь сам? Или не видишь в том нужды?» Блаженный же ответил мне: «Меня другое заботит, только ты не знаешь что — ведь узы должны разрешиться». Я же, не понимая, о чем он говорит, охваченный страхом из-за необычных его речей, не посмев ничего сказать, пошел туда, куда посылал меня старец.

Взял я с собой братьев, которых он повелел, — Варсонофия, ученика старца, Зосиму и Малха. И, немного потрудившись, возвратились мы в монастырь, ничего не сделав, потому что большое смятение царило в душах наших. И застали старца сидящим в келии. Тогда он сказал мне: «Поскорее пошли к князю Михаилу, чтобы и он сам ко мне не ездил, и не присылал бы никого ко мне ни с какими просьбами, потому что приспели мне иные заботы».

Когда же наступило время вечерни, то не смог он пойти с братиею на вечернее богослужение. По окончании же вечерни братия пришла к келье старца, чтобы узнать, почему он не пришел в церковь. Старец же никому не разрешил войти к себе, сказав: «Наутро пусть соберется вся братия». Также и на повечерие не смог пойти. Я же не отходил от него, потому что сказал он мне: «В сей день недели, в четверг, избавлюсь от немощи моей».

Я же подивился необычным словам его. Потом велел он мне читать повечерие, а потом отпустил меня в келью мою. Мне же с большой неохотой пришлось уйти. И не обрел я покоя во всю ночь, но без сна пребывал, много раз ночью к келье старца приходил и не смел войти, потому что слышал — не спит он, а молится. Ученик же его, совсем еще юный, ничего не ведал и крепко спал.

Когда же наступило время утрени, тогда зажег я свечу и пошел, потому что за много лет еще до этого велел мне старец ко времени пения приходить к нему и тем возвещать о времени. И повелел братии идти на утреню, мне же велел у него в келии полунощницу и заутреню прочитать, а сам поднялся и прослушал всю службу, пока я не закончил.

Когда же наступил день, а была пятница, тогда по окончании молебного правила священники и вся братия пришли благословиться у старца и повидать его. Старец же разрешил всем невозбранно входить к нему, а сам, поднявшись, начал у каждого брата просить прощения.

Оказался в это время в монастыре и старец из Кириллова монастыря, по имени Дионисий, ремеслом часовник. Тогда и тот вошел с братиею, чтобы прощение получить. И хотя очень молил Дионисий, чтобы старец благословил его своею рукою, тот и слышать не хотел. И Дионисий сильно огорчился из-за того. Тогда, огорчившись, сказал старец: «Что ты от меня, господин мой старец, от грешного человека, требуешь благословения и помощи? Я сам в сей час много нуждаюсь в молитве и в помощи!» И когда Дионисий вышел, старец, снова вспомнив о нем, сказал: «О чем этот старец думает? Я сижу, сам себе не могу помочь, а он от меня благословящей руки требует».

Собралась же у старца вся братия, и больные, и слепые, и после старцева прощения никто не хотел уходить. Старец же повелел каждому уйти в келью свою. Было же тогда братии девяносто пять человек. А я не отходил от старца даже на малое время, старец же все время молчал, только непрестанно молитву Иисусову творил.

Когда же приспело время литургии, пришел священник благословение взять, по обычаю, потому что священники, как заведено было, каждый день приходили в келью, чтобы благословиться у старца. После этого священник пошел на богослужение. Старец же начал облачаться в одежды свои, потому что хотел пойти в святую церковь на литургию, я же помогал ему во всем с братьями.

Когда же окончилась святая литургия, приняв святые дары, он вышел из церкви, а братия его провожала, шел он с посохом и, понемногу отдыхая, не разрешая братии подходить к себе и помогать, и мы с большим опасением приближались к нему.

И когда пришел он в келию, то отпустил братию, а сам лег в изнеможении. Я же остался у старца на случай, если что-нибудь понадобится. И ничего он о еде не сказал, только велел мне дать ему сыты, чуть слаще простой воды, так как пить захотел. С тех пор, как разболелся, ничего не вкусил.

Спустя немного времени прислал князь Михаил Андреевич дьякона своего узнать, почему не велел ему старец приходить к себе, как я уже сказал раньше, и что случилось со старцем. Когда же я сказал старцу, что от князя посланец пришел, он ничего мне не ответил, только велел его отпустить: «Нет у него до меня никакого дела».

В это время привезли грамоты из удела тверского и деньги золотые; я ему сказал об этом, он же не разрешил пустить к себе прибывших. Я же, взяв грамоты и деньги, принес в келью к старцу и сказал ему: «Я прочту тебе грамоты». Но старец не велел читать, приказав отдать их принесшим. А когда я сказал: «Разреши мне взять, ведь нам это нужно», — старец рассердился на меня и запретил мне, говоря так: «Ты возьмешь — все равно что я взял».

Был же у старца обычай всегда имя Пречистой призывать и надеяться на нее, и сказал он: «Еще, брат, у Пречистой есть чем братию кормить и поить. Они прислали не ради моей пользы, но от меня, грешного, хотят получить молитву и прощение, а я, вы видите, сам больше других сейчас нуждаюсь в молитве и прощении».

Я же ничего не ответил, только просил его простить меня за все и отпустил из монастыря пришедших со всем принесенным. И расспросил я их, для чего они приходили, и оказалось все именно так, как мне старец сказал.

Был же у старца такой обычай: если кто-нибудь из братии заболевал, тогда старец приходил к этому брату и напоминал ему о последнем покаянии и о причащении святых даров. О себе же он ничего не говорил, и мы дивились — не забыл ли об этом старец.

