Божья коровка

Глава 2

Спровадив опекуна, Николай навел порядок в кухне. Кастрюлю с килькой сунул в холодильник, хлеб сложил в буфет. Не удержался, откромсал краюху и присел за стол. Жевал, морща нос от удовольствия. Какой же вкусный хлеб здесь!

— Сижу на нарах, как король на именинах, и пайку черного мечтаю получить… — пропел Лосев строчку из забытой песни детства. Дальше он не помнил.

Николай родился и вырос в СССР. К его распаду отучился в школе. Обычное дворовое детство с мальчишескими играми и драками. Успехами в учебе не блистал и пошел в военное училище, знаменитое ДВОКу[9]. Закончив, помотался по стране, служил по дальним гарнизонам. На Первую Чеченскую не угодил, Вторая зацепила. Затем Цхинвал и Сирия… В последней Лосев побывал перед увольнением в запас. Выслуги лет накопил с избытком, но в карьере не поднялся выше командира роты, о чем, впрочем, не жалел. В кадрах намекнули, что пора на отдых, он не возражал — надо дать дорогу молодым. На гражданке устроился сторожем на стройке и жил бы тихо, не случись война. Ее он принял без восторга. Опять бои, потери… Прежде телевизор Лосев не любил, считая, что смотреть там нечего. Сплошные педерасты в перьях и дебильное кино. Ну, ладно про любовь, бандитов и другую хрень снимали бы, так нет же, про войну им захотелось. Вранье и фальшь. Актеры и актерки в красивой, новой форме, играют так, что лучше не смотреть. Тошнит от этого. Нет, были фильмы и нормальные, но очень мало. Некоторые сняли белорусы, что и понятно — у них войну не забывали. В последние годы добавились российские. Но опять же… На фильм «28 панфиловцев» деньги собирали всем миром — позор для государства и его чиновников. Зато на злобных энкавэдэшников, кочующих из фильма в фильм, денег не жалели. Их на экране появилось больше, чем было в СССР.

Теперь же Лосев не отходил от телевизора, часами не вылезал из интернета. Смотрел все доступные источники — российские и зарубежные. И скоро понял: его место там. Из всех войн, на которых побывал, это самая нужная и справедливая. Пошел в военкомат…

Он взял купюры со стола, оставленные дядей, рассмотрел. Две трешки и пятерка, парочка рублей. Таких он не держал в руках лет тридцать. Хорошая была валюта, крепкая. Мороженное стоило копейки. Пломбир — 20, большое эскимо — 22. Потом все стало дорожать, и счет пошел в рублях. А там и тысячи приплыли…

Звонок в дверь оторвал его от воспоминаний. Удивившись, Лосев встал и отправился в прихожую. Кто в гости к нам? Он отпер дверь. На лестничной площадке стояли двое: тетка в черной кофте, плотная и коротконогая. Пышную прическу прикрывала вязаная шапка. Поросячья рожа насуплена и пышет злобой. За ее плечом маячил опекун.

— Так, — сказала тетка, уперев руки в бока. — Гэта ты, дебил, грозить нам вздумал? Задавить нас собирался?

«Лизка, — догадался Лосев. — На разборку прибыла. Ах, ты, сучка!»

Ничего не отвечая, он шагнул вперед и сорвал с головы тетки шапочку. Швырнув ее на пол, вцепился пятерней в волосы фурии. Тетка завизжала. Не придав этому внимания, Лосев затащил ее в квартиру и швырнул на пол в прихожей. Пнул в заросший салом бок.

— Лежи здесь тихо, свиноматка! — рыкнул грозно. — Задавлю!

— Вася! — завопила тетка. — Ты чаго глядишь?

— Бора!.. — опекун вбежал в прихожую. — Да што ты робишь[10]?

— Встал там и замер! — рявкнул Николай. — Не то тобой займусь.

Он показал кулак. Мужик сглотнул и подчинился.

— Дверь закрой, — приказал Лосев. — Не то соседи набегут, и все узнают, как меня ограбили. Вы этого хотите?

