Битва на Калке. 1223 г.

Глава 5 ВЫСТУПЛЕНИЕ РУССКИХ КНЯЗЕЙ

Итак, монголо-татары устроились зимой 1222/23 г. на зимовку в Крыму и прилегающих районах Тавриды. Половцы, потеряв места своих зимовок, вынуждены были бежать к границе Руси.

Согласно Лаврентьевской летописи, хан Котян (предполагается, что он был главой нескольких орд, составлявших западное ответвление половцев[164]), спасаясь от монголо-та-тар, прибежал к Половецкому валу. Судя по названию, он входил в систему оборонительных валов, отделявших Древнюю Русь от степных кочевников. Их остатки сохранились до сих пор. Народное название Змиевых валов они получили благодаря легендам о древнерусских богатырях, усмиривших и запрягших Змия в гигантский плуг, которым пропахали борозду, обозначавшую пределы страны.

Где находился Половецкий вал? В.Н. Татищев полагал, что он располагался «близ Триполя», то есть около села Триполье в 40 км юго-восточнее Киева, на правом берегу Днепра.

Н.П. Барсов (1839–1899) неопределенно помещал его «в Переяславской обл.», то есть на левобережье Днепра[165]. По мнению В.Г. Ляскоронского (1859–1928), под названием Половецкого вала следует понимать тянущиеся на десятки и сотни верст валы, которыми усеяны берега реки Орели, служившей границей между оседлым и кочевым мирами.

Польская исследовательница Э. Ковальчик в обобщающей статье о Змиевых валах, опубликованной в 1969 г., также предположила, что его следует искать где-то на левом берегу Днепра[166]. С этим не согласился украинский археолог М.П. Кучера (1922–1999), много лет изучавший Змиевы валы. На его взгляд, по сравнению с Лаврентьевской летописью в других летописных списках (Львовской, Типографской и Вологодско-Пермской летописях) эти сведения изложены полнее: монголо-татары «оттеснили половцев к Днепру; спасаясь от пришельцев, к Половецкому валу «прибеже» половецкий «князь» Котян. В этом случае упомянутый вал мог находиться и на правобережье Днепра»[167].

Однако с этим предположением вряд ли следует согласиться из-за неполного цитирования М.П. Кучерой текста летописей. Древнейшие сохранившиеся летописи (Лаврентьевская и Новгородская первая) и реконструкция не дошедшей Троицкой прямо говорят, что монголо-татары «придоша… всю страну Куманьску и придоша близъ Руси, идеже зоветься валъ Половьчьскы». Это указывает на расположение Половецкого вала на Днепровском левобережье, где-то на границе русских владений.

При этом М.П. Кучера не учел двух обстоятельств: 1) указанные им Львовская, Типографская и Вологодско-Пермская летописи — позднего происхождения, а общие правила источниковедения требуют от исследователя опираться в первую очередь на более ранние источники; 2) нет ни одного свидетельства, что монголо-татары в преддверии зимы решились бы в погоне за половцами переправиться через Днепр.

Говоря о валах, наши современники часто представляют их в виде достаточно серьезных земляных сооружений. Но их возведение требовало огромных средств и значительного времени. Поэтому валы строили в несколько этапов.

Свидетельство этому находим в письме германскому императору Генриху II, написанном архиепископом Бруноном, проезжавшим в 1008 г. через Киев к печенегам для проповеди христианства. В нем он сообщал, что князь Владимир Святославич с дружиной два дня сопровождал его на пути к печенегам до границы своего государства, которое он окружил (circumklausit) от бродячего (кочевого) врага (vagum hostem) очень мощным и очень длинным (firmissima et longissima) «ограждением» (sepe). У исследователей нет единого мнения о значении примененного Бруноном латинского термина sepe. Н. Оглоблин, переводчик документа на русский язык, перевел его как «завалы (засеки)»[168]. Его также переводят как «частокол», «изгородь», «забор, деревянное ограждение». Очевидно, именно подобные ограждения были первоначальной формой оборонительных сооружений против кочевников.

Поскольку по степи передвигались, как правило, по шляхам, Половецкий вал следует искать вблизи одного из шляхов около русской границы на левобережье Днепра. Вполне возможно, речь должна идти о Посулье, районе реки Сулы (левого притока Днепра), вдоль которой великим князем Владимиром Святославичем еще в конце X в. была заложена оборонительная линия. Отсюда начиналась половецкая степь.

Разгром половцев резко обострил ситуацию на востоке Европы, а над русскими землями реально нависла угроза вторжения. Бежавшие на правобережье Днепра остатки половцев вместе с заднепровскими сородичами стали искать помощи русских князей. Инициативу на себя взял хан Котян, приходившийся тестем галицкому князю Мстиславу Мстиславичу[169].

Котян не случайно появился именно в Галиче. Начиная с конца 10-х годов XIII в. половцы принимают активное участие в событиях в Юго-Западной Руси. В начале зимы 1219/20 г. венгерско-польское войско вторглось на территорию Волыни. На помощь волынскому князю Даниилу пришел Мстислав Галицкий с половецкими отрядами, что заставило нападавших отступить. Через некоторое время кочевники помогли Мстиславу отвоевать Галич, захваченный перед этим венграми[170].

Придя в Галич, Котян стал просить у зятя помощи против новых грозных врагов. Главным его доводом стало то, что, покорив половцев, следующей целью монголо-татар станут русские земли. Свои слова Котян подкрепил богатыми подарками своему зятю и другим русским князьям. В.К. Романов, а вслед за ним А.А. Астайкин полагали, что обращение половцев за помощью следует датировать концом 1222 — началом 1223 г., примерно декабрем — январем[171].

Мстислав Галицкий, понимая, что только своими силами вряд ли справится с противником, решил проявить инициативу в организации княжеского съезда для обсуждения похода против приближавшихся монголо-татар. Основным аргументом явился тот факт, что, если русские князья не окажут помощи половцам, те могут присоединиться к монголо-татарам и тогда опасность для Руси возрастет многократно.

В Киеве собрался княжеский съезд под главенством трех Мстиславов — Мстислава Романовича Киевского, Мстислава Всеволодовича Черниговского и Мстислава Мстиславича Галицкого. Ипатьевская летопись уточняет, что «то бо бт. ахоу старейшины в Роускои земли».