По прошествии некоторого времени пришел церковный служитель, говоря: «Время вечерни приблизилось». И когда мы заговорили, то старец потянулся к одеждам своим. Когда же я спросил его: «Куда хочешь пойти, по какой нужде?» — он ответил: «Пойду к вечерне». Стали мы облачать старца в одежды его, а он взял посох свой, мы же помогали ему с обеих сторон, и не разрешал старец держать его за руки, а только за одежды помогали (поддерживать) его.

Когда же пришел он в церковь, то встал на своем месте, я же приготовил ему сидение. Старец же, опершись руками о посох и голову преклонив, остался стоять. И когда братия начала петь стихиры, то старец, как и всегда, начал петь с братиею. Обычай же был у старца ни единого стиха не пропускать молча, но всегда петь вместе с братиею. Если же случалось ему не услышать стиха или какого-нибудь слова в стихе, то велел кононарху снова возвращаться по нескольку раз и повторять стихи, чтобы тот как следует запомнил.

По окончании вечерни начал священник служить панихиду, потому что, по заветам святых отцов, по обычаю церковному, в пятницу на вечерне всегда поминовение усопших бывает. Братия хотела старца вести в келью, он же не захотел, сказав: «Я должен более других слушать, потому что мне это нужнее всего, впредь уже не смогу слушать». Братия же начала петь «Блаженны непорочные». Старец же усердно подпевал братии, и братия подумала, что ему стало легче.

По окончании службы вышел старец из церкви. А когда шел он в келью, то священники и остальная братия шла за старцем, провожая его. Когда же пришел он в келью, тогда отпустил всех, дав благословение и прощение, и сам у всех прощения попросил. Я же и другой брат, по имени Варсонофий, не отлучались от него ни на мгновение. И старец лег в изнеможении и усталости, мы же сидели молча, и вот вскоре пришел пономарь, чтобы получить благословение на повечерие. Старец братиям велел идти на службу, сам же не смог пойти и велел мне у него в келье читать повечерие.

По окончании службы в храме снова пришел Арсений. Я же сказал ему: «Я схожу в свою келью, а ты возьми светильник, зажги да посиди у старца, пока не приду». А у старца был обычай никогда после повечерия не зажигать свечу или светильник, но в ночной темноте молиться, и часто он так сидя и засыпал, держа в руках вервицу и творя Иисусову молитву. И когда зажгли светильник, старец в изнеможении лежал, я же, приняв от него благословение, пошел в келью свою, чтобы немного отдохнуть.

И едва уснул я из-за беспрерывных дум о старце, как вскоре снова проснулся, встал и пошел в келью старца. Старец лежал и творил молитву. Я же, сотворив молитву, возвестил ему, что наступило время утрени. Но старец не смог пойти в церковь, и я прочитал полунощницу и остальную службу, он же, поднявшись, сел и молился.

Когда наступил день, то, по исстари заведенному старцем обычаю во всякий день петь молебны, — был ли то праздничный или будничный день (и иногда по два, а часто и по три молебна пели), — братия стала молиться в церкви, мне же старец повелел у него в келье прочитать канон Иисусов, а также канон похвальный Пречистой. Когда я все закончил, то, немного помолчав, с тихостью встал я и начал про себя читать часы. Старец же поднялся и сел. Тогда я спросил: «Почему ты поднялся? Хочешь из кельи выйти?» Он же мне ответил: «Потому сижу, — ты часы читаешь, а мне лежать?» И подивился я великой твердости блаженного.

Спустя немного времени велел старец готовиться к литургии. Я сказал об этом церковному служителю. Старец начал облачаться в одежды свои, мы же помогали ему. Когда старец пришел в церковь, то стал на своем обычном месте, а когда окончилось богослужение, старец, как и обычно, приняв святые дары, вышел из церкви.

Когда вернулись в келью, я приготовил для него немного еды на случай, если захочет поесть. С тех пор как разболелся он, ничего не вкушал, только пил воду, слегка подслащенную медом, так что это едва походило на сыту, забродившего же меду или квасу даже не пробовал. Когда же стал я, по причине немощи старца, уговаривать его вкусить, старец сказал мне: «Не только не на пользу, но пагубно будучи пьяным умереть».

В то время по благословению старца Мартирий-диакон во время трапезы подносил братии мед и пиво. Когда пришел он, чтобы благословиться у старца и спросить, какое повелит он взять питие на трапезу братии, то старец велел ему всегда лучший мед приносить на трапезу, сказав так: «Пусть братья пьют, а то после меня миряне его выпьют». Я же сказал ему: «Сегодня и сам вкуси, потому что суббота сегодня, к тому же и Пятидесятница». И старец мне ответил: «Я и сам знаю, что суббота и Пятидесятница, но в правилах написано: “Даже если и великая нужда будет, все равно три дня следует поститься больному ради причащения святых тайн”. А меня, сам видишь, недуг охватил. Если Господь и святая Богоматерь сподобят меня, то завтра хочу причаститься святых тайн».

И удивились мы его великому послушанию: сначала думали мы, как я уже раньше сказал, что просто забыл об этом старец, а он, оказывается, как только разболелся, с того самого времени постился, а нам об этом ничего не говорил.

Потом отпустил он братию в трапезную обедать, сам же немного отдохнул из-за немощи своей. Братии же повелел, чтобы не тревожили его ни из-за каких дел, пока не сподобится он божественного причащения святых даров.

Был же у старца такой долголетний обычай: когда хотел он причаститься святых тайн, тогда всю неделю пребывал в молчании, и не только с мирянами, но и с братьею не говорил даже о необходимых делах, и с живущим с ним в келье ни о чем не говорил. Пост же для него всегда обычен был.