Опекун кивнул и запер двери, оставшись у нее, а Лосев наклонился к Лизке.

— Пришла племянника проведать? — произнес зловеще. — Заждался, тетя. Ходил тут грязный и голодный. Все деньги, что мне мать оставила, вы украли, а пенсию пропили. Одежду вынесли из дома, другие вещи. Дебилу ведь не надо. Жри, Боря, кильку и скажи спасибо. Так, тетя Лиза?

— Ты што-то поумнел, — пробурчала свиноматка. — Раньше так не говорил.

— Так жизнь заставила, — Лосев усмехнулся. — Так что, вернем украденное и извинимся?

— Пошел ты на хрен! — выплюнула тетка. — Дебил поганый!

— Ну, что ж, сама и напросилась…

Николай схватил ее мизинец и вывихнул одним движением. Такое он умел — добрые люди научили. Тетка завопила. Лосев вывихнул и безымянный палец. Вопль усилился. Жестоко? А как с такою разговаривать? Мать Бори, умирая, доверила семейной паре единственного сына. Они, конечно, заверяли, что присмотрят пацана. И что в итоге? Обобрали и устроили мальчишке концлагерь на дому. Твари!

— Бора! — подскочил к нему дядя и попытался оттащить от супруги.

— Стой там, где приказал! — рявкнул Николай и отбросил его к двери. — Не то тобой займусь. Переломаю пальцы на руках и выброшу в окно — тебя и эту свиноматку. И мне за это ничего не будет — ведь я дебил. У меня и справка есть. Показать?

— Не надо, — поспешил опекун. — Не мучай Лизку. Я тебя прошу.

— Тогда иди в комнату, дело есть.

Опекун помялся и прошел. Перед этим переступил через поскуливавшую на полу Лизку. В комнате Лосев указал ему на стул, сам достал из шкафа чистую тетрадь и ручку.

— Вот! — сказал, положив на стол перед опекуном. — Бери ручку и пиши.

— Что? — спросил мужчина.

— Продиктую.

Лосев подождал, пока дядя приготовится, и начал:

— В Советский РОВД г. Минска. Гражданина… Фамилия, имя, отчество. Написал? Проживающего по адресу…

Опекун писал, высунув от старательности кончик языка. Было видно, что это занятие для него не частое.

— Заявление, — продолжил Николай. — Отступи на строчку ниже. Сообщаю, что являюсь опекуном моего двоюродного племянника Коровки Бориса Михайловича, 1948 года рождения, проживающего по адресу… Написал? Продолжим. Только вместо того, чтобы добросовестно выполнять возложенные на меня государством обязанности, мы с супругой… имя, отчество, полностью… украли у него отложенные его матерью деньги в сумме 500 рублей, а также одежду и другие вещи…

— Вася! — воскликнула молчавшая до этого тетка. — Не пиши этого!

— Еще пальчик сломать? — осведомился Николай. — Их еще восемь осталось. Приступить?

— Не надо! — поспешил опекун. — Я напишу.

Николай зашел за его спину и проверил. С ошибками получается, но это не беда. Не сочинение на экзамене.

— Все украденное обязуюсь возвратить, а за проданные нами вещи выплатить компенсацию, — продолжил диктовать Лосев. — Срок на это месяц.

— За месяц не выйдет! — замотал головою опекун. — Хоть убей. Я не так много получаю. За три.

— Пиши три, — подумав, согласился Николай. — Про пропитую тобой пенсию не забудь. Дальше. Если я не выполню этого обещания, пусть меня постигнет суровая кара советского закона и всеобщее презрение трудящихся.

Лосев сам бы не ответил, отчего вдруг приплел трудящихся, просто всплыло в памяти. А вот дядю Васю пробрало. Он весь как-то подобрался и закончил текст.

— Дата, подпись, — напомнил Николай. — Молодец, вставай. Лизка тоже пусть подпишет.

— Я не буду! — заявила «свиноматка».