Историки пытались объяснить это выражение летописи. Так, Л.В. Черепнин полагал, что старейшинство в Русской земле связывалось с правом распоряжения Киевской землей и прилегающей территорией[172]. А.Б. Головко отмечал, что тем самым подчеркивалось особое место киевского, черниговского и галицкого государей в иерархии древнерусских князей из династии Рюриковичей[173].

Здесь необходимо сделать отступление о характере княжеской власти в описываемый период. К началу XIII в. Древняя Русь распалась на полтора десятка княжеств, в которых появляются свои собственные династии. Вопрос о взаимоотношениях русских князей этого времени является одним из наиболее дискуссионных. Сложилось два диаметрально противоположных подхода. Постоянные княжеские усобицы, в которых нередко принимали участие половцы, поляки, венгры и другие соседи Древней Руси, породили у части исследователей представление, что в этот период Русь являла собой некий конгломерат абсолютно самостоятельных и независимых друг от друга княжеств. В этих условиях русские князья оказались разобщены на множество враждебных кланов, между которыми не было и не могло сохраниться никакого единства. Сторонники этого взгляда в виде иллюстрации обычно приводят известную фразу летописца, который под 6642 (1134) г., описывая разгоревшуюся междоусобицу между русскими князьями после смерти великого князя Мстислава Владимировича, с горечью восклицал: «и раздьрася вся земля Русьская»[174].

Объяснение причин княжеских междоусобиц связывали с ростом числа князей. Если на протяжении XI в. известно не более трех десятков князей, то уже от XII в. сохранились имена около 200 членов правящего рода, хотя действительное их число было, несомненно, намного больше.

По мнению других, единство княжеской династии Рюриковичей продолжало сохраняться. Все князья приходились друг другу родными, двоюродными, троюродными братьями, дядьями, племянниками, дедами и внуками различных степеней родства. Идея единства постоянно поднималась на общерусских княжеских съездах, игравших важную роль в политической жизни Руси конца XI — начала XIII в. Участвовавшие в них князья сообща решали важнейшие вопросы внутреннего устройства и внешней политики русских земель: предотвращение усобиц, обеспечение политической стабильности, объявление войны и заключение мира. Несмотря на отказ некоторых князей от участия в съездах, большинство из них принимали активное участие в обороне русских границ от внешней опасности[175].

Окончательно данный вопрос так и не решен. Виной тому — крайне скудная источниковая база. Батыево нашествие, прокатившееся огненным валом по Руси, привело к тому, что многие источники древнерусского времени просто не дошли до нас. Определенный выход дает использование метода ретроспекции. Скажем, такой важнейший правовой источник по законодательству Древней Руси, как Русская Правда, дошел до нас лишь в списках XV в., благодаря чему ее смог открыть В.Н. Татищев, верно оценивший ее значение.

Однако в целом исследователи пренебрегают ретроспективным методом, полагая, что использование материалов последующего времени вряд ли может пролить свет на явления более ранних периодов.

В данном случае они ошибаются. Благодаря тому что до нас дошел комплекс духовных и договорных грамот XIV–XVI вв. московских князей, хорошо известно, что Москва (сам город и ближайшая округа) делилась на «трети» и находилась в их совместной собственности[176]. Но подобная структура княжеской власти повторялась и внутри других русских княжеств. Однако если сравнительно хорошо сохранившийся московский материал позволяет достаточно полно охарактеризовать характер совместного владения, то по другим городам это сделать гораздо труднее. Это объясняется тем, что московские князья, тщательно сохраняя владельческие документы на свои владения, совершенно не заботились о сохранности архивов княжеств, присоединяемых к Москве.

Третное деление существовало и в Рязанском княжестве. Об этом узнаем из докончания 1496 г. между великим рязанским князем Иваном Васильевичем и его удельным братом Федором Васильевичем[177]. Оно дошло до нас случайно — только потому, что последний завещал свой удел Москве.

Следы третного владения прослеживаются и в Твери. В частности, Рогожский летописец, рассказывая о примирении в 1360 г. после многолетней борьбы тверских князей — Василия Михайловича и его племянника Всеволода Александровича, сообщает, что Всеволод «взялъ миръ со братьею, а князь Василеи трети ихъ очины отъстоупился и разделишася волостьми»[178].

Позднее, с введением в научный оборот новых источников, оказалось, что подобное деление встречается и в других русских городах — Ростове, Смоленске, Суздале. Так, Ростовское княжество было поделено на две «половины» — Сретенскую и Борисоглебскую. Смоленск был поделен на три части, именовавшиеся концами. Их в городе было три: Пятницкий, Крылошевский и Ильинский. В Суздале эти части, упоминающиеся переписными книгами середины XVII в., назывались десятнями: Старогородская, Варварская, Введенская, Берестовская.

Широкое распространение данного явления на Руси позволяет говорить, что оно было характерно и для более раннего времени. Подтверждение этому видим на примере Новгорода, делившегося на пять городских концов и соответствующее количество пятин в Новгородской земле. Их происхождение связано с завещанием Ярослава Мудрого и разделом его владений между пятью его сыновьями.

Киев с ближайшей округой также составлял совместное владение русских князей. Выяснить приблизительные границы частей, на которые делилась Киевская земля, позволяет тот факт, что на рубеже XI–XII вв. в ее пределах начинают упоминаться княжеские стольные города. В некоторых случаях имеется возможность определить владельческую принадлежность этих частей. Так, Белгород Киевский на правом берегу реки Ирпень (ныне село Белгородка) пришелся в конце XI в. на долю смоленского князя Рюрика Ростиславича и стал резиденцией последнего. Также центрами особых княжений в этот период становятся Вышгород, в 20 км к северу от Киева (ныне одноименное село на правом берегу Днепра), Канев (ныне город в Черкасской области) и др.

Помимо этого между князьями-совладельцами на две «половины» делился и сам Киев. Выяснение их примерных границ позволяет установить время возникновения подобного деления. Определенные «зацепки» дает рассказ «Повести временных лет» об убийстве Аскольда и Дира, согласно которому, первого «несоша на гору и погребоша и на горе, еже ся ныне зоветь Угорьское, кде ныне Олъминъ дворъ; на той могиле поставилъ Олъма церковь святаго Николу; а Дирова могила за святою Ориною»[179].