И разошлись мы по кельям своим. Вскоре после этого посылает старец ученика своего позвать к себе священника по имени Исайя. А прежде он обычно не звал того к себе. Когда священник вошел в келью к старцу и стал, начал старец со смирением говорить ему о духовных делах. Удивился этому священник, а еще более, как потом сам рассказал мне, был он объят страхом и трепетом из-за того, что говорил ему старец. Однако повелел священник старцу покаянную молитву прочесть и все остальное, что полагается. И вот благословение получает и прощения сподобляется тот, кто давно уже Богом прощен.

В это же время прислал князь Михаил Андреевич духовника своего, попа Ивана, старца навестить, — князь и сам хотел очень приехать к старцу, но не смел без разрешения, — и узнать, не разрешит ли старец побывать ему самому у него и не благословит ли старец его и сына его, князя Ивана? Старец же не разрешил попу Ивану к себе войти и говорить с ним не захотел. Тот же сильно братию упрашивал, но ни одного не нашел, кто бы согласился провести его к старцу. Потом и ко мне пришел с княжьим поручением — увидеть старца и повеленное князем передать. Я же, зная твердость старца и непреклонность его нрава, не осмеливался и говорить об этом. Поп же Иван долго упрашивал меня.

Тогда я один пошел к старцу и сказал ему: «Князь Михаил прислал попа Ивана, чтобы тебя повидать и чтобы ты благословил и простил князя Михаила и сына его, князя Ивана». Старец же молчал. Я же, не осмелившись больше беспокоить старца, немного подождал и хотел уйти, земно поклонившись ему. Преподобный же старец не отпустил меня огорченным, но сказал мне: «Дивлюсь я князю, с чем посылает ко мне — “Сына моего благослови, князя Ивана”, — а князь Василий разве не сын ему? Сам в своей семье раздор заводит. Бог весть, где обретет мир и благословение!» Потом сказал мне: «Никакого дела у князя до меня нет, даже если бы и сам прибыл».

Я же, и не желая того, все это рассказал попу Ивану. Он же, не поверив моим словам, вот что задумал: решил дождаться вечерни, чтобы сподобиться беседы со старцем и его благословения. Когда настало время вечерни, пошли мы со старцем в церковь, а поп заранее незаметно вошел в церковь через южные двери, чтобы добиться своего. Старец же, поняв, что поп в церкви, поспешно вошел в святой алтарь. И лишь после того как поп ушел из церкви, а потом и из монастыря, вышел старец из церкви и пошел в келью свою.

После этого отпустил он братию, не сделав никакого наставления, так как приготовился пойти на всенощное бдение вместе со всей братией, сказав: «Впредь больше я уже не смогу этого совершить». Мы же тогда подумали: из-за немощи своей так говорит, — и лишь потом уразумели, что уход свой из жизни так, намеком, предсказал нам, чтобы не огорчать нас. Потом повелел мне прочесть у него в келье канон Святой Троице и сам усердно молился.

Вскоре же после захода солнца сам поднял братию на всенощное бдение, потому что с большим усердием относился к этому. Братия же дивилась его великому усердию, которое не ослабело до окончания всенощной службы. Когда забрезжил рассвет и пошла ночь на убыль, тогда повелел он клирошанину Иосифу читать положенную службу. Когда прочитал он молитвы, к святому причащению относящиеся, старец стал поспешать, со многим старанием шествуя в святую церковь, а священнику повелел совершать святую литургию, сам же пребывал в святом жертвеннике до причащения телу и крови Христа, Бога нашего.

Когда же завершилось богослужение, старец пришел в свою келью в сопровождении братьи. Я же приготовил немного пищи — вдруг захочет поесть что-нибудь: с тех пор, как разболелся, ничего не ел. Братья стали уговаривать его поесть. Старец же не захотел нас огорчать: против желания своего немного кое-что поел, больше же братию заставил есть то, что было для него приготовлено. И от многих трудов отдохнул немного.

А в это время от великого князя Ивана Васильевича прибыло послание, потому что то ли каким-то мановением, или же от Бога, или от быстрых гонцов пришло к нему известие о происходящем. Посланный великим князем Федя Викентьев приходит ко мне и передает мне повеление великого князя: «Проводи меня к старцу Пафнутию, князь великий прислал ему грамоту свою». Я же сказал ему: «Никто из мирян не смеет входить к старцу, даже сам князь, и если правду тебе сказать, то и пославший тебя не посмеет войти». Он же ответил мне: «А ты отнеси послание и извести его».

Я же, взяв запечатанное послание, принес его к старцу и подробно передал ему все, сказанное посланцем. Старец же мне сказал: «Отдай снова это послание принесшему, пусть отнесет его пославшему: уже ничего не хочу от мира сего, и почестей не желаю, и ничто уже не страшит меня в мире этом». Я же сказал ему: «Знаю и я о тебе, что так это, но, Бога ради, о нашей участи подумай: ведь того желает князь великий; осердится он за это, не разгневай его!» Старец же снова сказал мне: «Истинно говорю вам — если не прогневаете Единого, ничего не причинит вам гнев человеческий. Если же Единого прогневаете, Христа, никто вам помочь не сможет. А человек, если и прогневается, то снова смирится». Я же не посмел больше ничего сказать, только вышел и передал посланцу все, о чем уже сказано выше, и послание отдал; тот же, против желания своего, быстро ушел из монастыря, с посланием.