— Пальчик приготовь! — хмыкнул Лосев.

Дядя Вася подскочил и помог супруге встать на ноги. Подвел к столу. Та сморщилась, но взяла ручку и черкнула ниже подписи супруга.

— Молодцы какие! — похвалил их Лосев. — А теперь я вправлю тебе пальцы. Я их не сломал, а только вывихнул. Давай, давай! — прикрикнул, уловив ужас в глазах у тетки. — Боря не садист, он хороший мальчик.

Тетка робко протянула пухлую ладонь. Николай ее схватил и двумя движениями вправил вывихнутые пальцы. Тетка охнула и застонала. Из поросячьих глаз на щеки выкатились слезы.

— Все, все, — заверил Николай. — Немного поболит и будет в норме. Завтра приносите вещи — те, что еще остались. А нет, так эта вот бумага, — он приподнял тетрадь, — окажется в милиции. Вам это ясно?

Супруги закивали.

— Все, вас больше не держу, валите.

Родственники удалились. Лосев спрятал в шкаф тетрадь и изучил книги на этажерке. А чем еще заняться? Все книги оказались сочинениями русских классиков. Поколебавшись, Николай остановился на Тургеневе — «Отцы и дети». В школе Лосев эту книгу не читал, как и многие другие, — скукота. Здесь же неожиданно увлекся. С Базаровым он ощутил духовное родство. Евгений занимался делом, а не болтал, как прочие вокруг. Он не лебезил, говорил, что думает. Лосев сам такой, потому не прыгнул выше командира роты, оставшись капитаном. Базаров умер молодым и одиноким, а Николай завел семью, но это мало что меняло…

Читал он до полуночи, прервавшись лишь на ужин. Сходил на кухню, пожевал все той же кильки с хлебом, запив ее водой из крана. Хозяин тела был доволен — он рыбку обожал, но Лосев дал себе зарок меню разнообразить. Вот завтра и займется.

Покончив с чтением, он разложил диван — тот раскрывался словно книга. Амортизация на спинке и сиденье из стальных пружин, те упирались в войлок. Никакого поролона. Он застелил постель, почистил зубы, и, погасив свет, провалился в сон.

… На их позиции катил укропский танк. Но не привычный Т-64, а какой-то незнакомый, со сплюснутой, как панцирь краба, башней. «Похоже, „Леопард“», — подумал Николай и прокричал в траншею:

— Гулямов, пиздани его из «Джавелина»!

На бруствер выскочил боец с трубой в руках. Присел, пристроив на плече, и приник к визору командно-спускового блока. Хлопок — и дымный след ракеты устремился к танку. Она попала точно в башню, но «Леопард» ее как будто не заметил. Взревел движком и устремился прямо к ним.

— Вторым давай! — рявкнул Лосев.

Вторым не получилось — не сработала «шайтан-труба». Это был «Энлоу», английское дерьмо, которое стреляет через раз. Гулямов, лучший ротный птурщик, отшвырнув «Энлоу», заскочил в траншею. Песец, других в запасе не имеется.

— Пион, Пион! — Лосев крикнул в рацию. — Огонь — на нас! Передаю координаты…

Он все кричал, а танк неумолимо пер на них. Следом, прячась за кормой, рысили шустрые укропы. На фланге застрочил ПК, отсекая их от «Леопарда». Танк дернул башней и выстрелил из пушки. Пулемет умолк. Танк покатил к траншее, опуская дуло пушки. «Не успеют их накрыть», — понял Лосев. Зрачок ствола уставился ему в лицо. «Песец!» — подумал Николай. Разум требовал отбежать по ходу сообщения или хотя б присесть на дно траншеи, но тело вдруг оцепенело — и он с ужасом понял, что не в состоянии пошевелиться. Из дула танка вырвались огонь и дым, Лосев увидал стремящийся к нему снаряд, но тот вдруг почему-то замедлился и шлепнулся на бруствер, не взорвавшись. А после зазвенел — пронзительно и противно.