Киевские дворы как своего рода топографические указатели неоднократно упоминаются Начальной летописью. Кем был Ольма, строитель Никольской церкви, неизвестно. Большинство исследователей считают его боярином, современником летописца Нестора, который был хорошо известен киевлянам в начале XII в. Полагают, что двор располагался в окольном городе Киева, в Угорском — киевском урочище на высоком правом берегу Днепра, в 2 км южнее Старокиевской горы. На этом основании некоторые отождествляют Ольму с Альмошем, полулегендарным вождем венгерских племен, проходивших в конце X в. мимо Киева. Впрочем, третьи утверждают, что никакого Ольмы не было, а в летопись вкралась описка: речь должна идти о дворе княгини Ольги, которая, по одной из версий, была здесь первоначально похоронена. В середине XII в. «под Угорским» существовал княжеский двор Изяслава Мстиславича. Местоположение Дировой могилы указывает церковь Святой Ирины. Она была заложена при Ярославе Мудром в 1037 г.[180] в честь небесной покровительницы его жены Ингигерд, в крещении Ирины. Храм находился в пределах так называемого Ярославова города, между Золотыми воротами и Софийским собором.

Историками ранее уже обращалось внимание на разницу в захоронениях Аскольда и Дира. Данный факт предпочитали интерпретировать как указание на разновременность их правления. Между тем Начальная летопись четко фиксирует одновременность жизни и гибели Аскольда и Дира, что дает нам возможность предположить, что деление Киева на «половины» восходит к IX в.

Хотя Киев с окрестностями и был поделен между князьями, он продолжал сохранять известное единство. Окончательному разделу города препятствовало то обстоятельство, что в общей нераздельной собственности совладельцев продолжал находиться целый ряд учреждений, которые позволяли выполнять отдельные общие функции (оборона, торг, сбор дани и т. п.) для всех князей более эффективно, с меньшими затратами, нежели если бы они находились в индивидуальной собственности одного из них. При этом один из князей-совладельцев (в пределах Киева) по отношению к другим выступал в качестве великого князя. Этого требовали нужды обороны города во время частых набегов кочевников.

К сожалению, к исследованию системы совместного владения князей в Киеве историки только приступают. Известно, что систему управления, господствовавшую в 1054–1073 гг., исследователи часто именуют «триумвиратом Ярославичей». Как известно, Ярослав Мудрый разделил свои владения между своими пятью сыновьями (старший сын Владимир умер при жизни отца). Позднее скончались двое младших Ярославичей: Игорь и Вячеслав. После кончины старшего внука Ярослава Мудрого Ростислава Владимировича (1066) и разгрома на Немиге старшего правнука Владимира Святого — Всеслава Брячиславича (1067) вся Русь оказалась в руках троих Ярославичей.

В этой связи встает вопрос: как трое князей управляли киевскими «половинами»? По аналогии с московскими князьями-совладельцами конца XV в. можно предположить, что совладельцы Киева могли управлять частями города по годам, чередуясь между собой. Вероятно, это вызывало определенные конфликты, и в 1073 г. младшие братья Святослав и Всеволод выступили против старшего брата Изяслава. Последний был изгнан из Киева, а Святослав стал киевским великим князем. Однако смерть Святослава, последовавшая в декабре 1076 г., привела к тому, что у Киева стало два владельца: Всеволод примирился с Изяславом, уступив ему титул великого князя.

В дальнейшем в Киеве фиксируются то два, то три совладельца. Не вдаваясь в подробности, отметим любопытный факт, приведенный украинским историком А.П. Толочко. В 1150 г. князь Изяслав Мстиславич (праправнук Ярослава Мудрого) занял Киев и сел на столе: «Изяславъ же въ КыевЪ сЪд'Ь на столЪ дЪда своего и отца своего с честью великою», совершив обряд интронизации в Софийском соборе[181]. В том же году он послал к своему дяде Вячеславу Владимировичу со словами: «нынѣ же, отче, осе даю ти Киевъ, поѣди сяди на столѣ дѣда своего и отца своего»[182]. Под следующим годом летописец записал: «Оуведе Изяславъ стрыя [дядю] своего и отца своего Вячьслава оу Киевъ. Вячьславъ же оуѣха в Киевъ, и ѣха къ святѣѣ Софьи и сѣде на столѣ дѣда своего и отца своего»[183]. Данная ситуация оказалась непонятной для украинского историка: при одном венчанном князе в Киеве венчался еще один, и при этом оба одновременно находились в городе[184].

Но все разъясняет Лаврентьевская летопись: «Изяслав же сѣде с Вячеславом в Кыевѣ, Вячеслав на Великом дворѣ, а Изяславъ под Оугрьскимь»[185]. С учетом вышесказанного о двух «половинах» Киева, видим, что Вячеслав стал великим князем, а его племянник — его совладельцем.

К моменту событий на Калке в Киеве оказались три «старейших князя» — Мстислав Киевский, Мстислав Галицкий и Мстислав Черниговский. Под этим определением следует понимать князей — совладельцев Киева.

Но с Киевом были связаны и представители боковых ветвей Рюриковичей. По условиям службы они должны были иметь владения неподалеку от столицы. Очевидно, им выделялись отдельные города Киевской земли, где летописцы отмечают княжеские столы. Их летопись именует «младшими князьями». Таковым, к примеру, являлся погибший в ходе боевых действий 1223 г. князь Святослав Каневский. По осторожному предположению О.М. Рапова, он мог быть сыном Ростислава Рюриковича и племянником Мстислава Киевского[186].

Переход киевских половин от одного князя к другому, а особенно их раздел, несомненно, вызывал конфликты между князьями. В этой связи следует по-иному взглянуть на сюжет об Александре Поповиче из Троицкого летописца XVI в., обнаруженного Б.М. Клоссом. Напомним, что в нем шла речь о столкновении Мстислава Галицкого и Мстислава Киевского в 1209 г., которую исследователь счел легендарной[187]. Но если учесть, что оба Мстислава (Киевский и Галицкий) были внуками Ростислава Мстиславича, являвшегося, в свою очередь, внуком Всеволода (сына Ярослава Мудрого), вполне можно допустить между ними конфликт по поводу раздела одной из киевских «половин».