В это же время приспел посланец от матери великого князя, христолюбивой и благочестивой великой княгини Марии; ведь великую веру имела она к монастырю Пречистой и питала любовь к своему богомольцу, старцу Пафнутию, как никто другой. Прежде она не была такой, но добродетель старца изменила ее отношение к нему, и она стала по-доброму относиться к старцу, с истинным покаянием. Потом и от великой княгини Софьи-гречанки приспел посланец с посланием, еще и деньги золотые принес.

И когда я известил об этом старца, старец ничего из принесенного брать не велел и сильно огорчился из-за того, что так досаждают ему. Еще более же я сам огорчился, обо всем говоря старцу, ибо приходящие понуждали меня к этому по приказанию посылавших их. И, выйдя от старца, я отпустил их с их золотом. И не только от князей и от княгинь приходили, но и от других: от бояр и от простых людей из разных мест стали приходить, мы же о них старцу и сказать не смели, потому что видели, что было с ранее названными посланцами.

И вот когда снова вернулся я к старцу, то спросил его: «Очень тебе неможется, государь Пафнутий?» Старец же ответил мне: «Ни то ни се, видишь, брат, сам: не могу больше, потому что немощь охватила меня, а кроме этого, ничего не ощущаю от болезни».

Из пищи же ничего не ел: питался Божьей благодатью. Если и повелит что-нибудь приготовить из еды, то, когда принесут, тогда похвалит ее и говорит братии: «Ешьте, а я с вами — уж очень хороша», — так что видящим, если сказать по Лествичнику, любителем полакомиться себя выказывал.

Пищу же всегда просил такую, чтобы братии угодить, а сам всегда худшее выбирал. И не только в пище, но и во всем келейном устроении довольствовался самым малым. И одежды его — мантия, ряса, кожух, обувь — были такими, что ни одному из нищих не годились бы.

Беседа же его была проста, усладительно беседовать с ним было не только инокам, но и мирянам и странникам. Не ради человеческого угождения, но по Божьему закону говорил он о всем, а более того в делах своих поступал так. Не робел он никогда ни перед лицом княжеским, ни перед боярским, дары богатых не могли улестить его, и сильным мира сего он повелевал неукоснительно соблюдать законы и заповеди Божий. С простыми людьми так же, как и с великими, беседовал и братьями их называл. И никто после беседы с ним никогда не уходил от него неутешенным, многим он своей беседой сердечные тайны раскрывал, и они уходили от него, удивляясь и славя Бога, прославляющего своих угодников.

Да что много говорю? Если все подряд начну перечислять, то не хватит мне всей жизни моей на это, но, объединив все вместе, вкратце скажу: ничем не уступал в добродетелях дивный сей старец древним святым, разумею Феодосия, Савву и прочих святых.

И вот снова наступила ночь, упомянутый уже ранее брат Варсонофий возжег, как обычно, светильник, не потому, как я уже говорил прежде, что этого требовал старец, но потому, что мы не в силах были светило душ наших во тьме оставить. Я же, уйдя в свою келью, чтобы немного отдохнуть, снова вскоре возвратился к старцу и застал его неспящим, творящим Иисусову молитву, брат же дремал сидя. Я возвестил старцу, что наступило время утрени, он же повелел братии, по обычаю, совершать богослужение в соборе, мне же велел у него в келий, как им было уже давно принято, читать, что полагалось.

И когда наступил понедельник, во время литургии опять старец, с великим трудом, с помощью братии, пошел в святую Божию церковь. По завершении богослужения стали братья спрашивать — не хочет ли он что-нибудь поесть. Старец же ничего не хотел, только немного испил сыты, как я уже и раньше рассказывал.

Когда же старец немного отдохнул, я, охваченный тревожными мыслями о том, каким хочет старец, чтобы было после его смерти устроение монастырское, — ибо старец ничего не говорил об этом ни в ответ на мои вопросы, ни просто так, — сотворил молитву, а он ответил: «Аминь». Тогда начал я в волнении говорить.

Вопрос Иннокентиев: Государь Пафнутий! Прикажи при своей жизни написать завещание о монастырском устроении: как жить после тебя братии и кому повелишь быть игуменом?

Старец же молчал.

Ответ старца Пафнутия. Потом, спустя немного времени, начал говорить старец, проливая из глаз слезы: «Блюдите сами себя, братья, если чин церковный и монастырские порядки хотите сохранить: церковного пения никогда не оставляйте; свечи возжигайте; священников держите честно, как и я, не лишайте их положенного им; пусть не оскудевают божественные службы — ведь ими все держится; трапезную от странников не затворяйте; о милостыне пекитесь; просящего с пустыми руками не отпускайте; бесед с приходящими мирянами избегайте; в рукоделье трудитесь; храните сердце свое с неизменным усердием от лукавых помыслов; после повечерницы в разговоры друг с другом не вступайте — пусть каждый в своей келье безмолвствует; от общей молитвы ни по какой причине, кроме болезни, не уклоняйтесь; весь устав монастырский и правило церковное блюдите со смирением, и покорностью, и молчаливостью, и, попросту сказать, поступайте так, как видите меня поступающим. Если всем этим, заповеданным мною, не будете пренебрегать, верую я Богу Вседержителю и его всенепорочной и пресветлой Матери, — не лишит Господь места сего всех благостей своих. Но знаю я, что по отшествии моем в монастыре Пречистой будет смутьянов много, чувствую — душу мою смутят и среди братии раздор поднимут. Но пречистая Царица мятежников усмирит, и бурю отвратит, и своему дому и в нем живущей братии успокоение подаст».