Весь в поту Николай вскочил с дивана и ошалело огляделся. Он в комнате, вокруг темно, но можно разглядеть очертания предметов. Сон, всего лишь сон… Но, блин, до чего ж реальный!

Звонок внезапно повторился — звонили в дверь. Николай, как был — трусах и майке, побежал в прихожую, где, щелкнув включателем, зажег свет и отпер дверь. За нею оказался дядя Вася. В руке он держал объемный узел.

— Вось, принес, — сообщил племяннику. — Твои рэчи.[11]

Не говоря ни слова, Николай забрал тяжелый узел. В нем что-то звякнуло.

— Подстилку возверни, — заторопился дядя. — Яна мая.

Николай отнес узел на кухню. Там, водрузив его на стол, стал доставать кастрюли и тарелки, выкладывая их рядком. Нашлись здесь чашки с блюдцами и чайник для заварки — похоже, что комплект. Еще ножи и вилки и другая утварь. Но более всего удивили Лосева рубашки с кепкой, лежавшие на дне узла.

— Твои, — промолвил дядя. — Я их не носил, в шкафу лежали.

Лосев достал оказавшийся в узле халат — явно женский. Об этом говорила цветастая расцветка ткани.

— Олькин, — пояснил опекун. — Его тоже не носили.

Он забрал подстилку и, сложив, сунул в карман.

— Я пойду? Мне на смену.

— Постой! — ответил Лосев. — Я видел у тебя такую сумку… Из сетки сплетена.

— Авоська?

Николай кивнул:

— Дай мне.

— Пятьдесят копеек стоит, — промолвил дядя, доставая сумку.

— Из долга вычтешь, — сообщил племянник, забрав авоську. — Свободен.

Но опекун остался у стола.

— Ты, эта… — начал, глядя в пол. — Не говори никому про меня и Лизку. Что грошы у тебя забрали, рэчи… Дознаются в деревне, здоровкаться не будут. А мамка с хаты выгонит… Хоть ты не едь туда.

— А раньше, что не думал? — хмыкнул Николай.

— Дык это Лизка, — завздыхал мужчина. — Жадная она. У ей родня вся такая.

«Что ж ты на ней женился?» — хотел спросить Лосев, но не стал. По-разному бывает. Жениться можно по залету, иль не разобраться в нареченной. Женщины, пока в невестах, показывают себя с лучшей стороны. Мы, типа, добрые и работящие. Ад начинается потом…

— Если вернете, что забрали, не скажу.

— Не сомневайся! — заверил опекун. — Я на тракторном раблю[12], машины собираю. Пойду в литейщики, меня зовут. Они все добра получают — по двести и больше рублей. У меня сейчас — сто пятьдесят грязными[13].

— Успехов! — пожелал ему Николай и выпроводил гостя.

Вернувшись в комнату, он завалился на диван и скоро провалился в сон. Войны он больше не увидел. Зато явилась Алька, но не студентка, а девчушка лет пяти. Она смотрела на него в упор, обиженно насупив лобик.

— Зачем ты бросил нас — меня и маму? — спросила вдруг. — Мы так тебя любили!

— И я вас — очень-очень! — ответил Николай, но слов произнести не получилось — застыли в горле.

— Ты — плохой! — сказала дочка. — Не ходи к нам больше!

Она исчезла с глаз.

«Теперь уж точно не приду, — подумал Николай, проснувшись. — Вернее, Боря не придет. Маша выйдет замуж за лейтенанта Лосева, родит ему Альку, и я их не увижу. Если специально не искать. Но зачем? Пусть им будет хорошо. Может здесь все будет по-другому? СССР не распадется, не случится этих войн? Жаль, что не могу на это повлиять: кто станет слушать мальчика-дебила? Беда…»

Взгрустнув, он встал и начал приводить себя в порядок — умылся и почистил зубы. Бриться Боре пока рано. На кухне он позавтракал хлебом и водой и стал готовиться к походу в магазин. Пересчитал наличность, взял авоську и только здесь сообразил, что чуть поторопился — с одеждой плохо. На дворе 14 апреля (дату Лосев подсмотрел на заявлении опекуна), и за окном прохладно. А на нем — тонкое трико.

