Боги, демоны и другие

Предисловие

Разипурам Кришнасвами Нарайан вошел в индийскую литературу в середине тридцатых годов и как-то сразу выделился в ней тонким психологизмом, полным отсутствием мелодраматизма и ходульности, мягкой, подчас грустной иронией. Не случайно уже ранние вещи Нарайана напомнили Грэму Грину Чехова. Вот еще несколько слов английского писателя: «Нарайана я считаю одним из лучших романистов нашего времени, пишущих на английском языке».

Наш читатель уже знаком с его творчеством — на русский язык переводились романы «Святой Раджу», «Людоед из Мальгуди», «Продавец сладостей», некоторые рассказы^{1}. Это издание знакомит с новой, еще неизвестной у нас гранью творчества Нарайана. Его «Боги, демоны и другие» представляют собой пересказ древнеиндийских легенд. Легенды взяты из широко известных литературных памятников — прежде всего из «Махабхараты», «Рамаяны», пуран. Об этих произведениях читатель сможет прочесть в любом очерке древнеиндийской литературы, говорит о них ниже и сам Нарайан. Здесь хотелось бы лишь внести некоторые хронологические коррективы в индуистскую традицию, изложенную в примечании на стр. 14, — коррективы эти, хоть и не бесспорны (таково уж состояние древнеиндийской хронологии), все же представляются полезными. Исследования последнего времени позволяют предположить, что тексты ведийских гимнов складывались в III–II тысячелетиях до н. э. и были кодифицированы в первой половине I тысячелетия до н. э. Грандиозный эпос «Махабхарата», как ни архаичны отдельные его фрагменты, складывался примерно между IV в. до н. э. и V в. н. э.; приблизительно то же можно сказать и о «Рамаяне», хоть последняя, вероятно, несколько уступает в древности «Махабхарате». К «Рамаяне» традиционно примыкает поэма «Йогавасиштха», также приписывавшаяся Валмики, но созданная, по всей видимости, позже (хоть и не позднее IX в. н. э.). Пураны начинают складываться скорее всего в первых веках н. э., в частности, есть основания датировать «Шива (иначе „Вишну") пурану» периодом около IV–VI вв., а «Деви-бхагавата (иначе „Бхагавата") пурану» — около X в. В качестве источника автор, сам тамил, привлек и один из ранних памятников тамильской литературы — поэму «Шилаппадикарам», созданную, можно полагать, на рубеже II–III вв. н. э.

Прежде чем приступить к повествованию, Нарайан приводит некоторые сведения о классической индийской культуре — о созданных ею ценностях, о мифологических представлениях, о характерных чертах древнеиндийских легенд. Сведения эти весьма полезны для лучшего понимания последующих частей и значительно облегчают задачу нашего предисловия. Предпринимая пересказ древнеиндийских мифов, автор — что опять-таки представляется весьма удачным — поступает в соответствии с одной из важных их функций: речь идет о хорошо известной тенденции к назидательности. Самые различные литературные жанры в Индии издавна принято было рассматривать прежде всего с точки зрения их познавательной ценности, их способности наставить читателя. В духе этого отношения Нарайан останавливается на мифах и героях, наиболее полно выражающих мир ценностей древнего индийца. Автор отдает дань еще одной традиции: пересказ он ведет от лица своего современника, старого деревенского брахмана — правоверного индуиста, не чуждого, впрочем, интереса к достижениям современной цивилизации. Писатель, по собственным словам, не раз слушал подобные рассказы из уст ученых пандитов, послуживших прототипом для его «рассказчика». Так Нарайан как бы следует древней манере передачи легенд — ведь и сама «Махабхарата» была, согласно преданию, рассказана некогда мудрецам возницей Уграшравасом, который в свою очередь выслушал ее от Вайшампаяны, ученика Вьясы. Читатель получает, таким образом, некоторое представление и о сохранившейся по сей день многовековой устной традиции. Он может быть уверен и в том, что Нарайан — последнее звено в этой традиции — строго следовал сюжетной канве повествования (об этом писатель специально предуведомляет его). Не случайно, встретившись в легенде о Шакунтале с разными версиями — «Махабхараты» и одноименной драмы Калидасы, автор счел своим долгом остановиться на обеих.