Для нас сюжет о совместном владении князей в Киеве важен тем, что позволяет сделать вывод о расщепленном характере княжеской власти в Древней Руси. Для наглядности ее можно представить в виде матрешки. Скажем, удельный князь Смоленского княжества, обладая своим уделом в его пределах, также распоряжался частью совместного владения в Смоленске и его ближайших окрестностях и одновременно, как представитель смоленской ветви Рюриковичей, мог претендовать на долю в Киевской земле, являвшейся общим владением всех потомков Владимира Святого[188]. Таким образом, даже в период удельной раздробленности древнерусские княжества по-прежнему оставались связанными друг с другом.

Именно это обстоятельство послужило основой того, почему в Киеве в 1223 г. собрался княжеский съезд, на повестке которого встал вопрос: помогать ли половцам против мон-голо-татар. На съезде Мстислав Галицкий просил русских князей внять мольбам половцев, но (как подметила Е.Л. Конявская) не из человеколюбия, а лишь с прагматической аргументацией: если мы, братья, половцам не поможем, то они сдадутся татарам и оттого тех сила увеличится («оже мы, братье, симъ не поможемъ, тъ си имуть придатися к нимъ, тъ онѣмъ больши будеть сила»)[189].

Откликаясь на просьбу половцев, русские князья приняли решение о совместном выступлении с половцами. О дате княжеского съезда историки спорят. По мнению В.К. Романова, съезд имел место в конце февраля — первой половине марта 1223 г. Примерно полтора-два месяца от обращения половцев за помощью и до съезда русских князей ушли на его дипломатическую подготовку. А. Астайкин говорит о начале марта 1223 г. А.Б. Головко отнес съезд к марту — началу апреля 1223 г.[190]

Во время обсуждения сложившейся ситуации на съезде, несомненно, должен был встать вопрос — почему русские князья должны помогать язычникам, регулярно приносившим на Русь беды и разорения? Историками было подсчитано, что с момента своего появления в 1061 г. в южнорусских степях половцы совершили не менее 46 отмеченных летописцами походов на Русь, не считая мелких набегов.

Исправить ситуацию могло только их крещение в православие. По сообщению Ипатьевской летописи, «тогда же великыи князь Половецкыи крестися Басты». Очевидно, это произошло во время съезда, чтобы добиться большего расположения со стороны князей. Сложно сказать, в какой системе подчинения находились Котян и Басты. Возможно, последний возглавлял другое половецкое объединение. Исходя из того, что на тот момент существовало четыре половецких объединения, речь должна идти о заднепровских половцах[191].

Принятие крещения для половцев в это время не выглядело чем-то непривычным. Рапространению христианства среди кочевников способствовали брачные связи. Женами многих русских князей были половчанки. Считается, что впервые такой союз был заключен в 1068 г., когда переяславский князь Всеволод Ярославич женился на половецкой княжне. После этого подобные случаи были довольно частыми. Обязательным условием подобных браков было крещение невесты[192].

Показателем распространения христианства у половцев может быть наличие у некоторых из них христианских имен. Летописи при описании событий первых десятилетий XIII в. несколько раз упоминают половецкого хана Юрия Кончаковича, который накануне битвы на Калке, по свидетельству Лаврентьевской летописи, был «болиише всихъ Половець» и погиб во время наступления монголо-татар. На рубеже 1205–1206 гг. он сделался сватом великого князя Всеволода Большое Гнездо, отдав свою дочь замуж за его сына Ярослава[193]. Редкость его отчества позволяет не сомневаться, что его отцом являлся могущественный половецкий князь Кончак, который в «Слове о полку Игореве» охарактеризован как воплощение безбожия, язычества и окаянства[194].

На взгляд А.Ф. Литвиной и Ф.Б. Успенского, Юрий Кончакович появился на свет не позже конца 70-х — начала 80-х гг. XII в., а вероятнее всего, несколько ранее. Трудно представить, чтобы сын язычника Кончака был крещен при жизни отца. По их мнению, это не позволяет сомневаться, что Юрий Кончакович родился язычником, был воспитан язычником и как язычник погиб. Тем не менее подобному допущению противоречит тот факт, что имя Юрий («Юрка») применительно к этому половецкому вождю зафиксировано не только в русских летописях, но и в памятнике, описывающем монголо-татарское нашествие как бы с другой стороны. Речь идет о «Юань-ши», китайском источнике, в панегирических тонах излагающем биографию Субедея[195]. Тем самым видим, что сын Кончака носил христианское имя не только по данным русских, но и китайских источников. Что, если не крещение обеспечило принятие этого имени? При этом Юрий Кончакович являлся не только тестем Ярослава Всеволодовича, но и родным дядей еще одного Рюриковича — Изяслава Владимировича. Кончак, отец Юрия, выдал свою дочь замуж за Владимира Игоревича, сына Игоря Святославича Новгород-Северского, главного героя «Слова о полку Игореве»[196].

Отсюда видим, что брачные союзы между половецкими и русскими князьями (они были действительными только при венчании) способствовали проникновению христианства в половецкую элиту. Примечательно, что летопись, сообщая о крещении великого хана Басты, ничего не говорит об этом в отношении самого Котяна, тестя Мстислава Галицкого. В этом отношении следует обратить внимание на показание Степенной книги, которое может свидетельствовать о том, что Котян был уже крещен: «Князь же половецкии именемъ Коньстантинъ и с прочими князьми прибѣжа на Русь к зятю своему князю Мстиславу Мстиславичю».

Собравшиеся в Киеве князья обратились также за помощью к великому владимирскому князю Юрию Всеволодовичу. Так же как и остальные старейшие князья, он являлся прямым потомком Ярослава Мудрого в пятом поколении и имел территориальные интересы в Киевской земле (достаточно вспомнить о борьбе за древнерусскую столицу его деда Юрия Долгорукого и дяди Андрея Боголюбского).

Однако тот не захотел привести свои полки на юг. В этой связи многие исследователи обрушиваются с критикой на Юрия Всеволодовича за то, что он не принял участия в битве на Калке, тем самым став предателем общерусского дела. При этом часто приводят слова В.Н. Татищева, что Юрий «брата же и сына ни одного не послал, понеже оных татар презирал»[197].