Если все это рассказанное вам, братья, кажется неправдой, то ведь нельзя мне ложь возводить на преподобного, тем более что и свидетели есть истинные: пришли тогда братья навестить старца, Иосиф, Арсений и Варсонофий, келейник старцев. Слышав это, дивились они тому, что должно случиться.

Отцы и братья! Господа ради простите мне сие, ибо написал я это, не осуждая братию свою — ни в коем случае! Но изумился я пророчеству старца, потому что все это вскоре в действительности произошло: один день, пятницу, безмолвствовали только, в тот день, когда старца в могилу положили. Об остальном впереди рассказано будет.

Когда старец все это проговорил, то замолчал из-за немощи своей, а день уже подходил к концу. После этого провел он ночь в обычных молитвах.

Наступил третий день недели — вторник, старец с утра стал безмолвствовать и не велел себя беспокоить ни одному из братии, желая причаститься тела и крови Христовой, ибо наступил праздник Преполовения пятидесятницы. Я же молча сидел у старца с учеником его, старец же пел псалмы Давидовы, — не из одного или двух псалмов, но из многих стихи избирая, вместе с псалмами пел молитвы, канон похвальный Пречистой, и канон Одигитрии, еще и — «Многими одержим напастьми», а по прочтении Евангелия стих Богородице — «Не оставь меня в человеческом предстоянии». И все это он беспрестанно повторял, и не один или два раза, но много раз снова начинал те же песнопения. Мы же дивились необычным его стихословиям, но ни о чем не смели спросить, а только удивлялись — чем это все завершится. К тому же, как я уже сказал прежде, велел он никому не тревожить его.

Прошел целый день, и ничего не произнес, но только пел псалмы и другие песнопения. Когда настала ночь, я прочел старцу обычное правило. Всю же ту ночь провел он без сна, в беспрерывной молитве, ненадолго присаживаясь, а больше стоял.

Когда же наступил день, снова Иосиф прочел старцу правило к причастию. Старец же поспешно стал готовиться, поторапливая и нас идти в церковь; мы пошли вместе с ним, помогая ему немного, и в жертвеннике приготовили ему место для сидения. После окончания литургии снова причастился он тела и крови Христовой. После же того, как служба завершилась, вышел он из церкви. И был у него давний обычай: прежде чем священник, свершавший богослужение, не выйдет из алтаря, не покидал он церковь, не приняв благословения от служащего священника.

Когда же подошли к келии, то, остановившись в сенях, — а братия стояла по обеим сторонам от него, — воззрил он в душе своей на братию, а очами телесными на образа Владыки и пречистой Богоматери — две этих святых иконы были у него — с очами, полными слез, вздохнув, стал говорить. Молитва: «Господь вседержитель, ты все знаешь, испытывающий сердца и помыслы! Если кто поскорбит обо мне, грешном, воздай ему, Господи, сторицей в этой жизни, а в будущем веке даруй жизнь вечную. Если же кто и порадуется моей, грешного человека, смерти, не поставь ему, Господи, это во грех».

Предвидел ведь и то, и другое в братии.

Мы же, слышав это, ужаснулись — каждый свою совесть своим судьей имеет, больше же всех я, окаянный!

Произнеся это, повелел он ввести себя в келью. После этого начал с радостным лицом утешительные слова говорить братии, чтобы забыли мы прежде сказанное им, ведь каждый, как я уже сказал выше, почувствовал укоры совести. И говорил он так, что казалось — не ощущает сверх силы болезнь свою. Мы же, увидев это, подумали — становится ему легче. Братья уговаривали его поесть что-нибудь, старец же ничего не хотел, только вкушал по нужде немного сыты, как я уже не раз говорил раньше. Братию же стал угощать, говоря: «Пейте чашу сию, чада, пейте, как последнее благословение, ведь я уже больше от сей не изопью и не вкушу». И к этому еще многие утешительные слова проговорил, а потом лег на обычное свое место, на котором через один день и к Господу отошел.

Отцы и братья! Пусть никто не осудит меня за то, что часто себя называю. Увы моему окаянству! Но если про себя умолчу, то ложь напишу.

Потом позвал меня старец: «Иннокентий!» Я же со вниманием посмотрел на священный его лик — что скажет? А он говорит: «Есть у меня сосуд меда, прислали мне на поминанье, а как поминаемого зовут — не помню». Братья же сказали: «Кузня». «Возьми себе, благословляю тебя, потому что все нужное для меня делал ты». Я же сильно подивился тому, что меня, грешного, в такой немощи своего благословения сподобил. Потом братию со многими подарками отпустил, заставив всех идти в трапезу, так как наступило время обеда.

Я же, не в силах и ненадолго оставить старца, снова возвратился поспешно и нашел его лежащим на своем обычном месте и молящимся, и остановился я в молчании. Потом, немного подождав, сотворил молитву и сказал ему: «Государь Пафнутий! Не легчает тебе, потому что целую неделю ничего не ел ты. Почему, господин, молчишь? Что надумал, кому поручишь монастырь — братии ли или великому князю? Отчего не говоришь?» Он же ответил: «Пречистой». Потом, немного погодя, говорит мне: «Брат Иннокентий! Взаправду ли ты это говоришь?» Я же молчал, думая, что расстроил старца.