Николай сходил в прихожую, надел пальто с ботинками. Нахлобучив на голову возвращенную дядей кепку, глянул на себя в зеркало. Мда, видок… Дебил дебилом. Пальто не по сезону, как и вытянутые на коленях треники. Но делать нечего, придется так идти. Рассовав по карманам деньги и авоську, Лосев вышел из квартиры.

На площадке было пусто, и на лестнице ему никто не встретился. Пуст был и просторный двор перед подъездами. Лишь у рампы магазина разгружали хлеб в лотках. Лосев завернул за угол и поднялся по ступенькам к входу в магазин — «Гастроному», если верить буквам с козырька. Встав перед дверью, Лосев ознакомился с временем работы торговой точки. Его нанесли прямо на стекло по трафарету краской. Немного удивился. Торговали здесь с 8 до 20, с перерывом на обед с 13 до 14. В воскресенье — выходной. М-да… Он толкнул стеклянную дверь и вошел в торговый зал. Встал и огляделся.

Покупателей внутри оказалось немного — будний день. На будильнике, как Лосев заметил, уходя, без четверти девять. Люди трудятся, как это принято в СССР, тунеядцев здесь не жалуют. Николай об этом читал. На заводах в разгаре первая смена, кто работал во второй и третьей, сейчас отдыхают. Потому в торговом зале большей частью старушки-пенсионерки. Лосев некоторое время за ними наблюдал. Интересно здесь организована торговля. По периметру зала — прилавки, в центре — выгородки с кассирами. Покупатель сначала выбирает товар, затем выбивает чек и возвращается к прилавку. Там чек забирают и выдают оплаченные продукты. Если товар не фасованный, то его сначала взвешивают, заворачивают в оберточную бумагу и называют покупателю цену. Он тащится к кассе. К одному и тому же прилавку приходится вставать дважды. Хотя для покупателей с чеками очередь отдельная. Бардак…

Уяснив принцип, Лосев двинулся вдоль прилавков, приглядываясь и прицениваясь. От колбасного почти сразу отошел — ну, млять, и цены! Вареная колбаса — два рубля и двадцать копеек за килограмм, полукопченая — три шестьдесят. Твердая — и вовсе пять. Теперь ясно, почему их не слишком покупают — пошикуй тут на 36 рублей. А с его тринадцатью и вовсе жопа. Сырое мясо тоже дорогое: говядина — рупь девяносто за килограмм, свинина — два. Причем, свинина очень жирная, и все с костями. А где же вырезка? Сыры стоили дешевле, но опять не по карману — три рубля за килограмм, хотя есть и по 2,60. Яйца — 90 копеек за десяток. Обойдя прилавки, Николай приобрел чай (48 копеек за пачку в 50 граммов), килограмм сахара-песка за 90 копеек (развесили в кулек), килограмм перловки — 26 копеек и та же упаковка, пшеничный нарезной батон за 13 копеек. Не удержался и купил сливочного масла, отдав 75 копеек — в отрезанном ему бруске оказалось чуть больше двухсот граммов. Итого два с половиной рубля как корова языком слизала, а ему жить еще двадцать дней. Хлеб и килька? Интереса ради Николай сходил к прилавку с рыбой. Килька и хамса наличествовали — по 12 копеек за килограмм. А еще имелась тюлька, но уже по 25. Бочковая селедка — рубль тридцать за кило. Огромный выбор мороженной рыбы — от минтая до палтуса, и стоит подешевле мяса — от 40 копеек за килограмм. Но рыбой сильно не наешься, к тому же ее лучше жарить, а для этого купить растительного масла. Его здесь продавали, наливая в банки покупателей. Полтора рубля за литр — грабеж! И мука понадобится…

Раздосадованный Лосев отправился домой. У подъезда его окликнула сидевшая на лавочке немолодая женщина.