Рамки задуманного труда позволили Нарайану использовать лишь ничтожную часть древних поэм, строфы которых исчисляются пяти- шестизначными цифрами. Тем сложнее была задача автора, и тем удачнее достигнутый результат. Мы встретим здесь героев, чьи имена давно стали нарицательными и поныне окружены любовью и популярностью в народе, — стойкую Драупади, самоотверженного Шиби, преданную супружескому долгу Савитри, классическую пару любящих — Налу и Дамаянти. Легенды, отобранные Нарайаном, знакомят не только с людьми, но и с идеями и проблемами, волновавшими этих людей, а по справедливому мнению автора — не только их, но и нас. Так, рассказ о Лаване, поводом к которому служит известие о космическом полете, ставит проблему относительности ощущения времени. Примечательна в этом отношении и легенда о Валмики (соотношение «мифологического» времени и времени, непосредственно переживаемого героем). Едва ли не определяющее значение для Понимания ряда индийских этико-философских систем имеет проблема сознательного изменения человеком своего внутреннего мира, своей' психики — ее раскрывают предания о Чудале, о Вишвамитре. Здесь мы не раз встретим и столь дорогие для древнеиндийской этики идеи преодоления привязанности к внешнему миру, отказа от своего «я», самоотречения, с предельной силой выраженные в образах Харишчандры, Шиби. Еще одна деталь, важная для индуистской догматики и одновременно находящая себе параллели в других культурах: достигнув определенной ступени совершенства, супруг Чудалы, царь Шикхидхваджа уже не просто отрицательно относится к чувственным удовольствиям (что по сути дела свидетельствовало бы о его зависимости от них), но безразличен к тому, уступит ли он домогательствам женщины или нет, так как «не видит разницы между этими двумя действиями». Даже «согрешив», он не. совершает проступка, ибо свободен от греховных намерений и в известном смысле становится выше традиционного аскетизма. Сходная тенденция прослеживается уже в древнейших этических учениях Индии (например, в ранних упанишадах около середины 1 тысячелетия до н. э.). Сказание о Савитри познакомит читателя еще с одним кардинальным понятием индуизма — дхармой.

В книге затронута и проблема поэтического творчества, соотношения литературы и жизни — об этом говорит история Валмики, легендарного творца «Рамаяны».

«Мой метод работы, — поясняет автор, — состоял в том, чтобы относиться к мифам, как к реальной действительности… писать так, как я писал бы любые другие рассказы о жизни окружающих меня людей». В результате древние эпические персонажи даже в самых сверхъестественных своих проявлениях предельно очеловечены. Нарайан как бы раздвигает жесткие рамки типизации, очерчивающие древнеиндийских литературных героев, — каждый из них, не переставая служить символом определенных идей и качеств, приобретает живую индивидуальность, непосредственность. Это достигается и меткими бытовыми штрихами, и речевыми интонациями, и мастерски введенными ремарками рассказчика, и самой наивно-бесхитростной манерой его повествования, — передает ли он лирическую беседу Налы с лебедем, напряженный диалог Шакунталы с царем или трагическую историю Харяшчандры. И еще одной чертой наделил Нарайан образы «богов, демонов и других» — древних индийцев, рисуя их, словно окружающих его людей. Здесь, как и в других книгах писателя, снова проявился дар тонкой иронии. Она пронизывает рассказ о рождении Махиши, его беседу с приближенными, сцену между Вишвамитрой и запускаемым в небо Тришанку, картину подвижничества Тараки, историю замужества Драупади, даже драматический торг между Шиби и ястребом — подобный перечень легко продолжить. При этом Нарайану ни разу не изменяет чувство меры и такта. Юмор его неизменно мягок, подчас едва уловим и отнюдь не ставит под сомнение пиетет, с которым автор в лице расскаэчика-брахмана относится к вдохновившим его источникам. Здесь нет ни плоского рационализма, ни тона превосходства, ни тем более насмешек, с которыми принято подчас разбирать старинных авторов, не имевших счастья знать то, что знают их критики. Подход Нарайана к пересказу индуистских легенд кое в чем напоминает манеру простодушно-лукавой импровизации на канонические темы, отличающую (при всем своеобразии талантов) и некоторых мастеров новой западной литературы — вспомним новеллы из «Перламутрового ларца» Анатоля Франса, страницы «Иосифа и его братьев» или «Избранника» Томаса Манна.

Перед читателем книга вдвойне достойная внимания. Она знакомит с характернейшими идеями и образами древнеиндийской культуры, которые сохранили свое значение на протяжении тысячелетий и без знания которых нельзя эту культуру понять. Она написана первоклассным мастером слова. Такое единство научно-познавательного и художественного начал свойственно скорее некоторым жанрам древних литератур с их синкретизмом, в наши дни оно стало редкостью. И если искать подобное сочетание в литературе современной Индии, то вряд ли найдется лучший пример, чем книга Нарайана.

А. Я. Сыркин