«Мне, брат, кто монастырь поручал? Сама пречистая Царица так решила, и, более того, пожелала на этом месте прославить свое имя, и храм свой воздвигла, и братию собрала, и меня, нищего, долгое время питала и охраняла вместе с братиею. А я, смертный человек, в могилу смотрящий, себе помочь не могу; так пусть, как Царица начала, так сама и устроит на благо дома своего. Сам знаешь — не княжеской властью, не богатством сильных, не золотом и не серебром создавалось место сие, но волею Божьей и помощью пречистой Матери его. Не просил я от земных князей никаких даров для монастыря и не принимал от тех, кто хотел принести их сюда, но всю надежду и упование о всем возложил на пречистую Царицу до сего дня и часа, в который разлучит Создатель и Творец мою душу с телом, и по отшествии из этого мира пречистая Царица да защитит своей милостью от насилия темных и лукавых духов, и в страшный день праведного суда избавит меня от вечной муки и причтет к избранным. Если же и я некоей благодати сподоблюсь, то неумолчно буду молиться за вас Господу. Вот чему следуйте: живите в чистоте, не только пока я с вами, но тем более по отшествии моем, со страхом и трепетом спасаясь здесь, чтобы ради добрых ваших дел и я почил с миром, и после меня приходящие поселялись бы здесь хорошо, тогда по скончании своем покой обрящете, и пусть каждый, к чему призван он, в том и пребывает. Выше своих возможностей, братья, на себя не берите — это не только не на пользу, но и во вред душе. Над немощными братьями в мыслях, а более того сказать — в поступках, не возноситесь, но будьте милосердны к ним, как к собственной плоти своей. Призываю вас, чада, спешите делать добро!» Это и много другого полезного сказав, умолк он в изнеможении.

По прошествии недолгого времени приходит поспешно посланец от занимавшего тогда престол русской митрополии преосвященного Геронтия, чтобы навестить старца и передать ему мир и благословение. Потом скоро приходит еще в монастырь от великого князя Ивана Васильевича его благовещенский протопоп Феодор, потом и от прежденазванных княгинь, от великой княгини, гречанки, Юрий-грек. И со всем приходят ко мне, потому что к старцу не могли войти, передавая мне повеление великого князя, чтобы обязательно повидать старца и беседы его сподобиться, ибо сильно огорчились все, не получив никакого известия от ранее приходивших посланцев.

Я же не смел не только передать все это, но даже сказать старцу о пришедших. Они же упрекали меня за это, а я всячески пытался оправдаться, зная непреклонность старца и его презрение к почестям. Однако, не сумев никак отговориться, против воли своей пошел и сказал старцу о посланцах. Старец же сильно на меня осердился и сказал мне: «Что у тебя на уме? Не даешь мне ни на минуту от мира сего отдохнуть. Не знаешь разве — шестьдесят лет угождал я миру и мирским людям, князьям и боярам: встречая их, суетился, а сколько в беседах с ними было суетного наговорено, провожая их, снова суетился, а того и не ведаю — чего ради? Ныне познал: никакой мне от того пользы, но лишь душе во всем испытание. Господь по своему милосердию, не желая смерть навести на непокаявшегося грешника, дал мне, грешному, шесть дней для покаяния, так нет — ты мне не даешь покоя ни на один час, наводишь на меня мирян. Уже не могу и из кельи выйти без того, чтобы не досаждали мне».

И я еще сильнее огорчился, не столько из-за того, что не получил ответа посланцам, сколько из-за того, что старца расстроил. Выйдя от старца, сказал я им все, веля им уйти из монастыря, И против желания своего ушли они, когда уже наступил вечер, и заночевали в близлежащем селении.

С этого времени ни о чем не смел я докучать старцу, только свершал положенную ночную службу.

А старец уже и не заставлял меня этого делать, потому что всю ночь пребывал без сна, читая псалмы Давидовы и повторяя Иисусову молитву. Был у него давний обычай — окончив службу, никогда не забывал он творить Иисусову молитву, держа в руках вервицу.

Когда снова наступил день, старец, как обычно, повелел священнику раннюю литургию служить, потому что и сам думал пойти, и очень спешил, говоря себе: «День сей пришел». Братья же недоуменно взирали друг на друга, не понимая, о чем он говорит.

Я же спросил его: «Государь Пафнутий! О каком дне говоришь — “День сей пришел”?» Старец же ответил: «О том дне, о котором и прежде говорил вам». Я же начал называть дни: «Воскресенье, или понедельник, или вторник?» Старец же сказал: «Этот день четверг, о нем я и прежде говорил вам». Мы же недоумевали, что сие значит, ибо многое указывало на то, что он готовится к отшествию, однако он скрывал это и определенно о себе ничего не говорил.

Снова, с трудом, начал старец свое шествие в церковь, и, когда приблизился к дверям кельи и хотел выйти на монастырский двор, Иосиф сказал ему, что в монастырь опять пришли ранее приходившие посланцы, и не только они, но много и других, к тому же пришел еще и наместник града Василий Федорович, который и раньше приходил, но не был допущен к старцу. И, собравшись все, стояли они тогда перед церковью, в том месте, где должен был проходить старец.

И когда услыхал старец о их приходе и о том, что они стоят и ожидают его, тогда, против желания своего, должен был вернуться, сильно он огорчился тем, что помешали ему пойти в церковь. Тогда послал он братию идти в собор, а сам остался сидеть в сенях.

И сказал старец: «Никто другой устроил мне это, как только Иннокентий, он им так велел сделать». Я же и сказать не посмел, что нисколько не повинен в этом.

Когда же пошли мы все в церковь, то остался у него один брат — Арсений. Старец же сам запер двери келий, чтобы никто не вошел.

И когда окончилась божественная литургия, а старца так никто и не увидел, поняли тогда все, что невозможно им увидеть старца и даже голоса услышать его, и против желания своего вскоре каждый ушел путем своим. Вернее же сказать — Бог так устроил, ведь написано: «Помысел праведного приятен ему».