— Боря? Коровка?

— Я, — ответил Николай.

— Давно тебя не видела, — сказала женщина. — С тех пор как мамку схоронили. Не узнаешь меня? Я Пантелеевна, соседка по площадке. Вышел погулять?

— В магазин ходил, — Лосев показал авоську.

— Сам, один? — изумилась Пантелеевна.

— А что такого? — Николай пожал плечами.

— Так раньше не ходил, — растерянно сказала женщина. — Только Ольга.

— Открою вам секрет, — Лосев наклонился к ней. — Я вдруг внезапно поумнел. Вот книжки стал читать. «Отцы и дети», например. Тургенев написал, Иван Сергеевич. Читали?

— Нет, — глаза у Пантелеевны ползли ко лбу.

— И зря, — укорил Лосев. — Книга интересная, полезная уму. Доброго вам дня!

Смеясь, он поднялся к себе, где поставил на плиту эмалированный чайник. Спичек в доме не имелось — наверное, от дебила прятали, но Лосев их купил, отдав за коробок копейку. Вода вскоре закипела. Лосев ополоснул фаянсовый чайник, бросил туда заварки и залил кипятком. Пока чай настаивался, пересыпал сахар из кулька в стеклянную банку (их нашлось несколько в буфете) и оставил на столе. Отрезал от батона толстый ломоть и намазал маслом. Спустя минуту он жадно ел, запивая бутерброд горячим, сладким чаем. Вкусно было так, что не передать словами. Свежий, еще теплый батон и натуральное коровье масло без добавок. В его времени уже не было такого.

Взгляд его рассеянно блуждал по кухне, пока не наткнулся на небольшую, продолговатую коробку, стоявшую сверху на буфете. Спереди ее закрывала ткань, а внизу имелась круглая, коричневая ручка. Николай встал и покрутил ее.

— Московское время десять часов, — сообщил ящик. — В эфире — новости.

«Приемник, — догадался Николай. — Но верней — радиоточка. Была и у нас такая, только выглядела по-другому». Он сходил в комнату, где выставил на будильнике правильное время — тот безбожно отставал, заодно завел пружину — это вам не электронные часы на батарейках. Воротившись в кухню, прослушал выпуск новостей. Трудящиеся СССР покоряли космос, занимались севом зерновых, выпускали трактора и автомобили, плавили металл, выполняя и перевыполняя планы. И все это, идя навстречу замечательной дате — 50-летию Великой Октябрьской социалистической революции. «Так оно, вроде, в ноябре, — подумал Николай. — Что ж они в апреле надрываются?»

Рассуждать на эту тему он не стал. Новости закончились, и начался концерт. Приятный женский голос затянул:

Лосев заслушался. Песни этой он не помнил, но она ему однозначно нравилась. А певица продолжала убеждать:

— Песню «Давай никогда не ссориться» исполнила Тамара Миансарова, — сообщил диктор. — Автор слов и музыки Юрий Цейтлин. А теперь…

— запел мужской голос,

«Ни фига себе у них тут порядки! — подумал Лосев. — Курить перед стартом, да еще у ракеты, заправленной топливом? Дебилы…»[14] А певец продолжал:

«Ага! — хмыкнул Лосев. — Ваши… Американцы по Луне потопчутся. Хотя у нас, вроде, луноходы там ползали. Тоже наследили…» Он отрешился от концерта и подумал о другом. С одеждой нужно что-то делать. Ходить в трениках с вытянутыми коленками холодно, а в пальто он выглядит пугалом. Он разобрал принесенную опекуном одежду. Халат сходу отложил — не его фасон, а рубашки рассмотрел. Одна теплая, фланелевая, в сине-черную клетку. Другая просто белая с уже начавшим желтеть изнутри воротником. Не беда, прокипятит, добавив синьки, с простынями получилось хорошо. Они приобрели приятный глазу белый цвет, отдававший чуть голубизной. Ухватившись за мелькнувшую в голове мысль, Николай открыл буфет и достал початую коробку — вчера он использовал одну таблетку. «Синька для белья. Индиго, — сообщала надпись на упаковке. — 6 шт 30 гр». В буфете обнаружилась еще одна коробка синьки, эта непочатая.