Нам трудно сказать, недооценивал ли Юрий монголо-татар как воинов, но то, что его отношения с инициатором похода Мстиславом Галицким были крайне сложными, факт несомненный. Именно это подчеркивает Ипатьевская летопись, когда говорит: «Юрья же князя великого Соуждальского не бы в томъ с[о]вѣтѣ».

Между тем вначале отношения Юрия Всеволодовича и Мстислава Мстиславича складывались как нельзя лучше, и они даже породнились. В 1213 г. младший брат Юрия Ярослав женился на Ростиславе, дочери Мстислава, занимавшего тогда новгородский стол. Летописец Переславля-Суздальского, фактически придворная летопись князя Ярослава Всеволодовича, по этому поводу поместил известие: «В лето 6722 (1213). Ведена бысть Ростислава из Новагорода, дщи Мьстиславля Мьстиславичя, за Ярослава, сына великого князя Всеволода, в Переяславль Суждальскыи»[198].

Вскоре, однако, последовали драматические события. Князь Мстислав по своей воле покинул новгородский стол, решив поискать счастья в Южной Руси. Перед отъездом он сказал новгородцам, что они «вольни в князех». Посоветовавшись, горожане решили отправить послов в Переславль-Залесский просить себе князем зятя Мстислава — Ярослава. Тот согласился и в 1215 г. приехал в Новгород, торжественно встреченный архиепископом и всем населением. Но очень быстро эти отношения испортились и переросли в конфликт. Не описывая его в деталях, отметим, что Ярослав укрепился в Торжке. Новгородцы дважды пытались окончить дело миром, но все было тщетно.

Тогда на арене вновь появился князь Мстислав. На свою сторону он привлек старшего брата Ярослава — Константина Ростовского, обещав ему великое княжение. На помощь Ярославу пришел великий князь Юрий. 21 апреля 1216 г. противники встретились близ Юрьева на Липицком поле. Победа была на стороне Мстислава и его союзника. Юрия лишили великого княжения, отдав в удел Городец на Волге. 4 мая победители подошли к стенам Переславля-Залесского, где укрылся Ярослав. Брать штурмом город у Мстислава уже не было сил, и поэтому, приняв дары от зятя, он отступил от Переславля. При этом одним из условий мира Мстислав поставил возвращение к себе дочери, что было исполнено. Позднее Ярослав неоднократно просил тестя вернуть жену, но Мстислав отказался и «не пусти дщери своея к нему»[199].

После этого унижения со стороны Мстислава его отношения с Юрием и Ярославом Всеволодовичами окончательно пресеклись. Брак Ярослава оказался фактически расторгнутым, и в 1218 г. он женился на Феодосии, дочери рязанского князя Игоря Глебовича. Позднее она стала матерью знаменитого Александра Невского, родившегося в мае 1221 г. К этому времени Юрий Всеволодович, после смерти старшего брата Константина Ростовского, вновь стал великим князем.

Тем не менее, получив просьбу князей Южной Руси, Юрий Всеволодович отправил на помощь им отряд из 800 человек во главе со своим племянником Васильком Ростовским (сыном Константина Всеволодовича). По словам В.Н. Татищева, это было сделано по усиленной просьбе Василька, который «просился, чтоб ему в воинстве со старшими обучиться»[200]. Юный княжич еще даже не достиг полных 15 лет (он родился 7 декабря 1208 г.[201]), возраста, с которого юноша считался вполне взрослым, а между тем тяга к военным походам уже звала его вперед.

Историки, обвиняя владимирского князя чуть ли не в «предательстве общенациональных интересов», забывают об одном обстоятельстве, на которое указал нижегородский исследователь А.А. Кузнецов.

Одним из направлений внешней политики Древней Руси являлись Прибалтика и побережье Финского залива, через который Новгород имел выход к морю. Ситуация изменилась, когда на рубеже XII–XIII вв. на территории Прибалтики появляются духовно-рыцарские ордена. В 1202 г. в Риге был основан Орден меченосцев, а в Эстляндии начала утверждаться Дания (в 1219 г. датчанами была построена крепость Ревель, нынешний Таллин). Объектом притязаний Швеции стали Финляндия и Карелия.

Это коренным образом задевало интересы Древней Руси, и неудивительно, что русские князья всячески противились западной экспансии. Вскоре начались военные столкновения. С начала 1220-х гг. в них активное участие принимает владимирский князь Юрий Всеволодович, заставивший новгородских бояр призвать на новгородский стол своего сына Всеволода. Те согласились, надеясь, что в силу своего малолетства Всеволод (он родился около 1213 г.) не будет вмешиваться во внутренние дела Новгорода.

Стремясь устранить угрозу Новгороду, в 1221 г. Юрий Всеволодович прислал на помощь своему сыну брата Святослава. В ноябре 1221 г. с его помощью был организован поход на Кесь (современный Цесис в 90 км к востоку от Риги), где в 1213 г. крестоносцами был воздвигнут замок Венден. Но когда Святослав ушел, крестоносцы ответили рейдом на Новгородскую землю.

Всеволод в силу малолетства не смог стать организатором боевых действий и «на зиму» 1222 г. бежал из Новгорода, не сумев наладить оборону его владений. Тогда Юрий Всеволодович направил в Новгород с большим войском другого брата — Ярослава, прибывшего туда в начале 1223 г. В результате похода Ярослава под русский контроль снова были поставлены Юрьев (ныне Тарту) и Медвежья голова (сейчас Отепя). Однако Ревель смог устоять. Поскольку основные силы владимирского князя были сосредоточены в Прибалтике, он не смог направить их на юг, ограничившись лишь посылкой небольшого отряда[202].

После принятия решения о начале похода против монголо-татар князья разъехались по своим владениям и, как замечает новгородский летописец, «начаша вое пристраивати, кожьдо свою власть» (то есть в своей волости). А.Б. Головко датирует начало похода первой половиной апреля. Основой для этого стала фраза Ипатьевской летописи: «оттоудоу [то есть из Киева] же придоша месяца априля и пршдоша к рТ. цТ. ДнТ. проу». Летописец оставил место для даты после слова «априля», чтобы позднее поставить точное число — прием, известный по многим документам того времени.