Я же после богослужения скоро возвратился к старцу и нашел двери кельи еще запертыми, и брат, о котором я говорил, сидел у него. Когда я вошел, то застал старца в келье лежащим под передним окном на лавке, окно же, выходящее на монастырский двор, не велел открывать ни насколько и повелел не тревожить себя до вечерни.

Братия молчала, старец же стал говорить, что человек один умрет скоро; мы же недоумевали — кто это, думая — может, кто-то известил его об этом? И тогда я спросил его: «О ком это ты говоришь? Мы не знаем». Старец же сказал: «О том, про которого вы говорите, что он болеет, а он, покаявшись, умереть хочет». Нам же все это оставалось непонятным.

Потом отпустил он братию, повелев идти в трапезную. Я же с этого времени не покидал старца.

Когда вышла братия, тогда сказал мне старец: «Переведи меня на другую сторону келии, потому что там обрету покой от суеты этой да и уснуть хочу, потому что устал. И пусть никто из братии не входит ко мне до вечерни, и никак окна не открывай, и двери никак не отворяй, потому что после вечерни братья прийти хотят». Я же, обо всем этом размыслив, больше уже не сомневался, но твердо уверился в том, что собирается старец уйти из жизни этой, потому что уже в самом начале болезни своей сказал старец, что узы должны разрешиться.

И стал я обо всем, что необходимо при отшествии, спрашивать: «Государь Пафнутий! Когда ты преставишься, звать ли протопопа или других священников из города провожать тебя до могилы?» Старец же ответил мне: «Ни в коем случае не зови, ибо великое беспокойство причинишь мне этим. Пусть никто ничего не узнает, пока не погребете меня в землю с монастырским священником. И прошу о том, чтобы сами проводили, и на могиле простились, и земле предали». Тогда я спросил: «Где велишь могилу себе ископать и в землю тебя положить?» Старец же мне ответил: «Где я Клима гуменщика положил, с ним меня погребите. А гроба дубового не покупай. На те шесть денег калачей купи да раздели нищим. А меня лубком оберни да, сбоку от него подкопав, положи».

Я один с ним об этом говорил, ученик его в это время спал, братия же вся безмолвствовала в келиях, а иные спали, ибо день наступил. Я же замолчал, думая, что, может быть, старец заснет.

Старец же начал молить Господа Бога Вседержителя о спасении души своей, молил также и пречистую владычицу нашу Богородицу о всем, и имя ее призывал, и всю надежду о душе своей на небесную Царицу возлагал. Молитва: «В час кончины моей, Дева, из рук бесовских исторгни меня и огради меня, Богоматерь, от суда и осуждения, и от страшного испытания, и от мытарств горьких, и от дьявола, и от вечного осуждения».

Потом стал он молить Пречистую, чтобы пеклась она о богосозданном ее монастыре: «Ты, Царица, создала, ты и позаботься о необходимом дому своему и во имя твое собравшимся в святом месте этом помоги угодить Сыну твоему и Богу нашему чистотой, и любовью, и мирным устроением».

Обычай же был у старца никогда не называть монастырь своим, но — «Пречистой», говорил — «Та создала», никогда не терпел, если кто-нибудь называл монастырь его монастырем, всегда запрещал это, так говоря: «Если не Господь созидает дом, всуе будут трудиться его строители».

Когда старец, как я уже сказал раньше, молился, я разбудил спящего ученика его и суровыми словами упрекнул его, и нерадивым и непотребным назвал его: «Не видишь разве, что старец при смерти, а ты нисколько не страшишься и не бодрствуешь». После этого велел я ему стоять около старца, а сам вышел из келии остудиться, прилег я, чтобы немножко отдохнуть, и вскоре задремал.

Когда спал я, то показалось мне, что поют, и я сразу же с ужасом вскочил и, быстро открыв дверь и войдя в келью, увидел старца лежащим на том же месте, а ученик стоял около его постели. Я же спросил ученика: «Кто был здесь из братии?» Он же ответил: «Никого». Тогда я сказал ему, что слышал пение, он же мне сказал: «Как только ты вышел, старец начал петь “Блаженны непорочные, ходящие путем в законе Господнем”, также и стихи напевал, еще же и “Руки твои сотворили меня и создали меня”, кроме того, “Благословен ты, Господи, научи меня оправданием твоим”, “Святых лик обрел” и другие тропари».

Я же сказал ему: «Отходит старец к Богу».

Припали мы с учеником к ногам старца и облобызали ноги его, потом, склонившись над грудью его, стали просить благословения и последнего прощения. Со многим трудом, не знаю как, — старец уже не внимал словам нашим, — услышали мы сию молитву: «Царь небесный всесильный! Молюсь тебе, владыка мой, Иисусе Христе, милостив будь к душе моей, да не будет она удержана лукавством врагов человеческих, да встретят ее ангелы твои, и проведут ее сквозь препоны всех мрачных мытарств, и препроводят ее к свету твоего милосердия. Знаю ведь и я, владыка, — без твоего заступничества никто не может избежать козней духов лукавых».

После этого не мог уже старец говорит внятно. Если и говорил что-то, то мы уже не могли уразуметь сказанного.

Потом начал он на своей постели, где лежал, с левого бока на правый поворачиваться. А раньше никогда так не делал. Я же, не разумея — к чему это, переворачивал его назад, и два, и три раза, старец же снова поворачивался, хотя едва мог двигаться, на правую сторону, к тому же что-то пытался сказать мне, но я не понимал, ибо язык уже не повиновался ему из-за полного изнеможения.