«Цвет „индиго“ — это джинсы», — вспомнил Николай. Он отправился в комнату, где достал из шкафа обнаруженный вчера белый материал. Разложил его на столе и пощупал. Плотный и довольно толстый. Для чего он понадобился матери Бори? «Дублерин[15]», — внезапно всплыло в голове. Слово это Лосев знал. В детстве мать учила его шить — она этим делом увлекалась. Не сказать, чтобы слишком преуспел, но строчить на машинке у Коли получалось. Лишь кроить не выходило, хотя мать показывала. Ладно, не боги джинсы шьют.

Николай убрал будильник и растянул ткань на столе. Достал из шкафа карандаш и линейку — они здесь имелись. В выдвижном ящике швейной машины нашлась сантиметровая лента из клеенки. В качестве образца Лосев выбрал треники, которые с себя стянул. Шить он будет не классические джинсы — такие явно не потянет, а штаны с резинкой. Были у него такие в прошлой жизни. Вроде как бы джинсы, хотя не они, конечно, но зато удобно. К удивлению Николая, сделать выкройку удалось сравнительно легко. Рука Бори твердо держала карандаш и легко чертила. Он почти не пользовался сантиметром и линейкой — глазомер у Бори оказался отменный[16]. Николай таким не обладал. Не прошло и часа, как он сел за швейную машинку. Ножной привод оказался непривычным, но в конце концов освоился. Для начала сшил штанины, пристрочив к ним накладные карманы спереди и сзади. Боковые делать не решился — слишком сложно для него. Сшил штанины вместе. Никакой ширинки — это тоже сложно. Если вдруг приспичит, он приспустит «джинсы» как трусы. Повозился чуть с резинкой — никогда не шил с ней раньше, но однако получилось. Хорошо, что в выдвижном ящичке нашлась широкая резинка — узкая штаны не удержала бы. Нитки он использовал белые — желтых и оранжевых не имелось.

Завершив работу, Николай надел штаны, заценил их в зеркале. А неплохо получилось. Подойдя к столу, Лосев рассмотрел оставшийся кусок материала. Полноценной джуды[17] не получится, да и сшить ее непросто. Как ему — так точно. Значит сделает жилет — вроде, как армейскую разгрузку. Ну, карманы по-другому притачает, шейный вырез — выше и изящнее. В ящичке нашлась и молния — белая. Ничего, покрасит.

Пообедав той же килькой, Лосев занялся шитьем. Провозился с ним до вечера. Молнию втачать — это вам не пуговицу пришпандорить. Из остатков ткани сшил матерчатую сумку. Эти вот авоськи, когда все прекрасно видят, с чем идешь из магазина… Сумка — для продуктов, а в авоське понесет картошку — кстати, надо прикупить. Отварить ее и с килечкой соленой…

Завершив работу, Николай занялся покраской. Бухнул в бак всю синьку, растворил ее в воде и неспешно, по одной, опустил в нее пошитые вещи. Постоял над ним, аккуратно перемешивая ручкой швабры. Время от времени доставал, оценивая цвет. Густого, темного индиго у него не вышло, но синий получился. Николай отнес бак в ванную, где прополоскал одежду в холодной воде с уксусом и развесил на веревках. Завтра все разгладит.

Поужинав, послушал новости и завалился вновь читать. А чем еще заняться в этом времени? «Деньги, деньги, — думал перед сном. — Надо как-то их добыть. Только кто возьмет на работу инвалида? Группа нерабочая, а не то бы пенсию не получал. К частнику, чтоб взял без документов, не пойдешь — нет их здесь. Вагоны, что ли разгружать? Подумаем…»

С этим он уснул.