По расчетам А.А. Астайкина, князья стали собирать рати во второй половине марта, а в апреле стали выдвигаться войска: «В начале месяца первыми выступают галичане и волын-цы, в середине — смоляне и „галицкие выгонцы“… К концу месяца выдвигаются из своих городов и остальные русские князья». 23 апреля отпраздновали Пасху, а на следующий день, 24 апреля, Мстислав Киевский вывел свою дружину из Киева[203].

Однако в этих предположениях историки не учитывают особенностей любой мобилизации, главной из которых является необходимость достаточно длительного времени для сбора войск, их снаряжения и т. п. Скажем, в 1914 г. русская армия смогла закончить мобилизацию лишь на 40-й день, тогда как немецкая — уже на 10-й.

Подобные проблемы стояли перед военным командованием и в XIII в. В.А. Кучкиным была предпринята попытка выяснить — сколько времени занимала мобилизация в Древней Руси? Это было сделано им применительно к московско-тверской войне 1375 г., хронология которой довольно подробно была зафиксирована летописцем. Оказалось, что в пределах одного княжества она занимала 12–14 дней[204].

Но как быть в случае внезапного набега противника? Выход видели в том, чтобы первыми против врага выступали конные воины, в то время как пехотинцы, представлявшие главную силу русских ратей и которых необходимо было снабдить оружием и амуницией, выходили позднее, уже под непосредственным началом своих князей. При этом мимо внимания историков проходят вопросы интендантской службы — собравшихся воинов необходимо было снабжать немалым количеством провизии и фуража.

В этом плане следует обратить внимание на сообщение Ипатьевской летописи: «А Коуряне и Троубчане и Поутивли-ци… придоша коньми». Летописец сознательно заостряет внимание, что пришли только конные дружины, а пешей рати с ними не было. Здесь не упомянуто имя князя Олега Курского, принимавшего самое активное участие в битве на Калке. С основными своими силами он пришел позднее.

Новгородская первая летопись сообщает, что место сбора княжеских дружин было назначено «на Днѣпрѣ на Зарубе». Несколько поколений историков вели дискуссию по поводу локализации этого места. Первым попытался это сделать Н.М. Карамзин. В «Книге Большому Чертежу» он нашел указание на Зарубину гору, которую связал с древнерусским городком Зарубом на месте села Зарубинцы под Каневом: «А против реки Трубежа, на правом берегу, на Днепре гора Зарубина»[205]. Здесь находился брод, впервые упоминаемый летописью под 1096 г.[206] Именно для его защиты и был построен городок Заруб на правом берегу Днепра (ныне затоплен водами Каневского водохранилища), в 80 км ниже Киева. Еще до этого, в 1948–1949 гг. под руководством известного археолога М.К. Каргера (1903–1976) близ Заруба, в урочище Церковщина прошли раскопки, открывшие остатки двух каменных церквей Зарубского монастыря XI–XII вв.[207]

Авторитет историографа привел к тому, что все без исключения последующие исследователи полагали, что именно здесь в 1223 г. собирались русские рати[208]. Между тем, описывая события, связанные с битвой на Калке, летописец уточнял, что князья «приидоша к рТцТ ДнТпру на Зарубъ къ острову Варежьскому»[209]. Это было сделано не случайно, поскольку название Заруб является достаточно распространенным. Укажем на одноименный летописный город Смоленского княжества, находившийся на реке Десне в районе нынешнего села Рогнедино на севере Брянской области. Он являлся центром одноименной смоленской волости, впервые упомянутой в уставной грамоте великого князя Ростислава Мстиславича 1136 г. (ныне датируется 1150 г.): «А в Зарубе дани 30 гривен, а из того епископу три гривны»[210]. По мнению ряда исследователей, смоленский Заруб в 1160-х гг. принадлежал княжне Рогнеде Мстиславне, родной сестре Ростислава Мстиславича, который скончался именно здесь в 1167 г. На этот период приходится расцвет поселения, а время жизни поселения определяется началом XII — второй половиной XIII в., вплоть до сожжения Заруба во время одного из военных походов в 1285 г.[211]

Установить место, где собирались русские рати, позволяет упоминание Варяжского острова. Византийский император Константин VII Багрянородный в своем сочинении «Об управлении империей» (948–952) знает его как остров Святого Георгия, лежащий ниже переправы Кракия[212]. Эти объекты принято отождествлять с островом Хортица и бродом Кичкас, располагавшимся в 15 км ниже последнего из днепровских порогов. Здешние места постоянно использовались как русская база против кочевников, которые постоянно использовали брод во время своих сезонных миграций. Для обороны от них тут была устроена засека из поваленных деревьев, называвшаяся, согласно «Словарю русского языка XI–XVII вв.», зарубом. При этом, поясняя данное слово, авторы словаря приводят пример из летописи, непосредственно связанный с событиями битвы на Калке: «Совокупивше землю рускую всю противу татаромъ и приидоша къ рецѣ Днѣпру на зарубъ къ острову Варежскому»[213]. Поскольку летописи не различали строчных и прописных букв, последующие их издатели сочли слово «заруб» именем собственным, тем самым породив соответствующую ошибку.

К сожалению, летописи не содержат цифр общей численности русских ратей во время похода на Калку. Относительно военного потенциала отдельных княжеств в домонгольское время имеются лишь отрывочные данные. Так, в середине XII в. Юрий Долгорукий, согласно свидетельству Воскресенской летописи, выставил на помощь своему союзнику Святославу Ольговичу «тысящу бронникъ дружины Бѣлозеръскіе»[214]. При этом речь в данном случае идет о профессиональных воинах.