Наконец уразумел я, что видит он кого-то явившегося к нему. Братия же ничего о происходящем не знала: как я уже сказал прежде, не велел старец досаждать ему от обеденного часа до вечерни. Если же кто из братии и приходил, я говорил, что спит старец. Не смел же никому сказать, что отходит он к Господу — а то началась бы великая суматоха.

Когда приспела вечерня, то братья, по обычаю, начали свершать ее, я же и ученик его оставались в ожидании, ибо не могли от старца уйти в собор и сидели у постели его.

Когда же шла вечерняя служба, то старец лег чинно, вытянул ноги и руки на груди сложил крестообразно. Тогда я сказал ученику его: «Ты сиди здесь, будь при старце, а я посмотрю на монастырский двор — может быть, братья уже окончили службу».

И еще я и до окна не дошел, как ученик старца воскликнул в страхе: «Иннокентий, Иннокентий!» Я же, быстро обернувшись, спросил: «Что видишь?» Он же ответил мне: «Вздохнул старец». И я увидел, как он еще раз слегка вздохнул и, немного погодя, в третий раз: тремя вздохами передал святую свою душу в руки Бога, которого возлюбил с юных лет. И отлетела душа от старца, ибо уснул вечным сном, ноги вытянул и руки на груди крестообразно сложил, присоединился к святым отцам, житию которых подражал.

И в самое это время подошли к дверям келии старца священники и братья, желая узнать, что со старцем. Мы же утаить случившегося уже не могли: я и ученик старца и еще один брат, которого я не раз упоминал, осеняли крестным знамением лица свои, лили горькие слезы, многократно восклицали с учеником старца, не в силах перенести последней разлуки, ибо зашло солнце душ наших за один час до захода всемирного солнца.

Тогда братия оплакала старца великим плачем и, взяв его, отнесла в старую церковь, потому что наступил уже вечер и не могли его погребению предать.

Назавтра же, как только настал день, в пятницу, в первом часу, выкопала могилу братия и предала тело преподобного земле. Никого же из мирских людей не было тут в это время, никто из мирян и к одру его не прикоснулся, никто не увидел, как в могилу его опускали.

Когда уже погребли мы старца, тогда некоторые жители пришли из города, поведав нам, что весь город поднялся: не только игумены, и священники, и монахи, но и правящие городом наместники и все остальные горожане направились в путь. И все пришли бы в монастырь, если бы не предупредили их преждеупомянутые скоровестники, уже побывавшие в монастыре, сказав им: «Всуе трудитесь — не получите того, к чему стремитесь, потому что даже мы, хотя и пошли раньше вас, ничего не смогли увидеть, безуспешными оказались надежды наши». Горожане же, слышав это, увидели тщетность замыслов своих, сильно опечалились и стали говорить: «Недостойными мы были даже к одру прикоснуться такого раба Божия». Многие же из вельмож быстро пришли в монастырь и, хотя и не увидели преподобного, все же с великой любовью могиле его поклонились. Также и горожане, весь день из города приходя, поклонялись могиле преподобного.

КОММЕНТАРИЙ

Рассказ ο смерти Пафнутия, основателя и первого игумена Пафнутиева Боровского монастыря, написан учеником Пафнутия, иноком Иннокентием. Основанный Пафнутием в 1444 г. в трех верстах от города Боровска монастырь стал одним из крупнейших русских монастырей. Пафнутию и основанному им монастырю покровительствовал великий князь московский Иван III Васильевич, вкладчиками монастыря были многие князья и бояре, постриженниками Пафнутия были такие известные идеологические деятели XVI в., как волоцкий игумен Иосиф Санин и его брат Вассиан — архиепископ ростовский. Однако рассказ Иннокентия замечателен не только тем, что он посвящен столь известному и ннтересному человеку, как Пафнутий Боровский, но и характером этого рассказа, тем, что это живая, непосредственная хроника последних семи дней его жизни, написанная близким к нему человеком. Иннокентий написал свой рассказ вскоре после описываемого события, но это были не дневниковые, непосредственно составляемые в те дни записи — он имеет в виду и то, что произошло через определенное время уже после смерти Пафнутия; таким образом, рассказ этот писался в 1477—1478 гг.

Β первом десятилетии XVI в. Вассиан напишет «Житие Пафнутия Боровского», и рассказ Иннокентия ο смерти Пафнутия будет в числе его источников. Характерно, однако, что источник этот был использован Вассианом в очень незначительной степени. И это не случайно — рассказ Иннокентия резко расходился с требованиями житийного жанра. Перед нами рассказ не ο чудесной кончине святого, а ο смерти человека, постигшего в свои последние дни всю суетность уходящей жизни, и рассказ этот замечателен не только живой и глубокой передачей душевного состояния умирающего человека, его поступков час за часом в эти дни, но и той живостью и непосредственностью, с которыми Иннокентий описывает жизнь монастыря, свои собственные чувства и мысли, поведение монастырской братии и всех, кто побывал в это время в монастыре. Д. С. Лихачев пишет, что это произведение «своеобразное литературное “чудо” XV в.: «...налицо такие явления литературного ряда, которые осознанно вступают в литературу значительно позднее. Перед нами как бы бессознательный, стихийный средневековый натурализм. Раньше, чем характер человека был открыт в литературе, здесь перед нами выступает вполне четко обрисованная индивидуальность: волевой, очень решительный человек, необыкновенно сильный и властный, старчески раздражительный и упрямый» (Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970, с. 129).

Текст рассказа Иннокентия публикуется по списку — РГБ, ф. 113, собр. Волоколамского монастыря, № 515, сборник XVI в., л. 395—419.