Советский военный историк А.А. Строков (1907–1987) полагал, что «при исключительной опасности Русь могла выставить и более 100 тысяч человек»[215]. Эта цифра близка к показаниям В.Н. Татищева, называвшего цифру в 103 тысячи русских воинов и 50 тысяч половцев. Он подробно перечисляет состав войск, собравшихся под началом киевского великого князя Мстислава, устроившего смотр ратей: «Князь великий изчислил все войска, которых с ним было: киевских, переяславских, городенских, черных клобуков и поросян 42 500, со Владимиром Рюриковичем, смольян и туровцов 13 тысеч 800, с князем Мстиславом черниговских и северских 21 300, да вятич 2000, со князем Мстиславом галичан, владимерцев, лучан и подунайцов 23 400 и протчие младшие князи с ними, всего сто три тысячи (по-моему, 89 950), какого русского войска давно вкупе не бывало. К тому ожидали новогородских, Василька с ростовцы от Юрия из Белой Руси и резанских войск; також половцы обесчали до 50 000, собрав, присовокупить». Что касается численности противника, по этому поводу В.Н. Татищев писал: «Не верили бо князи о множестве войск татарских, что им сказывали их быть более 200 000, а по правде сами усмотрели после, что их было гораздо более»[216].

Вслед за ним последующие историки называли цифры в 80—100 тысяч воинов, не уточняя при этом, сколько было русских и половцев[217]. К этой же точке зрения, хотя и с оговорками, присоединился Е.В. Пчелов, указавший, что «численность всех войск составила примерно 100 тыс. человек, но это вместе с оруженосцами, возницами, поварами и другими слугами»[218].

Но поскольку источник сведений В.Н. Татищева исследователи обнаружить так и не смогли, среди них наметилась тенденция к уменьшению числа сражавшихся на Калке. Р.П. Храпачевский полагает, что русских и половцев было 40–45 тысяч, не определяя, сколько русских, сколько половцев[219]. К этой оценке близко мнение М.Б. Елисеева, утверждавшего, что «численность всех русских полков и дружин вряд ли превышала 40 000 воинов. Что же касается половцев, то с учетом понесенных в предыдущих боях потерь они могли выставить орду от 10 000 до 15 000 сабель»[220]. На взгляд А.Н. Савельева, «численность монгольского войска оценивалась никак не более 20 тысяч человек, а численность русского, по самым скромным оценкам, — не менее 30 тысяч, не считая войска половцев»[221].

Ю.В. Селезнев колебался в оценках, приводя данные в 80 тысяч воинов и данные А.А. Астайкина — 10 тысяч. Численность монголо-татарского войска он определял в 30 тысяч[222]. Наиболее осторожен Д.Г. Хрусталев, согласно подсчетам которого на Калке сражалось 10 тысяч русских ратников и 5–8 тысяч половцев. К этому мнению присоединился и Ю.В. Зеленский[223].

Промежуточную позицию занял А. Голыженков, полагающий, что «общая численность собравшихся на Днепре союзников составляла от 80 до 100 тысяч человек, но лишь 15–20 тысяч из них были хорошо вооруженными опытными воинами»[224].

В вопросе о численности сражавшихся на Калке попытался разобраться А. Мавлиев, посвятивший этому специальную статью. Поскольку до Калки монголо-татары шли с боями, то при самом лучшем для них стечении обстоятельств из 20—30-тысячного отряда, на его взгляд, должно было остаться 15–20 тысяч воинов. Его аргументация, со ссылками на других исследователей, выглядит следующим образом.

По мнению И.Б. Грекова (1921–1993) и Ф.Ф. Шахмагонова (1923–2014), опиравшихся на исследования М.Н. Тихомирова о населенности городов Древней Руси, такие русские города, как Новгород, Чернигов, Киев, Владимир-на-Клязьме и Владимир-Волынский, при численности населения от 20 до 30 тысяч жителей в случае крайней опасности могли выставить от 3 до 5 тысяч воинов[225]. Поскольку в битве на Калке участвовали только южнорусские князья, то если от крупных княжеств взять в среднем 4 тысячи воинов, прибавить к ним небольшие дружины других князей, то получается численность русских войск около 15 тысяч человек без половцев.

По подсчетам С.А. Плетневой, в половецкой степи кочевало 12–15 орд общей численностью 500–600 тысяч человек. Соотношение числа воинов ко всему населению она определяла как 1:5, то есть орда в 40 тысяч человек могла выставить 8 тысяч воинов, в 20 тысяч — 4 тысячи. Среднее число воинов от орды равнялось, таким образом, примерно 6 тысяч[226].

Разобщенность половецких орд и большие расстояния между ними, вероятно, не позволяли им объединиться, и в битве на Калке, по мнению А. Мавлиева, принимали участие остатки двух-трех орд, которых непосредственно коснулось вражеское вторжение. В результате он пришел к выводу, что в битве сражались 15 тысяч южнорусских воинов, 5–8 тысяч половцев, 15–20 тысяч монголо-тюркского войска[227].

Свое мнение о численности сторон высказал белгородский историк В.В. Пенской. На его взгляд, в битве принимали участие три монголо-татарских тумена: Субедея, Джебе и зятя Чингисхана Тукучара (забывая при этом, что последний погиб задолго до битвы на Калке). Не получая пополнений из Монголии, эти тумены сильно поредели, имея вряд ли больше 10–15 тысяч воинов. Что касается приводимых В.Н. Татищевым цифр в 100 тысяч воинов, он признает их фантастическими, ибо через 340 лет Иван IV, направляясь в поход на Полоцк, собрал 32-тысячную рать. Между тем ресурсы раздираемых междоусобицами Южной и Юго-Западной Руси явно уступали ресурсам Московского царства. На взгляд В.В. Пенского, Мстислав Киевский с союзниками мог иметь около 4–5 тысяч воинов, в том числе до 3 тысяч черных клобуков и берендеев, Мстислав Черниговский и его вассалы — 2,5–3 тысячи воинов, Владимир Рюрикович — 1,5–2 тысячи воинов.

Относительно численности половцев сведений в летописях нет. Опираясь на упомянутые выше подсчеты С.А. Плетневой о численности воинов в половецких ордах, исследователь указывает, что многие из них откочевали подальше от мест битв, а в расчет следует принимать лишь орды самого Котяна, другого названного в летописи хана Басты и остатки разгромленных орд Даниила Кобяковича и Юрия Кончаковича, то есть 10–15 тысяч воинов. В общей сложности у союзников имелось от 20 до 30 тысяч воинов, то есть примерно вдвое больше, чем у Субедея и Джебе.

При этом В.В. Пенской обратил внимание, что в летописи ничего не говорится об участии Котяна и Басты в самом сражении. Более того, начальником половецких отрядов назван воевода Мстислава Галицкого Ярун. Поскольку русские летописи позднее сообщают о неприязненных отношениях между Котяном и Даниилом Галицким, он высказывает предположение, что Котян и Басты поссорились с русскими князьями и увели своих воинов либо еще на Днепре, либо в ходе преследования отходящих монголо-татарских отрядов[228].

Челябинский исследователь Ф.Ф.Мухаметов, со ссылкой на историка-эмигранта С.А. Федорова (псевдоним Лантух, 1891–1946), приводит следующие цифры численности монголо-татарского войска: «Кроме жителей Подонья, с монголами были и аланы (дагестанцы); всего в войске было 20 тысяч своих и 5 тысяч чужих против 80 тысяч русских»[229].

Говоря о незначительном числе русских воинов, историки обычно ссылаются на Софийскую первую летопись, где говорится, что «из Смоленьска [пришли] нарубъ 400 муж»[230]. Но в Ипатьевской и Тверской летописях этой цифры нет, а лишь говорится о прибытии на Заруб смолян (без упоминания князя). Фигура Владимира Рюриковича Смоленского в Тверской летописи появляется только в эпизоде форсирования Днепра всеми князьями. Тем самым видим, что 400 мужей, набранных из Смоленска, составляли лишь передовой отряд, а основные смоленские силы пришли чуть позже вместе с Владимиром Рюриковичем. В.Н. Татищев оценивает их общее количество (вместе с туровцами) в 13 800 человек. Насколько достоверны эти цифры? Там же историк говорит о 42 500 воинах, собравшихся под началом великого князя Мстислава Киевского. Эти данные очень близки к показаниям современника событий Генриха Латвийского, что в непосредственном распоряжении великого князя имелось 40 тысяч воинов[231].

Совершенно удивительную позицию занял В.А. Кучкин. Если все историки подчеркивали численное превосходство русских ратей, то у него получилось все наоборот. Ссылаясь на востоковеда И.П. Петрушевского (1898–1977), он утверждал, что монголо-татарское войско, «нанесшее поражение соединенному русско-половецкому войску в 1223 г. на р. Калке, состояло из 30 тыс. всадников». При этом «в 1223 г. киевский князь Мстислав Романович, самый могущественный из русских князей, отправился на Калку с войском в 10 тыс. человек. Монголы явно превосходили своих противников в живой военной силе»[232].

Как видим, среди историков наблюдается полный разнобой в оценке численности сторон. Неудивительно, что А.Г. Юрченко задался вопросом — откуда взялись огромные цифры общей численности монголо-татарских войск? Такие же цифры, доходящие до 500–600 тысяч воинов, характерны и для западных источников того времени.

Реальная численность монголо-татарских армий была военной тайной Чингизидов и не подлежала разглашению под страхом смертной казни. Тем не менее внимательным наблюдателям удалось подметить важную особенность: собственно монголо-татары представляли лишь незначительную часть армии, а подавляющее число воинов составляли отряды из покоренных чужеземцев. В 1237 г. венгерский доминиканец Юлиан, вернувшийся из второго путешествия в Поволжье в самый канун Батыева нашествия, докладывал папскому легату Сальвио де Сальви о монголах, появившихся у границ Руси. Оказалось, что монголо-татары использовали пленных, посылая их в бой впереди своего войска. Он писал: «Сообщу вам о войне по правде следующее… Во всех завоеванных царствах они без промедления убивают князей и вельмож, которые внушают опасения, что когда-нибудь смогут оказать какое-либо сопротивление. Годных для битвы воинов и поселян они, вооруживши, посылают против воли в бой впереди себя. Воинам же, которых гонят в бой, если даже они хорошо сражаются и побеждают, благодарность невелика; если же погибают в бою, о них нет никакой заботы, но если в бою отступают, то безжалостно умерщвляются татарами. Потому, сражаясь, они предпочитают умереть в бою, чем под мечами татар, и сражаются храбрее, чтобы дольше не жить и умереть скорее».

Особый интерес представляют приводимые Юлианом цифры, позволяющие выяснить примерное соотношение монголо-татар и всего войска. Общее число воинов Батыя перед походом на Русь западными современниками оценивалось в 600 тыс. воинов. Юлиан сообщает: «Татары утверждают также. что в войске у них с собою 240 тысяч рабов не их закона и 135 тысяч отборнейших воинов их закона в строю», или, иными словами, монголо-татары составляли всего лишь треть их войска[233]. Многонациональный состав монголо-татарского войска подтверждают и русские летописцы, в частности Софийская первая летопись, указывающая, что вместе с «татарами» против половцев сражались «инехъ языкъ 7».

Подводя итог полемике историков по поводу численности русских войск, мы склонны признать правоту В.Н. Татищева, говорившего о 100 тысячах человек только русских ратей. Данный вывод опирается на хорошо известный военным историкам факт, что мобилизационный потенциал любого государства составляет примерно 10 % общей численности населения.

По мнению видного статистика Б.Ц. Урланиса (1906–1981), на территории Киевской Руси в 1000 г. проживало 5,36 млн человек. При этом население юга страны, охватывающего следующие губернии XIX в.: Киевскую, Волынскую, Подольскую, Харьковскую, Полтавскую и Черниговскую (то есть территорию княжеств, принявших участие в походе 1223 г.), он оценил на эту дату в 1,92 млн человек[234].

Учитывая, что за два столетия, прошедшие с 1000 г., их население значительно возросло, мобилизационный потенциал княжеств, участвовавших в битве на Калке, можно минимально оценить в 200–300 тысяч человек.

Данную цифру подтверждают и свидетельства современников событий. В частности, Генрих Латвийский (ок. 1187 — ок. 1259) писал о призыве «по всей Руссии биться с татарами» (то есть всеобщей мобилизации), а во время шестидневного бегства монголо-татары перебили «более ста тысяч человек»[235]. Д. Синор приводит данные о письме в 1223 г. венгерского короля римскому папе, в котором тот сообщал о монголо-тата-рах, что «в один день они убили 200 000 русичей и куманов»[236].

Ошибкой исследователей, резко занижающих численность русских ратей, стало мнение, что они состояли в основном из кавалерии, тогда как их главную силу представляла именно пехота.